Помоги проекту - поделись книгой:
Элиас Лённрот
Ухтуа, 24 ноября 1836 г.
Я нахожусь сейчас где-то в десяти милях от границы Финляндии и завтра намерен продолжить путь. Но прежде мне хотелось бы передать тебе и твоей жене приветы со студентом Каяном, который завтра отправляется обратно в Каяни, иначе когда еще будет такая возможность? Хотелось бы узнать о делах в Каяни. Я уезжал оттуда озабоченный тем, что тамошнее и без того малочисленное общество распалось из-за раздоров. Даруй нам всем господь и впредь здоровья. Сказывают, будто отсюда на север пойдут очень бедные края. Но все же надеюсь не умереть там с голоду, поскольку там, где живут другие, должен выжить и я.
Я вынужден побеспокоить тебя одной просьбой: прошу тебя купить воз хорошего сена и во время зимней ярмарки отдать его русскому[117] крестьянину Дмитрею, который придет из Энонсуу. Дело в том, что мы с Каяном целую неделю жили у него в доме и он не взял с нас платы, но зато попросил, чтобы на зимней ярмарке для него купили небольшой воз хорошего сена. Я посоветовал ему пойти к тебе, для меня это долг чести, и мне приходится беспокоить тебя. Деньги на это возьмешь у фохта. Если нигде не удастся купить сена, попроси в Подвила. Будь здоров.
Ухтуа, 25 ноября 1836 г.
Перед дорогой в северные края пользуюсь приятной возможностью передать приветы тебе и твоей жене. В течение длительного времени у меня не будет возможности написать, если только в конце декабря не наведаюсь на ярмарку в Куусамо. Но и это будет зависеть от того, где я буду находиться в то время. Я приступил к сбору финских сказок и уже записал их с четверть сотни. Возможно, до моего возвращения в Каяни число оных увеличится до нескольких сотен. Дело в том, что я надумал кроме этих краев побывать еще и в финской Карелии, а также в Выборгской губернии. Думаю, что тогда я смогу хоть несколько дней подряд потчевать твоих детей сказками. Будь здоров.
Ухтуа, 25 ноября 1836 г.
Я не сомневаюсь, что ты поможешь моим родителям в случае возникновения у них хозяйственных или каких-либо иных затруднений, поэтому я гораздо спокойнее за них, чем перед отъездом из Каяни. Напомни им, чтобы во время зимней ярмарки они закупили столько льна и конопли, чтобы хватило на весь год, а также пищевых продуктов, мяса и прочего. В это время у фохта, наверное, будут деньги, и он сможет дать им все, что потребуется.
До сих пор моя поездка была довольно приятной, какой она будет дальше, этого не могу сказать. Отправившись из Каяни, я пришел сначала в Сярайсниеми, где и пробыл два-три дня, затем по лесной глухомани добрался до Пуоланка. Там провел пару дней в доме пастора и пошел дальше в Хюрюнсалми, где остановился на три дня у пробста. Оттуда в начале октября поехал в Кианта. Восьмого числа того же месяца туда приехал Аксели[118], и только 16-го я отправился дальше, сперва водным путем пять миль до границы с Россией. Около 20 октября мы перешли границу, и с тех пор я живу в этих деревнях и веду записи. До сих пор я чувствовал себя уютно, не знаю, так ли хорошо будет и в дальнейшем, когда останусь один, потому что попутчик мой Каян покидает меня и возвращается к вам, я же должен следовать дальше. Подробнее в другой раз. А пока будь здоров.
Ухтуа, 25 ноября 1836 г.
Этими строками своего письма я приветствую тебя и всех твоих домочадцев. В следующий раз мне, по-видимому, удастся написать не раньше чем в феврале из
Колы. До сих пор меня задерживала распутица, так что я продвинулся не более десяти миль от границы. Но сегодня, после трехнедельного пребывания в этой деревне, я думаю отправиться дальше. Мы со студентом Каяном жили в просто-таки замечательной горнице, как здесь называют комнату. Каждый день девушки и женщины, а также мужчины и парни пели для нас песни и рассказывали сказки, так что работы хватало, некогда было скучать. Отсюда направляюсь на север, по пути побываю в Ските, женском монастыре, до которого отсюда около десяти миль. Будь здоров.
Пистоярви, 27 ноября 1836 г.
Ты себе и представить не можешь, с каким грустным настроением — ни в словах рассказать, ни в песне передать — я покинул Ухтуа. Я раньше не раз бывал в России, но так тоскливо мне не было еще никогда. Порой я не мог удержаться от слез, да и сейчас они набегают мне на глаза. С какой радостью возвратился бы я обратно домой, если бы меня не удерживала мысль, что дело, за которое я взялся, останется невыполненным. Но и это можно было бы пережить, если бы не другое. Меня влечет туда жажда познания. Следует хоть один раз побывать в тех краях, может, кое-какие руны и песни и удастся записать. В деревне, где я сейчас остановился, ну совсем нечего записывать: здесь ни рун, ни песен, ни преданий, так что, не заполучив ни единого слова, завтра продолжу свой путь.
Макари, 29 ноября 1836 г.
В пятницу 25 ноября я отправился из Ухтуа в деревню Охта. Считается, что тут сорок пять верст пути и нет ни одной деревни. Распутица уже кончалась, хотя зимник еще не был проложен. В одном месте лошадь по грудь провалилась в болото, и мы с трудом вытащили ее. По словам возницы, здесь бывали случаи, когда лошади даже тонули. На других болотах лед тоже был не очень крепкий. Болота сменялись ламбушками и борами — обычные пейзажи для этих северных мест. В двадцати верстах от деревни была лесная избушка, в которой остановился один ухтинский мужик, чтобы порыбачить в ближайшей ламбушке. Когда мы подъехали, он и его сын сидели у очага. Тут же был еще один мужик из деревни Кольёла с женой и дочкой, приехавший незадолго до нас. Они надумали поехать в Россию искать лучшей доли, чтобы, как он сказал, прокормиться, другими словами, собирать милостыню, или попросту просить, как здесь говорят о нищих. Для этого он взял с собой лошадь, котел, ставцы и мешочки.
Рыбак дал этой семье рыбы на уху, крупных светлых ряпушек, которые ловятся только в хороших ламбушках, а нерестятся, сказывают, уже подо льдом. Баба стала варить из них похлебку, мы оставили ее за этим занятием, так как наш проводник успел покормить лошадь, и мы могли продолжить путь.
Я узнал, что этот мужик из Кольёла считался лучшим певцом в своей деревне. Но мне не удалось записать от него песен, хотя я был готов делать записи, сидя на земле, в дыму и опираясь на стол из собственных коленей. Но старик не согласился петь. Он уверял, что только после рюмки-другой его голос обретает силу. Старика считали также лучшим знахарем края, да он и сам рассказывал, что за ним приезжают даже издалека, чтобы изгонять из людей порчу. Однажды в Петрозаводске у некоего господина случилось помрачение рассудка, так старика возили даже туда. «Ну и как, — поинтересовался я, — удалось ли вернуть ему разум?» «А как же, а то чего бы я туда поехал?» — ответил старик. Не каждый доктор столь уверен в себе. Я спросил, как с ним расплатились за лечение. Старик ответил, что он много не берет, а довольствуется малым. Вот и в тот раз ему пытались подсунуть целую пачку белых бумажек (ассигнаций по 25 рублей), но он взял только одну синенькую (5 рублей) и немного продуктов в дорогу. Ростом старик был чуть меньше трех локтей, в молодости, так про него говорили, колесом мог пройтись по земле и белкой перелететь с дерева на дерево. В деревнях Охта, Пистоярви и Суванто все мужчины низкорослые, не выше двух с половиной локтей, и я предполагаю, что они произошли от лопарей. Не знаю, какие люди живут севернее этих мест.
Я переночевал в Охте, а наутро, 26 ноября, отправился за пятнадцать верст в деревню Пистоярви. Там я провел два дня. Хозяин предложил мне поехать вместе с ним в понедельник в Суванто, поскольку он собирался ехать туда на лошади по своим делам. И я остался на воскресенье, попытался разыскать рунопевцев, но их в этой деревне не оказалось, так что и записывать было нечего. В понедельник утром хозяин отправился в Кереть за мукой и довез меня до Суванто. Я думал, что он возьмет с меня за дорогу пять гривенников, но он запросил целый рубль. Я немного опешил и спросил: «Не хватит ли восьми гривенников?» На том и поладили.
Сегодня в Суванто я прикидывал, куда же мне поехать: то ли в Куусамо, то ли на Святой Остров. Я бы с радостью завернул на финскую сторону, но счел более разумным прежде посетить деревни Туоппаярви, разведать там насчет рун и сказок, а заодно заглянуть в обители отшельников[119]. Все это займет не больше трех недель, так что на рождество надеюсь попасть в Куусамо. Под вечер я отправился из Суванто и прошел шесть верст до Макари, или Мултимакари, как иногда называют это селение. Здесь все очень бедные. (В доме, где я сейчас записываю, хозяйка из Скита. Мужа нет дома. Женщина только что кончила отделять ножом колоски от соломы, из зерна сварила похлебку. Один ребенок болен.) В этой деревне поднимается всего три дыма, и то хозяин одного из дымов только прошлым летом переселился сюда из Куусамо. Я побывал у них, и было приятно видеть, что в доме живут по нашим обычаям. [...]
Не помню более трудной ночи, чем прошлая, на 30 ноября в Макари. В избе, где я сначала писал, было очень холодно, так что нечего было и думать ложиться там спать. Я пошел в другой дом, к переселенцу из Финляндии, так как знал, что у него немного теплей. Там мне постелили небольшую оленью шкуру, но одеяла никакого не было. Я пробовал укрыться своей накидкой, но и это не помогло. Немного тут пришлось поспать, всю ночь дул сильный ветер в окна. Карельские избы не идут ни в какое сравнение с нашими. Во-первых, в них много окон, расположенных так близко друг от друга, что на лавках не найти места, где бы не сквозило. Пол также находится высоко от земли и из-под него беспрестанно дует.
Вааракюля, 2 декабря 1836 г.
Из Макари я прошел на лыжах сначала пять верст в Тухкала и в тот же день еще три версты в Ильяла, где переночевал. Отсюда в Сууриярви едут обычно в объезд, через деревни Аккала и Кяпяли, что составляет около тридцати восьми верст. Когда же я узнал, что прямиком по бездорожью будет только тридцать верст, то предпочел этот путь, хотя мне и предстояло идти на лыжах по целине. Один деревенский мужик за рубль согласился проводить меня, это было недорого так как он тратил на дорогу туда и обратно почти два дня. Я во время этого перехода хватил полной мерой того, чего сам же и пожелал. Мы шли без лыжни по снежной целине, к тому же снег покрыт был ледяной коркой. Но к вечеру добрались-таки до деревни и остановились у попа-старообрядца Фомы.
Насколько мне известно, в этих краях люди относятся к трем разным старообрядческим толкам, и каждая из них запрещает есть из одной посуды с теми, кто исповедует иную веру. Поповская вера называется миром, причем небольшое количество ее сторонников — мирян — все уменьшается. Напротив, последователей старообрядчества становится все больше. Говорят, что старообрядческий поп, распространитель этой веры, живет в деревне Каркалахти, расположенной на берегу моря между Кемью и Керетью. Но округа для него слишком велика, поэтому он назначил еще несколько попов, которые на местах крестят детей, венчают молодых, отпевают покойников и др. Сам он примерно раз в год объезжает округ и совершает обряды. Во время обходов жители деревень должны бесплатно перевозить и кормить святого отца и сопровождающих его лиц. Я точно не знаю, получают ли они еще какое-либо жалование или живут на подношения единоверцев. Скорее всего, нет, так как об этом ничего не говорится. Да и многовато повинностей пришлось бы на сельскую общину, если бы нужно было платить еще и раскольничьим попам. Ведь за все совершаемые раскольничьими попами требы приходится платить законным церковным попам, и это только за то, что церковный поп хранит все в тайне. Я часто спрашивал у старообрядцев, в чем отличие их веры от мирской, но и по сей день не получил никакого объяснения, скорее всего, они сами этого не знают. Утверждают лишь, что сторонники поповской веры крестятся не теми пальцами, что бог велел, а иные называют тех, что крестятся тремя пальцами, проклятыми.
Остров на Туоппаярви, 5 декабря 1836 г.
Вчера я прошел на лыжах двенадцать верст от Вааракюля до Скита, оттуда восемь верст до Святого Острова. Шел по лесам и болотам, миновал четыре ламбы, или озера: Ваараярви, Хаапаярви, Нейтиярви и Памоярви. Скит напоминает деревни в Хяме, дома расположены не слишком кучно и не слишком далеко друг от друга, они довольно беспорядочно разбросаны по берегу одного из заливов Туоппаярви. В деревенской церквушке каждый день проводятся богослужения, но на них присутствуют одни женщины. Мужчин в Ските вообще очень мало. Не знаю, чем занимаются здешние женщины помимо того, что ходят в церковь, они, наверное, шьют либо заняты другими подобными делами. Здесь же девочки из ближайших деревень обучаются чтению, церковному пению и письму. Молодые женщины, а иные и постарше живут взаперти и не сразу впустят в дом незнакомого.
Путь из Скита на Святой Остров я прошел по льду озера, миновав несколько островов поменьше. Большой остров, длиною в десять верст, окружен несколькими малыми островами. Не знаю, что на меня напало, но стоило показаться строениям и церкви, и мне опять, как и при посещении Валаамского монастыря, захотелось повернуть обратно. Но все же я пошел в деревню. Уже на озере меня застигла темнота, поэтому, придя в деревню, я начал осматриваться, куда бы пойти. Я спросил у одного человека, где живет Большой Старец. Он показал мне, где живет старец и как пройти к нему. Этот еще не очень пожилой одноглазый старик занимал две крохотные комнатушки размером в четыре на четыре с половиной локтя, да и то не один, а с другим монахом, который сидел в дальней комнате и, похоже, читал книгу. Когда я вошел, Большой Старец поднялся навстречу и спросил что-то по-русски. Я ничего не понял и ответил: «Я не говорю по-русски, а по-немецки, по-шведски, по-латински, по-карельски». Тогда он разыскал какого-то мужика, через которого пояснил мне, что ему пора идти в церковь, и велел проводить меня в дом для приезжих. Там я провел ночь, так и не встретив больше старца...
Тёрмянен, 1 января 1837 г.
Комната для приезжих в Пустыне (или монастыре на Острове) довольно большая, но проходная; в дальней комнате повар по нескольку раз в день варил еду, там же и ночевал. Мне постелили на лавке оленью шкуру, на ней я проспал ночь, подложив под голову свою сумку. Остальные трое или четверо приезжих спали на полу. Говорят, что сюда почти постоянно, как зимой, так и летом, наезжают люди. С одним из них, родом из Киисйоки, мы от нечего делать обменялись ножами. У здешних мужчин, как и у наших, особенно в дороге, на поясе всегда нож-пуукко, только носят они его на правом боку, а у нас принято на левом. Их ножи больше наших, с загнутым вверх кончиком, лезвие около четверти локтя, ручка длиной в четыре дюйма. [...]
Тёрмянен, 1 января 1837 г.
[...] Трудно поверить, но после того, как мы с тобой расстались, я одолел более трехсот верст (303), то ехал на лошади, то шел пешком, то на лыжах. В деревне Макари я купил себе две стоящие вещи — лыжи и пуукко, но теперь у меня уже нет ни того, ни другого. На Святом Острове я обменял нож на другой, получше, а лыжи забыл в одном доме, уже перейдя границу и добравшись до Куусамо. Я все же успел пройти на них около шестидесяти верст, так что бог с ними.
От деревни Катослампи до Сууриярви я тридцать верст шел на лыжах по целине и едва не выбился из сил. Отправился я не без проводника, но и он, укрывавшийся от воинской повинности беглец, был не лучше меня. К вечеру мы все же добрались до деревни и остановились у попа-старообрядца Фомы. Если ты помнишь Якконена из Ювялахти, то легко можешь представить себе этого Фому. Во-первых, он не позволил мне пойти в баню, пока все не помылись, хотя мой проводник, жалкий беглец, пошел вместе со всеми. Затем, к моему удивлению, он полвечера бил поклоны, а потом сказал, что его старые закоптившиеся старославянские книги написаны на греческом языке.
В Ските я встретил и племянниц упомянутого Якконена. Они уговаривали меня почитать им книги на русском языке, спеть по-карельски и поиграть на флейте. Их наставница, вернее, попечительница, русская старуха, знала только свой язык и, возможно, происходила из господ. Внешне Скит мало чем отличался от других деревень на русской стороне, расположенных вдоль залива озера Туоппаярви. Церковь тоже ничем не примечательна. То же можно сказать и о Святом Острове. Говорили, что наставник их знает все языки мира, но, должно быть, в их число не входили финский, шведский, немецкий и латынь, которые, как мне показалось, были ему вовсе незнакомы. Всего одну ночь пробыл я на Острове, по-моему, больше смахивающем на логово разбойников, чем на монастырь. Стоило мне появиться, как меня тут же окружили мужики и стали допытываться, нет ли у меня вина продать, до которого, как говорят, они очень падки. Затем один из них, прослышав, что я доктор, захотел выяснить у меня то же самое, что и панозерский писарь в горнице у Васке. Он повел меня к себе домой и показал, что его беспокоило, уплатив за хлопоты две луковицы. Я дважды посетил церковь, но не увидел там ничего примечательного. Из-за темноты я не смог разглядеть иконы, но думаю, их там было немного. Посетив Вааракюля, я два дня провел у Еукконена. Его дом — несколько лучше и богаче других здешних домов, и я поел там досыта. Старые хозяин и хозяйка были еще живы, но старуха большую часть времени находилась в отдельной горнице, видимо, молилась. Я туда не заходил. У них четыре женатых сына, жены у всех живы. Трое из сыновей находились в Финляндии, где торговали вразнос. Четвертый, старший, был дома. Недавно они ездили в Кереть (место торговли хлебом на берегу Белого моря) и привезенную оттуда муку бойко продавали односельчанам по цене три рубля шесть гривенников за пуд. Невестки ухаживали за стариком как за каким-нибудь патриархом: разували его по вечерам, а утром подавали ему носки, обувку и одежду. Незадолго до моего отъезда он снова отправился в Кереть. Мне было забавно смотреть, как его снаряжали в путь: укрывали в санях и пр., и все это доставляло невесткам немало хлопот. Младший из братьев хотел было взять себе жену из Хяме в Финляндии, но почему-то передумал и женился на здешней. Странно, однако, что девушки из Финляндии соглашаются ехать на чужбину, разве не лучше им было бы на родной стороне? Что невесте делать в Турку, коль просватают и дома. Или: Ленивая в Лаппи идет, нерадивая, воду грести.
В Вааракюля я нанял лошадь до Кяпяли — неказистой деревушки, где около десятка домов. В доме, который мне расхвалили как лучший, меня вообще не хотели кормить. Правда, моему проводнику сварили похлебку из рыбы, но, когда я за плату попросил налить немного и в мою миску, хозяйка отрезала: «Пусть сперва гость поест, если останется чего». Когда мы поели, проводник мой ушел в деревню, а старуха занялась своими вечерними хлопотами. И вот, сидя в пустой избе, я набил трубку табаком и затянулся несколько раз. Но из-за этого чуть не остался без крова. Когда хозяйка вошла, я успел вынуть трубку изо рта, но она учуяла запах дыма и сказала: «А вы тут не табак ли трескаете? Если табак, то нам не ужиться под одной крышей» ... Может, стоило перейти в другой дом, но и там не лучше. Я заходил уже в некоторые дома, везде нищета: кроме зерна и ухи — никакой еды. Старая хозяйка собиралась уйти в Скит. «Может, приняли бы меня в свою веру», — говорила она. Дело в том, что женщины Скита получают с Острова пособие по двадцать пять рублей в год, правда, жалуются, что этого им не хватает. Одна старуха пришла туда даже из Финляндии и приняла их веру. Сын у нее был в работниках на Острове.
Говорят, что в деревне Кяпяли сплошные оленекрады. Жители съели всех оленей друг у друга, так что кормиться уже нечем стало. Рассказывали также, что во всей деревне едва ли найдется два-три дома, в которых путник мог бы быть спокоен за свои вещи. Не лучшая слава шла и о деревне Тухкала, куда я пришел позже. Один крестьянин по имени Куйсма нанял здесь пастуха на все лето. Осенью тот немного приболел. Куйсма сам взялся его лечить. Велел вскипятить воду и через воронку влил кипяток в рот больному. От этого мужик, как и следовало ожидать, сразу же умер, как того и желал Куйсма, ведь теперь ему не надо было платить за работу. Мне довелось видеть этого Куйсму — сладкоречивый, скользкий старикашка.
В Макари жил некий человек из Куусамо с женой и детьми. Он переселился сюда, чтобы безнаказанно угонять ворованных оленей.
В Суванто, в доме Ротто, вдоволь было хлеба. По слухам, у них полный амбар прошлогоднего зерна. Но хозяин тот амбар не трогает, а закупает в Керети новое зерно для себя и для продажи. Возможно, они разбогатели честным трудом, но многие утверждали иное. О братьях Ротто говорили, что они разбогатели после того, как убили двух беглых из России, у которых было много денег. Ночью те, почуяв опасность, сбежали из деревни на какую-то сопку и, решив, что они в безопасности, разожгли костер и уснули. Три брата Ротто заметили огонек, подошли и т. д. Про братьев Лари тоже говорят, будто они разбогатели обманом: отчасти тем, что обманывали московских богачей, у которых брали большие суммы в долг и не возвращали их, а во-вторых, тем, что нм случилось быть во время пожара в городе Архангельске, где они хватали все, что попадало под руки. Вышеупомянутый Еукконен тоже, говорят, обманывал финских крестьян, не отдавал им долги и на этом разбогател. Был даже суд, но, оказывается, закон бессилен в подобных случаях. По последнему решению из Архангельска Еукконену предписывалось ежегодно выплачивать долги по пять рублей, но это не покрывало даже процентов. А основная сумма? Я много наслышан о богачах, да мало говорят о них хорошего. Все они начинали каким-нибудь нечестным путем, а затем увеличивали свои доходы, обманывая своих сограждан.
Из Суванто в Нярхи, а затем на финскую сторону, в Мултиярви, меня подвезла одна баба. По дороге я расспрашивал ее о многом, особенно о различных верах, в которых она мало разбиралась. Она не знала даже о десяти библейских заповедях. Переехав границу, я словно попал в иной мир. Я почувствовал себя как дома. Здесь я теперь живу недалеко от церкви. Старая хозяйка из «мамзелей» стала хозяйкой дома. Вот если бы так происходило чаще! По крайней мере, я заметил, что хозяйство в таких домах ведется лучше, чем в других [...] Уже третью неделю я здесь переписываю набело загадки и прочие записи. [...]
Куусамо, 4 января 1837 г.
Многоуважаемый брат!
Я писал тебе из Ухтуа уже в начале декабря, но не припомню, как получилось, .что письмо осталось неотправленным. Я хочу повторить тебе его содержание и прежде всего пожелать тебе всего доброго в новом году, который, как я полагаю, явится последним годом твоей холостяцкой жизни!
Вкратце расскажу о своей поездке: сначала мы со студентом Каяном несколько недель ходили по знакомым русским деревням, а затем я почти на месяц остановился в Ухтуа, где записывал в книгу руны, загадки, пословицы, сказки и все прочее, что удавалось услышать. .Я жил там весьма роскошно в отдельной горнице, после чего с жильем было похуже, пока опять не приехал сюда, в Куусамо. Но худшее, что выпадало на долю крещеной души, — находиться зимним утром в этих проклятых курных избах. Во-первых, они очень малы, размером лишь в 1/4 части наших крестьянских изб, затем — все долгое утро, от двух до шести часов, открыт дымоволок на потолке, а кроме того, настежь распахнута дверь, так что в избе холодней, чем на улице. В это время стряпают, варят, готовят пойло для скота. Не раз мои зубы отбивали дробь от холода, но все же я живу надеждой, что когда-нибудь наступит лето.
Три недели назад я побывал в одном женском монастыре на Туоппаярви. Там мне пришлось и петь, и играть на флейте для монашек. К тому же меня уговаривали остаться на ночевку, на что я никак не мог согласиться, так как нигде здесь не нашел бы лошади, если бы отпустил своего возницу. Монастырь находится всего в пятнадцати милях от Куусамо, так что любой из вас сможет побывать в нем следующим летом. В восьми верстах от женского монастыря, на одном из островов озера Туоппаярви, есть мужской монастырь, там я провел одну ночь.
Что я еще могу рассказать о своей поездке? Иногда мне бывало сносно, но, пожалуй, чаще все же тоскливо. Не раз я голодал, а бывало, и наедался за двоих. Часть пути я проехал на лошади, часть прошел пешком либо на лыжах. Один раз я даже прошел тридцать верст подряд без всякой лыжни. Правда, у меня был тогда провожатый, но когда к вечеру мы добрались до места, оба валились с ног от усталости.
Будь здоров и передавай привет Адольфу и своей матери, прими также мои хотя и несколько запоздалые поздравления с Новым годом.
Твой брат
Элиас Лённрот
Тёрмянен, 12 января 1837 г.
Поздравляю с Новым годом! После долгих странствий я появился здесь отчасти для того, чтобы купить себе новую сумку, потому что старая совсем обветшала, в ней я отсылаю домой некоторые ненужные книги и бумаги. Теперь у меня новая сумка, хотя она и стоила двенадцать рублей, зато в ней есть восемь отделений для разных моих пожитков. Сейчас я особо не скучаю, по крайней мере — очень редко, но охотно отдал бы пятнадцать — двадцать рублей, чтобы хоть на один день оказаться дома. До сих пор я обходился без шубы и кафтана, думаю, что они мне и не понадобятся, если не будет сильных морозов. Но новый длинный сюртук мне придется заказать, потому что тот, в котором я имею честь писать это письмо, основательно поизносился. А на ногах у меня уже третья пара сапог.
Отсюда я отправлюсь в сторону Пяярви и Коутаярви, а затем, вероятно, пойду вдоль границы до Утсйоки, оттуда — в Колу и опять поверну обратно на юг — в Кемь и Архангельск. Может быть, в начале лета я приеду на недельку домой. Я просил родителей купить корма для скота, а также прикупить ржи. Напомни-ка и ты им, чтобы не забыли.
Тёрмянен, 12 января 1837 г.
Счастливого Нового года! Еще до ярмарки я приехал сюда, в Куусамо, и вновь отправляюсь в путь. Перед рождеством я встретил губернатора и асессора Бергбома. Губернатор просил меня о том, чтобы я вернулся домой, если начнется какая-нибудь эпидемия, с тем условием, что потом мне продлят отпуск. Я обещал и сослался на тебя, что ты знаешь, куда написать в случае необходимости. Но думаю, что если и не вызовут, я зайду повидаться с вами, когда в начале лета буду проходить вдоль границы мимо Кухмо. Мне немного грустно покидать эти места, в которых я неплохо провел несколько недель. Но было бы еще лучше, если бы мне не надо было чертовски торопиться со своими записями, из-за чего я даже не смел поселиться ни в одном господском доме округи, а жил в крестьянском доме и лишь изредка наносил визиты господам...
Тёрмянен, 14 января 1837 г.
Недавно, тому несколько дней, я начал писать тебе и теперь перед самой дорогой хочу продолжить. Отсюда я вновь направляюсь в Россию. Начну свой путь с северной оконечности озера Пяярви, где, как говорят, преобладает лопарский язык. Далее я намерен обойти все озеро, длина которого девять-десять миль и примерно такая же ширина, и побывать во всех селениях по его берегам. Затем я вернусь обратно в северный конец озера и, по-видимому, через четыре-пять недель доберусь до Куолаярви в приходе Кемиярви. Далее я думаю пройти вдоль границы на север до Утсйоки. На русской стороне к северу от этих мест, говорят, живут одни лопари, с которыми я уже не буду иметь никаких дел. [. ..]
Все кресты: задней стороной на северо-восток, лицевой — в сторону захода весеннего солнца [на юго-запад], перекладина одним концом на юг, другим — на север.
«Сколько всего богов?» — «А кто их считал, как-то раз семь возов из Москвы в Питер доставили». [...]
В Хейккиля. Я уже третье поколение после него. Он, мой дед, родом из Соткамо, одним из первых поселился здесь. Тогда еще в этих местах жили лопари в своих вежах. Они терпеть не могли финнов[120] и с помощью колдовства пытались помешать заселению. Лопари жили тогда на том месте, где сейчас Коскентало. Вот однажды мой дед рубил лес для подсеки. А у него был работник, который видел то, чего другие увидеть не могли. Так и тут. Видит он, что по льду со стороны порога идет нечистая сила. Он подождал немного, а как стала она на берег подниматься, давай гнать ее обратно к тем, кто наслал. И все в семье лопаря умерли. Вскоре и сам хозяин последовал за ними. [...]
В Хейккиля. Богу было угодно, чтобы я все же попал на родину отца. Нанялся я тут в работники к Тёрмянену — первому мужу моей будущей жены. Потом он умер. Еще четыре года я тут работал, потом она захотела взять меня в мужья, я и согласился. Три раза был на грани смерти. Один раз я ходил искать коров, упал с дерева на землю. Полетел вверх тормашками. А земля каменистая, еще когда залезал наверх, подумал, что отсюда если упадешь, так ничего не останется. Пролежал сколько-то и пришел в себя. Вижу — солнце встает. В полном сознании, а не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Попробовал пошевелить пальцем ноги — немного шевелится. Подвигал левой ногой, затем левой рукой. Наконец, дополз на животе до коровьей тропы. Кое-как добрался до дома. Жена чуть в обморок не упала, когда увидела, что со мной. Второй раз, когда на лодке ездили с дочерьми за глиной. Я сидел на ушате с глиной, а они гребли. Поднялся сильный ветер. Я уж думал, не доехать до берега. Доехали-таки. Третий раз в лесу тесал я доски для лодки, да и ударил топором по ноге. Дополз до проталины, здесь переночевал. Утром меня отыскали.
В русской Карелии. Старообрядцы сами себя венчают. И поп им не нужен, даже свой, так же и при погребении. Поп нужен лишь при крещении.
В Хейккиля. Однажды пришли кивеккят[121], заставили одного мужика отвезти их в соседнюю деревню. Мужик на своей лодке поехал первым, а они — следом за ним на других лодках. Доехали до большого острова. Проводник едет впереди и гребет вокруг острова, они — за ним. Наступил вечер. Стемнело. Они спрашивают: «Куда нас ведешь, ведь должна быть деревня?» Мужик помалкивает. Вышли на берег. Когда все уснули, мужик оттолкнул лодки от берега, сам вскочил в последнюю. «Ой, Лаврушечка, дорогой, верни лодку!» — «А вернул бы — развесили бы кишки на сосне». Поплыли следом, а он их веслом по пальцам.
Когда финны поселились здесь, лопарей становилось все меньше и меньше, они умирали, как от мора.
Оленину продавали по 1 руб. 80 коп. за пуд. Дичь, куропатку — по 10 — 25 коп. [за штуку]. Сигов — по 3 рубля за пуд. Березовый деготь — по 80 коп. за меру. Нутряное сало и масло — по 20 коп. за фунт. [...]
«Они антихристы (царь, господа и попы). По-нашему, они еще хуже, чем вы, финны. ...Раньше, когда была старая вера, не воевали, был мир на земле. Швед мог три раза выстрелить, только тогда один раз в ответ стреляли. А когда антихрист пришел, беспрерывно друг на друга лезут»[122].
Люди здесь красивей, чем в Саво и Карелии на финской стороне. [...]
Когда выпускают скот из хлева, обходят его с косой в руке, сначала по солнцу, потом против солнца, бьют прутом. Перед воротами кладут рябиновую палку и разжигают костер из щепок, взятых с трех пней, по три щепки с каждого. Через этот костер прогоняют скот. Хозяйка считает: первая Туорштикки, вторая Пуникки и т. д. Затем она еще раз обегает вокруг них с косой, затем прячет косу так, чтобы никто ее не трогал.
Сваты дважды появляются без жениха[123], а на третий раз — с женихом. Если он понравится девушке, то она подносит обоим сватам в стаканах вино. Сваты от имени жениха наливают в стакан отцу, в другой — матери девушки. Затем мать невесты наливает стопку жениху и дарит ему шелковый шейный платок. Жених в ответ дает девушке серебряную монету. Гостей сажают за стол, угощают. Затем отец невесты и сват бьют по рукам и говорят: «Слушайте все крещеные люди: дочь Петра Анна и Иван заключили сделку. Кто эту сделку расторгнет, того сто раз оштрафуют, шестьдесят раз опозорят. Все слышали?» Отвечают: «Слышали». — «Ну, раз слышали, то кто слово нарушит, тот за это и ответит». Трое со стороны жениха и шестеро со стороны отца невесты поют, пьют и едят за двумя столами. В приданое обещают дать овцу, корову, оленей, зерна и пр. Невеста подходит к гостям, обнимает их и плачет. Молодых ведут к постели. Сваты с косой обходят три раза вокруг кровати, чтобы не испортили молодых. Жених опускает деньги в свои бахилы. Сестры невесты разувают его и подбирают упавшие на пол монеты. Утром, когда встают, сестры невесты — свояченицы — приносят воду и белый платок, который остается у жениха. В постели жених дает невесте деньги. Поутру невеста идет за женихом в избу и бросает эти деньги под порог. Приходят свояченицы и собирают деньги, берут у жениха шапку и кладут в нее шелковый пояс. Затем начинают завтракать. После завтрака свекровь подносит новобрачным белый платок, а сестры дают второй. Когда поезжане приходят в дом жениха, выпивают чарку за невесту. Разрешается выпить до четырех рюмок. Невеста со свахой обносят вином всех по кругу и кланяются. За первую рюмку не платят, за вторую кладут на тарелку гривенник либо два. Первая идет как угощение.
Перед уходом молодых теща дарит жениху белую полотняную рубаху, за что он дает ей два риксдалера. Невеста одаривает всех: свекрови подносит сорочку и чулки, свекру — белую полотняную рубашку, порты и рукавицы; братьям жениха — красные шейные платки и белые полотняные рубашки, сестрам — красные платки и белые сорочки, детям — рукавички.
Ехали двое русских по льду реки. Оба уснули в санях. А лошадь попала на льдину, которую оторвало от берега и понесло вниз по течению. «Как же так, братец, — конь стоит, а лес бежит?»
В лесной избушке спали два русских мальчика. Меньшой проснулся: «Эй, Петри!» — «Что тебе?» — «Зуб выпал». — «Так выкинь». Немного поспали: «Эй, братец Петри!» — «Что такое?» — «Второй выпал». — «Выкинь его». Через какое-то время опять: «Эй, Петри!» — «Чего тебе?» — «Третий зуб выпал». — «Уж не леший ли спал на этом месте! Ложись-ка на другое». Вот и в Хяме однажды даже конюшню из-за этого передвинули на другое место.
В святки и мужики, и женщины сидят на перекрестке дорог и гадают на судьбу. Но прежде надо три раза обойти это место с косой. А в Новый год льют расплавленное олово и гадают по нему.
Первую половину пути мы ехали по такой чащобе, что порою не видели ничего, кроме деревьев, ветви и гибкие стволы которых под тяжестью снега сводом смыкались над нашими головами. Всякий раз, когда дуга задевала за ветки и груды снега сыпались на пашу возницу, она радовалась обилию снега, предвещавшего урожайный год. Слева виднелась сопка Маяваара, весьма внушительная издали и почти незаметная вблизи. Случается, великое при близком рассмотрении теряет свою значительность. В конце пути было три ламбушки (Руокоярви, Хирвасъярви, Виксиярви), между ними простирались леса.
В России, как и у нас, боятся кладбищ — иные верят, что там ходят покойники. На кладбище лес оставляют невырубленным. Верят ли они в духов, я не знаю. Пожалуй, они им и не нужны, потому что бронзовые божки служат для той же цели, причем с большим удобством: им можно плюнуть в лицо и даже поколотить, как иногда и случается. «Я тебе молюсь, а ты, поганый, не помогаешь мне».
Резные деревянные календари есть во многих местах.
Однажды кивеккят были на русской стороне, плыли по Пяярви. Проводник привел их к истоку Кунтуйоки, которая вытекает из Пяярви в Коутаярви и далее в море. Ниже по течению начинается порог Кумакоски, большой, кипучий, по которому никогда не спускаются на лодках. Проводник направил их в порог, дескать, теперь сюда. Сам впереди. Поравнявшись со скалой, успел выпрыгнуть, а лодку унесло в пучину, вслед за ней — всех до одного кивеккят.
Армяк отличается от кафтана тем, что кафтан расклешенный, а армяк прямого покроя. (Хяйняярви.)
В окрестностях Пяярви избы обычно высотой в четыре локтя и семь — девять локтей в ширину и длину. Слева или справа от дверей стоит печь, стороны ее — четыре-пять локтей. По боковой стороне, во всю длину печной кладки и вплотную к ней, встроен шкаф высотой полтора-два локтя и шириной 3/4 локтя. По размерам он напоминает шкаф для посуды и называется колпица, или рунтукка[124]. Одной стороной он прикреплен к стене, а другой — обращен к избе. Печь, что с одного боку выступает вперед на пол-локтя, вместе с рундуком образует прямой угол. С той же стороны печи высится опечный столб, сделанный из толстой доски, высота которого около трех локтей, ширина — пол-локтя и толщина — 1/8 локтя. От припечного столба под прямым углом расходятся два воронца — один вдоль, другой поперек избы. Длина их — шесть локтей, и сделаны они из таких же досок, что и столб, но чуть поуже и потолще. Эти воронцы расположены так низко, что человек выше среднего роста из-за них должен ходить пригнувшись. Обычно от одного из воронцов к стене прикрепляется широкий полок, который называется полати. На полатях, как и на рундуке, а тем более на печи можно спать. Помимо того, печь, рундук и воронцы имеют другое назначение: там хранят квашню, туески с мукой, разную мелочь, а также сушат сапоги, обувь, носки и что придется. Собственно, для сушки носков в печи над рундуком сделано несколько углублений, которые называются печурками. От воронца, расположенного поперек избы, к противоположной стене над очагом протянуты две жерди на расстоянии в пол-локтя друг от друга. На них с вечера ставят сушиться дрова, поэтому их называют дровяными воронцами.
В нижней части печи [опечье], под шестком и жаратком (зольником), имеется отверстие, называемое подзольником, куда днем сметают мусор. [...]. Напротив печного угла от одного из основных воронцов отходят две параллельные жерди — воронцы для лучины (грядки), на которых обычно лежат ружья.
Вдоль стен избы тянутся лавки в пол-локтя шириной и в четыре дюйма толщиной. Над лавками вдоль стен установлены полки, полавошники, на которых, как и на воронцах, хранят разную утварь. Около дверей находятся полки, на которых держат миски, ставцы и тому подобное.
Потолок покоится на четырех толстых бревнах — матицах, два из которых идут вдоль, а два поперек избы. Потолок обычно настилается либо из досок, либо из наката. Полы всегда настланы из гладко отесанных досок, чтобы их можно было мыть.
Окон в избе шесть, три из них — на лицевой стене, причем среднее высотой в пол-локтя, а крайние пониже. Одно окно на той стене, где печь, и два — на противоположной от печи стене. Обычно в них вставлены маленькие, шириной в два-четыре дюйма, стеклышки или кусочки желтой слюды. Некоторые окна открываются. Стол длиной в два локтя и шириной в локоть, столешница установлена на подстолье, в котором хранятся чашки, миски, ложки и прочая посуда. Стол всегда стоит торцом к среднему окну, по фасаду разделяя избу на две половины — мужскую и женскую. Стульев нет вообще, но есть скамьи длиной в два с половиной локтя, у которых обычно две ножки на одном конце, а другим они ставятся на лавку. На день эти скамьи поднимают на воронец, а на ночь приставляют к лавке — и спальное место готово. В каждом доме около опечного столба либо в углу между дверьми и печкой находится рукомойник, чаще медный, но иногда и берестяной. Под рукомойником — лохань побольше, так называемая стригона, или тренога, куда стекает вода при мытье рук. Полотенцами для вытирания рук зачастую служат куски старых сетей, но обычно имеются и полотняные. Над рукомойником прикреплен светец с двумя пальцами для лучин, имеется еще и второй, стоящий отдельно. Но не буду описывать все мелкие предметы, а также деревянные гвозди и приспособления для хранения ножей на стенах. Перечислю лишь, какая еще одежда и утварь имеется в избах: невода, сети, прялки, два-три сундука, кадушки, ушат с водой, ведра, квашня, поленья для щепления лучинок, пояса, сбруи, шапки, треухи, нелуженые котлы, безмен, топоры, ружья, сапоги, носки, обувь, корыто для пойла, двое-трое четок, пара икон и тому подобное. В большинстве домов еще имеется ткацкий станок. И в такой избе подчас проживает более двадцати человек. [...]
Около рундука находится дверь, за ней — ступеньки, ведущие в подполье, называемое карсина, — помещение это без пола и находится под избой. В подполье держат ручной жернов, ступу и другую хозяйственную утварь. Дверь из избы ведет в сени, чаще темные, но бывают и с небольшими окнами. Из сеней можно пройти в клети, на сарай, а также спуститься по лестнице вниз во двор — танхуа, где расположен хлев. Двор одновременно используется и как конюшня. Потолком служит пол расположенных над ним помещений — сеней, сарая и клетей. Из сеней дверь ведет на крыльцо, откуда лестница, называемая ваё, с навесом, крытым берестой, ведет на улицу. Со двора же попадают в хлев, описание которого я пропускаю, по стоит еще заглянуть наверх. Между потолком и крышей имеется чердак треугольной формы, над ним — двускатная крыша, от охлупня, или коневого бревна, к потокам наклонная и выступающая примерно на локоть от стены. Стены избы и других построек сделаны из окоренных необтесанных бревен.
Помимо основной постройки — избы с примыкающими к ней клетями, двором, хлевом и прочим, в крестьянском хозяйстве нет других строений, кроме риги и бани и в лучшем случае какого-нибудь отдельного амбара. В бане полок намного ниже, чем в финских банях: на полтора-два локтя от пола. Риги — без гумна (отдельного помещения для молотьбы), но иногда с сенями.
Елетъярви, 28 января 1837 г.
Поделиться книгой: