Помоги проекту - поделись книгой:
Через несколько дней Максакову сделали операцию. Ксана долго потом сидела около него. Он чувствовал себя совсем беспомощным — ни пошевелить рукой, ни повернуться с боку на бок. Он не кривил лица, не морщился, а лишь надолго закрывал глаза, будто в темноте мог почерпнуть терпение и выносливость.
Ксана сменила ему белье, умыла, накормила, свернула для него цигарку. Она убежала в соседнюю палатку, чтобы там прикурить, и вернулась, неумело попыхивая цигаркой. При этом она щурилась от дыма, закашлялась, когда нечаянно затянулась, и очень торопилась отдать цигарку Максакову. Он жадно, с наслаждением закурил, она села рядом.
Ему очень захотелось рассказать ей хоть что-нибудь о себе, ему это было сейчас совершенно необходимо. Окончил он у себя в Ростове-на-Дону техникум физкультуры, а ни одного урока в школе не провел — война помешала. А куда ему после войны в инструкторы физкультуры, если его уже в трех местах продырявило? Три года воюет — и три ранения! А он еще когда-то мечтал стать мастером спорта, чемпионом по бегу. «Но бег — это же не специальность на всю жизнь!» — Ксана удивленно подняла брови.
А больше он ничему не научился, только преподавать физкультуру. Чем же ему заняться, если он жив останется? Кому нужен будет веер рассеивания снарядов и всякие траектории полета! Вот пусть Ксана посоветует. А то он в милиционеры запишется. Хотя и в милицию, пожалуй, не возьмут: что там делать инвалиду?..
А Ксана рассказала ему о строительной конторе, она работала там чертежницей. Ну никак, бывало, пальцы от туши не отмывались! И она внимательно оглядела свои руки, будто удивляясь, что они такие чистые, что на них нет следов туши. Кстати, это их контора мост ремонтировала в городе, мост, через который максаковская батарея тогда переезжала.
— Тоже мне мост! — пренебрежительно по вел плечом Максаков. — А речушка-то ваша, речушка! Анекдот! Петух вброд перейдет — шпор не замочит.
— Так то вы ее тридцать первого августа видели, — защищалась Ксана. — Вы бы на ту речушку весной поглядели. Сила!
— Такая сила и соломинку не сломит.
— Соломинку! — Ксана возмущенно всплеснула руками. — Мосты весной ломает. Речушка-то эта — река Угра! У нас под городом и берет Угра свое начало.
— Что же вы молчали? — сразу присмирел Максаков и сказал очень почтительно — Угра — совсем другой разговор. Мы эту Угру шесть раз форсировали. Петляет налево-направо, петляет и каждый раз оказывается у нас на дороге! Угря — река серьезная! Эдну пушку чуть было со всем не потеряли, это когда понтон разорвало Едва ту утопленницу вытащили.
Потом Ксана рассказала, что перед самой войной их строительная контора ремонтировала городской театр. А фашисты превратили театр в конюшню. В ложах бенуара — стойла для коней устроили, в каждой ложе — упряжка. Нечистоты стекали во впадину, где оркестр прежде играл. Пол в партере покатый, так что конюхам очень удобно было.
Затем Ксана сообщила, что на днях она получила письмо от своих из Ельни. Два года ждала Настенька, пока школа откроется, и все-таки дождалась. Правда, на весь класс — два старых букваря, и потому уроков на дом учительница пока не задает. Дело в конце концов не в уроках на дом и не в букварях. Будут и новые буквари, и новые парты, и новые школы. Но нужно научить детей жить лучше, интереснее, красивее, чем мы сами жили до войны. Поймут ли дети, даже те, кто еще не дорос до школы, кого еще матери кормят грудью, или те, кто еще не появился на свет божий, кто еще только родится когда-нибудь, каких страданий, какого подвига стоила победа их отцам, старшим братьям и сестрам и как нужно беречь ту, будущую мирную жизнь? Ксана надолго задумалась, задав, этот вопрос.
Максаков жадно слушал все, что она рассказывала, — то с радостным удивлением, то с возмущением, то попросту с жадным любопытством: ему чрезвычайно интересно и важно стало знать все, что касается Ксаны и ее родного города. И ему приятно было думать, что год с лишним они с Ксаной тряслись по одним фронтовым дорогам, ведущим на запад, что они иногда слышали одну артиллерийскую канонаду, что жили друг от друга на расстоянии одного — двух десятков километров, никак не больше…
Назавтра Ксана на дежурство не явилась, и, весь следующий день ее тоже не было.
Вечером, стараясь казаться равнодушным, Максаков спросил у няни Фроси:
— А где медсестра Нестерова?
— Уехала.
— Совсем?
— Ну вот еще! Проводит автобус с ранеными, к утру вернется. А что?
— Просто так, нянечка, ничего.
Утром Ксана в палатке тоже не появилась.
«А почему, собственно, она должна была прийти утром? — размышлял Максаков. — Может, будет дежурить ночью. Ей тоже отдых полагается. Не явится же она сюда, в палатку, только для того, чтобы проведать меня. Больше у нее забот нет!..»
Не пришла Ксана и в обед.
Максаков машинально что-то съел, тут же забыл, что именно было на обед, потом попытался заснуть и не мог. Хорошо, что у соседа по койке оказался томик Пушкина — никто не знал, как этот томик сюда попал. Сосед, бородатый дядька, охотно отдал книгу Максакову, сказав при этом:
— Стихи, они для молодежи сочиняются. А я человек женатый, троих ребят дома оставил. Мне стихи уже поздно читать. Так что пользуйся на здоровье.
Максаков, пока не стемнело, читал. Но странное дело: все, что он ни читал, ему представлялось написанным или про него, или про Кеану, или про них обоих.
Впервые после того как встретил Кеану, он подумал с внезапной и острой тревогой: а ведь они могли и не встретиться! Ведь то, что они встретились, — чистая случайность, почти чудо.
Ну а если бы его в последний раз не ранило, а, предположим, убило? На войне это — дело житейское. Ксана даже не узнала бы об этом. Он думал сейчас о своей возможной гибели без всякого испуга и волнения, а только с чувством легкого сожаления, что Ксана даже не опечалилась бы по этому поводу, поскольку ей не суждено было об этом узнать.
И впервые до его сознания дошло с неотвратимой ясностью: ведь чем скорее его выпишут из госпиталя, чем скорее он вернется на батарею, тем скорее расстанется с Ксаной. Почему же он не имеет права отболеть сполна весь срок, какой ему положен? Конечно, это право остается за ним, никто на это право не покушается, кроме него самого. Когда бы он ни вернулся на батарею, товарищи будут уверены, что он вернулся при самой первой возможности… Эх, если бы тот рыжеватый и какой-то золотушный лейтенантик в разбитых сапогах, с вечным насморком и с вечно завязанным горлом, лейтенантик, который принял от него огневой взвод, был поопытнее и порасторопнее — еще куда ни шло. А так, хоть и лежишь здесь неподвижно, как мумия, Ha этой мелкокалиберной койке и стараешься не ворочать рукой, как приказал Юрий Константинович, всего тебя будто переворачивает от этого покоя и спишь урывками; что называется, сам себя будишь!..
Он проснулся от одного ее присутствия. Поздний вечер или уже ночь? Ах, не все ли равно! Ксана вошла в палатку, шурша белым халатом, который, казалось, лишен был самой способности пачкаться, когда облегал ее легкую фигуру.
Ксана обходила всех раненых подряд и каждому успевала сказать что-то приятное, подбадривающее или помочь чем-либо. С бьющимся сердцем Максаков ждал, когда она подойдет к нему, и все прислушивался к тому, как она разговаривает с ранеными. С некоторых пор она говорит те самые ходовые и обыденные ласковые слова всем, кроме него. Но зато совсем по-иному начинали звучать для Максакова какие-нибудь будничные слова, если Ксана обращалась с этими словами к нему.
Максаков все ждал, что сейчас вот Ксана обернется, увидит его и, не считаясь ни с чем, поспешит к нему. Но она подошла к его койке только напоследок.
— А я думала, вы уже на батарее…
Ксана сделала вид, что удивлена и даже слегка разочарована, найдя его на месте.
Он ничего не ответил, но во взгляде его было что-то такое, от чего Ксана сразу оставила иронический тон и спросила сердечно:
— Ну как вы тут без меня? Повязка? Самочувствие? Аппетит?
— Долго же вы пропадали…
— Температура как? Не поднялась?
— Вас еще утром все ждали.
— Кто же это?
— Вообще в медсанбате… Няня Фрося, например, и я тоже… Так соскучился, что просто…
Он осекся, а Ксана поспешно его перебила:
— А вы утречком так сладко спали.
— Откуда вы знаете?
— Вообще все в медсанбате знают. Няня Фрося, например…
Она не решилась признаться, что на рассвете, прямо с дороги, поспешно сменив плащ-палатку на халат, прибегала его проведать.
— Ксана! Вы когда-нибудь видели счастливого человека? — спросил он в радостном возбуждении. — Так посмотрите на меня. Я счастливец!
— Кто это здесь в счастливцы записался? — спросил Юрий Константинович, подходя и хмурясь так, как это делают все сварливые добряки. — Ах, это вы свободу почуяли! «Мы вольные птицы, пора, брат, пора»? Обрадовались, что скоро удерете от меня и от Нестеровой? Вам ведь, сударь мой, очень некогда. Ну что же, надо будет вам переливание крови сделать. Вы этаким манером сразу недельку сэкономите.
При этом он дружелюбно подмигнул. Максаков только сейчас заметил, что Юрий Константинович, хотя совсем седой, но еще не старый человек с молодыми, почти мальчишескими глазами.
Юрий Константинович ушел, а Ксана промолвила:
— Значит, скоро можно и в дорогу собираться.
— Собраться-то недолго… — Максакова покоробило, что Ксана говорила о его отъезде с радостным оживлением. — Вы, кажется, рады моему скорому отъезду?
— Конечно! Я же вам добра желаю. А вы так торопитесь уехать… — В голосе ее прозвучала легкая нотка ревности, которой Максаков не услышал…
После переливания крови Ксана поздно ночью сидела у койки Максакова, усталая, бледная. Поправляя подушку, она низко склонилась над ним и прошептала, почти касаясь губами его смуглой щеки, подкрашенной румянцем, его лба:
— Василек… А глаза вовсе и не голубые!
— Скоро распрощаемся, — сказал он, когда совладал с волнением. — Пошла последняя неделя.
— Вы давно мечтаете об этом, — ответила она тихо и стала теребить тесемку халата.
— Мечтаю? О чем?
— Чтобы скорей настало завтра. Попрощаться со мной и уехать.
— Добрая Ксаночка, какая вы злая! Если бы вы меня хоть немножечко…
Он махнул рукой и не договорил.
— Немножечко нельзя, — сказала Ксана наставительно. — Или совсем не стоит, или уж — без оглядки.
— Это верно, — вздохнул Максаков. — В «Евгении Онегине» то же самое написано. Знаете, Ксана? Там про меня и про вас стихи напечатаны.
— Что вы говорите? Вот любопытно! А про других раненых и медсестер там ничего нет?
— Вот вы смеетесь надо мной. А я говорю совершенно серьезно…
Крайне возбужденный, он приподнялся на локте и продекламировал:
— Это вы просто боитесь без обеда остаться. Потому и ждете меня с самого утра. Потому и хотите увидеть днем. Поскольку я кормлю вас с ложечки…
Максаков посмотрел на Кеану с печальной укоризной, та сразу посерьезнела.
— Простите меня, Василек, — бескровные губы ее дрожали. — Глупая шутка. Нервы сегодня у меня… И голова кружится… Прочтите, пожалуйста, еще раз. Очень прошу.
Он послушно, слегка запинаясь, глухим от волнения голосом еще раз прочел четверостишие.
Ксана надолго замолчала, устремив невидящий взгляд куда-то в полотняную кровлю палатки. Полотно, так же как верхушка шеста, растворялось в черноте купола; света лампы не хватало на то, чтобы осветить косые стены палатки доверху.
Ксана выглядела утомленной, вялой, сонной, печальной. Максакову захотелось ее хоть чем-нибудь развлечь.
Он принялся рассказывать, как няня Фрося разбудила его вчера вечером, чтобы он принял порошок, а это было снотворное; все дни он страдал от бессоницы и заснул вчера вечером крепко впервые, так что няне Фросе не сразу удалось его добудиться с этим самым люминалом. А еще он вспомнил, что почти при самом въезде в медсанбат, на развилке дорог у хутора Румшишки, торчит дорожный щит с призывом: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Нечего сказать, нашли дорожники для кого такой щит установить — для раненых! Сам он громко и с удовольствием рассмеялся, а Ксана только слегка улыбнулась — дрогнули ее веки и губы. Самой-то ей было сейчас совсем невесело, но она улыбнулась, не желая обидеть Василия. Ведь она сразу почувствовала, что он изо всех сил старается ее развеселить: старается рассказать что-нибудь забавное, чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей.
Перед уходом Ксана сказала, с трудом выговаривая каждое слово, как бы про себя:
— Лишь бы вам поскорее уехать. Ведь вы просили…
Вскоре ему уже было разрешено выходить из палатки. Никогда еще с таким удовольствием не гулял он, как в эти дни. Ему было бесконечно радостно прогуливаться под кленами, ходить к усадьбе литовского крестьянина и обратно к палаткам, ему было хорошо и в безветренные дни, и когда дул резкий ветер, и в солнечный день, когда небо было иссиня-голубое, как глаза Ксаны, и когда день был облачный или даже когда принимался моросить легкий дождичек. Да полно, бывает ли она вообще, эта так называемая плохая погода?! Не выдумали ли ее какие-то скучные ворчуны? Неужели бывают дни, когда не хотелось бы гулять, смотреть на небо, на деревья, на траву, слушать птиц, лакомиться свежим воздухом?
День отъезда из медсанбата приближался даже быстрее, чем Максакову того хотелось.
Он подолгу бродил около палатки и наблюдал, как падают под порывами северного ветра пестрые пятипалые листья. Какие только листья не валялись под ногами: всех оттенков и полутонов — от бурачного до багряного, от соломенного до ярко-оранжевого, попадались даже розовые, лиловые, сизые, почти голубые. С каждым днем становился все толще и все больше шуршал под ногами пестрый ковер увядания. Когда-то их палатка совсем не видна была под мощной сенью кленов. А сейчас стояла, как на юру, демаскированная; зеленый шатер резко выделялся на фоне облетающей осенней рощицы.
Небо сегодня ясное, ни одного облачка не видать, того и гляди пожалует с визитом немецкая «рама», не мешает нарубить и набросать сверху желтых ветвей, надо будет сейчас же сказать об этом санитарам…
Ходили слухи, что на днях медсанбат сменит свои координаты — двинется куда-то на запад, вдогонку за артиллерийской канонадой, которая стала за последние дни намного глуше. И Максакову тревожно было думать, что вот Ксана куда-то отсюда поедет вместе с Юрием Константиновичем, няней Фросей и всеми остальными, а он даже не знает, куда именно.
Только перед самым отъездом, когда Максаков с помощью санитара натянул сапоги и оделся, он сразу повеселел. Теперь ему не терпелось: когда же за ним приедут, и что они там, черти полосатые, возятся?!
Но вот наконец и «додж», который прислал за ним командир дивизиона. В ту минуту Максаков почувствовал себя почти здоровым.
Ксана была такой же, как всегда, только, пожалуй, суетилась больше, чем обычно, и глаза ее потемнели, сделались почти синими. Она подшила ему чистый подворотничок — он был такой же белизны, как ее халат, — причесала его своим гребешком, извлеченным из-под косынки, потом скрутила прощальную цигарку и пошла проводить до машины. У нее всего несколько свободных минут, она на дежурстве, ее ждут раненые.
— До свадьбы заживет! — сказал он с преувеличенной бойкостью, поддерживая руку на перевязи и шагая по тропинке как можно медленнее. — Помните, Ксана? Вы мне сказали это тогда, там, после той перевязки.
— Но я же тогда оказалась права!
— И я сейчас буду прав. Только при одном маленьком условии.
— Да?
— Эта рана до свадьбы заживет. Лишь бы другая, новая, не подоспела…
Ксана пошла еще медленнее и опустила голову.
— Ну вот, уже и пошутить нельзя. Это я шутки шучу!
Он принужденно рассмеялся и хотел заглянуть ей в глаза, но она по-прежнему шла, не поднимая головы.
Ах, как коротка, как отвратительно коротка эта тропинка! И как быстро летит время! Максакову показалось, что и листья сейчас принялись падать чаще и поспешнее, чем несколько минут назад.
— Ну, Ксаночка, спасибо за все, за все. — Цигарка, как он ни старался продлить ее скоротечную жизнь, была докурена… — Малость повоюю и приеду в гости.
— Прощайте, Василек, мой миленький, — сказала Ксана волнуясь, и слова эти снова полны были неповторимой и единственной нежности.
— В медсанбат наши машины часто ходят. Это гора с горой не сходится, а человек с человеком…
Бойкий тон, которым он говорил, вдруг показался ему развязным. Он осекся и, помолчав, добавил:
— Живы будем — еще увидимся…
— Вряд ли, — тихо и твердо сказала Ксана, развязывая и вновь завязывая тесемку на своем белоснежном халате.
— Почему же? — испугался он.
Поделиться книгой: