Помоги проекту - поделись книгой:
Вот и с ней приключилась такая же история — все прожилки, все нервы оборваны, все в ней одеревенело, а сердце стучит.
Она шла по кромке дубравы, вдоль телефонного провода. Еще недавно провод был серым, а сейчас, в предчувствии рассвета, все расцветилось, и она увидела, что оплетка провода — красная.
Может, уже кто-то другой называл себя в телефонную трубку «Незабудкой», но для нее провод стал безжизненным — никогда больше этот провод не будет согрет теплом его голоса.
С трудом ступала она в своих легких сапожках, сшитых по ноге. Она шла сгорбившись, будто подымалась в крутую гору или ступала против сильного ветра. И слезы, непрошеные и давно забытые слезы, текли по ее щекам.
1961
Скорей бы настало завтра
— Где тут нашего брата в починку принимают? Только учтите — эвакуировать меня нельзя. А то завезут в тыл, за тридевять земель от батареи… Так что ремонт срочный.
Хирург поднял глаза на вошедшего и посмотрел на него с веселым любопытством.
Раненый, в гимнастерке, надетой на одно плечо, стоял и бережно убаюкивал здоровой левой рукой забинтованную в плече правую.
Боль запеклась на его сухих губах, бледность проступала сквозь загар, давно не стриженные полосы были спутаны и падали на лоб.
Очевидно, у раненого закружилась голова, потому что он вдруг ухватился за шест, торчащий посредине палатки.
— Вот видите, сударь! — сказал хирург строго и пододвинул раненому табуретку. — А еще хорохоритесь!
— Не оставите в медсанбате — уеду обратно на батарею.
— Глупости! — нахмурился хирург.
Он старался выглядеть очень сердитым; кустистые брови его были нахмурены, но глаза оставались добрыми.
Максаков встал, неловко, левой рукой, надел пилотку и сказал:
— Что же, тогда… Разрешите идти? Отлежусь у себя в землянке.
— Может, удобнее будет в кювете? Или в снарядной воронке? Кто же вас, сударь, отпустит? В таком виде!
— За видом не гонюсь. Что я, на свидание с девушкой собрался? А далеко от батареи мне сейчас, товарищ военврач, ну никак…
Вообще-то говоря, хирургу нравились лихие вояки, строптивцы, горячие головы, которым не терпится удрать из госпиталя, которые долго не остывают после боя и не торопятся сами зачислять себя в разряд тех, кто надолго расстается с передним краем или отвоевался вовсе, вчистую.
— Еще не познакомились, а уже ругаемся!
— Лейтенант Максаков, — отрапортовал раненый, становясь по команде «смирно»; он вытянул здоровую руку по шву и замер с шутливой старательностью.
— Это еще что за представление? Отставить! Предупреждаю! У нас медсанбат! А не Художественный театр! Капризничать нечего! Извольте, сударь, во всем подчиняться! Вот, кстати, и медсестра Нестерова. Она у нас здесь самая строгая.
И хирург кивнул на медсестру, которая в этот момент вошла в палатку.
Максаков обернулся, взглянул на вошедшую и даже слегка пошатнулся, так что снова ухватился за шест.
— Эх вы, Аника-воин! А еще, сударь, капризничаете. Герой, а сестры испугался!
— Вы?! — воскликнул Максаков, не слыша хирурга, не слыша ничего, кроме сердцебиения, всматриваясь в лицо вошедшей, узнавая ее и опасаясь того, что обознался.
— Как будто я. А вы — это вы?
— Кажется, я!
Оба рассмеялись.
Хирург только развел руками.
— Знакомые?
— Чуть-чуть знакомы, Юрий Константинович, — подтвердила медсестра несмело.
— Еще какие знакомые! — горячо заверил Максаков.
Он сразу узнал вошедшую девушку, хотя никогда прежде не видел ее в этом ослепительно белом халате, в косынке, повязанной так, что были закрыты волосы, лоб, уши. Но глаза, разве он мог их не узнать? Глаза запомнились еще и потому, что тень страха не затемнила их, когда было очень страшно; отблеск счастья жарко светился тогда в ее глазах, то было счастье освобождения из неволи, и перед этим счастьем отступило все, все — и страх, и голод, и беспокойство за мать и сестренку.
— И сильно вас? — Она озабоченно взглянула на забинтованное плечо.
— Разве у этого сударя что-нибудь толком узнаешь? А ну, марш на койку! — грозно прикрикнул хирург.
Она проводила Максакова в офицерскую палатку, спрятанную под сенью маститых кленов, и уложила на койку; оказалось, что койка ему коротковата и тесна. Она сняла с него засаленную гимнастерку, пропахшую орудийным маслом и порохом, раздела его. Он успел спросить ее про мать и сестренку Настеньку, услышать, что они благополучно вернулись домой, в Ельню. Но не успел он коснуться взлохмаченной головой подушки, как уже заснул. И во сне он продолжал бережно придерживать левой рукой забинтованную в плече правую.
Он проснулся с рассветом и уже не мог заснуть, тревожимый воспоминаниями вчерашнего дня. Он долго не мог понять; вспоминает ли он то, что на самом деле произошло, или все это ему приснилось. Но если это приснилось — пусть снится дольше, как можно дольше. Он не будет делать никаких резких движений, он согласен лежать смирнехонько, и не потому, что боится потревожить плечо и руку, но потому, что боится спугнуть сон.
И как все-таки хорошо, что это не сон, что он встретился с этой девушкой наяву.
Воспоминания властно завладели Максаковым, и он удивлялся тому, сколько подробностей той единственной, мимолетной встречи сохранила память в своих потайных углах и закоулках.
Первых жителей Ельни на батарее увидели до того, как был взят город. По большаку к деревне Рябинки бежали из города женщины, подростки, дети. Немецкие пули летели им вдогонку, и одна женщина, простоволосая, в зеленом платке, косо лежащем на плечах, внезапно вскинула руки кверху, будто призывая бога в свидетели либо ловя что-то, падающее с неба, а затем упала на колени и больше уже не встала.
Несколько женщин побежали влево от большака, прямо на минное поле.
— К нам! Сигайте сюда! К нам! — закричали артиллеристы из углубленного кювета, превращенного в траншею.
Но бегущие женщины не слышали ничего и продолжали бежать к минному полю.
Тогда Максаков выскочил из траншеи, перебежал через большак и бросился наперерез беженцам. Он бежал со всех ног, придерживая руками планшет и кобуру пистолета, так стремительно, как умел когда-то, будто бежал не по кочковатому полю, заросшему рожью-падалицей и сорняками, а по гаревой дорожке стадиона. Еще несколько минут, и он, подхватив на руки плачущую девочку, державшуюся за подол матери, рванулся с ней обратно. Он спрыгнул с девочкой в траншею, неловко подвернув при этом ногу. Вслед за ним неуклюже свалилась в траншею мать девочки и девушка в темном, по-старушечьи повязанном платке, из-под которого выбивались светлые-светлые волосы. Уже сидя на дне траншеи, мать долго не могла отдышаться.
В траншее стало очень тесно. Какая-то старуха, неразлучная со своей иконой, крестилась, причитала, потом принималась грызть беззубым ртом солдатский сухарь, снова крестилась и жадно пила воду из солдатского котелка. Девочка успела сообщить, что ее зовут Настенькой, и тотчас же заснула. Она уже спала на ящике со снарядами, а щеки ее не успели высохнуть от слез.
Голубоглазая девушка с такими же соломенны ми волосами, как у сестренки, очень бледная, но со счастливыми глазами, в которых не было испуга, полезла за лифчик, достала и показала маленький розовый листок; то была повестка немецкой биржи труда. Она бежала с окраины Ельни, с Рославльской улицы. Она не надеялась на то, что город освободят сегодня, а завтра могло быть уже поздно. Триста юношей и девушек фашисты угнали вчера под деревню Ченцово на рытье траншей. Оттуда их погонят еще дальше, может быть, в неметчину. Такая участь ждет всю ельнинскую молодежь 1924-25–26 годов рождения, если ее опоздают вызволить. Из-за нее, старшей дочери, собственно, и решилась на это опасное бегство из города мать. Не закончив рассказа, девушка вскрикнула:
— Кровь! Вы ранены?
Он и сам уже знал, что ногу не подвернул, не свихнул. Кровь пропитала штанину ниже бедра, словно в кармане лежала и разбилась там бутылка красных чернил.
— Надо бы перевязать его, товарищи женщины, — сказал капитан, оторвавшись от стереотрубы.
Девушка, та, которая доставала розовый листочек, растерянно посмотрела на еще более растерянную мать, потом на Максакова; он стоял рядом со спящей Настенькой, тяжело облокотясь о песчаную стенку траншеи.
Словно в растерянности матери и других женщин обрела девушка решимость. Она кинжалом разрезала намокшую от крови штанину и, страдая от смущения и неопытности, сделала перевязку; к счастью, пуля прошла навылет, не задев кости.
То была первая перевязка в ее жизни, но, закончив работу, она, сама того не подозревая, сказала фразу, которую говорят все санитарки:
— До свадьбы заживет!
Когда обстрел утих, беженцы с Рославльской улицы выбрались из траншеи и быстро, не оборачиваясь, зашагали по направлению к деревне Рябинки. Зарево освещало спины женщин. Иные тащили узлы с пожитками. Девочка с белыми косичками по-прежнему бежала вприпрыжку за матерью, уцепившись за ее подол, а старушка тащила свою икону.
— А нельзя у вас остаться? — попросила девушка, которая сделала перевязку. — В санитарках.
— При всем желании… — Максаков развел руками. — Вот, может, капитан разрешит…
Девушка обратилась с просьбой к капитану.
— Надобность имеется, — вздохнул капитан. — Но нет у меня такого права.
Она пыталась уговорить капитана, доказывала, что ей незачем эвакуироваться в тыл и, хотя санитарного образования у нее нет, хотя перевязку она сделала плохо, она научится, честное комсомольское слово, научится…
Максаков полулежал, прислонясь к стенке траншеи, прислушивался к разговору и смотрел на девушку. На глазах ее были слезы, слезы обиды. Ей не верят! Она снова полезла к себе за лифчик, достала платочек, развернула его и показала капитану документы. Вот комсомольский билет, правда, взносы не уплачены. Вот билет в библиотеку. Вот еще удостоверение. Она работала чертежницей в строительной конторе. А вот — эта самая повестка биржи труда…
— Ничем не могу помочь. — Капитан не стал смотреть документы. Он снова прильнул к стереотрубе. — Попробуйте узнать в нашем медсанбате. Может, там и примут. Молодчина, комсомольский билет сберегла. Наши эскулапы в лесочке расположились. Сразу за Рябинками. Там стрелку с красным крестом увидите. Слепа. За сгоревшим мостиком…
Девушка поблагодарила, выкарабкалась из траншеи и, уже перегнувшись вниз, молча и бережно пожала руку Максакову. Затем она круто повернулась и побежала догонять своих. Зарево осветило ее складную легкую фигуру. И светлые волосы, и платок, и короткое платье, и ноги были подсвечены розовым.
Превозмогая боль, Максаков встал и облокотился о стенку траншеи. Он долго смотрел вслед и все ждал, что она обернется, но она не обернулась.
На рассвете, когда батарея вошла в Ельню, город казался вымершим. Но по мере того как наступало утро, откуда-то из погребов, с чердаков, из подвалов, из глухих чуланов, подземелий и выкопанных в земле щелей выбегали жители. Они бросались навстречу освободителям, в радостном смятении пожимали им руки, и обнимали, и плакали, и говорили какие-то бессвязные ласковые слова, которые можно услышать только от близких людей после долгой и горькой разлуки.
Максакова увезли в госпиталь только на Другой день. Сперва он ехал на облучке зарядного ящика. Его изрядно растрясло, пока батарея двигалась по шоссе; нога разболелась, и тогда он улегся на охапке сена на сведенных станинах орудия. Он лежал в своей пахучей и тряской люльке, подолгу лежал с закрытыми глазами и при этом думал о вчерашней своей санитарке, девушке из Ельни. Вот было бы здорово встретить ее! Но это невозможно — не могла же она прийти в свой город раньше батареи! Лежа, он увидел на угловом доме синюю табличку: «Рославльская улица». Он порывисто приподнялся, облокотясь о слежавшееся сено. Он смотрел по сторонам во все глаза. Интересно, в каком из этих домиков она живет? Может быть, в том, под зеленой крышей и с резными наличниками на окнах? Или в этом, с которого взрывной волной сорвало прокопченную соломенную крышу?
