Помоги проекту - поделись книгой:
— Это я не тебе… Себе запрещаю, — произнесла она едва слышно. — Не хочу, чтобы ты… плохо обо мне подумал…
Она ощущала жар его дыхания-словно обожгла палец.
Он согласно кивнул, отстранился, именно потому что ему очень не хотелось этого делать, лег, подложив под голову здоровую руку, и закрыл глаза.
А у Незабудки не проходило чувство вины, хотя он ни в чем ее не винит, хотя в этой вине она не виновата, а права.
Сейчас никак не годилась та мерка, какая была у нее в обращении позавчера, вчера, — да что вчера! — еще сегодня днем, до того, как они остались наедине со звездами, ракетами и трассами пуль, летящих поверх голов.
Отныне она мерила свое поведение не покладистой и капризной минутой, а всей жизнью — прошлой, настоящей, а еще больше — будущей.
Если бы она сейчас вздумала вести себя по-старому, она обокрала бы обоих.
И чтобы скрыть душевное смятение, а может быть, для того чтобы развлечь младшего сержанта, она решила в свою очередь рассказать ему какой-нибудь забавный случай.
Поначалу он не слышал ничего, кроме ее затрудненного дыхания, но она сумела совладать с волнением, и, когда он это почувствовал, к нему тоже вернулось утраченное спокойствие, хотя бы в такой мере, что он стал понимать смысл произносимых ею слов.
— …в восьмой роте, во время перебежки. Между прочим, огонь. Подползаю к молоденькому бойцу. Лежит ничком и кричит дурным голосом. «Что с тобой?» — «Ослеп я. Глаза у меня выжгло. Все лицо сгорело». Подняла ему голову, осмотрела — даже царапины нету. А он жмурится изо всех сил, никак гляделки свои не откроет. «Подымайся, заячья твоя душа! Догоняй взвод! — командую. — Ничего у тебя, кроме совести, не сгорело». Ну, тут я, между прочим, не удержалась. Поддала ему коленом в зад: «Ты, сопляк желторотый, лицом в крапиву упал!.»
Младший сержант никак не отозвался на рассказ Незабудки. Он лежал беззвучно, не шевелясь. Да, Незабудке тоже не удалось развлечь его.
Давняя печаль застыла в его глазах, их совсем не коснулось мимолетное веселье.
Не слышал ее смеха? Или распознал в нем подделку?
Она шумно передохнула, встала, надела каску, сняла с коряги свою санитарную сумку и взяла автомат. Коротко бросила через плечо: «Ну, бывай!» — и проворно взобралась по песчаному косогору.
Незабудка уже растворилась в темноте, а песок, потревоженный ею, продолжал осыпаться чуть не на голову младшему сержанту. Еще долго он вслушивался в шорох струящегося песка.
10
Незабудка долго не могла отдышаться. Неужто эта ерундовская круча сбила ей дыхание? Не может этого быть…
Темнота такая, что, стоя у подножья телеграфного столба, даже прислонясь к нему, не видать его верхушки. Незабудка знала, что линия повреждена, еще утром она видела путаницу безжизненных проводов, позолоченных солнцем. Почему же столб гудит, как живой?
Ракеты, которые немцы прилежно жгли над своими позициями, помогли Незабудке ориентироваться в ночной прогулке, выйти к нашему передовому охранению.
Ночь она провела на опушке дубравы, в расположении седьмой роты. Встретили ее там приветливо. Незабудку уважали за добротную, солдатскую, а не показную храбрость. Она уже давно переболела той детской фронтовой болезнью, когда пренебрегают умной осторожностью, кокетничают под пулями, играют в жмурки со смертью. А еще Незабудку уважали за солдатскую выносливость и за то, что она по-сестрински заботится о раненых, пусть даже при этом ругается и кричит!
Бойцы устроили Незабудку в затишке, за спиной кряжистого двуствольного дуба, притащили откуда-то немецкую шинель. Шинель была весьма кстати, так как трофейную плащ-палатку, подобранную кем-то из раненых, она оставила младшему сержанту. Если говорить начистоту, она и с берега ушла так расторопно и попрощалась с младшим сержантом второпях, чтобы он не спохватился и не вернул ей плащ-палатку.
Незабудка быстро пригрелась. К тому же стрельба утихла, немцы не решались ночью сунуться в лес. Можно бы и соснуть, положив голову на корневище, благо подножие дуба выстлано сухими листьями, а шинель преогромная, снята с какого-то верзилы.
Незабудку сильно клонило ко сну, однако она превозмогла желание спать. И что для Незабудки было полной неожиданностью — она все время возвращалась мыслями к младшему сержанту. Словно не разлучалась с ним и жила в его присутствии. Ну прямо наваждение! Глубокие черные глаза внимательно, с теплинкой смотрели на нее, и ей пришла на память не то песенка какая-то, не то частушка: «Мне без ваших черных глаз ничего не видно…»
У нее было непроходящее, стойкое ощущение — не договорила с младшим сержантом о чем-то очень важном. Вспомнила, что у него порвана штанина на колене. А ведь могла зашить! И как не догадалась, пока было светло, достать нитку с иголкой? Да и позже можно было исхитриться. Три ракеты отгорело бы — управилась с починкой. Или накрыться вдвоем плащ-палаткой и зажечь карманный фонарик. Он хранился в санитарной сумке и не должен был выйти из строя — батарейка не намокла…
Может, младший сержант голоден? Могла бы и сухарями поделиться, сухари в той же сумке. И глотком спирта могла бы согреть. Ах, мало ли как можно согреть хорошего человека! Взглядом, прикосновением руки, одним ласковым словом…
А какое право она имела все время тыкать ему, в то время как он называл ее на «вы»? Только потому, что старше его по званию? Два лишних лычка на погоне — вот и все ее старшинство. Но годами-то он старше!
Она вдруг ощутила в душе пустоту оттого, что не знает его имени. Очень досадно, что он ни разу не назвал и ее по имени!
Еще на том берегу спросил, как зовут. А что она ответила? Что-то насчет танцплощадки. Я, мол, не тыловая барышня, нечего со мной заигрывать. Нагрубила — и обрадовалась. Уж какая барышня из меня, из невежи!.. Все расспрашивал, кем хочу стать после войны. Очень ему понравилась затея — ребятишек лечить. Иной ребятенок не меньше нуждается в помощи, чем тяжелораненый. Пусть раненый без сознания — хирург всегда видит, где пуля или осколок наследили. Ну а когда махонький ребятенок болен, он даже не умеет сказать, что у него болит. Врач сам должен найти в маленьком тельце эту боль и унять ее. Да, большое дело — лечить маленьких! Этому стоит учиться долгие годы. Как-то по-особому называется врач по детским болезням, не вспомню, как именно… А вот не догадалась спросить, чем младший сержант сам хочет после войны заняться. Наверно, у него есть заветная думка на этот счет. Может, все время ждал вопроса, но только слишком я недогадливая. Такая толстокожая, даже удивительно, что меня три раза пули и осколки дырявили!.. А может, напрасно я про себя, про свой будильник, про свою судимость рассказывала? Вот в том, что из комсомола исключили — исповедалась, а про то, как меня на фронте кандидатом в члены партии приняли — не успела сказать…
Со смутным чувством обиды она вспомнила майора медицинской службы, с которым прожила зиму в блиндаже. Право же, она не слишком словоохотлива, тем более — не болтлива. Но когда однажды она осталась с тем майором наедине, ей мучительно захотелось поговорить всерьез о самом главном в жизни — о самой жизни, не только сегодняшней, но и завтрашней. Она так нуждалась тогда в совете, хотя бы в участии, ей так нужен был вдумчивый слушатель, которому не безразлична ее судьба! А майор спросил, позевывая: «Ну, о чем еще говорить? Мы уже давно обо всем переговорили». Как это так — обо всем переговорили? И Незабудка подумала с волнением, что если бы жизнь была милостива, добра к ней и не разлучила с младшим сержантом, у них всегда было бы что сказать друг другу, они никогда бы не переговорили обо всем, им никогда не было бы вдвоем скучно на белом свете…
Конечно, ей очень хочется спать, и она призналась себе, что, наверно, заснула бы, если бы была уверена, что увидит младшего сержанта во сне. Но она такая невезучая, она так редко видит хорошие сны!..
Сердцем она понимала, но рассудком понять отказывалась, — значит, еще не прошли сутки, как младший сержант заговорил с ней на том берегу! Какая же волшебная сила отодвинула вчерашний рассвет на такое огромное расстояние от сегодняшнего, еще непочатого дня?!
Вечерняя беседа там, на берегу, родила в Незабудке поток мыслей. Она сделалась умнее, сильнее, добрее, богаче — старше и одновременно моложе, чем была вчера. Досадно, не сказала младшему сержанту многого, что хотелось сказать. Но ведь это можно исправить! Они оба живут на белом свете, у них впереди жизнь, и эта новая для нее жизнь только началась! Боязно подумать, что она могла умереть, не прожив этого вечера на берегу Немана. Не услышать того, что услышала! Не испытать того острого счастья, какое пронзило ее, когда он заглянул ей в самую душу и когда целовал ей руки! Не поразмыслить над тем, над чем младший сержант заставил ее сегодня размышлять! Не обратить взгляда в завтрашний день! Не ощутить незнаемой прежде доброты, нежности, доверия, страстного желания счастья! Она поняла, что еще не познала этих высоких чувств в той полной и богатой мере, которая отпущена любящему сердцу. Да, сегодня она влюбилась в жизнь! И ей стало заново и невыразимо жаль свою фронтовую подружку Лиду, убитую под Витебском, и других подруг еще и потому, что они погибли, не пережив всего того, что она сама пережила Сегодня, словно те девушки умерли не родившись…
11
Он устроился на ночлег в своем окопчике — положил голову на песок и ухом прижал наушник. Как только его вызовут — проснется.
«Сирень» долго молчала, затем на том конце провода послышался голос Незабудки. Что за наваждение? Он вслушивался изо всех сил, но ничего не мог разобрать. Смысл слов оставался неясным, но он слышал сердцем какие-то прекрасные, неземные слова.
В ушах загрохотало, и совсем рядом с окопчиком промчался трамвай, да так близко, что окопчик задрожал и песок осыпался с его стенок. А на подножке, с трудом держась за поручень, висела Незабудка. Все прочие висуны — в штатском, одна Незабудка — в военном обмундировании, с автоматом за спиной, да еще санитарная сумка оттягивает плечо. Незабудка без каски, голова повязана голубой косынкой, а вместо сапог — туфельки на высоких каблуках. Вот-вот Незабудка сорвется с подножки, грохнется на мостовую. Он вскочил на ноги, чтобы поддержать ее. Куда там! Переполненный трамвай промчался мимо, на Уралмаш. Совсем другой грохот ударил в уши, и не мостовая оказалась у него под ногами, а мокрый песок, на который выплеснуло вздыбленную воду. Наотмашь ударил по лицу горячий, пропахший горелым порохом воздух, и сонливость как рукой сняло…
Позже бойцы притащили катушку с трофейным проводом — сняли с убитого немецкого телефониста. Катушка с проводом — да ведь это же целое богатство! Метров семьсот пятьдесят-восемьсот, никак не меньше. Младший сержант уже не раз перебирал руками, сматывал и разматывал этот трофейный провод в гладкой цветной оплетке. Сейчас не разобрать, какая она — желтая, синяя, зеленая или пунцовая. Да это не играет никакой роли. Значительно важнее, что провод совсем целехонький, ни единого сростка!
И наконец-то с восточного берега в помощь младшему сержанту переправился линейный надсмотрщик, он заменит раненого Новикова. Новый помощник срастил провод с трофейным. Значит, младший сержант может двинуться вперед к Дородных. А в затишке под обрывом останется его помощник, здесь будет находиться контрольный пункт.
Ночь напролет между берегами совершала навигацию надувная лодка. Привезли одежду и вещмешки, брошенные пловцами на том берегу. Переправились санитары с носилками — они прибыли под начало Незабудки. Вместе с линейным надсмотрщиком добрался старшина. Он приволок два термоса и канистру; в той канистре аппетитно булькал «продукт номер шестьдесят один», который в переводе с интендантского на обычный язык именуется водкой.
Но младшему сержанту недосуг было ждать, пока старшина накормит его обедом на рассвете и попотчует водочкой. Можно ли засиживаться под кручей, если «Незабудка» так нужна впереди?
Он собрался в дорогу и только в эту минуту вспомнил — у него же на плечах плащ-палатка! Она сразу показалась тяжелой.
Незабудка собралась как-то очень поспешно и, наверно, поэтому забыла свою плащ-палатку. А сама где-нибудь коротает ночь на ветру, под ней мать сыра-земля, а форма одежды у нее совсем летняя… Может, постеснялась и не потребовала свою плащ-палатку, ждала, что он сам вспомнит и отдаст? Ждала и не дождалась… Вот безмозглый! Лишь бы Незабудка не подумала, что он нахально присвоил себе чужую вещь…
Взобрался по той же самой тропке в песчаном косогоре. Шел по следам Незабудки: миновал линию телеграфных столбов, пересек луг и углубился в дубняк, только взял левее и вышел к наблюдательному пункту комбата.
В дубраве впервые прозвучали хриплые позывные:
— Я — «Незабудка». Алло! «Сирень», вы мне нужны…
Дородных повернулся на голос и навострил ухо. Появление «Незабудки» было для него большим и приятным сюрпризом, однако радости он ничем не выказал, а лишь повертел шеей и сделал младшему сержанту замечание:
— Кричи потише, а то немцы услышат! Придется тогда хозяину съезжать с квартиры. — И он, тряхнув чубом, кивнул на свой окоп, вырытый между корнями могучего дуба.
Младший сержант соединил Дородных с «Сиренью», а дальше при посредстве «Оленя» — с «большим хозяином». Артиллерийские разведчики внесли коррективы в данные, которые передали вечером. Теперь наши батареи за Неманом надежно прикроют десантников на плацдарме. По первому требованию Дородных перед лесными опушками и на подступах к берегу возникнет огненный щит. Ну а на случай если «Незабудка» выйдет из строя, Дородных установил сигналы ракетами. Зеленая, красная и снова зеленая — вызов огня. В разговоре с «большим хозяином» Дородных говорил «дать окаймление огнем», а пятачок замысловато называл «тет-депон». Фашистам не удастся сбросить в реку горстку смельчаков, которые горделиво именовались батальоном!
В последней телефонограмме, которую «Сирень» приняла с западного берега, «Незабудка» требовала большого огня. При этом просила вести огонь фугасными снарядами — на кромке леса появились танки противника.
На рассвете немцы смяли наше охранение на южной опушке, но не решились силами танкового десанта углубиться в лес. Очевидно, ждали подкрепления, а пока сделали попытку отрезать наши передовые роты от берега.
«Сирень» долго надрывалась после той, последней, телефонограммы:
— «Незабудка»! «Незабудка»! Почему не отвечаете? Вы меня слышите? Ноль третий ждет. Ноль третий у аппарата. Передайте ноль седьмому: даем заградительный огонь. Кормим противника фугасами. «Незабудка»! Алло! Вы мне нужны! Почему молчите?..
Танковые пулеметы строчили и строчили по дубраве, так что вся она пребывала в тревожном непокое. Летели листья, ветки, ошметки коры, незрелые желуди, срубленные пулями. Словно по дубраве разгулялся шквальный ветер, словно тут начался какой-то колдовской листопад, опередивший все сроки, нагрянувший до того как опали желуди, а листья успели пожухнуть и пожелтеть.
Конечно, безопаснее было бы отползти поглубже в лес. Но младший сержант не мог сейчас терять время на передислокацию. А кроме того, он упустил бы из виду танки, и артиллерийский разведчик лишился бы возможности корректировать огонь батареи. Не доверяя штаб ному телефонисту из «Сирени», с «Незабудкой» держал связь ноль третий, а затем трубку собственноручно взял ноль первый. Дородных находился на другом фланге, и ноль первый через младшего сержанта передал комбату, что на рассвете он переправит на подмогу не менее двух…
Младший сержант недослышал: «Не менее двух…» А чет именно: двух орудий? двух рот?
В трубке раздался гром, какой еще никогда не доносился к младшему сержанту по проводу. Он так и не успел понять, что телефон здесь ни при чем — гром раздался совсем рядом, одновременно с молнией разрыва.
Кто-то со злой силой ударил его в грудь, грубо выхватил из рук телефонную трубку. Во рту стало солоно, в глазах темно…
12
Взводный послал за Незабудкой. Связной еще ничего не успел сообщить, но она сердцем поняла — несчастье с младшим сержантом.
Побежала, не разбирая дороги, продираясь сквозь заросли дубков-малолетков, спотыкаясь о пни и корневища.
С разбегу упала перед младшим сержантом на колени, разрезала окровавленную гимнастерку. По-видимому, пуля пробила легкое и застряла под самой ключицей.
Незабудка приложила ухо к его груди, липкой от крови. Но она сама так тяжело дышала, у нее самой было такое сердцебиение, что не сразу услышала биение его сердца.
— Товарищ младший сержант, товарищ младший сержант… — Левую руку она держала на его пульсе, а правую подложила под голову. — Товарищ младший сержант!.. «Незабудка»! Алло! Вы мне нужны. Вы мне очень нужны! Ну, очнись, милый… Ах если бы вы только знали, как вы мне нужны!..
Но младший сержант по-прежнему лежал сомкнув губы и закрыв глаза, в глубоком беспамятстве; оно могло пройти, а могло стать вечным…
Она вдруг ощутила вину перед младшим сержантом: сама невредима, здорова, до неприличия здорова, а он… Вот и перевязку сделала отличную, по самым строгим правилам, а чувствует себя виноватой. Она не испытывала этого прежде, когда перевязывала других раненых. Наоборот, к ней приходило тогда чувство облегчения, знакомое каждому человеку, хорошо выполнившему свой долг.
Она по-прежнему чувствовала себя виноватой перед младшим сержантом. Он ведь и в десант сам напросился, чтобы быть к ней поближе. Если бы не она — и в операции этой не принял участия, не склоняли бы телефонисты ее имя день-деньской и ночь напролет.
Подошли санитары, но она даже не обернулась на их шаги, не замечала того, что они стоят рядом.
Теперь, когда младший сержант ее не слышал, она одними губами шептала ему самые нежные, самые ласковые слова. Она называла его именами, которыми не называла прежде никого.
Санитары не торопили Незабудку ни словами, ни жестами. Как бы сговорясь, они отвернулись и принялись свертывать цигарки из одного кисета.
Незабудка снова проверила пульс, и лицо ее стало светлее.
Очень захотелось написать что-нибудь младшему сержанту на прощание, но писать было не на чем, нечем и некогда.
Вспомнила! Ведь у него же был при себе карандаш. Она расстегнула карман гимнастерки и нашла огрызок карандаша. И ни клочка бумаги, только красноармейская книжка.
Тогда она стала перелистывать дрожащими руками красноармейскую книжку.
Первая страничка, та самая, на которой значились имя, отчество и фамилия владельца, размыта водой. Расплылись лиловыми пятнами чернила, которыми записаны все эти сведения. Она вглядывалась и ничего, ну ничего не могла разобрать в лиловых кляксах и потеках — ни имени, ни отчества, ни фамилии.
Значит, она не узнает его имени и должна примириться с мыслью, что, когда он очнется, поправится, — никогда не узнает, как ее зовут. Она сама, сама, сама виновата во всем…
Вспомнилась почему-то безыменная могила где-то у подножия высоты 208,8 на подступах к Витебску. Могильный холмик, на нем телефонная катушка с оборванным проводом; в холмик воткнута палка, тем же проводом к палке привязана фанерная дощечка, а на ней надпись: «Здесь похоронен неизвестный связист, позывные „Казбек“».
И тут вдруг Незабудка заметила, что кляксы на страничке красноармейской книжки, которую она по-прежнему держала в руках, расплылись еще больше. Дождь?.. Она запрокинула голову — пасмурное небо, но дождя нет. И только тогда поняла, что это она, старший сержант медицинской службы, санинструктор третьего батальона Легошина, плачет. Она еще умеет плавать после всего, что пережила? Еще не высохли до дна ее глаза? Это младший сержант научил — ее заново слезам, и, как знать, возможно, он воскресил бы в ее жизни многое из того, что казалось умершим…
Дрожащими пальцами она перелистывала намокшую с обложки, подмоченную по краям, волглую книжицу. Она искала чистую, не заполненную текстом страничку. Черкнуть бы несколько прощальных слов!
Но чистая страничка все не попадалась, а в глаза лезла почему-то опись вещевого имущества:
шаровары суконные, шаровары хлопчатобумажные, шаровары ватные…
чехол к котелку, чехол к фляге…
ремень поясной, ремень брючный, ремень ружейный…
Эта интендантская обстоятельность, переживающая всех и вся, была сейчас оскорбительной. «Ну причем здесь чехол к фляге? Ну кому он сейчас нужен?» Она раздраженно перевернула листочек.
Конечно, хорошо бы написать младшему сержанту письмецо. Но санитары ждут, а ей самой пора к раненым, которые лежат у подножия кряжистого двуствольного дуба.
Она продолжала судорожно листать красноармейскую книжку и пятнала слезами отсыревшие странички, сплошь заполненные каким-то печатным текстом.
Но вот на глаза попалась чистая страничка с рубрикой наверху: «Домашний адрес; фамилия, имя и отчество жены или родителей».
Она вспомнила, что он круглый сирота, дрожащей рукой зачеркнула «или родителей» и написала на чистой страничке: «Легошина Галина Ивановна».
А под этим указала номер своей полевой почты.
Впервые в жизни она назвалась женой, да еще самозванно!
Незабудка взглянула на свою запись и огорчилась. Такой корявый почерк, каракули. Но она все-таки надеялась, что потом, когда младший сержант поправится, выпишется из госпиталя и найдет в своей красноармейской книжке эту запись, он разберет, узнает — а не узнает, так угадает, почувствует! — ее руку.
«Вот удивится, что меня зовут Галей!»
Сызмальства помнит она, что знакомые, соседи удивлялись и даже попрекали родителей — как это Легошиных угораздило назвать Галкой свою беленькую, голубоглазую девчушку!..
Она еще раз пощупала пульс, облегченно вздохнула и, не вставая с колен, поцеловала в твердые, безучастные губы того, кого назвала своим мужем.
Наконец она поднялась и кивнула санитарам, которые, как по команде, смущенно кашлянули. Она дала им знак двигаться к берегу.
Две дубовые жерди и та самая, оставленная ею в подарок и продырявленная пулей плащ-палатка, пошли на самодельные носилки.
Санитары стали невольными свидетелями этого расставанья. Вот, оказывается, кому Незабудка отдала свое сердце! Никто и не подозревал, что между ними такая любовь — простилась с младшим сержантом, как невеста с женихом, как жена с мужем.
Санитары зашагали к Неману, и вскоре носилки скрылись за дубками.
Незабудка потерянно оглянулась — все вокруг осталось, как было. И не потемнело небо, не покачнулась земля под ногами, не застыла неподвижно вода в Немане, не опали листья на дубах! И она пережила все это!
Только сердце ныло, ныло, ныло, как рана к непогоде. Да и настанет ли теперь для нее хорошая погода?
Она увидела справа далекую линию телеграфных столбов, шагающих вдоль Немана, и безотчетно поискала глазами тот самый столб, к которому прислонилась тогда, — провода оборваны, а гудит, как живой.
Поделиться книгой: