Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Элиас Лённрот 1802-1884

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ

Есть явления, истинное значение и масштабы которых выявляют­ся лишь на расстоянии. Они начинают казаться тем крупнее, чем дальше отдаляются от нас. К таким явлениям относится деятельность Элиаса Лённрота. Он — крупнейший собиратель фольклора и состави­тель всемирно известной «Калевалы» и не менее значительного сбор­ника песен «Кантелетар», он обогатил и обновил финский литератур­ный язык, был профессором финского языка и автором учебников и книг для народа. Кроме того, он был еще и врачом, а прежде все­го — замечательным человеком, вызывавшим у всех доверие и лю­бовь. Ректор Петербургского университета П. А. Плетнев, редактор журнала «Современник» после гибели Пушкина, писал в 1848 году профессору русской словесности Гельсингфорсского университета Я. К. Гроту: «На твоем месте понемногу я умудрился бы составить и напечатать совершенно в небывалом роде характеристику Лённрота, да такую, чтобы она изумила европейцев...»

Грот не написал биографии Лённрота, хоть и оставался его пре­данным другом и поклонником. Долгое время даже в Финляндии не было удовлетворительного жизнеописания Лённрота. К столетию со дня его рождения Финское литературное общество наметило выпустить обстоятельную биографию своего самого активного члена, но это на­мерение осталось невыполненным. Вместо биографии к этой дате вы­шло двухтомное издание «Путешествия Элиаса Лённрота»[1], сокращен­ным русским переводом которого является данная книга. Составите­лем книги «Путешествия Элиаса Лённрота» был ученый-фольклорист А. Р. Ниеми. В книгу вошли имеющиеся в архиве Лённрота путевые заметки, дневниковые записи, черновики и конспекты писем, отчеты о собирательской работе, а также опубликованные при жизни Лённро­та в периодической печати очерки и статьи, касающиеся его экспеди­ций по собиранию произведений народной поэзии. Эти материалы представляют интерес не только для фольклористов, литературоведов, лингвистов и этнографов, но и для широкого круга читателей, стре­мящихся узнать побольше о народной жизни начала прошлого века. Заметки Лённрота ценны тем, что в них описывается повседневный быт крестьян — творцов и хранителей прекрасной поэзии. Лённрот отличался недюжинным даром наблюдателя и широтой интересов. Путешествуя по Финляндии и Карелии, Кольскому полуострову и Беломорью, собирая фольклор, он в то же время не оставлял без вни­мания существенные стороны народной жизни: он выступает и как бытописатель, и как исследователь народных обрядов и верований, и даже как критик существовавших социальных и правовых порядков, обнаруживая при этом свой просветительский склад ума и стремле­ние к разумным преобразованиям.

Самые интересные страницы записок Лённрота посвящены север­ным районам нашей республики, так называемой Беломорской Каре­лии, которая тогда входила в состав Архангельской губернии. Что же влекло уроженца западной Финляндии на восток, за пределы своей страны? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать неболь­шой экскурс в прошлое, где можно проследить предпосылки созда­ния «Калевалы».

О существовании у финнов богатой песенной традиции известно с начала зарождения финской письменности (первая половина XVI ве­ка). Первые упоминания связаны с порицанием «бесовских» песен, которые духовенство пыталось искоренить. Но уже в XVII веке про­буждается интерес к эпическим песням как к историческому источни­ку. Исследования Хенрика Габриеля Портана (1739-1804) в области народной поэзии закладывали фундамент для будущего письменного эпоса. Портану принадлежат примечательные слова: «Я не только то считаю постыдным, что прирожденный финн не знает нашей поэзии, но и то, что он ею не восхищается». Труд Портана «О финской поэ­зии» содержит наблюдения и мысли, предварившие научный подход к фольклору. Дорогу для романтической увлеченности устной поэ­зией в Финляндии прокладывали также труды Кристфрида Ганандера, самый значительный из которых — «Финская мифология» — не по­терял значения до сих пор благодаря тому, что содержит много тек­стов народной эпической поэзии.

Романтизм, провозгласивший идею равноправия народов и про­явивший глубокий интерес к их истории и поэтическому творчеству, захватил умы передовых людей Финляндии и побудил их к поискам национальной самобытности в народной поэзии. Важным событием было присоединение Финляндии к России в результате войны 1808 — 1809 го­да: Финляндия перестала быть провинцией Швеции и получила, на правах автономии, возможность относительно самостоятельного раз­вития. Это обстоятельство открыло исследователям путь на восток, для поисков «прародины», и сделало возможными экспедиции Лённрота и Кастрена.

В 1822 году Элиас Лённрот, сын сельского портного из прихода Самматти, что находится в восьмидесяти километрах к западу от Хельсинки, стал студентом университета в Турку, который тогда был центром финского романтизма. Атмосфера всеобщей увлеченности на­родной поэзией определила дальнейшую судьбу любознательного и деятельного юноши. Его учитель Рейнхольд фон Беккер, страстный поклонник народной поэзии, предложил Лённроту в качестве темы для магистерской диссертации обзор рун о Вяйнямёйнене. В связи с этой работой диссертанту пришлось ознакомиться со всеми опубликован­ными до этого рунами, повествующими об этом герое эпоса. Среди них были и эпические песни из сборника Сакари Топелиуса, записан­ные им от карельских крестьян зарубежной, или русской, Карелии, исконно входившей в состав Русского государства. Топелиусу, окруж­ному врачу Нюкарлебю, что на берегу Ботнического залива, принад­лежит особое место в истории рождения «Калевалы». Он собирал в своей округе народные песни, а после того, как болезнь приковала его к креслу, начал издавать их отдельными выпусками. Летом 1820 года к Топелиусу случайно зашли двое коробейников из Вокнаволокской волости (многие крестьяне приграничных карельских дере­вень в виде отхожего промысла занимались разносной торговлей в Финляндии). Карелы спели по просьбе Топелиуса эпические песни, и от них он узнал, что рунопевческая традиция еще жива в карель­ских деревнях. Это было открытие, значение которого Топелиус сразу понял. С той поры он просил направлять к себе всех коробейников-карел. В 1821 году ему удалось записать от Юрки Кеттунена из де­ревни Чена близ Вуоккиниеми (Вокнаволока) шесть длинных рун. Публикации эпических песен восточных карел привлекли внимание любителей старины и вызвали удивление, потому что никто не пред­полагал о существовании рунопевческого искусства за пределами Финляндии. Именно Топелиус-старший указал собирателям путь в рус­скую Карелию, о чем он неоднократно писал в предисловиях к от­дельным выпускам своего сборника «Старинные руны финского наро­да, а также современные песни». Там, за пределами Суоми, писал Топелиус, в некоторых волостях Архангельской губернии «еще зву­чит голос Вяйнямёйнена, там звенит еще Кантеле и Сампо, и оттуда я получил свои лучшие руны, которые бережно записал».

В связи с этим следует сказать, что в традиционной культуре финнов и карел имеются древние пласты, свидетельствующие об общ­ности исторического развития на ранних стадиях. Это проявляется и в устной поэзии, особенно в жанрах со старинной метрикой сти­ха, которую после появления «Калевалы» стали называть «Калеваль­ской метрикой». Калевальский стих — это четырехстопный хорей, раз­деленный цезурой, не рифмованный, но с богатой аллитерацией — созвучием первых слогов внутри стиха, которое в переводах почти невозможно передать. Размер не является строго выдержанным, что делает стих гибким и свободным. Деление на строфы отсутствует, но важным стилистическим приемом является параллелизм, или повтор, что требует исключительного богатства синонимов, которые народный поэтический язык черпает из разных диалектов и даже из других языков. Калевальский стих объединяет разные жанры: эпические и лирические песни, свадебные, трудовые и колыбельные песни, заго­воры и заклинания, отчасти пословицы и загадки. Древние эпические песни карел и финнов обнаруживают родство и по содержанию, они повествуют о деяниях одних и тех же эпических героев.

Создание письменного эпоса на основе народной поэзии стало как бы социальным заказом эпохи. Осуществить это выпало Элиасу Лённроту, именно он пошел по пути, указанному Топелиусом, и на­шел сокровищницу эпической поэзии в Карелии.

В 1827 году Лённрот сдал экзамен на кандидата философии, а весной следующего года отправился в свое первое путешествие с целью собирания произведений устно-поэтического творчества. Эту экспедицию он живо описал в очерке «Путник», которым открывается данная книга. Отправившись из родного местечка Самматти, он про­шел преимущественно пешком всю южную Финляндию и дошел до Приладожья. Побывав в Сортавале и на Валааме, он повернул на север. Здесь, в западной Карелии, которую еще называют финлянд­ской в отличие от русской, Лённроту удалось записать эпические и лирические песни, а также заклинания. В деревне Хумуваара, при­ход Кесялахти, он встретил замечательного рунопевца Юхана Кайнулайнена, о котором подробно и тепло написал в своем путевом очер­ке. Не переходя границу, он осенью вернулся другим путем обратно. Собранный материал Лённрот опубликовал в сборнике «Кантеле», первый выпуск которого вышел в следующем году (всего было четыре выпуска, содержащих 90 рун старинной метрики и 20 новых песен). Как показали позднейшие исследования, уже в «Кантеле» Лённрот обращался с текстами народных песен более свободно, чем, напри­мер, Топелиус, который не подвергал руны литературной обработке. Лённрот же правил язык, стремясь сделать его понятным всем, соеди­нял лучшие стихи из разных вариантов, добиваясь художественной завершенности. Его целью было с помощью народной поэзии способ­ствовать формированию литературного языка и зарождению литера­туры.

После большого пожара в Турку в 1827 году, уничтожившего го­род почти полностью, университет был переведен в Хельсинки. Осенью 1828 года Лённрот начал в университете изучать медицину. В 1832 го­ду он защитил диссертацию на тему о магических способах враче­вания у финнов и получил степень доктора медицины.

В 1831 году было создано Финское литературное общество, сыграв­шее важную роль в собирании и издании народной поэзии, а также в становлении новой литературы. Лённрот был центральной фигурой

Общества: первый его секретарь, в 1854 — 1863 годах он возглавлял Общество, а затем оставался его почетным председателем до конца жизни. Среди первых публикаций ФЛО, поднявших его авторитет как на родине, так и за ее пределами, были «Калевала» и «Кантелетар» — результаты неустанного труда Лённрота.

Во второе путешествие собиратель отправился весной 1831 года, с намерением побывать в Беломорской Карелии, но поездка была пре­рвана из-за необходимости срочно вернуться для борьбы со вспых­нувшей эпидемией холеры. Лишь во время третьего путешествия в 1832 году Лённроту удалось достичь старой государственной гра­ницы и побывать в нескольких приграничных деревнях. В Аконлахти он нашел превосходного рунопевца Соаву Трохкимайнена (Савву Никутьева), руны которого, по утверждению исследователя «Калевалы» и «Кантелетар» Вяйнё Кауконена, явились безусловной предпосылкой для создания «Калевалы».

В 1833 году Лённрот был назначен окружным врачом уезда Кая­ни, который граничил с Вокнаволокской волостью, куда собиратель давно стремился. Несмотря на то, что должность врача в такой ред­конаселенной местности, какой была северо-восточная Финляндия, не была особо обременительной, так как крестьяне редко обращались к медицинской помощи из-за отсутствия сносных дорог и благодаря вековым народным способам лечения, сочетать работу врача и соби­рателя фольклора было нелегко. Правда, медицинское управление ча­сто предоставляло Лённроту освобождение от служебных обязанно­стей, чтобы дать ему возможность совершать длительные поездки за песнями, но его постоянно мучила совесть, что из-за увлечения фило­логией, которая и была его настоящим призванием, он часто вынуж­ден пренебрегать своим прямым долгом. Однако филология не могла прокормить Лённрота, должность же окружного врача обеспечивала его материально и давала возможность заниматься любимым делом на благо всего народа.

Четвертая экспедиция 1833 года в карельские рунопевческие де­ревни имела решающее значение для рождения «Калевалы». В Бой­нице Лённрот записывал руны от замечательного певца Онтрея Малийена, в репертуаре которого были все основные сюжеты, составляющие ядро «Калевалы». В этой же деревне собиратель встретился с извест­ным в округе певцом и заклинателем Воассила Киелевяйненом. Это был глубокий старец и рун уже почти не помнил. Но он рассказал о героях эпоса много нового для Лённрота, расположив подвиги Вяйнямёйнена в определенной последовательности. Вернувшись из поезд­ки, Лённрот начал готовить эпическую поэму о Вяйнямёйнене, компо­зицию которой построил по наметкам Киелевяйнена. До этого он уже подготовил рукописи «Лемминкяйнен» и «Свадебные песни», намере­ваясь опубликовать их отдельно. Но в результате встреч с рунопевцами у Лённрота родилась мысль о возможности более широкого соединения сюжетов в единый эпос. К началу 1834 года он подготовил рукопись под названием «Собрание рун о Вяйнямёйнене», куда вклю­чил и ранее подготовленные циклы, и отправил ее в ФЛО для напе­чатания. Тем не менее в апреле этого же года он отправился в свою пятую экспедицию с целью сбора дополнительного материала, чтобы составить «собрание, которое соответствовало бы половине Гомера», как он писал в письме другу, врачу Каяндеру.

Пятая поездка была короткой, но одной из самых значительных. Лённрот дошел до Ухты (ныне поселок Калевала), где усердно за­писывал руны и песни. На обратном пути он завернул в Латваярви, где жил известный рунопевец Архиппа, о котором собиратель уже раньше слыхал. Встреча Лённрота с самым выдающимся из всех из­вестных рунопевцев Архиппой Перттуненом произошла 25 апреля 1834 года. Старый карел произвел на собирателя сильное впечатление своими превосходными песнями и рассказом о рунопевческом искус­стве своего отца, от которого он перенял лучшие руны. За два с лиш­ним дня Лённрот записал от него более 4000 стихов: около 20 эпи­ческих сюжетов, в том числе цикл о Сампо; 13 заклинаний большого объема, среди них прекрасные стихи о рождении железа и рождении огня; несколько лирических песен. Конечно, Лённрот не успел исчер­пать репертуар Архиппы. Если бы ему не надо было спешить из-за распутицы, он, без сомнения, записал бы больше. Сюжеты рун, кото­рые спел Архиппа, сами по себе не были новыми, ранее неизвестны­ми. Новым было характерное для этого рунопевца соединение сюже­тов и отдельных эпизодов в единые циклы и проявленная при этом самобытность, отличавшая талантливых певцов-поэтов из народа от простых хранителей рун и передатчиков однажды усвоенного. Архиппа Перттунен был тонким стилистом: он прекрасно владел такими поэ­тическими приемами, как аллитерация и параллелизм, умело строил диалог. Стих его музыкален и энергичен, без пустых повторов и мет­рических изъянов. Учитывая то, что весь поэтический материал хра­нился и шлифовался только в памяти, можно сказать, что Архиппа Перттунен обладал исключительным поэтическим даром.

В результате этой поездки Лённрот переработал уже подготовлен­ную к печати рукопись, внося в нее поправки, детали и эпизоды из вновь собранных им рун. Несмотря на то, что руны Перттунена сыгра­ли решающую роль в окончательном формировании письменного эпо­са «Калевала», мы не найдем в ней этих рун в таком виде, как они были спеты Архиппой. Лённрот создал свою композицию и отобрал лучшие и наиболее подходящие для его замысла стихи из разных ва­риантов, соединяя их. Кроме того, он вплетал в эпическую канву ли­рические песни и заклинания, что в народной эпической традиции исключается. Но Лённрот сохранил все полевые записи и никогда не скрывал своего метода, а наоборот, публично разъяснял его, утверж­дая, что у него, как и у народных певцов, есть право на неповторимые контаминации. Признавая первостепенную роль карельских рунопевцев в зарождении письменного эпоса, Лённрот назвал первое изда­ние так: «Калевала, или старинные карельские руны о древних вре­менах финского народа»[2].

Подписав предисловие «Калевалы» 28 февраля 1835 года и сдав рукопись в печать, Лённрот снова отправляется в путь — в свою ше­стую экспедицию по маршруту Реболы, Рутозеро, Юшкозеро, Ухта, Ювялакша, откуда через Вокнаволок вернулся в Каяни. Из ухтин­ских рунопевцев, которые в основном остались безымянными, соби­ратель упоминает Варахвонта Сиркейнена, по прозвищу Ямала, от которого записал 20 рун. В Ругозере Лённрот пытался записывать плачи, но вынужден был признать это занятие неимоверно трудным. В результате наблюдений над бытованием плачей Лённрот написал статью «О плачах в русской Карелии», опубликованную в 1836 году в издаваемом им журнале «Мехиляйнен». Статья является первым исследованием этого древнего и сложного жанра и свидетельствует о проницательности ума ее автора.

Седьмое путешествие (1836 — 1837 гг.), совершенное Лённротом на Север, было долгим и трудным. Целью собирателя явилось более ши­рокое обследование территории, на которой говорили на языках, близ­ких финскому. В отчете о результатах экспедиции Лённрот дает крат­кий обзор бытования разных жанров фольклора на этой обширной территории. Особого внимания в перечне собранных материалов за­служивает упоминание об «идиллических рунах», т. е. о лирических песнях и балладах, систематизацию которых собиратель начал в экс­педиции. Следовательно, Лённрот уже работал над составлением «Кантелетар», которую называл сестрой «Калевалы». Многие лириче­ские песни и баллады из «Кантелетар» Лённрот потом использовал при составлении второго издания «Калевалы». Больше всего лирических песен он записал в западной Карелии (ныне Севернокарельская гу­берния в Финляндии), куда ездил в 1838 и 1839 годах. В приходе Иломантси он встретил замечательную песенницу Матэли Куйвалатар (Магдалена Куйвалайнен, 1771 — 1846), которую в области Калеваль­ской лирики называют мастером, равным Архиппе Перттунену в эпи­ческой поэзии. К сожалению, Лённрот назвал только одно это имя из числа многих исполнительниц лирических песен, с которыми встречал­ся. Первые две книги «Кантелетар» вышли в свет в 1840 году, тре­тья — в 1841 году.

Десятое путешествие (1841 — 1842 гг.) было самым длительным по времени и охватывало большую территорию. Теперь основной целью Лённрота явился сбор лингвистического материала, так как в 1840 году ему было поручено составление большого финско-швед­ского словаря. Он намеревался исследовать карельские диалекты и язы­ки лопарей и самоедов (т. е. саамов и ненцев), чтобы определить сте­пень их родства с финским. Первая часть путешествия прервалась в Петрозаводске из-за формальных придирок чиновников, так что со­бирателю пришлось вернуться обратно. Осенью он вместе с просла­вившимся впоследствии исследователем народов Севера и Сибири М. А. Кастреном отправился в Лапландию и на Кольский полуостров. Путешествие проходило в тяжелых условиях полярной зимы. Весной 1842 года путешественники прибыли в Кемь, откуда морем отправи­лись в Архангельск. Но выяснив, что язык самоедов имеет мало об­щего с финским, Лённрот расстался с Кастреном и пустился в обрат­ный путь через Онегу, Каргополь и Вытегру. Прибыв в Лодейное По­ле, он направился к оятским вепсам и в течение нескольких недель изучал вепсский язык. Домой в Каяни он вернулся в октябре.

Последнее, одиннадцатое, путешествие, которое в данном издании не приводится, Лённрот предпринял в 1844 году в Эстонию с целью изучения родственного финскому эстонского языка. В Таллине и Тар­ту он знакомился с литературой на эстонском языке и с деятель­ностью эстонских филологов. Он специально обучался эстонскому язы­ку у своего коллеги, врача и писателя Ф. Р. Фельмана, видного дея­теля культуры, который был президентом основанного им Эстонского ученого общества и профессором Тартуского университета. В течение длительного времени Лённрот странствовал по деревням, изучая тар­туский диалект эстонского языка. Домой он возвращался в конце го­да через Петербург, в основном пешком. По пути, уже за пределами Эстонии, Лённрот ознакомился с устной поэзией прибалтийско-фин­ской народности водь, язык которой он определил как нечто среднее между карельским и тартуским диалектом эстонского языка, но отме­тил в нем и самобытные черты.

В 1842 году Лённрот опубликовал подготовленный им сборник «Пословицы финского народа», в 1844 году — сборник финских зага­док. Но самый главный труд был еще впереди — составление новой редакции, или так называемого полного издания «Калевалы». На по­мощь Лённроту пришли молодые собиратели, среди которых выделя­лись студенты Даниель Эуропеус и Аугуст Алквист. Им удалось най­ти замечательных рунопевцев в западной Карелии и в Прнладожье, таких как Симана Сиссонен и род Шемеек. В 1847 году Эуропеус вместе со своим спутником Рейнхольмом открыли ранее неведомую область бытования Калевальской поэзии — Ингерманландию[3]. Эуропеус настаивал на включении ингерманландских рун в новую редакцию «Калевалы», но Лённрот не счел это возможным, так как ингерман­ландская эпическая традиция отличается от карельской. Придержи­ваясь сюжетной канвы первого издания, Лённрот из огромного коли­чества новых записей отбирал то, что не требовало перестройки го­товой конструкции. Из ингерманландских материалов он использовал немного, в частности вступление к циклу рун о Куллерво, повествую­щее о родовой распре между Унтамо и Калерво, отцом Куллерво. Изобилие материала создавало известные трудности при отборе. Лённрот писал в одном из писем: «Из всех собранных рун вышло бы семь «Калевал» и все разные». Кроме новых сюжетов и эпизодов из эпических песен, Лённрот внес в новое издание много лирических пе­сен и заклинаний. Вторая редакция «Калевалы» вышла в 1849 году, оставив в тени ее первое издание (оно было переведено на шведский и французский языки до появления второго издания и на англий­ский — в 1969 году). Именно вторая редакция «Калевалы» признана одним из великих мировых эпосов и переведена на тридцать три язы­ка, причем на многие языки она переводилась несколько раз. Так, на­пример, на немецкий имеется шесть переводов, на английский, фран­цузский, итальянский, шведский, венгерский, эстонский она переводи­лась по три раза; на русский, литовский, японский — по два раза. Пе­реводы стареют, оригинал — нет.

«Калевала» и «Кантелетар» закладывали основу для финского ли­тературного языка, они оживили закостенелый книжный язык восточ­но-финскими и карельскими диалектами. Чтобы язык стал средством коммуникации и информации всех отраслей жизни общества, нужны были культурные термины, которых еще не существовало. Лённрот создал сотни новых слов, используя возможности родного языка, не прибегая к заимствованиям. Термины, введенные Лённротом, теперь кажутся исконными, как будто они родились вместе с языком. Пос­ледний свой большой труд, финско-шведский словарь, насчитывающий более 200 тысяч слов, Лённрот завершил уже в конце жизни. Отслу­жив десять лет в качестве профессора финского языка и литературы в Хельсинкском университете, он вышел в отставку, но продолжал трудиться в родном Самматти. Будучи по натуре просветителем, Лён­нрот писал книги для народа по вопросам обучения и воспитания де­тей, гигиены и первой медицинской помощи, и другим отраслям зна­ний, необходимых в повседневной жизни. Не найдется, наверно, та­кой области культуры, в которой он не оставил бы ощутимого следа. Так, например, его труд «Флора Финляндии» не потерял научного зна­чения до сих пор. Лённрот был избран членом многих зарубежных на­учных обществ и академий, в 1876 году — почетным членом Россий­ской Академии наук.

Несколько замечаний, относящихся к данному изданию. Посколь­ку в первой половине XIX века главенствующая роль в Финляндии принадлежала еще шведскому языку, большая часть опубликованных в книге материалов написана Лённротом по-шведски (письма, отчеты, очерки в шведоязычных газетах). Эти тексты для финского издания перевел Ялмари Хахли. Часть путевых заметок и писем Лённрот на­писал по-фински или по-карельски, не разграничивая два близких язы­ка. Эти места помечены особо. Так как понятие «карельская нацио­нальность» в то время еще не утвердилось, Лённрот, как и другие со­биратели и путешественники того времени, карел иногда называет фин­нами (из-за близости языка и традиционной культуры), иногда рус­скими — когда речь идет о восточных карелах.

Сокращения при переводе сделаны главным образом за счет на­блюдений Лённрота над особенностями финских и карельских диалек­тов и второстепенных описаний, не представляющих интереса для со­временного массового читателя. Специалисты всегда имеют возмож­ность обратиться к первоисточнику. Купюры отмечены многоточиями в квадратных скобках. Топонимические названия даны так, как в ори­гинале, поскольку это соответствует исконной народной топонимике. В конце книги помещен список населенных пунктов с их современны­ми официальными названиями, составленный Р. П. Ремшуевой.

У. Конкка

Первое путешествие 1828 г.

ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ[4]

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и нако­нец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И ког­да в конце концов удается рассеять беспричинную озабо­ченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крест­ные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, ес­ли бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, расска­зывают мне допотопные истории о всевозможных утоплен­никах. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня яко­бы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся де­сятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен со­провождал меня до Иструала, первой деревни этого при­хода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был изве­стен своим умением исцелять больных заклинаниями. На­деясь уговорить его поделиться со мною своими премудро­стями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его спо­собы лечения, предсказания и прочая премудрость основы­ваются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял мень­ше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе[5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Од­на из горок, вернее возвышенность, находящаяся пример­но в четверти мили [6] от церкви, так и называется Торниала[7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси[8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, прегра­дившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Мик­кели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я про­вел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадеб­ную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культур­ней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-ни­будь патриотически настроенный, с удивлением и огорче­нием обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении прихо­дит непозволительная вольность, вернее, наглость и непри­стойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменя­ет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу про­столюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели сто­ит на перекрестке дорог, летом здесь можно проехать из одной деревни в другую на повозке. Многие крестьяне имеют выездные тарантасы, на которых щеголяют по воск­ресным дням на церковном пригорке. [...]

27 числа я заночевал на постоялом дворе. Начав за­писывать песни, которые мне пели возницы и деревенские девушки, я работал, не глядя на часы, пока не стемнело. Когда сгустились сумерки, исполнители мои собрались уходить, и я перестал записывать, отметив, что стрелки часов перевалили за одиннадцать. В это время года здесь ночи совсем светлые.

На следующий день я пришел в Юва. После пройден­ных мною Хирвенсалми и Миккели с их открытыми взору холмами и выжженными под пашню равнинами я испы­тал на себе благотворное влияние не только прекрасных лиственных лесов, сменяемых кое-где величественными хвойными борами, но и оценил гостеприимство здешнего народа, о котором и упоминаю с благодарностью. По­скольку я знал, что студент Готтлунд[9] уже собирал здесь руны, то не стал о них даже спрашивать. Для собствен­ного развлечения я занялся сбором растений и выяснени­ем их названий. Я считаю, что изучение финских наиме­нований растений и других объектов природы способство­вало бы выяснению вопроса о древней родине финнов. Из­вестно, что в разных местностях и названия эти различ­ны, но есть немало названий растений, птиц, рыб, живот­ных, а также минералов, общих для всей Финляндии. По­этому можно предположить, что финны знали их еще до переселения сюда, тогда как большинство объектов, имею­щих совершенно разные местные наименования, по-видимому, стали известны им после переселения в эти края. Исходя из этого, можно было бы определить место обита­ния подобных животных и объектов природы и считать его местом древнего поселения финнов. [...]

В пятницу 30 мая я пришел в дом священника в Рантасалми. Здесь я встретил своего старого знакомого Сильяндера — помощника пробста Клеве.

В воскресенье я видел людей в выходной одежде. Я уже раньше был наслышан, что жители Рантасалми — самые культурные в провинции Саво, поэтому мне хоте­лось увидеть их в праздничной одежде, обычно надеваемой в церковь. Мужчины были одеты в длинные серые сермяж­ные кафтаны, некоторые были в коротких пиджаках. У жен­щин в одеянии тоже не было никаких особых украшений.

И все же кофты их были скроены по моде, с более корот­кими, чем я наблюдал в других местах, полами.

Внимание мое привлекла похоронная процессия. Все, несшие гроб, были одеты в белое: на них были длинные белые кафтаны из сермяги, перехваченные в талии пояса­ми. Должен признаться, эти похороны показались мне бо­лее впечатляющими, чем те, что мне доводилось наблю­дать в Хяме и Уусимаа, на которых все, несшие гроб, бы­ли одеты в черное. После полудня в доме священника об­венчали свадебную чету. Жених был в длинном сером каф­тане с поясом, а невеста в очень простом наряде: в юбке в красную и белую полоску, в обыкновенной саржевой коф­те и переднике. На голове ее не было никаких украшений, кроме сложенного вдвое красного платка, обхватывающе­го голову и завязанного спереди бантом. Видимо, он под­держивал волосы, заплетенные в косу и уложенные в пу­чок. [...]

Хотя на мне крестьянская одежда и я выдаю себя за крестьянина, идущего якобы в Карелию повидать родствен­ников, многие не верят этому. И все же мне больше чем кому бы то ни было следовало походить на крестьянина, ведь я крестьянин по происхождению и прожил среди них большую часть своей жизни.

На следующий день рано утром я продолжил свой путь. Весьма приятное впечатление произвела на меня ста­рая, сплошь заросшая травой дорога, по обе стороны ко­торой тянулся лиственный лес. Еще вчера я шел по ней, охваченный такой радостью, что едва не позабыл о ночле­ге. А сегодня утром дух захватывало от звонких птичьих трелей в ближайшем лесу, от сотен мелодичных звуков, которые заставляли меня часто останавливаться и прислу­шиваться.

Пятилетний мальчуган обратился ко мне в Рантасалми: «У вас дома так же хорошо, как у нас?» «А что, по-твоему, у вас такого хорошего?» — спросил я. Он ответил: «Да ведь у нас совсем рядом красивые леса, там живут маленькие птички, они поют, там много цветов и ягод и всего-всего». Позднее я не раз вспоминал слова этого мальчика о красоте леса и каждый раз думал: как же он был прав!

К полудню я пришел в деревню, где один мужчина, уви­дев у меня флейту, висевшую в петлице, спросил: «Что это?» Услышав, что это музыкальный инструмент, он по­просил, чтобы я сыграл на нем. Флейтист я слабый, но стоило мне заиграть, как вокруг собралась толпа ребяти­шек, подошли девушки и люди постарше. Это не удивля­ло меня, уже и раньше я наблюдал, какое действие ока­зывает моя флейта на простых людей. Особенно им нра­вятся напевы финских народных песен. Часто, едва ли не каждый день, бываю я в окружении многочисленных слу­шателей и почитателей. Не скрою, это забавляет меня и немало тешит мое самолюбие. В подобной ситуации я всегда воображаю себя вторым Орфеем или новоявлен­ным Вяйнямёйненом. Скопление деревенского люда весьма удобно для меня и в другом отношении. Мне легче разу­знать в людской толпе, кто из односельчан знает песни и руны. Вот и на этот раз мне указали на девушку с очень хорошей памятью, знавшую много карельских песен, испол­няемых обычно женщинами, и несколько старинных рун, которые я стал записывать. Но вскоре мать напомнила дочери, что ей надо вместе с другими идти на подсеку, — наступила пора жечь лес, вырубленный под пашню.

Поскольку я намерен опубликовать эти стихи и целый ряд других песен отдельно, то не буду приводить их здесь полностью. Но кое-кто из читателей, вероятно, пожелает ознакомиться с ними, поэтому приведу два отрывка из ру­ны «Гордая девушка».

Эта девушка не станет на санях сидеть батрацких, у поденщика под мышкой. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, принесут кольцо из Турку, привезут из Риги крестик. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, подведут коня за тыщу, поднесут седло за сотню. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, под дугой узорной ездить, в расписных санях кататься. В честь красавицы однажды, этой курочке во славу, чару поднесут большую.

Каасо отопьет из кружки, из ковша пригубит племя.

Кто же знал, что очень скоро ей, прославленной невесте, тропку мерять до колодца! Кто же знал про то, кто ведал, что уж сей год в это время расплетать придется косу, заплетать ее в печали.

Побывав во многих домах и записав несколько стихов от двух крестьянских девочек, пасших у дороги овец, я от­правился на постоялый двор в Юля-Куона, где и заноче­вал. [...]

На следующий день около полудня я остановился в де­ревне, названия которой теперь уже не помню. Мне посо­ветовали сходить к сыну одного крестьянина, который, по слухам, знает много рун. Но как раз в это время он ока­зался в лесу, гнал смолу. Я отправился на поиски, но ког­да нашел его, начался дождь и записывать песни под от­крытым небом стало невозможно. Молодой крестьянин ска­зал, что я мог бы записать руны, которые он знает, и еще много других от некоего сапожника. Тот жил неподалеку отсюда. Когда же я пришел к сапожнику, его тоже не ока­залось дома. Жена его и сын сообщили, что хозяин в лесу, примерно в четверти мили отсюда, там помочь[10] на вспаш­ке подсеки.

По их совету я свернул с дороги направо и пошел по узкой, отчетливо различимой лесной тропинке, но затем тропа затерялась. Подсеки сбивали меня с пути, и я шел почти наугад, но вскоре вновь приметил утоптанную тропу и по ней, к великой моей радости, добрался до нужного места. Вечером крестьяне вернулись домой с расчищенно­го и вспаханного ими участка. Что касается рун, то я об­манулся в своих надеждах, так как руны оказались в ос­новном духовными и ранее уже публиковавшимися. И все же я с удовольствием провел здесь вечер, вернее, празд­ник по случаю окончания помочи, участвовал в разгово­рах, более оживленных, чем обычно. Ужин состоял из со­леной рыбы, тушеного мяса с соленым соусом, похлебки и пирога с творогом «коккели». Они знают и чарку под рыбу, а поговорка «рыба посуху не плывет» служит к то­му сигналом. Но здешнее пиво не идет ни в какое сравне­ние с тем, что варят в Турку и Хяме.

Днем я совершал длинные переходы от одной деревни до другой, собирая болотные растения. Однажды меня на­стиг проливной дождь и пришлось искать укрытия под чахлой сосной с редкими ветвями. Промокнув в конце кон­цов до нитки, я под дождем дошел до ближайшего дома и там заночевал. Дом этот находился где-то на границе между Саво и Карелией, поэтому, прежде чем перейти к другой провинции, следует сказать несколько слов о Са­во. Что касается названия Саво, то пастор Бруноу из Мик­кели рассказал мне следующее. По преданию, дошедшему до наших дней, первые финны приплыли сюда по воде. Долго они искали какую-нибудь избушку, чтобы, выдворив прежнего хозяина, занять ее, но безуспешно. Наконец за­метили дым над рыбацкой избушкой, принадлежавшей, как оказалось, лапландцу. Обрадованные, они закричали: «Са­ву, саву!»[11]. В память об этом они назвали мыс, на котором стояла избушка, Пирттиниеми[12], а залив, окружающий этот мыс, Савулахти. Впоследствии так стала называться окрестность залива, а еще позже и вся провинция Саволакс. [...]

Крестьянские дворы в этой провинции расположены на большом расстоянии друг от друга. Происходило это по той причине, что каждый земледелец, приступая к расчист­ке земли под пашню, здесь же ставил жилье. В Хяме и на побережье совсем иная картина, там дома стоят кучно. В Саво и Карелии немало деревень, жителям которых на­до пройти не одну четверть мили, чтобы навестить соседа. Вообще для крестьян Саво и Карелии характерно стрем­ление жить вдали от других, в некотором уединении. Это видно хотя бы по тому, что люди, живущие довольно близ­ко от соседей, при постройке нового дома стараются поста­вить его подальше. Дом выглядит просто: это изба, в по­толке которой имеется дымоволок; в доме несколько боль­ших застекленных окон. Печь кубической формы служит для выпекания хлеба, а также для отопления помещения. Опечек [основание печи] обшит досками, сверху [перед устьем] находится шесток с жаратком, или зольником, ку­да можно выгребать из печи горячие угли. В углу печи, обращенном к избе, — «опечный столб», от которого к обе­им стенам идет по воронцу. Кое-где этого столба нет, осо­бенно в местностях ближе к провинции Похьянмаа. Сле­дует заметить, что в ряде домов, построенных в последние годы, ставят уже такие печи, какие встречаются в кресть­янских избах южной Финляндии, то есть с дымовой тру­бой. Но ставятся они не повсеместно, поскольку не обогре­вают дом так хорошо, как старые испытанные печи, топя­щиеся по-черному. Когда такую печь топят, дым сначала густо стелется по всей избе, и непривычному человеку трудно выдержать это даже сидя на полу, где меньше ды­ма. Но вскоре дым начинает столбом выходить через от­верстие на потолке [дымницу]. Потолок и стены поверху совершенно черны от сажи и поблескивают, словно их по­крыли черным лаком. Нижняя же часть стен, в человече­ский рост от пола или чуть выше окон, совсем белая. Ко­поть садится и тут, но ее сразу же счищают, состругивают специальным скребком — скобелем.

Та часть избы, в которой находится печь, называется карсина [женский угол], а другая, более просторная часть в обиходе называется силта, или просто пол. В старое вре­мя между ними ставили перегородку. Еще и сейчас иногда в некоторых домах можно увидеть бревно, которое прохо­дит через весь пол и служит для той же цели — делит избу надвое. И хотя теперь пол чаще всего настилают гладкий, без видимой границы между карсина и силта, старинные названия их сохранились.

Когда входишь в дом, то слева от двери видишь печь и карсина, справа — силта и ткацкий станок. В избе нет никакой другой мебели, кроме стола и нескольких стуль­ев. Здесь нет ни шкафов, ни сундуков, ни полок, ни горш­ков, ни кроватей и т. п., которые потеснили бы многочис­ленное семейство. Летом вся семья спит в холодных по­мещениях: сенях, амбарах, а зимой — в избе. Для мужчин на пол настилается солома, на которую набрасывают шер­стяную и сермяжную подстилку и подушки, укрываются они своими длинными сермягами или чем придется. Жен­щины, занятые хозяйственными делами, проводят большую часть времени на своей половине — карсина — с прялками, веретенами и прочим, тогда как остальная часть избы на­ходится в распоряжении мужчин. В некоторых домах еще можно увидеть своеобразное сооружение под пологом, ко­торое раньше встречалось повсеместно. Это обычная кро­вать с четырехугольным шатром из льняной ткани, плотно прикрепленной понизу к краям кровати, так чтобы кома­ры и мухи не досаждали спящему. За четыре угла он под­вешивается к потолку. Это место для спанья называется «уудин». Он очень удобен летом, поскольку спасает от ко­маров, которых здесь значительно больше, чем в южной Финляндии.

В противоположном от входа конце сеней зачастую держат молоко и небольшое количество продуктов, чтобы иметь все под рукой, когда садишься за стол. При каждом доме имеется несколько клетей и амбаров; у каждого из сыновей, особенно у женатых, — своя клеть. В них хранят одежду и другие вещи, а летом спят. В ряде мест баню топят ежедневно, но другие довольствуются тем, что па­рятся два-три раза в неделю. Рюс[13] заблуждается, утверж­дая, что мужчины и женщины парятся вместе. Я нигде не встречал такого. Мужчины всегда парятся первыми, а женщины — после них. В поварнях, или по-здешнему «кота»[14], нет каменки. Деревянный пол отсутствует, и огонь разводят прямо на земле, а котел подвешивают на крюк.

В воскресенье 8 июля я дошел до местечка Кесялахти, которое относят уже к Карелии. Мальчишки у дороги бро­сали биту. Я остановился и стал наблюдать за их игрой.

Вскоре здесь же собралось несколько мужчин и один из них сообщил мне, что знает немало рун. Мы зашли в бли­жайший дом. Там же я записал руны от других собрав­шихся мужчин и девушек. Узнал о наиболее искусных рунопевцах этого края. Лучший из них жил за три четверти мили отсюда, в деревне Хумуваара, куда я, насквозь про­мокший под дождем, добрался к вечеру. Но рунопевца по имени Кайнулайнен[15] не оказалось дома. Он был на спла­ве. Братья Кайнулайнена заверили меня, что он на самом деле помнит много рун, и я решил подождать его. Поне­дельник уже был на исходе, а Кайнулайнен все не возвра­щался. Ожидание мое, однако, не было тягостным. Пре­красное местоположение дома — у леса и дружелюбное ко мне отношение старой хозяйки — матери Кайнулайнена и остальных членов семьи скрашивали его. С неизъясни­мой отрадой ходил я по лесу, где покойный отец Кайну­лайнена когда-то читал свои заклинания, обращенные к бо­гам и богиням леса, и где в былые времена «девы Метсолы» показывались своим любимцам. Следует заметить, что в бытность свою старый Кайнулайнен был лучшим охот­ником этих мест. И по суеверным понятиям людей того времени, его охотничье счастье во многом зависело от бла­госклонности лесных богов, которых он, как никто другой, умел расположить к себе своими песнями. Эти песни пере­шли от отца к старшему сыну, но младший Кайнулай­нен — сын своего времени — уже не считал их столь могу­щественными, какими они являлись для предков. Они бы­ли для него скорее святым наследием отца и напоминали ему детство. Чтобы читатель мог представить, как финские охотники молились лесным богам, приведу здесь несколь­ко заклинаний Кайнулайнена.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ОЛЕНЯ

Плакал глупый от нужды, жаловался на нехватку: где дарительница наша, таровитая хозяйка, где опрятная хлопочет? Там дарительница наша, таровитая хозяйка, там опрятная хлопочет, у дверей дворца из рога, на краю лесного замка. Что там делает хозяйка? Из костей возводит замок, из когтей сооружает. Дева Анникка с ключами, Ева, дева-невеличка, заиграй-ка на свирели, на своей медовой дудке для ушей хозяйки доброй. Верно, ты и не хозяйка, коль прислуги не имеешь, не содержишь ста служанок, тыщей слуг не обладаешь, теми, кто стоит у двери, кто стадами управляет, кто твою скотину холит, кто пасет большое стадо, кто за длинным стадом ходит. Отпусти своих овечек на места моей охоты, на мои приспособленья.

Лумикки, Тапио дочка! Позови своих теляток под воздушным этим сводом, пригони стада к мужчине, подведи к ловушкам мужа, к вынянченному у груди. Пусть бегут стада быстрее, пусть проворнее несутся. Если нету стад поближе, позови их издалека. Проведи сквозь восемь ждущих, сквозь охотников десяток на места моих ловушек из-за Таникки далекой, из концов далекой Похьи, тех, попами не обжитых, из краев неокрещенных, незнакомых, безымянных, скрытых за семью церквами. Пусть бегут они быстрее, пусть они проворней скачут. Хийси, мальчик низкорослый, прыгающий через тропы, вынь-ка шпоры золотые из лукошка золотого, из корзинки, что из меди, с воронца из серебра, бок пощекочи бегущим, поскреби у них под мышкой. Пусть они бегут быстрее, пусть они проворней скачут прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, к вынянченному у груди, пригони в упряжке медной, в золотых оковах стадо. Здесь должна пройти дорога, нового пути начало для великих и для малых. Здесь мостки покрыты шелком, полотном — места плохие, холщевиною — худые, плотным полотном немецким, грубою сермяжной тканью. Уккойнен, отец всевышний, старец наш, владыка неба, палицею золотою с воронца из серебра по бокам ты их стегни, полосни своею палкой так, чтоб кости затрещали, чтоб колени задрожали. Леса щедрая хозяйка, маленькая дева рощи, коль рекой богатство льется, коль оно стремится выше, выше подними ограду; коль оно стремится ниже, опусти ограду ниже. Коль рекой оно не льется, пусть забор стоит на месте. Пусть бежит оно быстрее, пусть проворней стадо скачет. Здесь, куда придешь ты, стадо, красной лентой перекинут мост над огненным порогом. Шелком здесь мосты покрыты, бархатом покрыты хляби, полотном — места плохие, плотным полотном немецким, грубою сермяжной тканью. Парусом, хвосты, расправьтесь, парусиной трепещите. Пусть бежит быстрее стадо, пусть оно проворней скачет, не сворачивая в топи, не сходя с мостков в болото. Дочка мглы, тумана дева, Луоннотар, Тапио дочка! Решетом просей туманы, выдуй человечий запах, выветри ты дух героев. Застели глаза коровкам, заложи туманом уши. Из ловушек, из капканов, из сетей ты сделай по две. Проведи ты к ним добычу. Замотай им рот шелками, поверни носы в сторонку, чтобы нити не порвались, не запутались волокна. Положи ты пястку льна, горстку золотой кудели под серебряную грядку этой ночью, ночью первой, ночью среднею, второю, ночью третьего, последней. Принеси богатство ветром, вьюгой нагони, метелью, непогодою, дождями прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, к вынянченному у груди. Золото мое иссякло. Вицу выломай в чащобе, прут березовый в лощине. Кто бежать не может быстро, стегани того ты плетью, подгони кнутом ременным, мелкими хлестни камнями, сыпани вослед им галькой. Вицу в пять возьми саженей, в три сажени прут березы, чтобы им стегать скотинку, чтобы гнать большое стадо. Нет других мужчин на свете, кто б черней имел ресницы, кто ногой ступил бы мягче, кто б имел дугою брови. Нету нашего прекрасней. Стукни палицею, Укко, новою дубинкой грохни, хлестани своею палкой на местах рожденья стада, в крае меха дорогого. Добрая хозяйка леса, ты, дарящая добычу, золота тебе набрал я, серебра я приготовил, расстели платок свой лучший под мои дары лесные, чтоб на землю не упали, чтоб в грязи не замарались. Век у золота такой же, как у месяца, у солнца. Есть и золото такое, что с войны привез отец мой, Из России, с поля битвы, с поля брани из-под Риги. Золото мое полегче, серебро мое потоньше. Золото твое шерстисто, золото мое поярче.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЛИСУ

Встань, хозяйка мелколесья, встань, хозяин с бородою, поднимайся поживее, ждут тебя и окликают, здесь нужда в твоем народе. Волосков своих надергай, нащипай, нарви шерстинок, надери своих волокон, брось их к ждущему мужчине, к ожидающему мужу, вынянченному у груди. Ты бросала раньше, дева, на мои пути пушнину, делала мой край богатым, красным берег мой родимый. Муж красивый, красношлемый, Тапно белобородый! Красный шлем возьми с когтями, в землю коготь брось поменьше, в землю коготь брось побольше, на места моей охоты, на мои приспособленья. Пяйстярюс, чащобы дева, натряси своих волокон, набросай своей кострики на места моей охоты, на мои приспособленья. Мимеркки, хозяин леса, в шапке хвойной, с бородою! Мимеркки, хозяйка леса, с оловянными ножнами, с поясом из серебра. Раммикко, хозяин денег, Лоухи, Похьёлы хозяйка, звякни денежной рукою, прозвени десницей щедрой этой ночью, ночью первой, ночью среднею, второю, ночью третьего, последней. Если нету тех, кто ближе, пригони их издалека мимо девяти ловящих, через восьмерых смотрящих, через полдесятка ждущих на места моей охоты, на мои приспособленья. Пригони ты шерсть носящих на своих ногах проворных. Если нету тех, кто ближе, пригони их издалека, проведи равниной Похьи, наклоняя крышу Лаппи. Пусть бегут они быстрее, пусть проворнее несутся из краев неокрещенных, незнакомых, безымянных, из краев, где нет попов. Вицу в пять возьми саженей и т. д.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЗАЙЦА

Уккойнен, отец всевышний, старец наш, владыка неба, с севера окликни тучу, с запада пришли другую, третью вызови с востока, тучи те столкни ты вместе, ты направь их друг на друга, веточкам моим дай меду из небес медоточащих, с тучи сладкого накапай, дай ты меду веткам средним. Все тут горькие побеги, лишь один побег медовый, что опущен в снег верхушкой, в небеса уперся комлем. На конце его распорка, лук, натянутый на комле. Я вчера ходил по лесу, там заметил я три замка, три дворца я там увидел. Есть из дерева, из кости, третья крепость вся из камня. Это крепость полководца. Шесть там золотых окошек на углу любого замка. Я смотрю вовнутрь в окошко, там дарительниц я вижу, там живут хозяйки стада, руки в золотых браслетах. Анникка, ключей хозяйка, Ева, дева-невеличка, ты пойди в амбар на горке, отпусти своих ягняток, пригони своих овечек. Пусть бегут они скорее, пусть они проворней скачут мимо всех чужих ловушек, под чужою западнею на места моей охоты, на мои приспособленья, прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, вынянченному у груди. Если кто бежать не хочет, подхлестни его ты вицей, подгони его легонько, стегани концом хлыста, если кто сойдет с дороги, за ухо верни на тропку, хлестани кнутом ременным, мелкими хлестни камнями, сыпани вослед им галькой.

В понедельник Кайнулайнен так и не вернулся и при­шел только на следующий день, но, устав с дороги, решил сначала отдохнуть. Вечером Кайнулайнен все же кое-что спел и, закончив, стал уверять, что мне дня не хватит, чтобы записать все руны, которые он знает. На следую­щее утро я попросил его продолжить пение. Но он отве­тил, что, будучи старшим сыном в семье, он не может ос­таться в стороне от хозяйственных работ, это не понравит­ся его братьям, а ссоры он не хочет. Кайнулайнен пообе­щал остаться дома в случае, если я найду ему замену. Я стал искать поденщика, но в эту горячую пору все были заняты делами. И мне пришлось примириться с тем, что Кайнулайнен вместе с другими отправился на работу. Я попытался найти поденщика хотя бы на следующий день, но мои попытки не увенчались успехом. Вечером Кайнулайнен с братьями вернулись из леса. Я поведал им о своей неудаче и стал уговаривать братьев рунопевца при­нять у меня дневной заработок поденщика с тем, чтобы они при возможности могли нанять его вместо остающего­ся со мной брата. Они обещали все взвесить и наутро при­няли мое предложение. Теперь рунопевец был в моем распоряжении. Он был очень доволен этой передышкой и с радостью повторял, что никогда еще песни не прино­сили ему такой пользы. После обеда пошел дождь, и он обрадовался еще больше — мы-то были под крышей. Весь день, с утра до позднего вечера, я записывал его песни, не считая перерыва на обед и того получаса, пока он го­товил кофе. Последнее было выражением его радости по случаю обретенной им свободы на целый день. Вообще-то здешние люди не привыкли к кофе, но Кайнулайнен при­обрел кофейник и научился готовить его. Он был выбор­ным церкви и, видимо, ради своего престижа приобрел этот предмет роскоши. Когда я вечером спросил у него, знает ли он еще руны, он ответил, что их, наверное, оста­лось не меньше, чем записано за день, но сразу все труд­но припомнить. Я попросил его петь на тех же условиях и следующий день, но он посоветовал не тратить из-за не­го столько денег. «Завтра, — сказал он, — мы все останем­ся работать дома, и если вам удобно, можете записать и остальное, мне нетрудно петь и работать одновременно». Я согласился и на следующий день, сидя подле него, за­писывал карандашом все, что он диктовал.

Я пробыл у них несколько дней. Все это время старая хозяйка да и остальные домашние обходились со мной очень хорошо. Хочется привести лишь один пример, кото­рый показывает, сколь добры они были ко мне. В среду вечером я вместе со всеми пошел в баню. Когда вернулся в избу и переоделся в сухое, то нижнее белье, совершенно вымокшее после бани, повесил сушиться. Утром белья не оказалось, и я недоумевал, куда же оно могло подеваться, пока в четверг уже под вечер оно не появилось на том же месте, отстиранное и разглаженное рубелем. Я поблагода­рил хозяйку, и она в ответ сказала, что сделала лишь то, что предписывает гостеприимство, и добавила: «На то и человек, чтобы делать добро другому». Потом она спро­сила: «Может, вам еще что-нибудь надо было постирать, мне бы раньше спросить, да где старому человеку все упо­мнить». Я ответил, что у меня еще осталось кое-что из одежды, которую следовало бы постирать, но мне не хо­чется утруждать ее. Но она не успокоилась до тех пор, пока я не отдал ей в стирку все оставшееся, причем увери­ла меня, что одежда успеет высохнуть до моего отъезда. Я дал ей летние брюки, потому что в Китээ собирался по­бывать в некоторых господских домах. Перед уходом, что­бы отблагодарить хозяйку за еду и прочие хлопоты, я предложил ей рубль, но она наотрез отказалась. Я тоже решил не отступать, и в конце концов ей пришлось при­нять рубль. Рунопевцу я дал 75 копеек на чай, уплатив прежде дневной заработок поденщика. Он тоже отказы­вался от денег, хотя и не столь упорно, как его старая мать.

Один из братьев рунопевца, сам кузнец, спел мне не­сколько рун о кузнеце. В одной из них говорилось о том, как Илмаринен научил самого первого кузнеца паять. Кузнец выковал топор, но никак не мог припаять приушину топора. Мимо кузницы проходил Илмаринен и услышал звук раздуваемых мехов. Он подошел, стал в дверях и спросил: «Сколько топоров ты сегодня изготовил?» Рас­серженный кузнец, решив, что над ним смеются, отрезал: «Десятый доделываю!» Илмаринен повернулся и пошел, но, уходя, бросил кузнецу несколько знаменательных слов: «Об эту пору даже те кузнецы, что кидают песок на рас­каленное железо, только девятый доделывают». Кузнец сразу же отправился за песком, бросил его на кипящее железо, и железо тут же схватилось. Это якобы и было открытием кузнеца. Секреты, известные сегодня каждому кузнецу и ставшие для них привычными, в прошлом были столь значительными, что сами боги указывали на них на­шим предкам.

Для тех, кто заинтересуется руной, привожу ее пол­ностью:

В дни былые Илмаринен заставлял кипеть железо. Что ж оно не закипает на огне в моем горниле? Я ведь также был в ученье, был у кузнеца подручным, зим семьсот я проучился, пять десятков лет, не меньше. Скалы наросли на пятки, сажень сажи мне на плечи, на голову с локоть пепла, гари — три четвертых локтя. Напевал кузнец когда-то, не жалел сухое горло, заходя в родную кузню. Сам кователь Илмаринен, этот мастер вековечный, спрашивал, осведомлялся, задавал вопрос за дверью, так через порог справлялся: «Сколько топоров сковал ты?» Отвечал кузнец лукаво: «Я кую уже десятый!» Говорил так Илмаринен, изрекал он так за дверью: «Мастера такие даже, не куют еще десятый, кто швыряет в пламя горна, в лапы крепкие железа, кто песок в огонь бросает!» Тот урок кузнец усвоил, принял тот совет полезный, сунул он железо в пламя, бросил и песку в середку, так и топоры сковал он, так же молотки он сделал.

За эту и другие руны, рассказанные кузнецом Кайнулайненом, я предложил ему 20 копеек. Он был очень дово­лен и посчитал плату хорошей. «Пожалуй, с этого дня я начну ковать руны», — сказал он. Я спросил, может ли он сочинить настоящую руну. И он ответил:

Сотнями слагали песни, так же делали и раньше, над ребенком песни пели, в пастушонках дни за днями, золотыми вечерами.

Едва я собрался уходить, как пришла старая хозяйка с рублем в руке и заявила, что она не может взять его:

«Ведь вам еще не раз придется обувь покупать, прежде чем попадете домой к родителям, не могу я взять ваши деньги».

Я просил ее не беспокоиться насчет моей обуви и сказал, что на это у меня деньги остались. Так я рас­стался с этим приятным домом. Старушка благословила меня, проводила в дорогу и пожелала целым и невреди­мым вернуться в родные края.

Я не случайно так подробно рассказал про свое житье у Кайнулайнена, а с целью дать читателю какое-то пред­ставление о жизни простого народа в Карелии. Я выбрал для описания именно этот дом, поскольку пробыл в нем дольше обычного и сумел поближе познакомиться с людь­ми. Я мог бы на каждой странице приводить примеры ка­рельского гостеприимства, но боюсь утомить читателя и поэтому не стану повторяться. В Карелии нередко встре­чаешь хозяек, которым совесть не позволяет брать плату за еду, и чаще это бывает в глухих деревушках. Люди, жи­вущие возле дорог, как-то уже привыкли брать деньги, хотя и там на мой вопрос, сколько уплатить за еду, обыч­но отвечают: «У нас есть чем накормить путника и без денег». Но при повторной просьбе назначить плату они обычно говорят: «Ну разве какой-нибудь грош детям». С той же доброжелательностью и готовностью помочь не ради собственной выгоды я сталкивался и тогда, когда приходилось переправляться через узкие проливы и озе­ра, — гребцы отказывались от платы. Несмотря на мои пояснения, что я путешествую не на свои средства и не из своего кошелька плачу деньги, они все равно ни за что не соглашались брать плату.

13 июня я покинул Хумуваара и к вечеру добрался до поместья Пухос, нынешним владельцем которого был ма­гистр Фабрициус. Я провел здесь ночь и следующий день. Это живописнейшее место находится между Пюхяярви и Оривеси. Эти озера соединяются протоком Пухос, на берегу которого построена большая лесопилка. На озере Оривеси множество маленьких островков, сплошь покры­тых лиственными лесами. Здесь я впервые в Карелин увидел несколько парусных лодок. Вид на озеро Пюхяярви, расположенное с другой стороны, не столь живописен. Нынешний хозяин поместья немало потрудился, чтобы ук­расить эту местность. Посаженные им в саду яблони в бли­жайшие годы начнут плодоносить. Климатические условия здесь не столь уж и суровы, есть примеры, когда яблони плодоносят и в более северных областях Фин­ляндии.

Лесопилка, построенная на протоке между двумя озе­рами, является весьма полезным сооружением для жите­лей окрестных деревень. Люди учатся ценить свой лес. Крестьянин, получающий за проданный лес наличными, будет всегда проявлять заботу о том, чтобы этот источник дохода не иссяк. Те же, у кого нет такой возможности, на­против, не ценят своего леса, не знают лесоводства, не считаются ни с какими положениями и указами, считая, что это вздор и болтовня и что лес пригоден лишь на то, чтобы сжигать его под пашни. Так поступают жители Хирвенсалми, Миккели и многих других мест. В этих краях крестьянину приходится заготовлять бревна для строитель­ства, а порой и дрова за много миль от дома. Там же, где лес служит источником дохода, крестьяне ежегодно прода­ют его довольно много, и все равно он у них лучше, чем в названных выше местностях. Я спросил у крестьян, жив­ших недалеко от Пухоса и только что доставивших на ле­сопилку плот из бревен, много ли они продали леса в этом году, и удивился, услышав, что за свои бревна они полу­чили примерно по восемьдесят рублей. Далее я спросил их: «Надолго ли хватит леса, если вы каждый год будете столько вырубать?» Но их не пугало, что запасы леса ис­сякнут. «В будущем году, — сказали они, — мы начнем ру­бить в другом месте, в последующие годы еще дальше, пока на том месте, где нынче рубили, не вырастут деревья».

Из Пухоса я выехал вместе с землемером Теленом в имение под названием Леполахти, владельцем которого был его брат. Неподалеку от Пухоса с высокого холма от­крывался красивейший вид на Оривеси. Будь я художни­ком, я охотно сошел бы с повозки, чтобы запечатлеть на бумаге эту изумительную картину, но я не обладаю таким даром. В имении Леполахти я провел несколько приятных дней.

Наконец 17 июня я вновь отправился в путь и прошел не одну четверть мили обратно по знакомой дороге на Пухос, прежде чем добрался до Нийникумпу и встретился со старым крестьянином Маккойненом, самым известным знахарем в этих краях. Едва перестал дождь, настигший меня в пути, как я уже был в Нийникумпу. Мне надо бы­ло решить, куда пойти раньше: к Маккойнену или в нахо­дящуюся поблизости господскую усадьбу. Я выбрал пер­вое, прикинув, что Маккойнен охотнее поделится со мною своими секретами, приняв меня за своего, чем если бы я заявился к нему из господского дома. Старик с длинной белой бородой показался мне немного странным, он и прав­да походил на настоящего колдуна. Я поздоровался и за­говорил с ним. Возле старика лежал изогнутый рог для нюхательного табака, из чего я заключил, что он заправ­ский нюхальщик. Я достал свою табакерку и предложил ему щепотку табаку. Должно быть, он подумал, что тут кроется какое-то колдовство, и ни в какую не соглашался брать, прежде чем я сам не взял первую понюшку. Этим я расположил его к себе, и он начал рассказывать о раз­личных чудесных исцелениях.

Одним из лучших способов, по его мнению, был тот, которым он пользовался когда-то при лечении жены не­коего купца из Ваасы. Он как-то поехал в этот город и остановился у купца. Жена хозяина страдала тяжелой болезнью, и ни один городской лекарь не мог ее вылечить. Узнав об этом, Маккойнен сказал купцу: «Ваши лекари никуда не годятся, если за много месяцев не могут выле­чить несчастную больную, тогда как бедный крестьянин, если пожелаете, возьмется вылечить ее за несколько дней». Купец тут же стал упрашивать Маккойнена исцелить же­ну, спросив, не надо ли чего-нибудь из аптеки. «Горсть со­ли, это все, что мне понадобится», — ответил Маккойнен. Сказав это, он пошел в сарай, чтобы никто не мешал ему, прочитал над солью свои заговоры и велел затем раство­рить соль в воде и давать больной пить. Так и сделали, и госпожа сразу же почувствовала себя лучше, а вско­ре и совсем выздоровела. Позже врачи настойчиво выпы­тывали у него секрет лечения, но он так и не выдал своей тайны. Не буду пересказывать, с какими почестями после этого случая купец принимал Маккойнена, когда тому до­водилось бывать в Ваасе. С тех пор прошло уже двена­дцать лет, но Маккойнен просил меня разыскать этого купца, объяснил, на какой улице и в каком доме тот про­живает, и уверял, что меня примут как нельзя лучше, если я привезу им привет от старого Маккойиена из Ка­релии.

Для подобных историй, передаваемых нашими фински­ми мудрецами, может быть три объяснения. Во-первых, кто-то разыгрывает знахаря, притворяясь больным и по­зволяя ему «исцелить» себя, тем самым укрепляя в нем веру в свои вещие слова. Во-вторых, кто-то на самом деле будучи больным прибегает к помощи знахаря, а потом по­правляется, чему есть немало подтверждений. Это могло бы показаться невероятным, если бы мы не знали о силе внушения. Один из представителей высшего сословия из Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, но когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше правилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 июня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь

Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, ио когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше нравилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 нюня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь называли «майстери»[16], видимо потому, что у него был довольно разборчивый почерк. Я поинтересовался, много ли стихов он знает, на что он ответил, что много, и после этого знаком вызвал хозяина во двор. Там они, видимо, посовещались, можно ли мне довериться. Дело в том, что финские рунопевцы до сих пор боятся, что их могут при­влечь к ответственности за стихи такого рода[17]. Это я на­блюдал повсеместно. Исподволь и незаметно они пытаются убедить себя, что это не так. Когда, например, я привожу из ранее собранных мною заговоров какое-нибудь сильное заклинание против нечистой силы, у меня нередко спраши­вают, где я его записал. Догадываясь, куда клонит собе­седник, я обычно отвечаю, что забыл имя человека, кото­рый мне дал эти заклинания.

Вскоре Олли вернулся в избу и начал было сказывать свои руны, но с ним повторилась та же история, что и со многими другими, — он никак не мог начать. Я счел не лишним оросить его память вином, и на этот раз мне повезло больше, чем с Маккойненом. Позже хозяин пока­зал мне свою библиотеку, довольно хорошую для кресть­янина. Помимо множества духовных книг, здесь были книги «Болезни животных» Ганандера[18] и несколько кни­жек Ютейни[19].

21 июня я отправился в Потоскаваара, где, по моим сведениям, жил рунопевец Юхана Каттилус. Пройдя с чет­верть мили, я оказался на длинном и узком мысу, вдаю­щемся в озеро Китээ. Здесь стояло несколько домов. Мне предстояло разыскать человека, который перевез бы меня на лодке через залив, по ту сторону которого, в некото­ром отдалении от берега, на пригорке находилась Пото­скаваара. На том берегу со мной приключилось несчастье: когда я, прислонив ружье к дереву, помогал гребцу вы­таскивать на берег лодку, ружье упало на камень и вся дробь высыпалась из него. Я подосадовал, но делать было нечего, и по совету попутчика направился к деревне. Хотя мне было известно, что до дома Каттилуса не более чет­верти мили, я, не найдя тропинки, пропетлял более полу­мили. Наконец у одного дома на лужайке я увидел деву­шек за стиркой белья. Я спросил, не Каттилуса ли это дом, но они ответили, что нет, и посоветовали мне зайти в дом и узнать, как пройти к Каттилусу. В доме был мужчина, он показал мне тропинку, по которой я и добрался до нужного места.

Хозяйка радушно приняла меня, и поскольку время было обеденное, собрала мне поесть, так что и просить не пришлось. Старший сын, Юхана, был на рыбалке, но пос­ле полудня вернулся домой. Он без отговорок познакомил меня с рунами, вернее, с песнями, которые знал. Прошлой зимой Юхана болел и от нечего делать без чьей-либо по­мощи выучился довольно разборчиво писать. Теперь он пишет относительно хорошо и, что весьма редко среди крестьян, пишет грамотно, руководствуясь языком библии. Хозяйская дочь, сестра Юханы, так увлеклась чтением сборника рун Топелиуса[20] и некоторых других моих книг, взятых в дорогу, что чуть не забыла о свадьбе, на которую собиралась вечером. Я хотел в тот же день отправиться дальше, но остался, соблазненный возможностью побы­вать на свадьбе у соседского парня. Его избранница была из близлежащей деревни, куда за день до этого отправи­лись прибывшие на свадьбу гости. Я же решил побывать только в доме жениха. Весь следующий день я провел у Каттилуса, а вечером мы с Юханом Каттилусом отпра­вились за полчетверти мили отсюда в дом, где проходила свадьба. Хотя я был незваным гостем, но хозяева очень хорошо приняли меня и особенно обрадовались моей флей­те. Пока мы ждали молодых, я записал у собравшихся мужчин несколько рун.

Вскоре из дома невесты в сопровождении толпы гостей прибыли новобрачные. Их приветствовали несколькими вы­стрелами из ружья, я тоже прихватил свой дробовик. В честь прибытия их угостили вином, сам хозяин поднес им во дворе, а хозяйка встретила с кувшином пива в ру­ках. Сват, главная фигура в этой церемонии, лишь после свершения множества обрядов повел всех в дом. После того как он поздоровался, у него, как принято в Саво и Карелии, спросили: «Что нового? На что он по обычаю отвечал: «В миру с миром». На вопрос, кто он такой, отку­да родом и за каким делом прибыл, сват отвечал образно. Дескать, есть дело, приведшее его сюда. Он рассказал, что изловил огромного орла, который разбойничал в его ку­рятнике, а кура, схваченная орлом, не захотела освобо­диться от его когтей. Тогда решили, что она заколдована. И тут стали гадать, откуда же орел родом. А когда он прилетел сюда, то подумали, не тут ли его дом. Вот и при­шли узнать. Хозяин, задававший вопросы, заявил, что он не может продолжать беседу, пока гости не покажут пас­порт, чтобы узнать, порядочные ли они люди. На это сват ответил, что он и рад бы это сделать, но устал с дороги и хотел бы сначала присесть и отдохнуть. Тогда всех их пригласили к заранее накрытому столу. Невеста села за стол рядом с женихом, а каасо[21] и рюткя[22] — по другую сторону от нее, сват сел рядом с женихом. По обе стороны от них сели ближайшие родственники, а дальше — кто куда. Сначала за столом пустили по кругу чашу с вином. Когда сват отпил для аппетита, хозяин объявил, что иного паспорта не требуется, и так видно, что они порядочные люди. «Эге, — подумал я, — в таком случае в наших ресто­ранах полно людей в десять раз «более порядочных»». Предложенная пища не отличалась ни особо искусным при­готовлением, ни большим разнообразием: хлеб, масло, ры­ба (свежая и соленая), похлебка, простокваша и пироги — вот и все. Братина с пивом ходила по кругу. Но я никак не могу похвалить их пиво, качеством оно уступало пиву из Хяме и Уусима и было не лучше обыкновенного кваса. Невеста за первым столом не притронулась к пище, а от­ведала ее только со второй сменой гостей. Не знаю, отку­да такой обычай, возможно, она хотела оказать равное внимание всем гостям, поэтому сначала почтила присутстви­ем тех, кто имел право сесть за стол первым, и стала есть, когда за стол сели все остальные. Таким образом, созда­валось известное равенство, и никто из гостей не чувство­вал себя обиженным.

Это пример того, как просто крестьянин выходит из за­труднительного положения, когда надо оказать честь сра­зу многим. Я с большим интересом внимал застольной беседе. Хотя среди присутствующих здесь гостей не было ни попа, ни ленсмана[23] — меня же они считали себе рав­ным и не стали бы стесняться, — здесь все проходило в рам­ках приличия. Ни сейчас, ни позже я не видел ни одного пьяного, который своим поведением вызвал бы нарекания со стороны окружающих. Это может показаться неправдо­подобным, особенно для тех, кто не имел возможности наблюдать финского простолюдина, кроме как в местно­стях, прилегающих к побережью, где даже в присутствии представителей высшего сословия творится много недозво­ленного. Но те, кому довелось путешествовать по Карелии и по ряду мест Саво, могут это подтвердить.

После ужина столы были убраны и молодежь стала танцевать в избе, в сенях и на улице. Музыкантов не бы­ло, танцевали под песню. Иногда я подыгрывал им на сво­ей флейте, и они были очень довольны и говорили, что у них на свадьбах никогда не было такой музыки. Люди постарше сидели и беседовали о хозяйственных делах, о религии и обо всем, что их интересовало. Иные расска­зывали сказки и забавные анекдоты, другие пели песни и руны, третьи играли с молодежью. Поздно вечером мо­лодые отправились на брачное ложе, приготовленное для них в клети. Гости проводили их и, попрощавшись, верну­лись, чтобы продолжить свое веселье. Кто-то пошел спать, но большинство праздновало всю ночь.