Прошли дни, недели, уже их дивизия получила название Смоленской, уже Максаков вернулся из госпиталя, уже на его погоны слетела еще одна долгожданная звездочка, а мимолетное знакомство в траншее под Ельней не забывалось. Жаль, что он не спросил имени и фамилии, не узнал адреса и не дал ей номера своей полевой почты. Ведь она могла бы ему написать! Надо было набраться смелости и попросить: «Напишите мне когда-нибудь несколько слов». Ну а если бы он дал свой адрес, а письма все-таки не было бы? Безнадежное ожидание еще тяжелее одиночества…
Он по черточкам воссоздавал в памяти образ девушки, и ему очень, мешало то, что он не знает ее имени. Ясно только одно — ее не зовут Настенькой, поскольку это имя сестренки. Незнакомая девушка из Ельни обрела над ним сладкую, грустную и тревожную власть, власть, которую мы сами вручаем на фронте тем, кого любим, даже если любим только в мечтах, если придумали себе возлюбленную…
Все утро Максаков ждал появления в палатке медсестры, но, очевидно, впал снова в забытье и увидел ее, только когда она в своем белоснежном халате склонилась над ним, поправляя одеяло.
— А вы сегодня всю ночь воевали, — сказала сестра. — Сперва кричали «Огонь!» и про снаряды что-то. Потом какой-то прицел разбили. Фашистов матерными словами ругали. Совершенно неприлично! Вот не думала, что у вас такой запас ругательств. Куда до вас ельнинским плотникам и землекопам! Даже краснеть заставили.
Она погрозила пальцем, засмеялась, но тотчас же принялась деловито поправлять подушку.
— Ну как теперь, удобнее? Вот так, миленький, лучше будет…
Ему было так уютно, так хорошо, когда она сидела рядом. «Миленький»! — это она сама так его назвала, он не ослышался. Ах, если бы она только знала, ведь никто в жизни никогда не разговаривал с ним так! Если бы она сейчас вздумала измерить его пульс — наверное, решила бы, что он совсем, совсем тяжело раненный…
— Подушка в порядке, — вздохнул Максаков. — Лежать очень удобно. Но я другое неудобство испытываю. Более серьезное.
— Какое?
— Не знаю, как вас зовут, товарищ Нестерова.
— Ксана.
— Ксана, — повторил он с закрытыми глазами. — Красивое имя.
— По паспорту я Аксинья.
— Все равно мне нравится. Я вот придумываю сейчас и не могу придумать такое имя, которое осталось бы некрасивым, если бы было вашим.
— А вы тогда сказали свое имя? Вот видите! Все-таки мой первый пациент!
— Василий, — сказал Максаков со счастливой покорностью.
— Уже знаю. — Ксана рассмеялась и поднялась с табуретки. — В истории болезни прочитала. — Она расправила складки накрахмаленного халата. — Помощь никакая не требуется? — Она заправила под косынку выбившуюся на висок светлую прядь.
— Помогите мне отсюда выбраться.
— И не подумаю! Сколько Юрий Константинович прикажет — столько пролежите.
Ксана нахмурилась, совсем как хирург, и отвернулась.
Максаков прислушался к разговору у соседней койки, и его всего передернуло. Ксана точно так же, как и его, называла того бородатого соседа «миленьким»!
В течение дня Ксана несколько раз присаживалась у койки Максакова. Когда ему делали укол или бередили рану перевязкой, она разговаривала с ним, как с ребенком:
— Сейчас, мой дружочек. Потерпите еще немного. Зато потом, миленький, будет легче. Вот и умница!
«При чем тут миленький?» — думал Максаков с раздражением. Это слово звучало совсем иначе, чем сегодня утром, — как-то обыденно, тускло. Так звучат слова, которые стерлись от слишком частого употребления.
Максакова уже много раз называли в госпиталях «ненаглядным», «дружочком», «родным». Но в этой нежности чужих женщин был какой-то едва уловимый профессиональный оттенок. Подобный сорт нежности присущ многим, кто по роду своей работы призван утешать, ободрять, умерять чужие страдания.
Эти ласковые слова, точно в такой же мере, как ему, доступны и всем его соседям по палатке. И очень хорошо, пусть их всех так называют. Но ему было все-таки обидно, очень обидно, что Ксана и с ним говорит тоном этой заурядной, спокойной нежности, он мрачнел, раздражался.
— «Что ты, Вася-Василек, голову повесил?» — спела Ксана, заметив, что Максаков мрачен.
— Время здесь очень тянется. Скорей бы завтра, послезавтра, а там, может, и выпишут. Скучаю по своим…
— А-а!
— По своей батарее, — поправился он.
— На батарее — свои, а здесь — чужие? Ну вот я, например, тоже чужая?
«Заботливая сестра, эта Ксана, — подумал он отчужденно. — Для пользы медицины даже кокетничает. А кто я ей? Случайный „миленький“, не больше того…»
Поделиться книгой: