Помоги проекту - поделись книгой:
— Так всегда говорят, когда уезжают. Про горы эти самые и про людей. А увидимся вряд ли.
— Но вот мы же встретились случайно во второй раз!
— Это верно, Василек. Но тем меньше надежда, что это случится в третий раз.
— Неужели мы будем полагаться только на случай?
— Так поступают, когда на самих себя не полагаются. Когда не доверяют друг другу.
— Разве ты такая?
— Я — нет. А ты?
— Я тоже нет.
— Тогда мы еще встретимся, — повеселела Ксана.
Ксана приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Прощальный поцелуй этот был полон какой-то бережной нежности.
Она торопливо стиснула обеими ладонями его руку, сорвала с головы косынку, отвернулась и быстро пошла к своей палатке.
Листва зашуршала под ее ногами, и чем больше удалялась Ксана, тем это шуршание становилось слабее, пока ее шаги не стали и вовсе беззвучными.
Долго еще смотрел он не отрываясь на легкую фигуру в белом халате. Ксана шла с поникшей головой, а так как солнце уже садилось и она шла прямо на закат, голова ее светилась в ореоле соломенных волос.
Ксана не обернулась, как не обернулась тогда, под Ельней, когда бежала вдогонку за матерью и сестренкой.
Сердце его сжалось от тоски, той острой тоски, когда хочется плакать навзрыд, а глаза сухи и тебе некуда деться от холодного и страшного ощущения невозвратимой утраты.
И рукопожатие нескладное, может быть, потому, что он стал левшой, и этот один-единственный поцелуй, и слова совсем не те, которые собирался сказать.
Он хотел удержать Кеану, броситься за ней вслед, крикнуть что-то бесконечно важное, но не сдвинулся с места и промолчал.
Он постоял так минуту, другую, а затем поплелся в операционную: надо было попрощаться с Юрием Константиновичем.
Операционная помещалась в доме литовского крестьянина. Черепичная крыша морковного цвета виднелась сквозь багряно-желтую листву.
Юрий Константинович вышел из операционной сутулясь, походкой бесконечно усталого человека. Он торопливо сорвал с лица маску и сделал глубокий-глубокий вдох.
Он обернулся, увидел одетого, подтянутого Максакова и сразу оживился, глаза его молодо заблестели. В ту минуту могло показаться, что седые виски, которые виднелись из-под белой ермолки, вовсе не седые, а только выкрашены в белое, под цвет всего одеяния хирурга.
— Восвояси, значит?
Максаков кивнул.
— Ну что же, раз вы такой прыткий. Я бы вас еще недельку подержал. Да вот Нестерова за вас вступилась. Езжайте, сударь, и больше мне в руки не попадайтесь. А то — прямо в тыл! Без всяких разговоров!.. Меня-то благодарить не за что. Вот Нестерову — другое дело. Как-никак она вам, сударь, четыреста кубиков крови заимствовала. Так сказать, из личного фонда. Чтобы поскорей вас на батарею спровадить…
— Четыреста кубиков, — повторил Максаков машинально, и все тело его пронзил холодок; такой холодок распространяется по всему телу, когда вы лежите на операционном столе, вам делают переливание крови и по жилам бежит кровь, которой еще не успела сообщиться температура вашего тела.
Максаков рванулся было обратно к палаткам, он хотел заново попрощаться с Ксаной, но она уже, наверное, занята своими ранеными. Да и время для расставанья иссякло.
За оградой ждал нетерпеливый «додж» — пора, пора!..
Максаков вернулся на батарею — сразу столько дел, столько расспросов, встреч. К тому же, в день его возвращения противник с наступлением темноты начал контратаку на шоссе Кибартай — Мариамполь, и Максаков сам вызвался перерезать огнем шоссе и воспретить противнику подвоз подкреплений.
Тот самый рыжеватый, весь в красных веснушках лейтенантик передал ему обратно огневой взвод; лейтенантик стал за эти дни как будто немного расторопнее, но горло его была по-прежнему завязано, а сморкался он еще чаще, чем раньше.
Максакова снова властно подчинила себе боевая страда, и только он сам понимал, как рано еще было ему ввязываться в драку, как быстро он уставал — до головокружения, до тошноты, до красных кругов в глазах.
За весь день Максаков ни разу не вспомнил о Ксане и с виноватой грустью подумал об этом, укладываясь спать на свою хвойную лежанку.
Выходит, в самом деле: с глаз долой — из сердца вон. Пожалуй, даже хорошо, что он не сказал тогда при расставании всего, что собирался сказать. Может, это все не серьезно? Может, он сам обманулся и обманул бы девушку. Покормили с ложечки, а он уже растаял. Мало ли что!
Она всех раненых ласково называет «миленькими» и «дружочками». Ничего привлекательного в ней нет. Девушка как девушка. Хороша, как говорится, в прифронтовой полосе…
Но едва Максаков успел все это подумать, как мысленно попросил у Ксаны прощения. Все, все, все неправда! И насчет ложечки, и насчет ласковых слов; Ксана уже не произносит их с тем обыденным холодком. И как только он отважился вообразить, что Ксана нехороша собой, в то время как она красавица, настоящая красавица! Эх, друг любезный, как же тебе не стыдно так чернить девушку? И он знает, зачем ему понадобилась эта уловка. Приписать Ксане как можно больше плохого, чтобы легче стала разлука. Но ведь это же нечестно, Василий Иванович!
С каждым днем разлуки Ксана представлялась Максакову все красивее, лучше и становилась ему все необходимее.
Он снова и снова повторял про себя: «Лишь бы вам поскорее уехать» — и ругал себя последними словами за былую недогадливость, пытался вспомнить интонацию, с которой эти слова были произнесены, представить выражение ее лица в тот момент. Только когда он уверился, что Ксана сама не хотела разлуки, он понял, каким надежным и преданным другом она оказалась, ускорив день их расставания.
Ему хотелось восстановить в памяти каждый день своей жизни в медсанбате, каждое свидание с Ксаной, каждый разговор с нею — и по поводу Настеньки, и по поводу того самого моста через Угру, худосочную в конце лета и норовистую, полноводную весной. И по поводу того, как хорошо жилось когда-то, до войны, когда в окнах безбоязненно горел свет, люди ели и спали досыта, и слушали музыку по радио, и покупали себе обновки, и справляли новоселье. И по поводу того, что Ксана решила обязательно стать после войны строителем; чертежи она умеет читать и «Сопротивление материалов» изучала. А строить-то, строить придется сколько! Столько еще никогда не строили. Ведь куда сегодня ни оглянешься — всюду головешки, пепел, руины, давно остывшие печи, прохудившиеся крыши, обугленные или обрушенные мосты. Рассказав о том, что девятилетняя Настенька наконец-то пошла в первый класс, Ксана задумалась, а потом спросила в тревоге: «Кто же через семь лет в школы пойдет на Смоленщине? Мама пишет — у нас в Ельне грудных детей совсем не видать. Война давным-давно отойдет, а классы в школах еще пустовать будут. Даже страшно подумать».
Как-то так получалось, что Ксана зорче его, Максакова, заглядывала и в прошлое, и в будущее, и он тоже на многое стал смотреть теперь совсем другими глазами.
И огорчения, которые он в избытке доставлял своей матери, и былая неразборчивость в приятелях, и случайные встречи с женщинами, и, наконец, его сомнительная специальность. Разве не естественнее, когда физкультуру преподает какой-нибудь бывший чемпион, человек уже в летах? И не потянуло ли его, грешным делом, в этот техникум только потому, что это было проще, бездумнее всего? Уступка собственной лени! Ксана права: ну действительно, какая же это, к черту, специальность на всю жизнь — быстро бегать?! Просто смешно сказать! Он чаще, чем прежде, стал задумываться над тем, как он станет жить после победы, и ему страстно, как никогда прежде, захотелось дожить до этой самой победы — до освещенных окон, до всеобщей радости, до того заветного тоста с товарищами по батарее, до того дня, когда их батарея произведет последний залп и заряжающие вместе с подносчиками снарядов натянут на стволы орудийные чехлы. Сколько салютов уже прогремело в Москве в честь их Третьего Белорусского фронта! Он вдвоем с Ксаной хотел подсчитать как-то эти салюты, да сбился со счета после десяти. Вот уже и до границы Восточной Пруссии рукой подать. Неужели не придется дожить до победы, не придется увидеть своими глазами последний, окончательный салют? И не одному бы увидеть этот салют, а обязательно вместе с Ксаной. Она вот тоже не представляет себе, что такое салют и как он выглядит. И неужели живут в Москве такие люди, которые, кроме салюта, и пальбы орудийной не слыхали, в чьи уши ни один осколок не просвистел? Даже странно, что живут на земле такие счастливцы. Ах, если — бы Ксана оказалась каким-нибудь чудом у них на батарее! Но все равно он будет воевать так, чтобы она могла им гордиться, конечно, если Только она захочет гордиться им.
Он еще не мог написать ей и только нетерпеливо ощупывал свою руку на перевязи, а уже порывался вчера спросить у батарейного почтальона, по прозвищу Харитоша, нет ли для него — ответного письма.
Лежа на хвойной лежанке, он подолгу прислушивался с волнением к ударам своего сердца, словно оно теперь билось по-новому, совсем не так, как прежде. И как же оно могло биться по-прежнему, если там лилась и ее кровь, драгоценная и спасительная?
Стоило ему остаться наедине со своими воспоминаниями — и он снова видел доверчивые глаза, светящиеся влажным блеском, и тонкие пальцы, которыми она то поправляет косынку, то теребит тесемку халата.
Память бессильна была оживить образ любимой, все подробности их встреч. Но, может быть, именно поэтому она властно продолжала жить в его воображении…
Спустя несколько дней генерал при всем народе вручал ему орден. Насколько больше стала бы награда, будь Ксана при вручении!
Максакову скручивали цигарки все, кого он просил. Но ни одна не была такой желанной, как те, Ксанины, хотя табак здесь был ни при чем.
С соседней батареи принесли в подарок снарядный ящик, набитый яблоками. Пушки левого соседа стояли на огневой позиции в яблоневом саду, и деревья, потревоженные залпами, сбрасывали переспевшие плоды. Как ему захотелось в ту минуту угостить Ксану! Он выбрал бы для нее самые спелые, самые красивые, самые большие яблоки.
Шагая с огневой позиции к наблюдательному пункту, он вел себя теперь осмотрительнее, не бравировал, как прежде, своим бесстрашием, не ходил во весь рост: его просила об этом Ксана, и он обещал ей не рисковать без нужды.
Вечером, в час непрочного фронтового затишья заряжающий Кушелев пел под гармошку грустную песню про тучи над городом. «Но наша любовь впереди», — пел Кушелев, и Максакову слышалось, что это именно о нем и о Ксане идет речь в песне, что это их любовь впереди.
Максаков с нетерпением ждал дня, когда с руки его снимут повязку и он сумеет наконец пальцами, отвыкшими от карандаша, написать письмо Ксане.
Скорей бы настало это завтра!
Письмо, может быть, будет и коротким, но он твердо знал, что напишет самое главное, все, в чем не посмел признаться при расставании и без чего теперь не сможет ни жить, ни умереть.
1944
Зять
Плохо, что куртка висела мешком, рукава закрывали кисти рук до кончиков пальцев и было видно, что все это с чужого плеча.
Никита Корытов, смущенный нескладной штатской одеждой, переминался с ноги на ногу.
— А поворотись-ка, сынку… Посмотрю я, какой из тебя железнодорожник, — весело сказал майор Светлов и тут же разочаровался. — Отставить!
Худощавый, невидный из себя Корытов растерянно заморгал и с виноватым видом начал раздеваться. Он ссутулился и стал сейчас еще ниже.
Очень обидно, но из-за какой-то паршивой куртки он должен уступить.
— Листопад, пожалуйте на примерку, — пригласил майор.
Рослый лейтенант, стройный, с хорошо развернутыми плечами, быстро напялил на себя замасленные отрепья, причем одевался он с таким удовольствием, будто это была парадная габардиновая гимнастерка с новенькими погонами из золотой парчи, которые не знают морщин, не успели потускнеть.
Глаза Листопада глядели озорно. Непокорный чуб падал на лоб из-под замызганного козырька. Листопад вертелся во все стороны на одних каблуках, как франт перед зеркалом.
Костюм сидел на нем точно сшитый по заказу.
— Из ателье мод, не иначе. От парижского портного, — сказал майор, громко смеясь. — Ну что ж, Корытов. Значит, ему придется. — И уже официально сказал, обращаясь к Листопаду: — Ночью в дорогу…
И вот лейтенант Листопад шагает от деревни к деревне, мимо немецких патрулей.
Нарядные березовые заборчики у изб, где стоят на постое офицеры; таблички на дорогах, где названия исконных русских деревень выписаны готическим шрифтом — чужая, щемящая душу аккуратность.
Изменить походку так же трудно, как голос, почерк, манеру смеяться. Чтобы не обращать на себя внимания патрулей, лучше идти вразвалку, с видом независимым и беззаботным, а Листопад все сбивается на строевой шаг.
Компас, две гранаты, бинокль и наган спрятаны еще вчера под мостиком, сразу за железнодорожным переездом, и с тех пор Листопаду не по себе, как всякому человеку, который давно не разлучался с оружием и вдруг оказался безоружным.
К концу первых суток Листопад уже не вздрагивал, когда слышал лающий окрик: «Хальт!» Он послушно останавливался и доставал из кармана справку. Он не говорил по-немецки, но помнил, что, согласно справке немецкого коменданта, ему, помощнику машиниста депо Думиничи, Подгорному Константину Григорьевичу, разрешается следование домой, в деревню Кувшиновка.
Обычно патрули читали справку и пропускали дальше. Только один раз его обыскали, заставили вывернуть карманы, снять и, перевернув вверх подошвами, потрясти ботинки, надрезали козырек кепки.
Справку разведчикам добыли партизаны. Они же принесли одежду железнодорожника.
Листопад добрел до Кувшиновки в хмурый дождливый полдень. Возле домов стояли укрытые брезентами тягачи, цуг-машины, пушки.
Никто не останавливал путника — он легко сходил за старожила здешних мест. Кувшиновка — рядом с узловой станцией, многие местные жители работали на «железке».
Пока все шло хорошо, но Листопад понимал, как опасно находиться в «родной» деревне, где нет знакомой души.
Он прошел в самый край улицы, походя засматривая в окна, не решаясь постучаться. Наконец он поднялся по скрипучим, ветхим ступеням на крылечко дома с черепичной крышей и постучал.
Дверь открыла девушка. Она со спокойным любопытством осмотрела незнакомца и дружелюбно спросила:
— Вам кого?
— Мне бы обсушиться. Кипяточку хлебнуть.
— А кто вы будете?
— Русский человек. А шагаю издалека.
— Ну что ж, зайдите, — нерешительно сказала девушка. — Только теснота у нас. И немцы стоят. Скоро заявятся.
— Тогда не стоит, поищу другую крышу.
Очевидно, Листопаду не удалось скрыть беспокойство.
— Немцы во всех домах. Их тут нагнали целый эшелон. Проходу нет. Так что, если немцев не любите, лучше совсем уходите.
Листопаду послышались в словах девушки нотки живого участия. Он пристально взглянул в ее глубокие серые глаза и вдруг с внезапной откровенностью сказал, почему-то совершенно уверенный в собеседнице:
— Мне здесь пожить требуется. В Кувшиновке.
— Ну что ж, пожить можно. А есть тут у вас кто? Знакомые или из родни?
— В том-то и дело, — вздохнул Листопад.
— У хороших людей всюду родня найдется. Заходите.
Листопад вошел и поставил сундучок у порога. Девушка протянула руку.
— Будем знакомы. Настя.
— Константин Григорьевич.
— Фамилия?
— Подгорный. А зачем вам?
— Должна жена фамилию мужа знать, — улыбнулась девушка. И уже серьезно добавила: — Значит, сделаем так. Вы сюда пришли на побывку… Долго гостить собираетесь?
— Два дня.
— Значит, на два дня к жене, ко мне то есть. Так я и соседям накажу. Мать сейчас придет. Вот я ее с зятем и познакомлю.
— Спасибо, — коротко сказал Листопад и снял свою замызганную кепку с надрезанным козырьком.
Уже через час Листопад рубил во дворе дрова. Он играючи разделывал тяжелые березовые поленья, так что Настя невольно провожала взглядом каждый взмах рук, державших топорище, и только приговаривала: «Ух, сила!»
Настя носила дрова сперва в дом, потом в баню и с улыбкой посматривала на гостя. А тот уже обжился, рубил весело, приговаривая, с шуточками.
Поделиться книгой: