Помоги проекту - поделись книгой:
Источники и цепочки: см. voir piketty.pse.ens.fr/egalite
Ликвидация колониальных активов и государственного долга
Помимо становления социального государства и введения прогрессивной шкалы налогообложения третьим фактором, характеризующим «великое перераспределение» 1914–1980-х годов, стала ликвидация сначала колониальных и зарубежных активов, а потом и государственных долгов, пришедшаяся на этот период. Накануне Первой мировой войны процветание собственников казалось поистине нерушимым. Общий объем частной собственности в Великобритании, Франции и Германии оценивался в шесть-восемь ежегодных национальных доходов (см. График 24[156]). К тому же наблюдалась огромная концентрация этой собственности: 10 % самых богатых контролировали 80–90 % от ее общего объема. В 1914–1950 годах в частной собственности произошел колоссальный спад и в 1950-х годах ее общий объем составлял от двух до трех национальных доходов, потом стал опять медленно расти, но даже сегодня не достиг отправной точки, не говоря уже о возврате к прежней концентрации[157]. Отчасти это падение объясняется уничтожением собственности (заводы, здания, дома и т. д.) из-за бомбардировок и боев в ходе Первой и Второй мировых войн: для Франции и Германии доля этого фактора в общем снижении составила от одной четверти до одной трети, в то время как для Великобритании всего несколько процентов. Активизации этого процесса также способствовала совокупность преднамеренных политических мер, направленных на урезание власти частных собственников (блокирование арендной платы, национализация, финансово-экономическое регулирование, наделение широкими правами профсоюзов и т. п.). Эти меры, весьма разнородные по своему характеру, преследовали одну и ту же цель – снизить монетарную ценность имущества для владеющих ею частных собственников, но сохранить общественную ценность в глазах тех, кто ею пользуется, – а раз так, то можно смело сказать, что речь идет не о потере истинной ценности, а лишь о перераспределении власти. Наконец, третья, самая значимая часть падения общего объема собственности, для Франции и Германии составляющая от одной трети до половины, а в Великобритании достигающая двух третей, объясняется ликвидацией сначала иностранных активов, а потом и государственных долгов[158]. В этом случае речь тоже больше идет не столько об уничтожении, сколько о перераспределении: на этом фоне после Второй мировой войны свободу обрели не только народы колонизованных стран, но и налогоплательщики.
График 24
Частная собственность в Европе в 1870–2020-х годах
Интерпретация. В период с 1870 по 1914 год объем частной собственности (недвижимость, профессиональные и финансовые активы, не обремененные долгами) в Западной Европе примерно равнялся национальному доходу за 6–8 лет. В 1914–1950-е годы этот показатель снизился и в 1950–1970-х годах составлял национальный доход за 2–3 года, потом вновь стал расти и в 2000–2020-х годах поднялся до национального дохода за 5–6 лет.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Эта ликвидация осуществлялась в два этапа: сначала активы либо уничтожались, либо обращались в государственный долг, а потом ликвидировался и он. Для полного понимания тех событий для начала следует вспомнить, что в начале XX века международные активы достигли невиданного в истории уровня, на который не вернулись и по сей день (см. График 25). В 1914 году чистые зарубежные активы британских собственников достигали национального дохода почти за два года (что составляло больше четверти от общего объема принадлежащего им имущества), а французских – национального дохода за полтора года (т. е. пятую часть их совокупных владений). Эти активы находились в колониальных империях (каучуковые плантации в Индокитае, лесоразработки в Конго), но также и на многочисленных территориях, которые хотя и не были колониями в строгом смысле этого слова, но состояли с Великобританией и Францией в отношениях, выстроенных по строго иерархическому принципу: здесь на ум приходят нефтяные месторождения в Османской империи и Персии, железные дороги, а также долговые обязательства России, Китая и Латинской Америки, как государственные, так и корпоративные. Об огромной доле колониальных и зарубежных активов красноречиво свидетельствуют наследственные архивы Парижа, особенно если изучать их на индивидуальном уровне. С 1872 по 1912 год доля иностранных активов в общем объеме наследств выросла с 6 % до 21 %, причем для крупных наследств этот показатель был еще выше[159].
График 25
Иностранные активы в исторической перспективе: франко-британский колониальный пик
Интерпретация. Чистые иностранные активы, то есть разница между иностранными активами жителей рассматриваемой страны (включая правительство) и активами, расположенными в самой этой стране и принадлежащими иностранцам, в 1914 году для Великобритании составляли 191 % от национального дохода, во Франции 125 %. В 2020 году чистые иностранные активы в Японии достигали 82 % от национального дохода, в Германии 61 %, в Китае 19 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Эти международные вложения приносили их владельцам приличный доход (прибыли, дивиденды, проценты, арендная плата, роялти): порядка 5 % дополнительно к национальному доходу во Франции (что эквивалентно всему объему промышленного производства в северных и восточных департаментах страны, самых экономически развитых) и 10 % в Великобритании[160]. К тому же именно они позволили двум ведущим колониальным державам мира в 1880–1914 годах практически без перерыва поддерживать торговый дефицит с остальными странами мира (в среднем на уровне 1–2 % от национального дохода): доходы от иностранных активов его с лихвой покрывали, одновременно с этим оставляя достаточно средств, чтобы накапливать новые богатства и продолжать владеть миром. По сути, темпы накопления иностранных активов Францией и Великобританией в 1880–1914 годах были столь высоки, что выдерживать их в долгосрочной перспективе не представлялось возможным по причинам как внутреннего, так и внешнего свойства. По сравнению с остальным миром это накопление шло с такой скоростью, что, если бы ситуация не менялась еще несколько десятилетий, могущественные европейские страны заполучили бы в собственность чуть ли не всю планету. Логика эксплуатации колоний и зарубежных активов зачастую сопровождалась насилием и жестокостью в виде плохо оплачиваемого, а то и принудительного труда, ужасных условий, дискриминации, а в более широком смысле полнейшего безразличия к человеческим страданиям, обусловленным этой эксплуатацией[161]. Это в огромной степени подогревало национально-освободительные движения и в конце концов привело к их победе, которую еще больше ускорили два общемировых конфликта.
В самой Европе масштаб финансовых потоков и извлекаемых прибылей ни для кого не был секретом, поэтому колониальные активы вызывали зависть и обуславливали все более жестокое соперничество[162]. У Германии, на рубеже XIX–XX веков ставшей ключевым в промышленном и демографическом отношении государством континента, по сравнению с Великобританией и Францией иностранных активов было гораздо меньше. Агадирский кризис 1911 года чуть не привел к боестолкновениям, однако в конечном счете Германия все же приняла франко-британское соглашение по Марокко и Египту, одновременно с этим получив определенные компенсации в Камеруне. Это позволило оттянуть войну на несколько лет, хотя искру на будущее подготовило просто замечательную.
Начало боевых действий привело к резкому снижению иностранных активов. В 1920-х годах британские и французские владения несколько восстановились, в основном за счет раздела немецких колоний, но после Второй мировой войны окончательно исчезли. В период с 1914 по 1950–1960-е годы от зарубежных владений, еще недавно считавшихся самыми значимыми в истории, не осталось и следа (см. График 25). Отчасти это объясняется массовым изъятием собственности в ходе революций и войн за независимость. После революции 1917 года новое советское государство решило в полном объеме отказаться от накопленных царским режимом долгов. В 1918–1920 годах на севере страны высадился экспедиционный корпус в составе британских, французских и американских подразделений в надежде задушить революцию, но успеха эта инициатива так и не принесла. В 1956 году, под занавес указанного периода, Египет решил национализировать Суэцкий канал, который с 1869 года, когда было закончено его строительство, приносил французско-британским акционерам солидные дивиденды. Великобритания и Франция опять решили провести военную операцию, как неоднократно делали в прошлом, однако на этот раз их спустили с поводка США, опасаясь, что страны Глобального Юга одна за одной станут переходить под контроль Советского Союза. Могущественных колониальных держав в мире больше не осталось.
Помимо изъятия собственности ее европейским владельцам весьма дорого обходились и сами войны. С целью финансирования боевых действий, зачастую сопровождавшихся неслыханной жестокостью, держатели иностранных активов продали часть своих авуаров, а вырученные деньги одолжили своим государствам, которые по окончании войны обещали вернуть им все до последнего су. Но обещание свое так и не сдержали. Надеясь выручить деньгами собственников в своей стране, при подписании Версальского договора Франция обязала Германию, на тот момент поверженную и стоявшую на коленях, выплатить ей гигантский долг в размере 300 % от годового национального дохода. По ходу заметим, что эта сумма в пропорции к национальному доходу сопоставима с долгом, который Карл X в 1825 году обязал выплатить Гаити (порядка 300 %), с той, однако, разницей, что Германия располагала средствами себя защитить. В глазах французских властей эта сумма выглядела вполне оправданной: в 1871 году стране пришлось выплатить Германии сумму в 30 % от своего национального дохода, к тому же боевые действия на ее территории в 1914–1918 годах нанесли ей существенный экономический ущерб. По сути, тогда наступил момент, после которого система начинает рушиться. В книге «Моя борьба», написанной в 1924 году, в то самое время, когда французские войска оккупировали Рурский бассейн с целью возместить убытки, Гитлер без конца вспоминает эту позорную дань, в дополнение ко всему навязанную нацией, пребывающей в состоянии демографического упадка, и приходит к выводу, что поднять немецкому народу голову и заполучить соответствующую ему колониальную империю можно исключительно путем создания могущественнейшего государства[163]. Кризис 1929 года, а затем и сражения Второй мировой войны в конечном счете привели к окончательному исчезновению колониальных активов и краху колониальной политики могущественных собственнических государств, правивших миром до 1914 года.
Перестройка Европы благодаря отмене государственных долгов
К 1945–1950 годам ведущие европейские государства накопили огромные государственные долги, составлявшие от 200 % до 300 % от национального дохода (см. График 26). В значительной степени этому способствовала постепенная распродажа иностранных активов для финансирования войн, начавшаяся за тридцать лет до этого (см. График 25). В итоге большинство стран решили свои долги не погашать, вместо этого направив усилия на реализацию других социально-экономических приоритетов, сосредоточив их на трех направлениях, с которыми им пришлось экспериментировать еще после Первой мировой войны: полная и безоговорочная отмена долгов, инфляция и исключительно высокие налоги на личные состояния. В 1945–1949 годах инфляция во Франции четыре года подряд превышала 50 %. Государственный долг подвергся уничтожению не хуже какого-нибудь завода во время бомбардировки. Проблема заключалась в том, что одновременно с этим обанкротились миллионы мелких банковских вкладчиков, в то время как держателей более крупных активов, вовремя обменявших государственные долговые бумаги на акции или недвижимость, эти меры практически не затронули. Это еще больше усугубило хроническую нищету пожилых людей в 1950-х годах и породило чувство глубокой несправедливости. В Западной Германии, где еще были свежи воспоминания о гиперинфляции 1923 года, прибегли к более сложным решениям. В ходе денежной реформы 1948 года старые долги заменили новыми в соотношении сто старых марок к одной новой, одновременно с этим защитив самых мелких вкладчиков с помощью специально разработанной с этой целью шкалы. В итоге долг исчез, так и не спровоцировав инфляцию. Но главным стало одобрение бундестагом в 1952 году программы «всеобщего бремени» (
График 26
Государственный долг: от накопления к отмене
Интерпретация. В результате Первой и Второй мировых войн государственный долг существенно вырос и к 1945–1950-м годам колебался на уровне 150–300 % от национального дохода. Затем во Франции и Германии последовало его резкое падение (отмена долгов, исключительные налоги на личные состояния, высокая инфляция), в то время как в Великобритании и США в этом отношении наблюдалось гораздо более плавное и постепенное снижение. На фоне финансового и эпидемиологического кризисов соответственно в 2008 и 2020 годы государственный долг снова значительно вырос.
Примечание. Приведенные здесь цифры не учитывают долг, который Германия должна была выплатить по условиям Версальского договора (1919), что на тот период составляло свыше 300 % от ее национального дохода, хотя к его погашению она, по сути, так и не приступила.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Оглядываясь назад, можно сказать, что подобная политика обернулась значительным успехом, позволив в короткие сроки избавиться от долгов прошлого, чтобы обратить взор в будущее и заняться восстановлением. Если бы их пришлось погашать традиционными средствами, без аннулирования, инфляции и исключительно высоких налогов на частный капитал, накапливая год от года бюджетный профицит, то нам и сегодня, в начале 2020-х годов, пришлось бы еще выплачивать проценты наследникам колониальных и внутренних активов, существовавших до 1914 года. В действительности стратегию долгосрочных платежей рантье в XIX веке, во времена цензового режима, использовала Великобритания[167]. После войны подобным образом не могло поступить ни одно правительство – впрочем, как и в последующие десятилетия. В то же время следует напомнить, что решения, принятые в 1945–1950 годах, подразумевали масштабную, ожесточенную политическую борьбу, и по их поводу велись самые жаркие дебаты. В конечном счете ликвидация международных активов и государственных долгов под занавес долгой череды конфликтов сыграла главную роль в снижении неравенства доходов и собственности, а также привела к «великому перераспределению», имевшему место в период с 1914 по 1980 год.
Глава 7. Демократия, социализм и прогрессивная шкала налогообложения
Давайте обратимся к будущему. «Великое перераспределение» 1914–1980 годов стало непростым делом, и устраивать по его поводу торжественный обед нам точно не стоит. В то же время в ходе этого процесса мы приобрели бесценное знание. Главный урок сводится к тому, что социальное государство всеобщего благосостояния и прогрессивный налог позволяют коренным образом преобразовать капитализм. Движение к равенству может возобновиться только в том случае, если эти институты станут предметом широкой мобилизации и инструментом коллективного использования. Не менее важно также определить пределы, которых эти два института достигли в XX веке, и выявить причины, приведшие к их ослаблению после 1980 года. В первую очередь я хочу подчеркнуть пагубную роль финансовой либерализации и свободного обращения капитала, а потом сделать акцент на стратегических выводах, сделав которые мы можем сойти с этого пути.
Пределы равенства: гиперконцентрация собственности
Для начала следует напомнить, что движение к равенству в минувшем веке носило ограниченный характер. Самым удивительным представляется упорное сохранение гиперконцентрации собственности (см. График 27). Да, в Европе в долгосрочной перспективе действительно наблюдалось становление «среднего класса собственников». В 1913 году 40 % населения, занимавшим промежуточное положение между 50 % самых бедных и 10 % самых богатых, принадлежало едва 10 % от общего объема частной собственности; в 2020 году этот показатель достиг 40 %, в особенности в виде недвижимости[168]. Вместе с тем 50 % самых бедных жителей Европы по состоянию на 2020 год не имели практически ничего (им принадлежало едва 5 % от общего объема частной собственности), в то время как 10 % самых богатых контролировали 55 %. Иными словами, собственность первых была в 500 раз меньше собственности вторых (их доля в общем объеме оказалась более чем в 10 раз меньше, при том, что количественно их в 5 раз больше). В США ситуация выглядит еще радикальнее: 50 % самых бедных в стране владеют едва 2 % от общего объема частной собственности, в то время как 10 % самых богатых – 72 %, а средний класс – 26 %. С точки зрения концентрации собственности, в 2020 году Соединенные Штаты занимали промежуточное положение между Европой в 1913 и 2020 годах, больше двигаясь в сторону первого случая.
То, до какой степени США и Европа в XX веке поменялись местами в плане неравенства, не может не вызывать удивления (см. График 28). В начале столетия концентрация собственности в Европе была выше, чем в США. Состояния в Старом Свете в основном опирались на колониальные и зарубежные активы (Великобритания, Франция) или на общественно-политические системы, основанные на неравенстве и цензе (Швеция). При возможности рабочий класс эмигрировал в США, желая найти там зарплату повыше. Однако после Первой и Второй мировых войн, после мобилизации населения и профсоюзов на политическую борьбу, в результате которой были введены новые правила, изменившие лик Европы, ситуация изменилась противоположным образом. На Старом континенте появилось гораздо более масштабное и амбициозное социальное государство, позволившее снизить неравенство гораздо больше, чем в Соединенных Штатах. Соответствующие кривые пересеклись в 1960–1970-х годах, а к 1980 году образовался разрыв в обратную сторону. Доля среднего класса собственников в США, которая в 1980-х годах примерно соответствовала аналогичному показателю в Европе, в 1985–2020 годах снизилась почти на четверть, в то время как доля 50 % самых бедных упала до еще более низкого уровня. В Европе рост имущественного неравенства носил не столь ярко выраженный характер, хотя и там можно увидеть постепенное снижение доли 40 %, составляющих средний класс, и особенно доли 50 % самых неимущих (которая и без того была крайне малой). В этом отношении ни один континент, ни одна страна в мире не в состоянии выбросить флаг победы или преподать другим урок. Ослабление экономического и финансового регулирования с 1980-х годов практически повсюду способствовало увеличению самых крупных портфелей активов и никоим образом не пошло на пользу самым бедным, которые зачастую не вылезают из долгов.
График 27
Устойчивый характер гиперконцентрации собственности
Интерпретация. В 1913 году доля 10 % самых богатых в общем объеме частной собственности в Европе достигала 89 % (средний показатель для Великобритании, Франции и Швеции), в то время как доля 50 % самых бедных составляла всего 1 %. В 2020 году для Европы этот показатель составлял 56 % (против 6 % для 50 % самых бедных), а в Соединенных Штатах 72 % (против 2 % для 50 % самых бедных).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
График 28
Собственность в Европе и США, 1900–2020-е годы: зарождение и неустойчивость среднего класса собственников
Интерпретация. Как в Европе, так и в США, в период с 1914 по 1980 год наблюдалось резкое падение доли 10 % процентов самых богатых в общем объеме частной собственности (недвижимость, профессиональные и финансовые активы, свободные от долгов). В основном перераспределение осуществлялось в пользу среднего класса, занимающего 40 % в промежутке между 10 % самых богатых и 50 % самых бедных. В 1980–2020-х годах, особенно в Соединенных Штатах, эта динамика в значительной степени приняла обратный характер.
Примечание. Для Европы здесь приведены средние показатели в Великобритании, Франции и Швеции.
Источники и цепочки: piketty.pse.ens.fr/egalite
Аналогичная динамика наблюдалась и в плане неравенства доходов, которое с 1980-х годов тоже пошло в гору, причем в США по сравнению с Европой наблюдалась более энергичная динамика (см. График 29). В этом отношении имеющиеся в наличии данные тоже свидетельствуют, что такое развитие событий было обусловлено совокупностью политических перемен в социальной, фискальной, образовательной и финансовой плоскостях. Решающую роль в падении доходов самых неимущих слоев населения по ту сторону Атлантики сыграли пагубная политика борьбы с профсоюзами и падение минимальной федеральной зарплаты (которая из-за инфляции снизилась с почти 11 долларов в 1970 году до 7,2 долларов в 2020 году, хотя многие демократы сегодня хотели бы ее повысить). Если принять во внимание социальные трансферты в натуральном выражении, главным образом связанные с государственными системами страхования здоровья (Medicare и Medicaid), то это хоть и смягчит ситуацию, но совсем ненамного[169]. Резкое наращивание самых крупных состояний и взрывной рост вознаграждения топ-менеджерам, особенно ярко выраженные в США, в первую очередь объясняются бойкотом прогрессивного налога, который по ту сторону Атлантики рос с 1932 года и в 1980 году достиг пика, затем развернулся в обратную сторону и с той же энергией устремился вниз в результате мобилизации ряда политических сил, инициированной «консервативной революцией» 1980-х годов. В Европе фискальное, социальное государство позволило сильнее сдержать рост неравенства. Доля 10 % самых богатых снизилась с 52 % в 1910 году до 28 % в 1980 году, но к 2020 году опять поднялась до 36 %. Доля 50 % самых бедных при этом выросла с 13 % в 1910 году до 24 % в 1980 году, но к 2020 году опять упала до 21 %. В целом неравенство доходов в 2020 году было значительно ниже, чем в 1910 году, в то время как средний доход за прошедшее столетие существенно вырос. Но здесь опять-таки нельзя забывать, что в абсолютных цифрах оно по-прежнему остается чрезвычайно высоким. Европейские общества всегда отличались строгой иерархией, а в последние несколько десятилетий масштаб материального неравенства вновь стал существенно расти. Однако достигнутый прогресс должен подпитывать грядущие проекты развития в данном направлении, а не давать нам повод почивать на лаврах, что слишком часто служит предлогом для оправдания любого лицемерия или отката.
График 29
Неравенство доходов: Европа и США в 1900–2020-х годах
Интерпретация. С 1980-х годов неравенство доходов в Европе вновь стало расти, хотя до уровня 1900–1910-х годов ему еще далеко. В США этот показатель рос гораздо быстрее. Но в обеих странах неравенство в любом случае остается ярко выраженным: доля доходов 10 % самых богатых, которых в 5 раз меньше, чем 50 % бедных, и сегодня в разы выше, чем доля 50 % самых бедных.
Примечание. Для Европы приведены средние показатели по Великобритании, Франции и Швеции.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Государство всеобщего благосостояния и прогрессивная шкала налогообложения: системная трансформация капитализма
Для дальнейшего движения к равенству перед нами, казалось, давно проложен самый естественный путь: для этого нам надо лишь углублять и как можно активнее расширять механизмы, которые в XX веке позволили добиться определенного равноправия, обеспечили прогресс и процветание народов, начиная с социального государства и прогрессивного налога. Но если мы надеемся идти дальше по этой стезе, нам жизненно важно разобраться, с какими ограничениями эти механизмы столкнулись, и изучить факторы, способствовавшие их ослаблению с 1980-х годов. В 1914–1980 годах институциональные перемены осуществлялись благодаря социально-политической борьбе. Без активной мобилизации общества с целью реализации нового этапа ничего этого просто бы не было. После 1980-х годов революция, инициированная Рейганом и Тэтчер, оказала столь огромное воздействие не только благодаря широкой поддержке правящих классов и мощной империи влияния, действовавшей через СМИ, аналитические центры и политическое финансирование (хотя свое влияние эти факторы, конечно, тоже оказали). Важнейшую роль в этом сыграла слабость коалиции равенства, которая не смогла опереться на альтернативный нарратив и обеспечить достаточно энергичную мобилизацию вокруг социального государства и прогрессивного налога.
Поэтому на нынешнем этапе нам прежде всего надо воссоздать такой нарратив и продемонстрировать, каким именно образом социальное государство и прогрессивный налог обеспечивают системную трансформацию капитализма. Если довести их логику до победного конца, эти механизмы представляют основополагающий этап на пути к новой форме демократического, децентрализованного, экологичного, многогранного, основанного на самоуправлении социализма, позволяющего создать новый мир, в котором будет гораздо больше равенства и свободы, чем в нынешнем. Исторически социалистическое и коммунистическое движение строилось на существенно иной платформе, включавшей в себя государственную собственность на средства производства и центральное планирование, которая обернулась крахом, но в действительности так и не была заменена той или иной альтернативой. По сравнению с ней социальное государство и прогрессивный налог нередко считались «мягкими» формами капитализма, неспособными поставить под сомнение его глубинную логику. Перед Первой мировой войной за прогрессивный налог ратовала радикальная партия, стремившаяся к «социальной реформе с уважением к частной собственности». Социалисты же скептически относились к начинанию, ограничивающемуся снижением постфактум неравенства, порожденного капиталистической системой, не затрагивающему глубинную суть процессов производства, не подвергающему пересмотру связанные с ними общественные отношения и рискующему стать помехой на пути рабочего класса к пролетарской революции. Эти исторические корни и дебаты в огромной степени влияют на представления о проблеме и сегодня. Мне кажется настоятельно важным их пересмотреть, причем сразу по нескольким причинам.
Во-первых, вполне очевидно, что все зависит от того, насколько прогрессивна шкала налогообложения. Прогрессивный налог с максимальной планкой в 2 % – совсем не то же самое, что прогрессивный налог с планкой, достигающей 90 %. Хотя опыт XX века продемонстрировал возможность успешно применять на вершине имущественной иерархии ставки, граничащие с конфискационными, на самом деле этот основополагающий исторический урок мало кому известен. Во-вторых, к вопросу о прогрессивном налоге в обязательном порядке надо подходить без отрыва от социального государства. Становление в XX веке социального государства всеобщего благосостояния, сопровождавшееся, как мы уже видели, активным движением за обобществление богатств (благодаря которому налоговые поступления в ведущих европейских странах увеличились с менее 10 % в 1914 году до 40–50 % в 1980–1990-х годах), показало, что за пределами рыночной логики можно выстроить целые сектора экономики, причем не только здравоохранение и образование, но также культуру, транспорт, энергетику и т. д. Заранее ни одна душа не может предсказать, куда в своем развитии придет этот процесс, какие затронет отрасли, какие децентрализованные, партисипаторные организационные формы создаст в них в будущем (больницы и центры по уходу, школы и университеты, ассоциации и фонды, государственные ведомства и территориальные общины, кооперативы и местное регулирование). Аналогичным образом очень сложно прогнозировать размах и конкретные механизмы коллективного финансирования, которые в нем будут задействованы (не исключено, что в один прекрасный день на эти цели будет направляться 60 %, а то 70 % от национального дохода[170]). Вместе с тем можно с уверенностью сказать, что для реализации следующего этапа обобществления богатств нам в обязательном порядке следует вернуться к системе коллективного финансирования, базирующейся на требовательной концепции фискальной и социальной справедливости. Без схемы привлечения самых высоких доходов и состояний, проверенной на практике и подверженной контролю, иными словами, без возврата к прогрессивному налогу никакой новый этап строительства социального государства и исторического процесса декоммерциализации просто невозможен.
Кроме того, надо напомнить, что прогрессивный налог в том виде, в каком он функционировал в XX веке, позволил не только более справедливо распределить выплаты, которыми облагаются различные классы доходов и собственности, но также существенно снизил неравенство до налогообложения. Эта роль, заключающаяся не только в перераспределении, но и в первичном распределении, представляется главнейшей и показывает нам, до какой степени прогрессивный налог помимо прочего представляет собой форму вмешательства в сами процессы производства, разумеется, в сочетании с другими механизмами, такими как наделение широкими правами профсоюзов и присутствие наемных работников в административных советах предприятий. Подчеркнем особо, что радикальное сокращение разброса заработной платы благодаря прогрессивному налогу (особенно при максимальных планках в 80–90 %, применявшихся в отношении самых высоких доходов) является еще и обязательным условием для борьбы на равных с рыночным сектором. Если капиталистические компании сферы высоких технологий назначают сверхвысокие зарплаты с целью привлечь практически всех высококлассных IT-специалистов на рынке труда, то это может самым серьезным образом усложнить задачу государственным и общественным агентствам, призванным их регулировать (если они, конечно, не способствуют тому, чтобы разрыв в зарплатах рос возрастающими темпами). То же самое относится к финансовому и юридическому секторам. Сокращение разброса зарплат здесь до 1 к 5, в то время как раньше он составлял 1 к 20, а то и к 100, это не только вопрос справедливого распределения, но и залог эффективности государственного регулирования и развития альтернативных моделей организации экономики.
Наконец, нам следует принять во внимание сдерживающие факторы достижений в деле снижения неравенства доходов и особенно собственности, которых удалось добиться благодаря социальному государству и прогрессивному налогу, чтобы изыскать средства эти ограничения преодолеть. Что касается разрыва на доходы, мы уже говорили, что его увеличение с 1980-х годов частично можно объяснить снижением верхних планок прогрессивного налога, и вряд ли возможно оправдать соображениями стимулирования экономики либо ее эффективности (потому что подобное развитие событий привело к двукратному сокращению экономического роста). Возвращение к более жесткой прогрессивной шкале налогообложения позволило бы опять сократить разрыв зарплат. Подобный шаг должен сопровождаться и другими инструментами, в частности равенством доступа к образованию и правом наемных работников или их представителей вести переговоры с работодателями. Система базового дохода, существующая на сегодняшний день в большинстве европейских стран, тоже страдает от множества недостатков, особенно во всем, что касается обеспечения равного доступа к ней молодежи, студентов, а также бездомных и тех, у кого нет банковского счета. Помимо прочего нам представляется чрезвычайно важным распространить систему базового дохода на тех, кто получает маленькие зарплаты или другие прибыли от профессиональной деятельности, дополнив ее системой автоматических выплат на расчетные книжки и банковские счета, чтобы целевому контингенту не приходилось за ними обращаться, и привязав к системе прогрессивного налога (также взимаемого по месту выплаты дохода). Кроме того, мы должны подчеркнуть, что невысокий уровень базового дохода, обычно составляющий от половины до трех четвертей от минимальной зарплаты при полной занятости, в зависимости от подхода, по самой своей природе может быть лишь частичным инструментом борьбы с неравенством. Да, с его помощью можно зафиксировать нижний предел, что действительно жизненно важно, при том, однако, условии, что только этим дело не ограничится[171].
Одним из более амбициозных инструментов, которыми можно дополнить базовый доход, является система гарантированных рабочих мест, предложенная недавно в рамках дискуссий вокруг Нового зеленого курса администрации США. Идея сводится к тому, чтобы предложить всем желающим работу с полной занятостью и минимальной зарплатой, установленной на достойном уровне (для США это 15 долларов в час). Финансирование могли бы обеспечивать федеральные власти, а работа предоставлялась бы государственными рекрутинговыми агентствами в государственном и связанных с ним секторах (муниципалитеты, местные общины, некоммерческие организации). Под двойным патронажем Билля об экономических правах, провозглашенного в 1944 году Рузвельтом, и Марша за рабочие места и свободу, организованного в 1963 году Мартином Лютером Кингом, подобная система могла бы внести огромный вклад в процесс декоммерциализации и переопределения коллективных потребностей, особенно в плане служения человеку, энергетического перехода и реновации объектов недвижимости[172].
Собственность и социализм: вопрос децентрализации
Давайте перейдем к вопросу имущественного неравенства и режима владения собственностью. Если рассматривать эту проблему в долгосрочной перспективе, то в первую очередь поражает упорное сохранение гиперконцентрации собственности. В особенности это относится к 50 % самого бедного населения, у которых нет практически ничего существенного. Идея, предлагающая просто подождать, когда экономический рост принесет всем богатство, по большому счету лишена смысла: если бы все обстояло именно так, мы бы уже давным-давно увидели результаты. Самым естественным решением, позволяющим положить конец этому порядку вещей, была бы разработка системы перераспределения собственности с тем, чтобы любой житель мог владеть минимальным капиталом (см. График 30). Для наполнения этих идей конкретным содержанием можно предложить установить размер минимального капитала на уровне 60 % от среднего состояния на каждого взрослого человека (в случае с современной Францией это 120 000 евро, с учетом того, что в среднем по стране каждый взрослый владеет собственностью на 200 000 евро) и выплачивать всем по достижении 25 лет. Подобные дотации в виде капитала можно было бы финансировать с помощью двух прогрессивных налогов, на богатство и наследство, благодаря которым можно было бы собрать порядка 5 % национального дохода, в то время как финансирование социального государства и экологических программ (в том числе базового дохода и гарантированных рабочих мест) – за счет прогрессивного налога на доход, социальных взносов и углеродной карты, которые в совокупности могли бы обеспечить поступления на уровне 45 % от национального дохода (см. Таблицу 2).
Первейшей целью введения минимального капитала является укрепление переговорных позиций тех, у кого практически ничего нет (то есть практически половины населения). Когда у человека ничего нет, а если и есть, то только долги, что еще хуже, он вынужден соглашаться почти на любую зарплату, почти на любые условия труда. Базовый доход и гарантированные рабочие места с минимальной зарплатой представляют собой бесценные инструменты изменения этой ситуации и нового баланса отношений власти, однако их одних для этого, к сожалению, недостаточно. Но если у человека будет 100 000 или 200 000 евро в дополнение к базовому доходу, гарантированным рабочим местам и максимально широким правам, дарованным ему социальным государством (бесплатное здравоохранение и образование, пенсии по старости и пособия по безработице, базирующиеся на перераспределении доходов, права профсоюзов и т. д.), то это весьма радикально изменит существующее положение вещей[173]. В этом случае человек может позволить себе отказаться от тех или иных предложений работы, приобрести жилье, заняться каким-нибудь индивидуальным проектом или создать небольшое предприятие. В этой свободе заложено все, чтобы припугнуть работодателей и владельцев предприятий, сотрудникам которых больше не придется проявлять такую кротость, и порадовать всех остальных.
График 30
Перераспределение наследуемых состояний
Интерпретация. В 2020 году доля 50 % самых мелких состояний в общем их объеме в Европе составляла 6 %, доля 40 % средних 39 %, а доля 10 % самых крупных 55 %. После введения всеобщего минимального капитала (в размере 60 % от среднего состояния на одного взрослого человека по стране), финансируемого за счет прогрессивного налога на богатство и наследство и выплачивающегося по достижении 25 лет, этот показатель составлял бы 36 % (против 45 % и 19 % соответственно).
Примечание. Показатели для Европы приведены по средним значениям в Великобритании, Франции и Швеции.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Таблица 2
Обращение собственности и прогрессивный налог
Интерпретация. Предложенная фискальная система включает в себя прогрессивный налог на имущество (ежегодный сбор и налог на наследство), позволяющий финансировать дотации в виде капитала (минимальное состояние, выплачиваемое каждому по достижении 25 лет), и прогрессивный налог на доход (включая социальные взносы и индивидуальную карту углеродных выбросов) для финансирования базового дохода, социального государства и экологических программ (здравоохранение, образование, пенсии, пособия по безработице, энергетика и т. д.). Такая система обращения собственности является одним из элементов партисипатирного социализма, наряду с наделением наемных работников правом голосовать на равных правах с акционерами в руководящих органах предприятий.
Примечание. В приведенном здесь примере, за счет прогрессивного налога на имущество можно собирать порядка 5 % от национального дохода (4 % ежегодный сбор и 1 % налог на наследство, что обеспечивает финансирование дотаций в виде капитала на уровне 60 % от состояния на одного взрослого человека в среднем по стране, выплачиваемого всем по достижении 25 лет), а за счет прогрессивного налога на доход порядка 45 % от национального дохода (обеспечивающего финансирование системы базового дохода и гарантированных рабочих мест, на уровне 5 % от национального дохода, а также социального государства и экологических программ на уровне 40 % от национального дохода).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Однако здесь следует уточнить целый ряд моментов. Во-первых, приведенные выше цифры носят чисто умозрительный характер и их вполне можно установить на более амбициозном уровне. Если воспользоваться указанными параметрами, то те, кто сегодня не получает в наследство ровным счетом ничего (примерно 50 % беднейшего населения), получали бы 120 000 евро, в то время как тем, кто наследует 1 миллион евро (средний размер наследства, получаемого 10 % самых богатых, хотя в этом отношении наблюдается огромный диспаритет), после применения системы налогообложения и выплаты минимального капитала доставалось бы 600 000 евро. Как видим, до равенства возможностей – принципа, зачастую отстаиваемого на абстрактном, теоретическом уровне, от которого, несмотря на это, привилегированные классы бегут как от чумы каждый раз, когда на горизонте маячит его конкретное применение, – нам еще бесконечно далеко. С точки зрения теории в таком деле, как перераспределение собственности, можно было бы пойти гораздо дальше, причем лично я считаю такой вариант весьма желательным.
Во-вторых, отметим, что предложенная здесь система финансирования базируется на шкалах налогообложения, сходных с теми, что применялись в XX веке, ставки которых колебались от нескольких процентов для низких доходов и незначительной собственности до 80–90 % для самых крупных доходов и состояний. Главное новшество здесь сводится к применению аналогичной шкалы не только к налогу на доход и наследство, но и к ежегодному налогу на имущество[174]. Если мы хотим провести более масштабное перераспределение собственности по сравнению с XX веком, то эта мера представляется жизненно необходимой. Ежегодный налог на богатство, если его правильно использовать и надлежащим образом контролировать, может обеспечить даже больше поступлений, чем налог на наследство, одновременно с этим лучше распределив усилия по его уплате с учетом подлинных возможностей каждого налогоплательщика[175]. В идеале отдельную шкалу следует ввести и в отношении пожертвований различных фондов и других некоммерческих организаций, чтобы и здесь избежать чрезмерной концентрации власти в руках ограниченного круга лиц и обеспечить развитие не столь богатых структур[176].
Кроме того, надо сразу уточнить, что перераспределения собственности как такового еще недостаточно для победы над капитализмом. Если бы цель состояла только в том, чтобы заменить крупных собственников мелкими и средними, но такими же жадными и совершенно не заботящимися о последствиях своих действий и поступков, это представляло бы лишь ограниченный интерес. Мы же предлагаем здесь проект совсем другого свойства. В нашем случае перераспределение собственности сопровождается введением жестких шкал налогообложения, препятствующих безудержному накоплению состояний и загрязнению окружающей среды, которые к тому же при необходимости могут быть ужесточены еще больше[177]. По идее можно ввести регулирование использования минимального капитала, к примеру, ограничив его проектами по приобретению жилья и создания предприятий для реализации социальных либо экологических программ. Подобная дискуссия представляется вполне правомерной, при том, однако, условии, что одни и те же правила будут применяться ко всем состояниям и их обладателям, а не только к неимущим, получающим минимальный капитал.
К тому же, по моему глубокому убеждению, представленный здесь принцип минимального капитала для всех имеет смысл, только если его дополняет система базового дохода и гарантированных рабочих мест (которую, на мой взгляд, следует вводить в первую очередь, еще до минимального капитала), а в более общем плане – если он является дополнительным элементом социального государства, нацеленным на постепенную декоммерциализацию экономики. В частности, фундаментальные товары и услуги в таких сферах, как образование, здравоохранение, культура, транспорт и энергетика, должны производиться за пределами коммерческого сектора, в рамках государственных, муниципальных, общественных и некоммерческих структур. Этот обширный некоммерческий сектор следует все больше расширять, а коммерческий, в который можно инвестировать минимальный капитал для всех, все больше сужать до самой ограниченной сферы вложений, например в недвижимость или мелкое предпринимательство (особенно в таких отраслях, как ремесленный промысел, торговля, гостинично-ресторанный бизнес, ремонт, консалтинг и т. д.).
Наконец, следует отметить, что мелкая и средняя собственность, подразумеваемая минимальным капиталом для всех, должна определяться не столько как частная собственность в строгом смысле этого слова, сколько как общественная и временная, занимая место, отведенное ей в правовом поле, которое основано на разделении власти между различными пользователями капитала и строгом фискальном регулировании, радикально ограничивающем возможности для его накопления и сохранения. В отношении разделения власти в коммерческом секторе, о котором говорилось выше, я предлагаю ввести систему «партисипаторного социализма», описанную в предыдущих главах, которая подразумевает равное количество голосов акционеров и наемных работников в руководящих органах предприятия и строжайшее ограничение прав голосования индивидуальных акционеров в зависимости от размера компании, чтобы в совсем небольших предприятиях акционер, одновременно являющийся наемным работником, сохранял за собой большинство, но терял его, если численность наемных работников на нем превышает десять человек[178]. Можно также предложить модель, в рамках которой права голосования будут зависеть от того, как давно на предприятии трудится наемный работник, примерно так же, как наниматель недвижимости постепенно приобретает права на практически постоянное право пользования ею[179]. В ходе недавних дебатов вновь вспыхнули споры вокруг «фондов помощи наемным работникам», которые Рудольф Майднер и его коллеги из федерации профсоюзов Швеции предложили в 1970–1980-х годах. В соответствии с этой системой, распространяющейся в основном на самые крупные предприятия, работодатели обязаны каждый год направлять часть прибыли в фонд помощи наемным работникам с тем, чтобы через двадцать лет те могли контролировать 52 % капитала[180]. Это предложение, призванное дополнить собой принцип совместного управления (гарантирующий наделение наемных работников определенным количеством голосов независимо от их участия в капитале), натолкнулось на ожесточенное сопротивление шведских капиталистов, и одобрить его так и не удалось. Но недавно оно вновь появилось в повестке дня Демократической партии США (в особенности за него ратуют Берни Сандерс и Александрия Окасио-Кортес), а также в официальной программе британских лейбористов[181]. Неоднократно звучали и другие прогрессивные предложения с целью становления и развития общественных инвестиционных фондов на уровне муниципалитетов и местных общин[182]. Цель здесь заключается не в том, чтобы положить этим дискуссиям конец, а в том, чтобы показать их размах: нам еще только предстоит заново определить конкретные формы экономической власти и демократии[183].
За демократический социализм с децентрализацией и самоуправлением
Подведем итог. Социальное государство и прогрессивный налог, если до конца руководствоваться их логикой, позволяют заложить основу новой модели демократического социализма с децентрализацией и самоуправлением, базирующейся на постоянном обращении собственности и власти. Эта система представляет собой противоположность государственного, авторитарного, централизованного социализма, который в XX веке был в виде эксперимента внедрен в странах советского блока. Данная модель в огромной степени представляет собой дальнейшее развитие социальных, фискальных и правовых трансформаций, инициированных в прошлом столетии во многих странах мира, однако не надо забывать, что за эти перемены обществу пришлось заплатить властными отношениями, всеобщей мобилизацией, многочисленными потрясениями и моментами напряженности.
Повторим еще раз: демократический социализм, описанный здесь, представляет собой лишь черновой набросок с множеством присущих ему недостатков и ограничений. Многие, например, считают, что если оставить частную собственность на средства производства, пусть даже в ограниченной форме (на уровне мелких предприятий), и жилье, то все вышеописанные перемены по факту окажутся недолговечными, а строгое ограничение разброса в имуществе и доходах продержится совсем недолго, особенно с учетом тех значительных усилий, которые некоторые затрачивают с целью изменения тарифных сеток и отмены всех ограничений. Эти опасения вполне законны, но превращать их в инструмент достижения определенных целей все же не стоит, ведь именно они в 1920-х годах сподвигли советские власти, на тот момент активно продвигавшие тему «гангрены капитализма», квалифицировать как преступление владение любой собственностью, в том числе и совсем крохотными предприятиями, в которых работали всего пара человек, и встать на авторитарный, бюрократический путь, о котором сегодня всем известно. Достойный ответ, наоборот, должен опираться на углубление демократии: наряду с перераспределением собственности следует ввести систему равного финансирования политических кампаний, средств массовой информации и всевозможных аналитических центров формирования общественного мнения с тем, чтобы самые состоятельные не могли поставить избирательную демократию исключительно на службу себе самим. В общем плане мы уже говорили, что режим перераспределения собственности и раздела власти, упоминаемый здесь, требует существенного пересмотра конституции[184]. В качестве дополнительной защиты часть средств, собираемых с помощью прогрессивного налога на имущество и наследство, можно было бы направлять в фонд формирования минимального капитала для всех подобно тому, как направляются взносы в фонд социального страхования. Исторический опыт доказал, что это усложняет задачу тем, кто хотел бы вернуться к прежним вариантам выбора (например, обещая снизить налоги или взносы), потому как им приходится недвусмысленно объяснять, с какой именно целью они собираются отменить те или иные права.
Помимо прочего нам ничто не мешает подумать о системе, отвергающей частную собственность в любых ее формах, в том числе в виде общественной, временной собственности, о которой говорилось выше. Лично мне в этом отношении приходит на ум «зарплатный социализм», предложенный Бернаром Фрио[185]. Если в двух словах, то он предлагает распространить на всю совокупность общественно-экономических структур модель фондов социального страхования, которые после 1945 года были созданы для финансирования пенсий и медицинского страхования. В частности, это повлекло бы за собой создание «фонда поддержки наемных работников» и «инвестиционного фонда», первый из которых должен разбивать всех в зависимости от их квалификации на уровни «пожизненной зарплаты» (от первого до четвертого), а второй – выдавать инвестиционные кредиты и предоставлять права пользования профессиональным капиталом, в том числе недвижимостью, различным производственным объектам, равно как и на реализацию индивидуальных и коллективных проектов. Если при управлении этими фондами использовать демократический, партисипаторный подход, придав ему четкую, конкретную форму (чего сам Фрио делать не стал), подобная перспектива таит в себе богатейший потенциал. В целом, развитие новых организационных форм, основанных на совместном имуществе и собственности, предоставляемой в пользование, следует всячески поощрять, дополняя ими систему общественной, временной собственности, которую отстаиваю я[186].
Мне хотелось бы привлечь внимание лишь к одному моменту: предложенные Фрио фонды поддержки наемных работников и инвестиционные фонды (либо их аналоги, предусмотренные другими проектами, присваивающие себе роль мелкой, общественной и временной собственности) могут сосредотачивать в себе значительную власть в плане принятия повседневных решений, затрагивающих интересы миллионов человек (в частности, определять уровень зарплат или использование капитала в первую очередь в сфере недвижимости и мелкого предпринимательства), поэтому вопрос внутренней организации и подлинно демократического функционирования таких институций, гиперцентрализованных и почти что государственных, отнюдь не однозначен. Было бы как минимум преждевременно утверждать, что он изначально решен и любые риски скатывания в бюрократизм и авторитаризм устранены, не объяснив даже принципы голосования и раздела власти, на которые можно было бы опереться при создании подобных механизмов, используя для этого накопленный исторический опыт (парламенты, партии, профсоюзы, общественные фонды, государственные банки и т. д.) и весь потенциал к улучшению ситуации и извлечения уроков из прошлого, который этот опыт в себе содержит[187]. При нынешнем уровне знаний и доступном нам историческом опыте мне кажется более уместным признать долгосрочную роль мелкой частной, общественной и временной собственности в первую очередь в жилищной сфере и в мелком предпринимательстве, одновременно с этим поощряя развитие коллективных и кооперативных структур каждый раз, когда это соответствует интересам участников процесса. В общем плане чрезмерная вера в способность крупных централизованных структур обеспечить свободу и принятие решений на демократической основе может повлечь за собой недооценку потенциала к эмансипации, заложенного в такие институциональные инструменты, как мелкая частная собственность, надлежащим образом ограниченная в размерах и наделяемых ею правах. То же самое касается и прогрессивного налога. Если все важные структурные решения относительно перераспределения зарплат и инвестиций будут приниматься в фонде поддержки наемных работников и инвестиционном фонде на национальном уровне, тогда форма этого налога теряет всю свою значимость: раз перераспределение в любом случае определяется коллективно на централизованном уровне, то ни облагаемая база этого налога, ни его прогрессивная шкала больше не играют никакой роли[188]. И наоборот, если взять на вооружение принцип длительной децентрализованной общественно-политической организации, обеспечивающей многообразие участников процесса, коллективных и смешанных структур, то в этом случае конкретные формы данного налога приобретают основополагающее значение: наряду с другими институциональными инструментами, такими как право голоса в самых разных структурах, они способствуют перераспределению ценностей.
Свободное движение капитала: новая цензовая власть
Давайте обратимся к моменту, который представляется жизненно важным. Пересмотр основ социального государства и прогрессивного налога после 1980-х годов опирался не только на дискурс. Он обрел воплощение в виде целого свода правил и международных договоров, призванных придать этим переменам максимально необратимый характер. Основой этих новых правил является свободное движение капитала, которому не противопоставляется ровным счетом ничего с точки зрения регулирования или государственного фискального контроля. Если вкратце, то ряд государств создали правовую систему, в рамках которой участники экономического процесса получили чуть ли не священное право обогащаться, используя для этого государственную инфраструктуру и социальные институты страны (системы образования, здравоохранения, санитарного контроля и т. д.), затем одним росчерком пера или кликом мышки переводить активы в другую юрисдикцию, чтобы никто не мог отследить путь их богатств и обложить их надлежащим налогом в рамках действующего фискального регулирования. Де-факто речь в данном случае идет о новой форме налоговой власти, в том смысле, что подписавшее подобное соглашение государство, стоит ему отказаться от обещаний прежнего правительства, может совершенно спокойно объяснить своим гражданам, что обложить налогом первейших бенефициаров международной интеграции (миллиардеры, транснациональные компании, получатели сверхвысоких доходов) не представляется возможным, а раз так, то платить за них придется самым бедным и среднему классу, которые так мудро предпочли остаться на родине. Предполагается, что противопоставить такой логике совершенно нечего. Но реакция тех, кто остался, все же налицо: им кажется, что их бросили на произвол судьбы, а глобализация внушает им отвращение.
Здесь вполне уместно задаться вопросом о том, как мы до такого дошли. Проведенные исследования показывают, что этому предшествовала длительная подготовительная работа банковского лобби, которое, чтобы добиться желаемого результата, активизировалось уже в первые десятилетия после Второй мировой войны. Однако в более глобальном плане главную роль в разработке и принятии соответствующих законов, а потом и в максимально прибыльном их использовании за счет применения всевозможных налоговых уловок и оптимизаций, сыграли группировки, отстаивающие интересы бизнеса, банков и тех, у кого в управлении находились самые крупные состояния[189]. Движение за финансиализацию экономики и дерегулирование денежных потоков также следует изучать в рамках стратегии акционеров, ставящей перед собой цель лишить менеджеров контроля над предприятиями (точнее, привести их интересы в соответствие с интересами акционеров), чтобы таким образом обеспечить максимально быструю и прибыльную перестройку крупных объектов производства (за счет слияний-поглощений, уступок активов и т. д.[190]). К тому же идея использовать международные договоры для деполитизации экономики и защиты собственности, чтобы не допустить ее перераспределения, относилась к тезисам, сформулированным после 1940-х годов сторонниками теорий Фридриха Хайека и представителями западногерманского неолиберализма с целью переустройства мира после Второй мировой войны, которые в 1980–1990-х годах наконец обрели реальное воплощение[191]. Кроме того, мы должны подчеркнуть главную, хотя порой и парадоксальную роль, которую в конце 1980-х годов европейские правительства сыграли в либерализации финансовых потоков сначала в Старом Свете, а потом и во всем мире. Утомившись от экономических трудностей, в 1984–1985 годах французские социалисты, дабы создать общий европейский дом, поставили на кон все, что было можно. Чтобы активизировать введение единой валюты, они уступили требованиям немецких христианских демократов, стремящихся к полной либерализации финансовых потоков, которые в 1988 году вылились в одну из европейских директив, а в 1992-м вошли в Маастрихтский договор, положения которого Международный валютный фонд и Организация экономического сотрудничества и развития впоследствии приняли на вооружение в качестве нового мирового стандарта. Один из движущих мотивов участников процесса в тот период заключался в желании снизить стоимость государственных займов путем привлечения международного капитала, хотя у них не было времени по-настоящему эти разные цели объяснить и обсудить[192].
Поделиться книгой: