Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

На следующий день рано утром, часа в три-четыре, сно­ва сели за стол и часов в восемь-девять — во второй раз. Теперь невеста, а правильнее сказать, молодая хозяйка или невестка, обносила всех гостей вином и пивом, и каж­дый должен был принять стакан из ее рук. После этого она начала раздавать подарки свекру и свекрови, деверям, золовкам и другим близким родственникам, а также сва­ту, каасо и рютке. Дарила рубахи, рукавицы, пояса, носо­вые платки, носки и пр. Было принято, что невестка сама надевала на свекровь предназначенную той сорочку, но следует заметить — поверх другого одеяния. Некоторое время свекровь оставалась в ней и выглядела очень неле­по; случайный гость мог подумать, что она в сорочке справляет свадьбу сына. Такую же честь молодуха оказы­вала и свату.

Затем следовал здешний обычай — сбор денег для не­весты. Одни давали 75 копеек, другие — 50, самое мень­шее — 20 копеек. Многие давали по рублю и даже больше. Когда эти деньги, а также небольшая сумма в пользу бед­няков прихода были собраны, начался второй сбор в поль­зу невесты. Он назывался «выкуп церкви». Каждый, кто желал выкупить церковь, клал на стол монету или, по же­ланию, бумажные деньги. Положивший деньги последним становился «владельцем церкви», пока не находился сле­дующий покупатель. Я разменял на мелочь около рубля и по крайней мере раз пятьдесят «выкупал церковь» для родного края Хяме, но всегда находился еще кто-нибудь и выкупал церковь для своей деревни или хутора. Это со­стязание было долгим и принесло невесте много денег. За два сбора выручка перевалила за сорок рублей ассигна­циями.

После этого молодая хозяйка принялась хлопотать по хозяйству: помогала накрывать на стол во время обеда и убирать со стола после еды, а также выполняла другую работу. Позже я пожалел, что не ходил в дом невесты и не видел, как там справляли свадьбу. Правда, Каттилус рассказал мне об этом, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Говорят, что по прибытии жениха со свитой в дом невесты их встречают примерно с такими же церемониями. Сват обычно придумывает себе имя и утвер­ждает, например, что он сын Ананиаса Великого (имя из библии), что у его господина на самом хорошем и краси­вом месте чудесный сад, в котором растут всевозможные деревья, кроме одного — цитема (название из библии), и он мечтает, чтобы сад его пополнился еще и этим дере­вом. На поиски саженца он послал своих слуг. Слуги про­слышали, будто бы здесь (в доме отца невесты) должно быть такое дерево, потому-то и пришли сюда с надеждой получить хотя бы веточку, ствол же обещают оставить в целости. Они уверяют, что за веточкой будет самый за­ботливый уход со стороны их господина, она хорошо при­живется и в скором времени даст плоды. Дальше все про­исходило так же, как в доме жениха, с той лишь разни­цей, что перед уходом поезжан сват спрашивает, живы ли отец и мать невесты и что они дадут в приданое дочери. Некоторые дают корову, овцу и что-нибудь из одежды, но во всех случаях обязательно следует пообещать дочери косу, серп и косарь[24].

На свадьбах в Карелии встречаются и другие обычаи. В разных приходах они различны, и по ним нельзя соста­вить единой картины свадебного обряда. Порой трудно даже выяснить, все ли эти свадебные обряды имели широ­кое распространение в прошлом. Некоторые из сохранив­шихся обычаев, видимо, являются древнейшими, другие, возможно, зародились в более поздние времена. Было бы хорошо, если бы кому-то выдалась возможность побывать на финских свадьбах, присмотреться к обычаям и сравнить их. Только так можно было бы выяснить, что в них восхо­дит к древности, и тем самым была бы проторена дорога для получения более полных знаний как о самой свадьбе, так и о связанных с ней деталях.

Надеясь, что в дальнейшем исследователи расширят круг наших знаний, я все же считаю своим долгом расска­зать о свадебном обряде, вернее, об отдельных его чертах у древних финнов. Женитьба — важнейшее событие в их семейной жизни. Из наиболее бывалых мужчин выбирается сват, которому предстоит, образно говоря, с мечом в руке бороться против множества неприятностей, препятствий, опасностей и всякого рода бед. Он должен суметь отразить и предотвратить все зло, насылаемое на него и его свиту завистниками, колдунами и заклинателями. Но это всего лишь подготовка к главному, потому что в доме родителей невесты перед ним встанут другие, более трудные задачи. Благополучно добравшись сюда, сват пускается восхва­лять жениха, иногда это делает и сам жених. Перед жени­хом ставится много условий и заданий, невообразимо труд­ных и опасных, которые он должен выполнить. Обычно ему предстоит выдержать три испытания. Зачастую эти зада­ния ничуть не легче тех, что назначал Ахиллес Ясону[25], когда тот добывал золотое руно. Когда наконец жених справляется с третьим, последним заданием, его, бывает, и не засчитывают, хотя и отдают девушку жениху.

Следовало ли в этом случае еще и платить за невесту, иными словами, продавали ли родители свою дочь — по этому вопросу нет единого мнения. Некоторые утверждают, что дело обстояло именно так. Основанием для такого утверждения является якобы старая руна, которая пере­ведена на шведский в труде Рюса «Финляндия и ее обита­тели», страница 13. Но прочтя последние строки этой руны, можно с таким же успехом утверждать обратное. Сперва жених рассказывает своей избраннице, что он дал, а вер­нее, подарил ее родителям и ближайшим родственникам (чтобы склонить их отдать ему невесту), на что невеста отвечает:

За хорошую дал мало, за красивую немного — о тебе не помышляю.

Таким образом девушка дает понять, что от нее зави­сит, примет ли она или отвергнет предложение мужчины.

У меня есть еще одна руна из Хяме, в которой расска­зывается, что несколько столетий тому назад бывший вла­делец имения Лаукко, расположенного в Весилахти, Клаус Курки[26] пришел в дом родителей своей возлюбленной и спросил: «Нет ли девы на продажу?» Это могло бы быть подтверждением вышеприведенного утверждения, если по­лагаться лишь на данные слова, не учитывая дальнейшего ответа:

Кто ж другой, как не девица, как не глупая девчонка согласилась взять подарки.

Этот пример дает понять, что девушке представлялась свобода выбора. Такое же пояснение можно сделать по ряду других рун (напр. Топелиус, II, 8; I, 23). Но никто не станет отрицать, что у финнов, как в старые времена, так и нынче, веское слово родителей может заставить де­вушку выбрать себе суженого и против ее воли. Даже сре­ди образованных сословий просвещенных народов Европы найдутся тысячи примеров осуществления деспотичной воли отца или матери либо какого-нибудь иного родствен­ника. Случается и там, что девушку продают, пусть, даже не употребляя этого слова, но сам факт остается, каким бы словом это ни прикрывалось. Тем не менее мы знаем, как сам Вяйнямёйнен, будучи всесильным, не захотел навязывать свою волю и стеснять красавицу в ее выборе. Посватавшись к Туулетар (Тууликки), он не обращается к отцу и матери невесты, а сам усердно добивается ее со­гласия, тем самым давая нам прекрасный пример для под­ражания.

Так это или иначе, но вернусь к прерванному описа­нию, от которого уклонился. Получив согласие родителей, а чаще, по-видимому, достаточно было заручиться лишь согласием матери, жених раздает подарки родителям не­весты и родственникам, с которыми ему предстоит пород­ниться. Есть основание утверждать, что в этом случае не забывали и невесту, потому что в старинных песнях есть прямые ссылки на это. Следующие за этим обряды мало­известны. Видимо, невесту обряжали в какой-то особенный наряд. Женщину, одевавшую невесту в этот наряд, назы­вали по-фински «каасо». По-видимому, именно тогда моло­дые в присутствии свидетелей давали друг другу какие-то обещания. Затем жених сажал свою красотку в сани или на спину лошади, и свадебный поезд направлялся в дом жениха. Там каасо еще не раз давала советы жениху хо­рошо относиться к добытой им невесте и жить с ней в согласии. В пути их опять подстерегали опасности. Свату трудно было предугадать все козни завистников и недобро­желателей и предотвратить их. Потому-то он и обращался с искренними мольбами к могущественным богам, надеясь с их помощью одолеть все козни. В доме жениха свекор, свекровь и ближайшие родственники уже ждали прибытия свадебного поезда, встречали и поздравляли молодых, осо­бенно невесту. В продолжение всей свадебной церемонии наибольшие почести оказывались жениху и невесте, а так­же свату и каасо.

По-видимому, между сватом и каасо происходило свое­образное состязание в умении восхвалять своего подопеч­ного. Такие состязания и восхваления имеют место по крайней мере в двух старинных рунах, которые изредка можно еще услышать в Карелии. Поскольку мне неизвест­ны ранее публиковавшиеся руны, которые бы соответство­вали сделанному мною описанию, я счел возможным при­вести здесь некоторые свои записи. Так, например, сват, собираясь отправиться с женихом в дорогу, читает:

Дева Каве, дух природы, ты, хозяйка золотая, ткань из золота сотки мне, пелену создай из меди, мне под нею спать ночами, днями на себе носить, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Дева Каве, дух природы, приходи давать советы и указывать дорогу, как девицу получить, как невесту обручить. Поперек пути колода, надвое ее сломай, оттолкни ее в сторонку, чтоб прошел большой и малый, слабосильный бы пролез, чтоб прошел и дьявол длинный. Ты, мой Укко, бог верховный, старец мой, отец небесный, тын рябиновый воздвигни, возведи забор железный, обнеси стеной народ мой, с двух сторон поставь ограды, змеями их обвяжи, их гадюками обвешай, чтоб наружу головами, чтобы внутрь хвостами были, чтобы пели, словно крачки, чтоб шипели и фырчали, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам. Нет ли старого народа, просидевшего весь век свой, чтоб со мной поколдовали, вместе спели заклинанья, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Без мечей героев сотня, тысяча мужей с мечами, чтобы зависть одолеть, чтобы повалить препоны. Глаз у зависти ты вырви, оторви ты нос у ведьмы, распори живот у лжи, чтобы Хийси устрашились, чтобы черти испугались, чтоб навек исчезла зависть.

На помощь призываются божества земли. Сам сват забирается в погреб или в какую-нибудь яму и произносит заклятье:

Поднимись, земли хозяйка, с поля встань, хозяин древний, приходи на помощь сыну, в сотоварищи мужчине, здесь со мной поколдовать, вместе заклинанье вспомнить, здесь со мною покачаться, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам. Нет, они меня не против и совсем не против рода, они против всех препонов, против всяческих препятствий. Ты пойди туда со мною за дугу тянуть совместно, поворачивать оглобли, стягивать хомут покрепче.

К духу смерти — калме обращаются следующим обра­зом. Сват должен либо в четверг вечером, либо в воскре­сенье утром пойти на кладбище и сказать:

Нет ли старого народа, просидевшего весь век свой, что давно в земле почиет, что в песке лежит давно уж. Встаньте вы, мужи с мечами, встаньте, всадники былые, выйдите на помощь сыну, в сотоварищи мужчине, здесь со мной поколдовать.

На долю дев водной стихии приходится такая молитва, которую сват должен читать, встав на пригорок:

Поднимись из лога, дева, вышитый подол, из топей, дева, встань из родников, выходи из черной почвы здесь со мной поколдовать, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам, чтобы одолеть препоны, все преодолеть преграды. Нет, они меня не против и совсем не против рода, они против всех препонов, против всяческих препятствий.

Чтобы оградить от опасностей лошадь, сват заклинает:

Я возьму у Хийси лошадь, из горы коня получше, мерина из самых рыжих, чтоб с копытами стальными, с гривой огненной железной. Сам кузнец наш Илмаринен, тот кователь вековечный, лето прибивал подковы, зиму целую работал, чтобы сватать я поехал девушек из замка Хийси, из Пузырь-горы сестричек, чьи копыта не скользят и на скользком гололеде, даже на каменьях Калмы. Меч пылающий, меч Укко, с неба свергся рукояткой, головой упал из тучи в руку правую мою. Лезвие светило солнцем, рукоять луной светила. Ими разгоню злодеев, ими отпугну погибель, спереди их отгоню, отгоню злодеев сзади, от моих боков обоих.

Описав некоторые древние свадебные обряды, я снова возвращаюсь к событиям в Потоскаваара. По окончании празднеств гости разошлись и разъехались по домам. По настоянию хозяина я со своим спутником Каттилусом остался до вечера и провел здесь еще и следующий день. Был канун Иванова дня, празднование которого, как и вез­де в Финляндии, сопровождается множеством церемоний, хотя эти обряды в каждой местности имеют свои особенно­сти. В Карелии, как и в Саво, принято в такую ночь жечь «kokko»[27], к которому здесь готовятся с вечера.

Очень важным считается, чтобы в костре горели ста­рые бороны-суковатки, развалившиеся лодки и пр. Я заме­тил, что все это специально привозилось на лошади изда­лека, хотя дров хватало и поблизости. Все отслужившие свое предметы складывались в кучу, вокруг них ставились длинные сухие жерди, концы которых соединялись так, чтобы образовался громадный конус. «Kokko» разжигали вскоре после захода солнца. И, прежде чем «kokko» (орел) успевал взмыть ввысь на своих полыхающих крыльях, всю­ду вспыхивали все новые и новые костры, потому что почти у каждого дома был свой «kokko» либо один на несколько близлежащих домов. Внимание мое было настолько погло­щено зрелищем взметнувшихся вверх огней, что я почти не видел, что происходило возле нашего «kokko». Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и пар­ни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух. Одни, прихватив с собой бу­тылку вина, угощали собравшихся, другие подправляли огонь в «kokko».

Так прошла большая часть ночи. Возвратившись домой, я ждал продолжения праздника, но поскольку на этом, по всей видимости, он и закончился, то я, уставший от бодрст­вования в предыдущие ночи, с удовольствием лег в по­стель и на следующий день проснулся поздно. Вспоминая вчерашний праздничный вечер, я хотел узнать, откуда воз­ник обычай жечь «kokko». Смысл и значение его, видимо, забыты современными финнами, хотя сам обычай сохра­нился. Полагаясь отчасти на догадки, можно заключить, что главная цель сжигания костров нашими предками — это жертвование божествам, прежде всего тем, что влияли на урожай, обеспечивали уловы, и не в меньшей мере тем, что покровительствовали охоте. В старину, как известно, в костер складывали старые луки и стрелы, а ныне, слу­чается, кладут поломанные ружейные приклады. Все это отдается " kokko», который взлетает ввысь на огненных крыльях и с благодарностью возвращает небесным покро­вителям полученные когда-то ценности. По представлениям финнов, орел поднимается выше всех птиц. Как поется в песне: «Из птиц ни одна не летит так высоко, как kokko».

Трудно сказать, только ли на Иванов день наши пред­ки жгли костры или это происходило и в другое время. На моей родине, в Карьялохья, сказывают, что когда-то жгли костры, совершая примерно такой же обряд, в ночь на тро­ицу, но позже якобы власти наложили на это запрет, и нынешняя молодежь уже не помнит об этом. И только старики еще вспоминают те времена, когда жгли хелавалкиа — троицкие огни. Похоже, что у наших предков, как и у финнов в более позднее время, подобное зажигание огней не было приурочено к определенному дню. Если у древних финнов это было обрядом жертвоприношения, то при кочевом образе их жизни возникала необходимость чаще жечь «kokko». При перемещениях с места на место им становилась ненужней, например, борона и они жертво­вали ее богам. Если же ломался лук, то и ему находилось достойное, по их мнению, применение. Если же они остав­ляли берег реки и не брали с собой лодок, их тоже отдава­ли в дар " kokko», чтобы он отнес все небесным божествам. Примерно так я представляю себе происхождение обычая жечь " kokko».

Но кто из нашего сегодня может пробиться через мрак прошлого и провозгласить: «Я нашел правильный путь». Мне хотелось бы одного: в канун Иванова дня побывать всюду, где только можно, чтобы познакомиться с обычаями своего отечества. Ведь всем известно, сколь они различны в разных местах.

В наших краях, например, в ночь на Иванов день обыч­но предсказывают будущее. С этой целью следует поднять­ся на крышу трижды перемещенного дома либо на камень, который никогда не сдвигали с места. Полагалось сидеть там неподвижно и ждать видений, по которым затем пред­сказывали будущее. Девушки обычно надеются, что им привидится суженый, — чем же еще может быть озабочено девичье сердце! Старым женщинам хочется узнать, будет ли грядущий год благоприятным для коров и прочего ско­та. Кого-то интересуют иные дела. Но чтобы обрести уве­ренность в том, что никакие ведьмы и злые духи не поме­шают делу, накануне вечером с псалтырем в руках надо девять раз обойти дом или камень против солнца.

В детстве и я сиживал с друзьями на крыше, будучи твердо убежден, что узнаю свое будущее; и подростком, уже не столь уверенным в этом; и позже, почти разуверив­шись в реальности появления видений, я все же сидел ря­дом с другими, наблюдая за проказами деревенских пар­ней, ради забавы стращавших тех, кто сидел на крыше. Они подчас появлялись в белом одеянии, особенно в та­ких местах, где собирались девушки, и всячески разыгры­вали их. Порой парни изображали привидения, да так похоже, что девушки принимали их за настоящие видения.

В такие ночи особенно удается всевозможное колдовст­во. И если пасхальная ночь благоприятствует ведьмам за­вораживать скот, то ночь на Иванов день помогает мужчи­нам-колдунам, которые надеются переместить урожай с чу­жого поля на свое. С этой целью они идут на поле, кото­рое хотят лишить изобилия, заключают в охапку колосья, не вырывая их из земли, затем возвращаются на свое поле и сеют на нем невидимое жито. Но не буду перечислять все суеверия и обычаи, к которым обращаются в Иванов день в моих родных краях.

Переночевав в доме, где справляли свадьбу, я на сле­дующее после Иванова дня утро отправился со своим по­путчиком Каттилусом к нему домой — там оставались моя сумка и прочие вещи. Каттилус рассказал мне забавную историю. Я уже говорил, что по пути в Потоскаваара захо­дил в один дом спросить дорогу к Каттилусу. Там, оказы­вается, меня приняли за беглеца и вообразили, что я веду за собой большую шайку с тем, чтобы ограбить дом Кат­тилуса, так как было известно, что у него имеются кое-какие сбережения. К тому же, как на грех, случилось так, что по дороге к дому Каттилуса я присел в тени берез и заиграл на флейте. Это утвердило их подозрения — они решили, что я подаю сигнал остальным. Соседи были уве­рены, что на следующий день от дома Каттилуса не оста­нется ничего, кроме голых стен. Опасаясь худшего, хозяин дома на следующее утро отправился к Каттилусу, чтобы убедиться во всем воочию. Но как же он сконфузился, уви­дев на столе мои бумаги и книги и меня, совершенно спо­койно сидящего с домочадцами за завтраком. Этот рас­сказ позабавил меня, но и огорчил, возможно, меня и рань­ше опасались, хотя я не хотел бы вызывать у людей чув­ство недоверия к себе.

Получив истинное наслаждение от гостеприимства в Потоскаваара, я в тот же день отправился в поповскую усадьбу в Тохмаярви. Чтобы не навлекать на себя подозре­ний, подобных тем, что сложились у крестьянина из Пото­скаваара, и чтобы не нарушать покоя и праздничного ве­селья этих доброжелательных людей, я редко где останав­ливался, а если все же заходил в дом, то предусмотритель­но оставлял свое ружье в сенях. Здесь, похоже, не принято в этот день украшать избы ветками рябины, черемухи, бе­резы и т. д., как в наших краях. По крайней мере, куда бы я ни заходил, я не видел этого.

По дороге в Еухкола со мной произошел досадный слу­чай. Миновав луг, я вышел к ручью, через который были переброшены круглые бревна. Когда переходил ручей, нога соскользнула с бревна, и я по колено погряз в иле. В этом не было бы ничего особенного, но только что перед этим я надел свои лучшие брюки, потому как собирался наве­стить пробста. Не оставалось ничего другого, как начать стирать брюки среди бела дня. К счастью, жена пастора Клеве из Рантасалми дала мне мыла, и оно оказалось очень кстати. Я приступил к делу, утешая себя тем, что и в праздник на нашу долю выпадают будничные дела. Часа через два мои брюки высохли, и я смог идти дальше.

После полудня я пришел в Еухкола, куда подоспел к кофепитию и где меня встретили с обычным для Карелии гостеприимством. Человеком, путешествующим по чужой стране и встретившим земляка, овладевает вдруг неожи­данная радость. То же самое чувствует и тот, кто, нахо­дясь в отдаленном уголке своего отечества, повстречает вдруг знакомого ему человека. Так произошло и со мной, когда я встретил здесь студента Алштуббе, который в свое время был домашним учителем у пробста Валлениуса. Хотя в Турку мы едва были знакомы, теперь мне казалось, что он мой давний приятель. В течение двух суток, про­веденных мною в Еухкола, я писал письма друзьям и род­ственникам. Я намеревался из Тохмаярви отправиться в Архангельскую губернию, и мне хотелось через здешнюю почтовую контору послать своим домашним весть о себе. Но потом я выбрал другой маршрут — направился в Сорта­валу. Имение Еухкола расположено на красивом месте у озера Тохмаярви, от которого его отделяют лишь узкая полоска пашни и роща из вековых деревьев у самого бере­га. На другом берегу озера невдалеке стоит церковь.

26 нюня я отправился из Тохмаярви и вечером того же дня пришел в поповское имение в Пялкъярви. Пробст Хултин сидел на крыльце, рядом с ним находился его по­мощник комминистер[28] Рейландер. По обыкновению, я представился, и, как и всюду, был очень хорошо принят. Узнав, что комминистер Рейландер родом из Раума, я об­радовался, будто встретил человека из родного прихода, хотя от Карьялохья до Раума целых двадцать миль. Это удивительно и подчас трудно объяснимо, но что за тайная радость охватывает нас, когда вдали от дома мы встреча­ем вдруг своего земляка! Мы доверчиво открываем ему свое сердце и относимся к нему как к ближайшему родст­веннику. Я убежден, что посчитал бы своим братом любого финна, повстречайся он мне в Германии, а также любого европейца, с которым свело бы меня путешествие по Африке.

Пробст Хултин был столь любезен, что позвал одного из своих торпарей, знающего руны, почитать их мне. Торпарь, по-видимому, и знал кое-что, но ему явно не хотелось читать при пасторе Рейландере. Насколько я заметил, от­сюда в сторону Сортавалы рунопевческое искусство все более ослабевает и, судя по рассказам, почти неизвестно в Олонецкой губернии. О том, что суеверия не исчезают вслед за уходящими рунами, как предполагают некоторые, говорит сохранившийся здесь обычай приносить на могилу еду и деньги. По слухам, сторож церкви в Пялкъярви часто находит монеты, пожертвованные церковной земле, и он, человек свободный от суеверий, не задумываясь жерт­вует их еще раз на несколько стопок вина. Неподалеку от церкви стоят три довольно больших господских дома: Юляхови, Алахови и Рантахови. В первом из них, владельцем которого был титулярный судья Олсони, я пробыл двое суток.

28 июня я в Карелии ел первую землянику. Меня уди­вило, что она поспевает здесь в то же время, что и в Уусимаа. Там собирают землянику сразу после Иванова дня. Я поинтересовался, всегда ли ягоды поспевают так рано или это исключение, но мне сказали, что в последние годы первую землянику зачастую собирали уже на Иванов день, а вот в этом году, из-за дождливой весны, она поспе­ла позже обычного. А лет пятьдесят тому назад земляника поспевала лишь в середине июля, то есть на три недели позже. Настолько теплей стал здешний климат за такое короткое время.

Когда-то давно брат моего деда, кузнец, уехал из Уусимаа и обосновался в Пялкъярви. Его уже не было в живых. Однако мне было интересно повидать здесь од­ного из его сыновей, а также побывать в кузнице и доме, перешедших ныне в чужие руки.

30 нюня я отправился из Пялкъярви по направлению к Сортавале. Я прошел около мили, когда меня нагнал некий крестьянин, тоже ехавший в Сортавалу. У мужика была хорошая лошадь, и я попросил его подвезти меня ос­таток пути. Вскоре мы приехали на рускеальский мрамор­ный карьер, а вернее, на местожительство служивших на разработках чиновников. Сам карьер был за добрую рус­скую версту отсюда. Крестьянин решил дать лошади отдох­нуть, а я пошел осматривать забои. Ничего особенного я там не увидел, только несколько отколотых глыб мрамо­ра. Забой был довольно глубокий, прямоугольной формы, а нетронутая порода стеной поднималась вверх. Мрамор, добываемый здесь, большей частью с серыми прожилка­ми, гораздо реже встречается черный и так называемый зеленый мрамор. Мельком осмотрев все это, я пошел об­ратно. Сумку с вещами я оставил в повозке у крестьянина, и неудивительно, что я спешил, поскольку мой дальнейший путь во многом зависел от честности крестьянина, которо­го я даже не знал по имени. Но он никуда не уехал. Про­стой народ, как известно, повсюду отличается исключитель­ной честностью, я не раз в этом убеждался. Зачастую, идя в баню, я оставлял в избе пиджак с деньгами в кармане, но никогда у меня не пропадало ни гроша.

Возвратившись с карьера, я снова сел в крестьянскую повозку, и мы тронулись в путь. Под вечер приехали в го­род Сортавала, где я остановился на постоялом дворе. Утром следующего дня я пошел к окружному врачу Лилья, который, как мне было известно, родом из тех же мест, что и я. Он принял меня с обычным гостеприимством и об­ходительностью, хотя до этого дня мы не были с ним даже знакомы. Вдобавок ко всему Лилья представил меня в не­скольких здешних господских домах, что значительно скра­сило мою жизнь в городе. Однажды утром мы обходили с ним его больных, и он отрекомендовал меня как доктора из Турку. Должен сказать, что хоть это и польстило мне, но из-за этого я чуть было не попал впросак. Среди боль­ных был русский купец, жена которого на следующий день разыскала меня и принялась настойчиво упрашивать, что­бы я назначил ее больному мужу какое-нибудь лекарство. От неожиданности я растерялся и не сразу нашелся, что ответить. Мне вовсе не хотелось отрекаться от впервые присвоенного мне докторского звания, но, с другой сторо­ны, я не мог написать рецепта ее мужу. Я счел наиболее удобным внушить ей надежду на то, что муж ее поправит­ся, и вообще расхвалил Лилья, сказав, что он как врач опытнее меня и в данном случае сделает все возможное. Так я вышел из довольно затруднительного положения, и больше она меня не донимала.

4 июля, после четырехдневного пребывания в Сортава­ле, мне наконец представилась возможность поехать в Валаамский монастырь. Два монаха, приехавшие в Сор­тавалу, возвращались теперь обратно и пообещали взять меня в свою лодку. Мы должны были отправиться в чет­верг вечером. Уже около девяти я пришел на монастырское подворье, где сидел, поджидая монахов, до одиннадцати часов, пока они собрались в дорогу. Монахи приветливо приняли меня, даже пригласили поужинать с ними, но я незадолго до этого поел на постоялом дворе. Они при­нялись за еду, а затем стали креститься перед образом богоматери. Часов в одиннадцать они наконец-то были го­товы отправиться в путь, но тут, спускаясь с берега на пристань, один из монахов поскользнулся и уронил компас, который нес под мышкой, компас скатился вниз по сту­пенькам. Обычный человек в таком случае непременно бы чертыхнулся, у монаха тоже вырвались какие-то слова, но я их не разобрал. Мы пытались отыскать компас, но тщет­но. Правда, нашли обломки футляра, но мыслимо ли было найти магнитную стрелку! Случившееся могло бы обер­нуться для нас довольно большой неприятностью, если бы не выдалась тихая ясная ночь без тумана.

Монахи сели в лодку, и гребцы налегли на весла, пото­му что от паруса не было никакой пользы: буря, свиреп­ствовавшая несколько дней, к ночи улеглась. Даже дождь перестал, так что погода была самая подходящая. Я тоже сел на весла. Монахи не противились и все сорок верст, вплоть до самого Валаама, не мешали мне развивать мус­кулатуру рук.

Верст пятнадцать мы гребли проливами Сортавальского архипелага и только после этого вышли на открытый про­стор, а там до самого Валаама не было ни одного острова, ни одной скалы. На последнем из островов упомянутого архипелага есть причал, возле которого по распоряжению Валаамского монастыря построена избушка, где можно остановиться и отдохнуть. Монахи поклонились этому ме­сту и перекрестились. Итак, осталось еще двадцать пять верст пути. На озере нам встретилась лодка, идущая из Валаама. В ней сидели два монаха, они ехали в Импилахти приглашать гостей на празднование Петрова дня. Встре­ча с нами обрадовала их.

Хотя Валаам не был виден, кормчий, опытный и хоро­шо знавший озеро, отлично справился со своим делом, и мы наконец прибыли на место. Поскольку я раньше не бывал в монастыре, то неудивительно, что с большим любопытством смотрел на приближающийся остров. Прежде чем пристать к главному причалу, мы миновали небольшой островок справа от нас. На островке возвыша­лась церковь, относящаяся к монастырю, и монахи в знак особого почитания усердно клали поклоны в ее сторону и крестились. Это был небольшой скит, а не монастырь, как я решил было сначала. Немного погодя мы прибыли к монастырскому берегу, вдоль которого проехали до при­стани. Я долго смотрел на посеребренные купола многочис­ленных монастырских церквей. На берегу было несколько довольно больших лодок и солидный парусник. Позже

я узнал, что парусник еще больших размеров отплыл в Петербург за гостями, приглашенными на празднование Петрова дня. Берег у подножия монастыря обрывистый и заметно выступает над озерной гладью. Похоже, раньше вода в Ладоге была на несколько саженей выше, чем те­перь, и доходила до верхнего выступа на прибрежной ска­ле. Мы въехали в лодочную гавань, вышли на берег и по ступенькам поднялись в монастырь. Около десяти часов мы были в монастыре. Монахи, с которыми я приехал, по­советовали мне нанести визит келарю, потому что сам настоятель монастыря был нездоров. Келарь принял меня хорошо и сказал по-русски: «Добро пожаловать». Это-то я понял, хотя вообще с русским языком у меня были за­труднения. Затем он попросил монаха проводить меня в отведенную мне комнату.

В это время в монастыре как раз бывает завтрак, к ко­торому и мне пришлось присоединиться несмотря на то, что я горел желанием посмотреть все вокруг. Но, похоже, здесь считается делом чести позаботиться о том, чтобы все гости присутствовали на трапезе, потому что меня с боль­шой настойчивостью, почти насильно привели к столу. По обе стороны просторной трапезной стояли скудно накры­тые столы. Направо за столом собрались монахи, а за ле­вый стол сели остальная братия и трудники. За этим же столом разместились и присутствующие здесь гости. О начале завтрака возвестили ударами в колокол, нахо­дящийся тут же, в него звонили также, подавая знак при­слуге, когда требовалось принести новое блюдо. С начала трапезы некий начетчик встал за особый амвон, установ­ленный посреди комнаты между двумя столами, и начал читать молитву, насколько я мог понять, выдержки из биб­лии на церковнославянском языке, и это продолжалось в течение всего завтрака. На столе были круглые деревян­ные тарелки, а на них по ломтю мягкого хлеба в полдюй­ма толщиной. На столе не было ни ножей, ни вилок, но у каждого была деревянная ложка. Сразу после ударов в колокол прислуживающие внесли деревянные миски и поставили с таким расчетом, что на каждые четыре че­ловека приходилась одна миска. Столующиеся перекрести­лись и принялись за еду. Один из них посыпал еду солью и перемешал ее своим ножом. Видимо, здесь так принято, потому что солили все блюда. Вскоре опять позвонили в колокол и принесли другое кушанье, и так повторялось, пока не было съедено пять перемен, после чего завтрак, длившийся примерно полчаса, кончился. При появлении каждого нового кушанья или питья едоки крестились. Питье чем-то напоминало наш квас, его принесли на стол в больших жестяных сосудах. Такая чаша, поставленная перед каждым шестым человеком, была единственной ме­таллической посудой на столе, если не считать ковшей при этих чашах, из которых мы и пили, потому что стаканов вообще не было. Трудно описать все предложенные нам блюда. Пища на монастырском столе была приготовлена из самых разнообразных продуктов, измельченных и мелко порубленных. Тут были использованы свекла, пастернак, огурцы, редис, горчица, шпинат, редька — все, что поспело на огороде в это время года. По-видимому, их различные сочетания и составляли весь ассортимент кушаний. В иные была добавлена рыба, порубленная так мелко, что иначе как по вкусу нельзя было и определить, что это такое. Л в конце завтрака принесли крупяную кашу, сваренную на воде с добавлением подсолнечного масла. Ели ее ничем не запивая. Молоко в монастыре не потребляют, вероятно так же обстоит дело и с вином. Не было на столе и масла. Примерно таким был монастырский завтрак. Более под­робный пересказ был бы для меня затруднительным, поэто­му не буду даже пытаться перечислить, из каких блюд со­стоял обед, скажу только, что он почти не отличался от завтрака.

После завтрака в монастыре обычно отдыхают несколь­ко часов. Один из монастырских братьев проводил меня в мою комнату, сказав при этом, что теперь я могу при­лечь, и добавил, что здесь такой порядок, а там кто как пожелает. Мне, естественно, не спалось, неутоленное жела­ние осмотреть монастырь начисто отогнало сон. Итак, я вышел и начал снаружи осматривать монастырь и рас­положенные в притворе и воротах изображения святых. С внешней стороны монастырская стена образует громад­ный четырехугольник, внутри которого имеется строение, повторяющее форму внешней стены. В центре этого вну­треннего строения расположен довольно большой мона­стырский двор, а между внешним и внутренним строения­ми остается широкая улица. Шесть церквей, а также покои настоятеля монастыря находятся во внутренней группе зданий. А во внешней группе — кельи монахов и комнаты для гостей. Постройки эти, как говорили, не очень старые, утверждали даже, что им не более пятидесяти лет.

Затем я отправился на монастырское кладбище и там среди прочих увидел могилу шведского короля Магнуса[29]. Я попытался разобрать надпись на деревянной плите, но не смог, так как надпись была сделана на церковнославян­ском языке. Но я хорошо различил две даты, первая из ко­торых, очевидно, означала время прибытия короля на Валаам, вторая — год его смерти. Если мне не изменяет память, первая дата была 1330, а последнюю не могу при­помнить. Я познакомился с одним послушником, который понимал по-фински, и попросил его объяснить мне над­гробную надпись. «Это всем знакомая история про то, как шведский король Магнус несколько столетий тому назад задумал завоевать, а может, и вовсе уничтожить наш мона­стырь, — начал он. — С большим флотом отплыл он из Сор­тавалы, уверенный, что легко завоюет монастырь». «Ну и как, завоевал?» — спросил я, заметив, что монах не так скоро дойдет до сути дела. «Ни он и никто другой никогда не завоюет Валаамский монастырь. А что касается короля, то в монастыре уже знали о его замыслах высадиться на берег. И все как один стали молиться и просить бога све­сти на нет дерзкие планы короля. Тогда колокола били не смолкая дни и ночи. Скорбь и ужас охватили людей, но все уповали на бога, и это придавало им силы. Молитвы их были услышаны. Поднялась страшная буря. Весь королев­ский флот пошел ко дну, сам король чудом спасся, ухва­тившись за доску, и его выбросило волнами на берег Валаама. Здесь он пришел в монастырь и поведал о своей судьбе. После этого он принял православную веру, стал по­слушником, монахом и по истечении ряда десятилетий умер в сане священника. Высокое густое дерево отбрасывает тень на его могилу. Деревянная плита на могиле вряд ли старше пятнадцати — двадцати лет, так как она в хорошем состоянии, и буквы, написанные кистью, совсем не стер­лись». Когда монах кончил свой рассказ, я спросил, счи­тают ли они, что и теперь надежно защищены от неприя­теля. Последовал ответ, что бог не покинет тех, кто так усердно служит ему и днем и ночью. К этому мне нечего было добавить, поэтому, оставив в покое и короля Магну­са, и монаха, я продолжил осмотр реликвий, которых здесь было великое множество.

Сначала мое внимание привлекла небольшая мрамор­ная часовенка по ту сторону монастырской стены. На ней были высечены имена царя Александра I и великого князя Михаила. Я попросил служителя, знающего финский язык, пояснить надпись. Он рассказал, что эта часовня построе­на в честь посещения Валаама Александром. [...]

Время было за полдень, когда я кончил осматривать памятники и другие достопримечательности острова. Сон, в прошлую ночь замененный греблей, казалось, вот-вот сморит меня окончательно. Мне вспомнились слова мона­ха о том, что в монастыре существует обычай спать после завтрака. Я пошел искать комнату, которую мне отвели, но, запутавшись во множестве коридоров и лестниц, никак не мог отыскать ее. Когда меня вели туда, я не обратил внимания на расположение комнат. Заглядывая в разные кельи, я надеялся отыскать свою, но ошибался. Наконец один из послушников спросил, не комнату ли я ищу, и про­водил меня. В комнате я улегся на матрац, постеленный на скамье длиной в три локтя[30]. В монастыре совсем не было одеял, укрывались своей одеждой. Матрац был обтя­нут бумажной тканью, но я не могу сказать, чем он был набит, видимо соломой или сеном. Матрац и подобным же образом изготовленная маленькая подушка — вот и вся постель.

Через два часа я проснулся и снова вышел во двор. Вечернее богослужение уже началось, и я пошел в цер­ковь. Я был немало удивлен представшим вдруг передо мной великолепием. Стены были сплошь покрыты картина­ми в позолоченных и посеребренных рамах. Позолочены и посеребрены были колонны и сводчатый потолок. То тут, то там поблескивали драгоценные камни, вправленные в серебро и золото окладов. Куда ни бросишь взгляд, вез­де лишь золото, серебро и упомянутые картины, на кото­рых изображены сцены из Ветхого и Нового завета, а так­же лики святых и пр. Особенно много картин из жизни основателей монастыря, преподобных Сергия и Германа. На одной изображено, как они плывут по волнам на ка­менной плите, на других — как они основывают монастырь либо ведут службу и благословляют молящихся. Но здесь мне необходимо рассказать о них то немногое, что я слы­шал от монахов. Неизвестно, что заставило Сергия и Гер­мана отправиться в путь с восточного побережья Ладоги на отколовшейся каменной плите, которую носило по вол­нам и прибило к берегу Валаама. Возможно, внезапное вторжение неприятеля вынудило их покинуть материк. Так это или иначе, но спасение они нашли на Валааме. Здесь они привлекли к себе внимание своей глубокой набож­ностью, а также тем, что умели творить чудеса, поэтому на многих картинах их изображают в виде чудотворцев. К ним шли богомольцы, среди которых были и такие, которые пожелали оставить родной дом и вместе с ними молиться, чтобы снискать для себя царство небесное. Так было положено начало монастырю. Сами основатели нема­ло потрудились для этого, установив строгие уставы, кото­рых, видимо, придерживаются здесь до сих пор наравне с уставами, введенными позднее. Всюду роспись с изобра­жением преподобных Сергия и Германа. Иконы с их ли­ками покоятся в серебряном ларце, который установлен в алтаре самой большой церкви монастыря. Оправившись от изумления, вызванного пышностью внутреннего убран­ства собора, я решил остаться на богослужение, похожее на те, что ведутся везде в русских православных церквах.

Затем я вышел из церкви и пошел на другой остров, где, по рассказам, был скит. Я спросил, как туда пройти. Некий трудник указал мне тропу, которая петляла по бе­регу монастырского залива через леса и луга. Я прошел по ней около версты и вышел к ручью, через который был перекинут мост. Я уже восхищался пышной раститель­ностью острова, но как же я был удивлен, когда на этом маленьком островке увидел еще и ручей. Я перешел мост и, пройдя версты две, очутился посреди густого высокого леса; решив, что заблудился, я хотел повернуть обратно, но тут перед моим взором возник скит. Я вошел в цер­ковь, где как раз шла служба. Постройки этой обители не шли ни в какое сравнение с главным монастырем, да и монахов здесь было намного меньше. Постояв немного, я присел на лавку, которая тянулась вдоль стены. Но мне не дали спокойно посидеть, один из монахов строго при­крикнул: «Стойте!» Я счел, что лучше послушаться, и встал. Затем я вернулся в главный монастырь, где уже началась вечерняя служба. Она продолжалась до поздней ночи. На следующее утро я встал часов в шесть и спросил у повстречавшегося мне человека, уже ли началась служ­ба. Он засмеялся и сказал, что каждое утро служба начи­нается в два часа и что она скоро закончится. Я все же пошел в церковь, чтобы увидеть хотя бы окончание заутрени. Ежедневно служба длится часов до семи. После нее монахи идут пить чай. Чаепитие длится около часа, после чего снова идут в церковь.

Я уже охотно возвратился бы обратно на материк, но не представлялось оказии. В соседней комнате появились какие-то господа, которых вчера еще не было. Люди эти приехали ночью из Петербурга для участия в празднествах по случаю Петрова дня, кои должны были состояться в следующую пятницу. Чтобы как-то скоротать время ожи­дания, которое с каждой минутой становилось все тягост­нее, я бродил по монастырю и его окрестностям. Подни­мался на колокольню и снова спускался с нее, шел в лес, ходил по полям и садам, за которыми здесь был неплохой уход: яблони, посаженные на уступах, росли хорошо. Но чаще всего я заходил на пристань, чтобы на первой же лодке выбраться на материк. На колокольне я насчитал семнадцать колоколов разного размера, самый большой из них диаметром добрых полторы сажени, но были и совсем маленькие. Какой же это стоит перезвон, подумалось мне, когда все колокола приходят в движение, что, говорят, бы­вает только по большим праздникам. Русские звонари, должно быть, очень искусны в своем мастерстве, если уме­ют звонить одновременно в нужном такте во столько коло­колов.

Говорят, на острове развелось невероятно много змей. Их запрещено убивать, потому что на всем острове нель­зя лишать жизни ни одного живого существа. Меня они все же не тронули. Я лег спать на лугу, правда, не без опаски, хотя и владел собранными по всей Карелии заго­ворами и заклинаниями, с помощью которых заворажива­ют змей и делают безвредными их укусы.

Как-то я взобрался на ближайшую горку и стал рисо­вать монастырь, но художник я неважный, и у меня ничего не получилось. Я зашел довольно далеко в лес, улегся на поляне, вынул из кармана книгу, случайно прихваченную с собой в Сортавале, и стал читать. Солнце стояло высоко и немилосердно палило. Я отыскал себе место в тени дере­ва и тут же заснул. Не знаю, как долго я проспал; меня разбудил какой-то прохожий, сказавший что-то по-русски, но я ничего не понял, повернулся на другой бок и снова уснул. Проснувшись, я вернулся в монастырь.

Было время богослужения, и я пошел в церковь. Среди монахов и богомольцев я увидел приехавших ночью гостей из Петербурга. Они усердно кланялись, осеняли себя кре­стом, а порою падали ниц и целовали пол. Даже женщины не оберегали свои дорогие платья, они стояли коленопре­клоненные в пыли и грязи и молились. На некотором рас­стоянии от меня, рядом с женщиной постарше, возможно, матерью, стояла молодая женщина необыкновенной красо­ты. И меня, восхищенного ее молодостью и красотой, по­разила крайняя набожность этого юного существа. Когда она целовала землю, я думал, что эти розовые губки уже, верно, находили усладу на губах молодого возлюбленного. Но печать благоговения на ее челе и великолепие внутрен­него убранства церкви отогнали все земные мысли из моей головы. На этот раз я был на службе дольше обычного. До сих пор я не привлекал к себе внимания людей, но случаю было угодно, чтобы взоры всех присутствующих вдруг обратились ко мне. Когда поп что-то пропел, все одновременно поклонились до пола. Я на мгновение зако­лебался, что делать, последовать ли примеру других или остаться стоять. И выбрал последнее, потому как не видел особой необходимости в первом. Я один возвышался в этой многочисленной толпе, подобно дереву, которое крестьяне иногда оставляют, когда рубят лес на подсеке. С радостью я вышел бы из церкви, чтобы не быть здесь «Саулом среди пророков»[31], но это было невозможно — вся церковь до дверей была наполнена людьми, склонив­шимися в земном поклоне. Посему мне пришлось стоять на месте, пока люди не поднялись и не стали оборачиваться в мою сторону.

Вскоре я вышел из церкви и пошел узнать, не поедет ли кто сегодня с острова, чтобы уехать вместе, но никто пока не собирался. Наконец один крестьянин из прихода Сортавала, который здесь заболел и пролежал несколько дней, пообещал назавтра взять меня в свою лодку. Я по­просил его сообщить мне время отъезда, сколь бы рано то ни было, и вернулся в монастырь. Чтобы быть готовым от­правиться в любую минуту, я заранее пошел поблагода­рить келаря. Сначала я обратился к нему на латыни. Но он, похоже, был не очень силен в ней и поэтому что-то сказал стоявшему рядом монаху. Тот спросил по-немецки, что мне угодно. Я ответил, что хотел лишь поблагодарить келаря за гостеприимство. Монах перевел. Келарь передал мне пожелание доброго пути, и я распрощался с ним.

В тот же вечер я ходил по монастырю, заглядывал во многие кельи и случайно попал в келью одного финского портного. Он знал несколько новых песен, и я записал их. Не успел я закончить запись, как около десяти часов вече­ра пришел человек и передал мне, что крестьянин решил поехать в этот же вечер. Я поспешил к нему, и около поло­вины одиннадцатого мы отъехали.

В небольшую простую рыболовецкую лодку нас село шесть человек. Я спросил у крестьянина, как он рискнул выйти в озеро на столь никудышной лодчонке. «Если озеро будет спокойным, нам нечего бояться, — ответил он. — А случись что, вся надежда на бога, не впервой». Так и по­лучилось, что мы чудом спаслись. Мы проплыли версты две вдоль берега Валаама, как вдруг густой туман, которого поначалу не было и в помине, начал ложиться на воду. Посоветовавшись, мы решили было продолжить путь, одна­ко вскоре поняли, что лучше нам, пожалуй, заблаговремен­но вернуться на Валаам, — туман все более сгущался, так что даже в нескольких локтях от нас ничего не было видно.

На ночь мы устроились на продолговатой скале недале­ко от берега. Но ночная прохлада отгоняла сон, а бесчис­ленное множество комаров еще более усугубляло неудобст­во. Чтобы избавиться от них, мы поднялись повыше в лес, быстро набрали сушняка и разожгли большой костер. Огонь грел, но только с одного бока, и комары еще долго и назойливо вились над нами. Я, желая согреться, придви­нулся как можно ближе к костру и уснул. Проснулся я от сильного укола в левое колено. Решив, что это комары, я резко ударил по колену, полагая, что либо сгоню, либо придавлю их. Но это был особый комар — маленький рас­каленный уголек вылетел из костра и прожег довольно большую дыру в моей одежде.

Туман не рассеялся, скорее наоборот, сгустился. Стало быть, нам не удастся выехать; ожидание затягивалось, вдобавок ко всему начался дождь. Я все же придумал, как укрыться от дождя, комаров, а отчасти и от холода. Я за­вернулся в парус, вскоре уснул и проспал на скале не­сколько часов. Около шести часов утра выбрался из своих свивальников, но туман все еще не рассеялся. Много часов ушло на ожидание, но никаких надежд на продолжение пути не было. Кое-кто предлагал вернуться в монастырь, и некоторые, похоже, были согласны с этим. Я же, уверен­ный, что, возвратившись в монастырь, они останутся там на целый день, всячески пытался отговорить их от этого.

Наконец в девять часов сквозь густой туман выглянуло солнце. Это вселило в нас надежду, что туман скоро рассе­ется, и мы единогласно решили отчалить от берега и ориен­тироваться пока по солнцу, как по компасу. Но не успели мы проехать и полмили, как солнце вновь ушло за тучи. Оказавшись в открытом озере, мы плыли почти наугад и не знали что делать. Я посоветовал рулевому держать лодку по отношению к волнам в том же направлении, ка­кого мы придерживались при солнце. Он так и поступил, и мы еще сильней налегли на весла, опасаясь, как бы не началась гроза и не поднялся шторм. Известно, что во время грозы ветер меняется беспрестанно, поэтому мы не могли ориентироваться даже по направлению волн, един­ственному ориентиру в нашей богатой приключениями поездке. Нам не оставалось ничего другого, как предаться воле волн, но скоро на озере наступил штиль. Грести даль­ше не имело смысла. Мы оставили весла и с нетерпением стали ждать появления солнца и исчезновения тумана, боясь одного — лишь бы снова не поднялся ветер и не на­гнал высокие волны. Все надеялись, что во время штиля ветер переменится. Через некоторое время пошел дождь, сильнее задул ветер, но, к счастью, не штормило. Мы не были уверены в том, что направление ветра не изменилось, но, подняв парус, продолжали держаться прежнего курса. Рулевой посчитал, что все равно, куда ехать, только бы не оказаться на середине озера во время шторма, который уж, верно, погубил бы нас. Мы долго шли под парусом и нако­нец, к великой своей радости, заметили, что туман расхо­дится. Вскоре мы разглядели невдалеке смутные очертания земли, направили к ней свою лодку и радостные подня­лись на берег. Один из путников сказал, что это Хаапасаари, но другие, услышав это, дружно захохотали. Я спро­сил, почему они смеются, на что они ответили, что было бы невероятно, если бы так, потому что остров Хаапасаари совсем рядом с их домом, а значит, мы следовали по вер­ному курсу. Мы долго стояли на месте, а крестьяне все рассуждали, что это за земля. Одни считали, что это мыс Импилахти, другие предполагали иное. Меня удивляло, что люди, привыкшие рыбачить и хорошо знавшие близлежа­щие острова, мысы и заливы своего архипелага, так долго стоят тут и не могут определить, где же они. Наконец мужчины отправились в глубь острова, чтобы оттуда с высоты разглядеть, где же мы находимся. Возвращались они по одиночке с разных сторон, и каждый уверял, что мы находимся на острове Хаапасаари. Радость крестьян не поддавалась описанию, и трудно сказать, радовались ли они больше или удивлялись, что так удачно добрались-таки до места. Еще небольшой отрезок пути на веслах, и мы были на материке. Там я расстался со своими попутчика­ми, и только один из них проследовал со мною почти до деревни Отсиойсет, расположенной у проезжей дороги в 5/4 мили от города Сортавала, а я в тот же вечер отпра­вился в Сортавалу.

Солнце уже садилось, когда я вошел в город, неся в ру­ках купленный за несколько копеек у девочки-пастушки туесок с земляникой. Весь следующий день я писал пись­ма, собираясь через день покинуть город. Я не хотел оста­ваться на ярмарку, которая открывалась здесь через пару дней, поскольку уже успел приобрести все необходимое, к тому же в эти дни значительно возросли бы расходы на оплату жилья и прочие издержки. [...].

Незадолго до этого в аптеке я повстречал крестьянина из Пялкъярви, который обещал подвезти меня. Он ждал на улице, и мы, не задерживаясь более, сели в тарантас. По дороге нам встретились люди, едущие на ярмарку. У мно­гих на телегах были бочки с маслом, особенно у жителей Иломантси. В Рускеале мы остановились покормить лоша­дей. С той же целью здесь собралось немало людей, еду­щих на ярмарку. Среди них было несколько человек из Китээ, видевших меня ранее на свадьбе в Потоскаваара. Они узнали меня и подошли поздороваться. Встретил я здесь и крестьянина Халттунена из Рупповаара, племян­ника Олли Халттунена, про которого рассказывал ранее. Поправившись после болезни, он тоже держал путь на ярмарку. Он поинтересовался, цела ли еще моя дудочка. Я ответил, что флейта у меня в кармане, но играть на ней перед такой большой толпой мне не хотелось бы. Он стал уверять, что я мог бы выручить неплохие деньги своей игрой, ведь каждый дал бы по три копейки. Я поблагода­рил его за предложение и под благовидным предлогом от­казался. Крестьянин, с которым я ехал, выручил меня, со­общив, что лошадь накормлена и нам пора отправляться дальше, чтобы успеть в Пялкъярви. Я попрощался с Халттуненом, сел в тарантас, и мы поехали. Часов в десять вечера мы были на перекрестке дорог, где наши пути рас­ходились. Проехав с крестьянином пять миль, я уплатил ему рубль пятьдесят копеек и сошел с тарантаса, а он на­правился к себе домой. Когда я пришел в Пялкъярви, было уже довольно поздно, поэтому я не захотел идти ни к свя­щеннику, ни в другие господские дома, а пошел дальше. Ночь проспал в лесу, подложив сумку под голову и укрыв­шись еловыми ветками. Но комары не давали покоя. Тогда я набил трубку, закурил и снова залез под лапник. Дым отогнал комаров, я уснул и превосходно проспал до утра, пока кто-то не стал ворошить мое убежище. Я привстал, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел стадо коров, слу­чайно забредших сюда. Но едва я поднялся, как коровы испугались и разбежались.

Солнце стояло уже высоко, когда я снова двинулся в путь. Навстречу все еще попадались крестьяне, едущие на ярмарку. Дорогой я видел, что в местах, поросших тра­вой, они останавливались покормить лошадей, а сами тем временем отдыхали у костра. Я спросил, берут ли они когда-нибудь с собой корм для лошадей, на что мне отве­тили, что это было бы глупо, потому что везде по обочинам растет трава. «А как же в городе?» — «Если кто-то соби­рается побыть в городе подольше, тот накашивает на месте последней кормежки травы побольше и везет ее на телеге в город». — «А вы не боитесь, что лошади убегут, ведь они пасутся в лесу без привязи?» — «Нет, лошадь жи­вотное умное, к тому же она приучена к этому еще с той поры, когда жеребенком бегала за кобылицей». Мои во­просы были исчерпаны. Когда я поинтересовался, не знает ли кто из них рун, то в ответ получил приглашение захо­дить к ним, когда мой путь будет лежать через приходы, где они живут, и, кроме того, назвали мне несколько из­вестных им рунопевцев. Я отметил, что среди крестьян не было ни одного хмельного. Они мирно ехали своей доро­гой без криков и галдежа, таких обычных в целом ряде мест, особенно среди прибрежного населения и жителей Хяме. День прошел очень неплохо.

Земляника в эту пору была уже совсем спелая, поэтому я частенько сворачивал с дороги, чтобы поесть ее. В тот же день в Тохмаярви я впервые отведал княженики, кото­рая росла местами по обочинам дороги, затем на болотах отыскал также и морошку.

После полудня я пришел на постоялый двор Ватала, где решил остановиться на пару дней, увидев, что здесь имеется уютная горница, которая обычно отсутствует в карельских домах даже на постоялых дворах. Хозяйка — уже пожилая женщина — была дома одна, муж ее тоже уехал на ярмарку. Вначале, когда я попросил позволения переночевать в комнате для гостей, она отнеслась ко мне с некоторым недоверием, но все же согласилась. В горни­це я сел за работу и писал до самого вечера и весь сле­дующий день. Хозяйка, заметив мое усердие, спросила, что это я записываю. Я ответил, что записываю по памяти разное, увиденное мной здесь, в Карелии, чтобы потом на родине рассказать об этом. «А может быть, вы и наш раз­говор запишете в свою книгу?» — промолвила хозяйка. Чтобы она не остерегалась меня, я сказал, что охотнее всего записываю старинные руны и песни, и спросил, не знает ли она их. Она ответила, что в детстве знала их не­мало, но почти все забыла. Я показал ей ранее записанные руны и рассказал о своих пеших странствиях. Помимо этого, я прочитал ей несколько песен, которые в основном исполняются карельскими женщинами. Оказалось, что она знала многие песни, про иные она говорила, что ее мать или тетка исполняли их немного по-другому. Удивительна сила воздействия старинных песен на чувства финнов. Не раз я примечал особенную растроганность тех, кто испол­нял их, и тех, кто внимал исполнителям. Подчас, услышав от меня лишь один-единственный отрывок из руны, они начинали относиться ко мне более доверительно, чем после длинных и, как мне казалось, занимательных бесед.

Хозяйка тоже становилась все более откровенной и по­ведала мне о своей жизни. После смерти первого мужа она осталась без детей. А за теперешнего вышла замуж не­обычно. Этот человек жил неподалеку от них, а когда умер ее хозяин, то поначалу выполнял кое-какие работы и дела по хозяйству. Когда же он объявил о своем жела­нии жениться на вдове, она сразу ответила, что не пара ему. И хозяйка привела мне тогдашние свои слова: «По летам я гожусь тебе в матери, разве можно жениться на пожилой женщине? А женишься, сам будешь недоволен жизнью со старой женой. Нет, выбери себе другую жену по нраву, а дом после моей смерти все равно достанется тебе. Мне уже не хочется замуж, я могу дожить свой век и одна». Мужчина, а вернее, парень лет восемнадцати-два­дцати, и после этого не отказался от своих намерений, он сумел убедить ее, что нигде не найдет себе лучшей жены, и вопрос был решен. На том и кончилось сватовство. Я спросил у нее, довольна ли она молодым мужем, на что она ответила, что счастливо прожила за ним все эти годы.

Но, несмотря на откровенность, хозяйку, видимо, вре­менами охватывало беспокойство, что я за человек и что значит мое бесконечное писание. Но она ни разу не спро­сила об этом, не решаясь также прямо спросить и о пас­порте, лишь обиняком дала понять, что это ее интересует. Это выяснилось, когда хозяйка спросила у меня, не дово­дилось ли мне в пути встречаться со злыми людьми. Я от­ветил, что ежели бы и довелось встретиться, то они поостереглись бы, увидев у меня ружье. «Да я не о ворах и разбойниках, — сказала она. — Слава богу, в наших ме­стах их не бывало, но разве люди, у которых вы останав­ливались, никогда не принимали вас за кого-то другого и не причиняли вам неудобств?» Тут я догадался, что она имеет в виду, и разрешил ее сомнения относительно себя, достав паспорт. Это ее совершенно успокоило, и она сказа­ла, что я могу жить у них, пока не закончу работу, и я ос­тался еще на день.

На следующее утро случай привел сюда, на постоялый двор, пробста Валлениуса, направлявшегося в капелланский приход в Кийхтелюсваара. Он узнал меня и задер­жался ненадолго, чтобы расспросить о моих делах со вре­мени нашего расставания. Сразу после его отъезда ко мне явилась хозяйка, и по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать нечто очень важное. «Где нам все знать...» — начала она. «А что случилось?» — «Ничего осо­бенного, но вы же магистр, а я принимала вас за сына крестьянина, как вы сами сказали». Я ответил, что так и есть, я на самом деле сын крестьянина, и спросил у нее, с чего она взяла, что я магистр. «Я слышала, что так на­зывал вас пробст, хотя и не понимаю по-шведски», — отве­тила она.

Если бы я оставался здесь далее, я скорее проиграл бы, чем выиграл от исключительного внимания к моей осо­бе. Если прежде я чувствовал себя здесь как дома, то те­перь хозяйка считала своей обязанностью обхаживать меня как высокого гостя, что всегда является обременительным как для гостей, так и для хозяев. Незадолго до обеда она спросила меня, едал ли я когда-нибудь «карельское лаком­ство». Я ответил, что не слыхал раньше такого названия, и спросил, из чего его делают. Она обещала приготовить мне его. Это было не что иное, как обычная простокваша, перемешанная с молоком, по вкусу напоминающая творог с молоком. «Ну и лакомство!» — скажешь ты, дорогой читатель, но я убедился на собственном опыте, что эта про­стая еда очень вкусна, если есть ее не на полный желудок.

Я отправился отсюда уже под вечер и прошел 5/4 мили до одного дома, где остановился на ночь. На следующее утро я пошел дальше, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы поесть земляники и княженики. Так я прошел около трех миль и в полдень присел отдохнуть у обочины дороги. Вскоре сюда подъехали крестьяне, возвращавшиеся с яр­марки. Они узнали меня, так как видели по дороге в Сор­тавалу. За проданное в городе масло крестьяне получили по восемь рублей с пуда, что, по их мнению, было очень дешево. Я собирался доехать на их повозке до Иломантси, но, когда мы приблизились к деревне Коннунниеми (Хуосиоваара), крестьяне сказали, что если я хочу запи­сать руны, то в этой деревне живет некий Раутиайнен, ко­торый якобы их знает.

И я, оставив своих попутчиков, пошел в деревню, кото­рая находилась в версте от проезжей дороги. В доме толь­ко что отобедали. Раутиайнен спросил у меня, обедал ли я, и, услышав, что нет, пригласил к столу. После обеда он угостил меня спелой морошкой. Мы с ним съели большой

туесок этих вкусных ягод. Я дал несколько оказавшихся у меня монет его маленькой дочке, собравшей ягоды, и Раутиайнен велел ей принести еще второй туесок. Но я поблагодарил за угощение и перевел разговор на руны. Раутиайнен, проявивший такую щедрость и гостеприимст­во, в отношении рун меня не обрадовал. Он очень охотно слушал стихи, которые я ему читал, но в заключение ска­зал: «У вас же все руны уже есть, мне нечего добавить». Кроме нескольких совершенно никчемных вариантов, я ничего не добился от него. И все же нашлись люди по­моложе, которые спели-таки мне пару более современных песен, и я записал их. Они же посоветовали мне пойти к Оллукке Парвинену, сказав при этом, что он не только знает стихи, сочиненные другими, но и сам неплохо слага­ет их. Кое-кто из молодежи вызвался проводить меня до дома Оллукки.

Когда мы оказались во дворе, я поздоровался с нахо­дившимся там мужчиной, не подозревая, что это и есть наш рунопевец, и прошел в избу. Сопровождавшие меня молодые люди остались на улице, чтобы сообщить, как я понял, о цели моего прихода. Вскоре и они прошли в избу, и я спросил у них, не видали ли они Оллукку. «Вы же с ним здоровались во дворе, — ответили они. — Но когда мы сообщили ему, что вы пришли записать его стихи, он бросился бежать, только мы его и видели». Я спросил, куда же он мог уйти, на что они ответили, что, может быть, к соседям, живущим неподалеку отсюда. Мы сходи­ли туда, но там его не оказалось. Но я все же не зря шел сюда — хозяйка этого дома спела мне несколько старин­ных песен, которые я записывал по мере того, как она их припоминала. Она, как и многие другие до нее, уверяла, что я и за два-три дня не успел бы записать всех рун, какие она знала в молодости, и все сетовала на то, что память у нее ослабела и она многое перезабыла. «Но еще кое-что помню, — добавила она, — иногда целыми часами пою сама себе, особенно если чем-то расстроена и тяжело на душе. Тогда, кажется, песням нет конца, они сами при­ходят на ум — пою все песни подряд, а нынче вот никак не могу припомнить».

Оллукка должен был прийти к вечеру в этот дом, пото­му что назавтра обещался пойти на сенокос. Он и впрямь пришел поздно вечером, но ни в какую не соглашался петь руны. Мой вопрос, почему он днем убежал от меня, Оллукка оставил без ответа и начал оправдывать себя тем, что все руны, которые он знает, как сочиненные им, так и услышанные от других, якобы настолько плохи, что и записывать их не стоит. Уговаривал я его и упрашивал, и наконец он пообещал утром спеть мне лучшие из своих песен. Но произошло то, чего я и опасался: наутро Оллукка успел уйти, прежде чем я проснулся. Хозяйка была еще дома, она принялась вспоминать, какие песни остались неспетыми, и я надеялся получить от нее еще немало пе­сен, но тут вмешался ее муж и сказал, что вместо этой ста­ринной дребедени спела бы она лучше какую-нибудь духовную песню. Я же припомнил изречение о том, что муж есть глава жены, и не стал более упрашивать хозяйку петь для меня против воли мужа.

Утром того же дня, 14 июля, я оставил Хуосиоваара и почти без остановок дошел до Коверо. Я намеревался в этот же день дойти до Маукола, где живет губернский фискал[32] Фальк, про которого мне говорили, что он боль­шой любитель финских рун. Но сразу после Коверо на раз­вилке дорог я ошибся. Вместо того чтобы идти по направ­лению к Иломантси, я пошел налево, и вскоре дорога при­вела меня к русской часовне. Мне пришлось повернуть об­ратно, но прежде я зашел в один дом. Почти все жители деревни, так же как и жильцы этого дома, православные. Хозяйская дочь, увидев мою флейту, спросила, что это за палочка. Я ответил ей, что это духовой инструмент, и в подтверждение сказанного заиграл на ней. Девушка была в восторге и, казалось, не знала, как ей быть — то ли стоять, то ли плясать. Кончив играть, я попросил ее, в свою очередь, спеть мне что-нибудь. «Мне уже некогда, — ответила она, — братья ждут на покосе, но мать дома ос­тается, она знает песни». Девушка взяла косу и ушла. Однако мать ее была не столь охоча до песен. «В послед­ний раз я пела на свадьбе, — обронила она, — и мне за это дали чулки (или рукавицы, не помню точно, что она на­звала), и теперь не хочу бесплатно петь». Тогда я достал серебряный пятак и пообещал отдать ей монету, если она споет две-три руны. Она спела, а когда я начал их записы­вать, повторила еще раз. Я протянул ей деньги, но хозяй­ка отказалась. Тут я удивился и спросил, почему она сна­чала не хотела петь бесплатно, а теперь отказывается от денег. И она призналась, что ей вовсе не хотелось петь, но и отказываться более она не могла, видя, как настоятель­но я прошу спеть эти пустячные песни. Я снова предложил ей деньги, и она наконец приняла их, но с условием, что я пообедаю у них за ту же плату. Старая хозяйка поста­вила на стол масло, молоко и здешние пироги. Затем она посоветовала мне зайти в избушку, стоящую возле самой дороги, и сказала, что хозяйка избушки знает много рун. Я зашел туда после обеда, но дома никого не оказалось. Я подождал немного, но никто так и не появился, и я продолжил свой путь. На дверях избушки не было замка — свидетельство того, что здесь еще живут спокой­ной жизнью. По старому обычаю, карсина и силта в доме были отделены друг от друга перегородкой.

Задержавшись немного, я не успел засветло дойти до Маукола и поэтому решил переночевать в ближнем доме. В Маукола я прибыл на следующий день рано утром. Губернский фискал, бывший одновременно управляющим волостного хлебного магазина, раздавал на этой неделе зерно заемщикам. В такие дни он обычно жил в доме свя­щенника, куда я и пошел после обеда. После Сортавалы мне все время приходилось жить среди народа, поэтому я с удовольствием отдохнул здесь целых шесть дней. Хорошее и радушное обхождение сделало мое пребывание в доме весьма приятным. Количество стихов заметно уве­личилось за счет тех, что мне любезно передал губернский фискал, а также некоторых других. Незадолго до моего ухода церковный сторож принес мне пачку ранее записан­ных рун. Я переписал их, кроме тех, которые переклика­лись с уже имеющимися у меня. [...]

Мне пришлось отложить посещение известного рунопевца Пиетари Кеттунена, проживающего в деревне Куолисмаа, что в четырех милях от Иломантси; но пугало меня не расстояние, а сложности другого плана: по пути надо было переправиться через несколько озер.

Финны Иломантси, исповедующие православие, состав­ляют примерно треть всего населения волости. Несмотря на другое вероисповедание, большинство из них все же одолели грамоту. Во многих домах имеются финские кни­ги, и они время от времени усердно читают их по примеру своих соседей-лютеран, с которыми живут в добром согла­сии. В этих краях не наблюдается того уничижения веры соседей и возвеличивания своей, какое нередко встречает­ся в отдельных местах южной Европы, где люди различ­ных вероисповеданий живут поблизости друг от друга либо смешанно. Здесь, наоборот, финны-лютеране каждое вос­кресенье ходят на православное богослужение, которое начинается на несколько часов раньше, чем их служба, а православные, в свою очередь, прямо из церкви во главе с попом идут в лютеранскую церковь. Во времена швед­ского владения православным разрешалось принимать лютеранскую веру, но не наоборот. Нынче все по-другому: дети должны исповедовать то же учение, что и их родите­ли. Одежда мужчин у православных мало чем отличается от одежды лютеран, но у женщин различие в одежде все же имеется. У них своеобразный головной убор, и они но­сят просторные кофты, чаще всего красного цвета. В Иломантси проживают еще и православные другого толка, называемые «раскольниками». У них здесь два монастыря, но из-за дальности я не смог их посетить.

21 [июля] я отправился из Иломантси в Энонтайпале. В это же время по деревням, расположенным вдоль доро­ги, ездил по служебным делам оспопрививатель, некий Винтер, с которым я встретился в Иломантси. Он делал прививки против оспы. Я проехал с ним пару миль, но наутро мы расстались, и я снова продолжал путь один. Уже под вечер я пришел в дом священника в Энонтайпале, где остался на ночь. Утром я отправился к знахарю Хассинену, который жил в четверти мили от дома священника на острове Нестеринсаари. Мне говорили, что он знает множество заклинаний, да он и сам не отрицал этого, но записать мне удалось всего два заклинания. Он ни в ка­кую не соглашался прочитать их, а если и читал, то не позволял их записывать. Когда же я читал ему ранее записанные руны, он непременно спрашивал, от кого я их ус­лышал. Чтобы не возбуждать его подозрений относительно того, что я составляю якобы списки имеющихся в стране колдунов, дабы привлечь их к правосудию, пришлось ска­зать, что позабыл имена людей, от которых делал записи. Но он все равно не поверил и отговорился тем, что ему некогда петь руны, когда лососей ловить надо. А вообще-то он неплохо отнесся ко мне, предложил кофе и наказал приготовить для меня свежего лосося, выловленного им. Старая хозяйка была больна, и знахарь сам ухаживал за матерью. У двух ее невесток была договоренность между собой: пока одна ухаживает за скотом, другая ведет хо­зяйство, а через год они поменяются. Первая из них до самой осени находилась на дальних пастбищах и скот по вечерам домой не пригоняла. В хозяйстве у них было три­дцать дойных коров. Позднее мне рассказали забавную историю сватовства младшего Хассинена к хозяйке, что нынче вела дом. В молодости она славилась редкой красо­той. Многие сватались к ней, но она всем отказывала. Хассинен тоже приехал к ней со сватом. «Иди ты к чер­ту!» — прозвучал ответ девушки. Тогда Хассинен выступил вперед и сказал: «Послушайте, ведь то, что вы говорите ему, вообще-то относится ко мне». — «А пошел-ка ты тоже туда-то и туда-то!» — послала она и его. Когда Хассинен попытался все же поговорить с ней, девица вскочила и убежала в ригу. Хассинен — за ней. У девушки в руках оказался серп, которым она грозилась ударить жениха, если тот не оставит ее добром. Тогда он схватил жердь и выбил из рук девицы серп, но нечаянно угодил ей по руке. Девушка заплакала, запричитала: «Изувечил меня». На что жених промолвил: «Я тебя и калекой прокормлю». Девица со слезами последовала за Хассиненом к матери. Мать, выслушав объяснение Хассинена, спросила у дочери: «Пойдешь ли ты, дочь моя, за него замуж?» — «Так кому я теперь нужна, калека...».

Для семейной жизни карел характерно, что сыновья обычно приводят молодых хозяек в дом отца. Наиболее достойный из братьев становится главным хозяином [большаком], но остальные тоже считаются хозяевами. Жена большака, однако, не всегда главенствует среди не­весток, этой чести с согласия остальных удостаивается самая искусная и расторопная из них, а также самая властная.

В четверг, 24 числа, из Нестеринсаари я снова вернулся в дом священника в Энонтайпале. На берегу острова лод­ки не оказалось, и мой проводник провел меня к узкому проливу, переправиться через который было бы невозмож­но, если бы не проложенные по камням бревна. Рискуя свалиться в стремнину, мы все же удачно переползли по ним на другой берег, и я, весьма довольный и радостный, продолжил свой путь в Энонтайпале, где и переночевал. На следующий день сразу после завтрака я снова был в пути. [...]

Второе путешествие 1831 г.

Лённрот отправился из Хельсинки 28 мая, на­мереваясь северным путем попасть в Беломор­скую Карелию. Он миновал Рауталампи, Пиелавеси и Ийсалми, дошел до Каяни, а оттуда по глухим местам через деревни Вуосанка, Микиття и Хярмяярви добрался до местечка Куусамо, что на границе с Россией, где его поездка неожи­данно прервалась. 6 августа Лённрота настигло письмо медицинского управления, в котором со­бирателю рун предписывалось вернуться обратно в южную Финляндию для борьбы с начавшейся в стране эпидемией холеры. 22 августа Лённрот вернулся в Хельсинки.

ОТРЫВОК ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА

19 июня, в воскресенье, избавившись от мучительной простуды и чувствуя себя уже с неделю вполне здоровым, я отправился из Рауталампи в Пиелавеси[33]. В церкви у меня была возможность наблюдать за людьми в празд­ничной одежде, которая мало чем отличается от той, что носят жители побережья. На мужчинах — короткие сюрту­ки, либо с отложным воротником, либо с так называемым воротником стойкой. Сюртуки эти сшиты в основном из се­рого домотканого сукна и лишь у некоторых выкрашены в синий цвет. Длинные штаны из того же сукна либо из грубого некрашеного холста. Обувь такая же, как везде в Саво и в Карелии, — так называемые пьексы[34]. Даже знат­ные люди не считают зазорным носить эту обувь. Боль­шинство мужчин носят шляпы, шапки встречаются гораздо реже, но у всех шейные платки. Карманные часы, которые в южной Финляндии считаются предметом первой необхо­димости и имеются у каждого батрака, здесь встречаются очень редко. На женщинах длинные юбки и короткополые кофты, считается, что это очень красиво. У иных, кто побо­гаче, юбки шелковые. Раньше полы кофт были длинней, а юбки короче, но теперь это считается старомодным. Тану — своеобразный головной убор замужних женщин не­которых приходов Саво (в Мянтюхарью, Хирвенсалми, Миккели и т. д.) — здесь нигде не увидишь. На голове у женщин либо чепец, либо платок.

По окончании богослужения я пообедал и отправился в путь на лодке. Это была необыкновенно длинная, но не широкая семивесельная лодка. В нее село около пятиде­сяти человек — количество, вполне достаточное для нашего судна, но явно избыточное при таком сильном ветре. Одно­временно с нами выехало еще десяток лодок. В целом это напоминало небольшую эскадру. Между гребцами нача­лись состязания, чья лодка быстрее, и тут девушкам и пар­ням пришлось попотеть. Мне жаль было бедных девушек, многие из них гребли, не сменяясь почти весь путь, тогда как мужчины гребли поочередно. Я тоже предложил свои услуги, но то, чтобы магистр сел на весла, посчитали во­пиющим нарушением установленных порядков. «Удивится всяк холоп, коль на весла сядет поп», — гласит пословица. И мне, таким образом, пришлось сидеть сложа руки. Несколько замедлили продвижение два порога на нашем пути. Первый, Тюуринкоски, длиной чуть более версты, но менее бурный, чем второй — Нокинен. Мы преодолевали пороги с помощью шестов, упираясь ими в дно и протал­кивая лодку вперед. На одних веслах тут далеко не уедешь. Красивое и одновременно жуткое зрелище пред­ставляли порог и лодки, идущие впереди. Лодки с трудом поднимались по порогу, и порой казалось, что они вот-вот сорвутся и устремятся на нас. На этих каменистых порогах должен быть очень опытный кормчий. Если лодка наско­чит на камень, с него трудно сняться. Но еще большая опасность подстерегает людей при спуске.

Когда порог был пройден, шесты уложили на подпор­ки, вделанные по правому борту лодки, на четверть локтя выше уключины. Те, что уже одолели порог, наблюдали за лодками, которые вели схватку со стремниной, и сыпали шутки в адрес гребцов, казалось, начисто забыв о том, что сами только что были на их месте.

Особое очарование поездке придавали и красивые ли­ственные леса по берегам озера, и множество островов, и затишье, и веселое настроение людей. Время пролетело незаметно, мы прошли по воде целых три мили и высади­лись на одном из островов под названием Кунинкаансало[35].

Столь необычное название этого удаленного от больших дорог места связывают с тем, что будто бы когда-то ко­роль Эрик[36], осматривая владения, велел доставить его на этот остров и приготовить здесь обед. Столом для него служил большой плоский камень. Мне так и не довелось увидеть тот камень, он был довольно далеко от берега. Пока я слушал этот рассказ, люди подоставали из своих берестяных коробов вино и еду, чтобы перекусить. Они и мне предложили поесть и поднесли стакан вина, кото­рый я осушил в память о короле Эрике. Во время еды кто-то заметил огромный комариный рой, который вился до­вольно высоко над землей. Видимо, слетелись несколько комариных роев и так сгустились, что казались черной тучей. Мне никогда не приходилось видеть такого большо­го количества комаров, хотя раньше они мне не раз доса­ждали, хорошо хоть на сей раз оставили нас в покое.

Нам предстояло пройти еще 7/4 мили до деревни Йоутиниеми, куда держали путь все лодки. Мы прибыли туда к полуночи. Ночь была настолько светлой, что мои попутчики достали библию и без затруднений прочитали вслух вступительное слово к ней. Я тоже попробовал чи­тать и заметил, что глаза совсем не устают от чтения, да и чему тут удивляться, если ночь отличалась ото дня лишь тем, что не светило солнце. Сумерки длятся всего несколь­ко мгновений. Пока я не привык к белым ночам, мне казалось, что времени не больше десяти или половины одиннадцатого вечера, но оказывалось, что вот-вот должно взойти солнце. В доме, где я остановился на ночь, мне приготовили ужин. Было уже поздно, но хозяйка во что бы то ни стало хотела сварить мне что-нибудь, поскольку, по ее мнению, ужин без горячего — не ужин. С большим трудом мне удалось убедить ее, что достаточно и хлеба с простоквашей, но она все же принесла еще масло и мясо. Наутро для меня был приготовлен завтрак, за который никак не хотели брать платы.

Дальше мне предстоял путь в 6/4 мили до Йокиярви, либо пешком по берегу, либо по воде. Я выбрал первое. В провожатые пришлось взять одного старого крестьяни­на по фамилии Яскиляйнен, поскольку на здешних доро­гах, как мне говорили, легко заблудиться.

По дороге проводник рассказал мне о свадебном обря­де, существующем в их краях. Молодых венчают в воскре­сенье, после чего они направляются в дом невесты, куда прибывают и свадебные гости, приглашенные со стороны невесты. На следующий день отсюда едут в дом жениха с тем, чтобы быть там к вечеру. Чуть не забыл одну де­таль: по дороге из дома невесты в дом жениха сват дол­жен на свои деньги угощать вином и кормить весь сва­дебный поезд. Сват возглавляет шествие, он просит за деньги устроить всех на ночлег и накормить. Их встреча­ют в доме жениха, а после ужина новобрачных отправляют спать. Из девушек выбирают одну, чтобы прислуживала им, в ее обязанности входит принести утром свадебной чете воду для умывания. Такую прислугу называют сааяс. Утром, когда молодые выходят к гостям, начинает­ся сбор денег и прочего, что необходимо в доме молодых. Входит каасо с чашей пива в руках, гости пьют из нее и при этом обещают что-нибудь подарить молодоженам. Одни дают деньги, другие обещают дать овцу или две, а кое-кто и телку и т. д. Понятно, что родственники при этом стараются отличиться. Часть сбора идет в пользу каасо. Вся эта церемония называется туопписет[37]. После этого разыгрывается как бы небольшая ссора между же­натыми и холостыми мужчинами. Первые хотят заклю­чить жениха в свой круг, а последние не выпускают его из своего. Так они тянут поочередно бедного жениха к себе. Верх берет то одна, то другая сторона. Жених совсем как те пушки на поле Лютцена[38], которые переходили из рук в руки: то их захватывали шведы, то имперская армия отвоевывала обратно. Наконец заключается мир и парни оставляют жениха на попечение женатых. При этом пьют чарку мира, которая называется харьяллисет[39]. Потом на­чинается такая же игра между замужними женщинами и девушками за невесту. Если сват умелый и опытный, то, по словам моего попутчика, конца нет всяческим забавам, которые длятся целый день. На следующее утро молодуха раздает небольшие подарки новой родне. Свекровь полу­чает сорочку, правда, в наше время более состоятельные невесты одевают ее с головы до ног. Остальным дарят сорочки, варежки, пояса, кушаки и т. д. Священнику еще до совершения обряда венчания подносят полотно на ру­баху и носки.

Пройдя пешком 3/4 мили, я подошел к порогу Яускоски, где нанял гребца для переправы. На пороге были по­строены две мельницы и сукновальня. Я поднялся на берег и вышел на дорогу через двор одного мельника. Тут стоя­ли две бабы и, невзирая на меня, отчаянно ругались. Спор разыгрался из-за того, кому первой молоть зерно, а я в толк не мог взять, как можно из-за такого пустяка столь яростно ругаться. Перевозчик, какое-то время сопро­вождавший меня, сказал, что, видно, обе они под хмель­ком. По дороге от Яускоски до Йокиярви, расположенного в четверти мили, встречались отдельные хутора и малень­кие избушки. Заходя в некоторые дома, я отметил, что жилища здесь повсюду чистые и опрятные. Ковши для питья, которыми я из-за жаркой погоды часто пользовал­ся, были чисто вымыты. Стены в избах, как вообще приня­то в Саво и Карелии, обструганы добела на высоту чуть выше человеческого роста. Следует заметить, что нынче все реже строят дома без дымохода. При постройке нового дома многие ставят печь с трубой. В Йокиярви я нанял перевоз в Кемилянниеми, до которого миля пути. Хозяин с девочкой лет 14-15 были моими гребцами, а вернее ска­зать, сопровождающими, потому что почти весь путь я греб сам. По дороге я спрашивал у них финские назва­ния разных предметов, встречавшихся нам на пути. Девоч­ка, несмотря на свои юные годы, живо отвечала на мои вопросы. Будь дорога подлиннее, она стала бы настоящим филологом по родному языку. «А как по-вашему называет­ся это? А как то?» — беспрестанно спрашивала она, тем самым пополняя мои знания новыми диалектными слова­ми. Когда мы доехали, я спросил у мужика, сколько я должен за перевоз. Он попросил всего лишь 20 копеек, но я дал ему 16 шиллингов, потому что не оказалось денег помельче. Но это было недорого, потому что сюда же вхо­дила и плата за обед, которым меня накормили в Йокияр­ви. В ответ я услышал: «Большое спасибо». В Карелии в таких случаях обычно говорят: «Бог воздаст».

Расставшись со своими попутчиками, я дошел до одно­го дома в Кемилянниеми, построенного на мысу в живо­писнейшем месте. Меня доброжелательно встретила стар­шая из дочерей, ставшая хозяйкой дома после смерти ма­тери, умершей полтора года назад. За короткое время она рассказала мне об их жизни и хозяйстве, которое она ведет вместе с братом и сестрой. Она предложила поесть, но мне не хотелось. Молоко и вода — обычное питье в лет­нее время в здешних местах — казались наиболее желан­ными для моего пересохшего горла. [...]

(Далее мы можем следовать за Лённротом лишь по этим отрывочным заметкам)

Ночь в Котаниеми. Оттуда на восходе солнца (во втор­ник) отправился в имение к настоятелю Неовису. На сле­дующий день была пожога болота и леса под подсеку. На болоте земля красная, (железистая?) [...] Искупался здесь. Вечером началась простудная лихорадка. [...] Ива­нов день провел у Люра, во время обеда за столом вновь стало знобить, такое состояние длилось до четверга. В Иванов день приходил рунопевец, но из-за болезни я вел записи лишь по нескольку минут, после чего прихо­дилось снова ложиться. Певец был доволен, что его при­гласили к настоятелю Люра да к тому же еще хорошо на­кормили.

В следующую среду был Петров день. Я отправился в Пиелавеси на день раньше. [...] Избы в основном кур­ные, стены обструганы до высоты двери. Печь то слева, то справа от двери. [...] Развито скотоводство. Есть кре­стьяне, у которых по 20 — 30 коров. [...] Заморозки зача­стую губят весь урожай. Хлеб едят с примесью заболони. Нищие. Покойники. [...] Вдоль дороги, по которой несут покойника, встречаются обкарзанные деревья, на которых помечены имя [покойника] и год [смерти]. Коровам устраивают дымокуры от комаров. По вечерам коровам [добавляют в пойло] соль. Волки и медведи [в этих ме­стах] не встречаются.

ПРИЛОЖЕНИЕ