Помоги проекту - поделись книгой:
Шведский опыт использования избирательной системы на основе радикального цензового принципа представляет интерес сразу в нескольких плоскостях. За несколько десятилетий эта страна перешла от системы, построенной на собственности и характеризующейся высочайшим уровнем неравенства, до эгалитарного общества, пусть даже и относительно (по крайней мере более равного, чем любое другое, известное на сегодняшний день). Начало этому процессу, который с 1932 по 2006 год развивался почти непрерывно, положил приход к власти социал-демократов в начале 1920-х годов в результате активной мобилизации профсоюзов и рабочих. Накануне Первой мировой войны концентрация собственности в Швеции достигала того же уровня, что во Франции и Великобритании (см. График 17), но в деле электоральной и конституционной кодификации своего неравенства она продвинулась меньше любой другой европейской страны[109]. Затем, в период между Первой и Второй мировыми войнами, социал-демократы взяли страну под контроль и задействовали все возможности государства для реализации совершенно иного политического проекта. Вместо использования имущества и доходов в качестве критериев для наделения человека избирательным правом они положили их в основу чрезвычайно прогрессивной шкалы налогообложения с целью финансирования общественных программ, обеспечивающих хотя бы относительно равный доступ к здравоохранению и образованию для всех групп населения (опять же по сравнению с другими странами). Этот опыт отчетливо показывает, до какой степени у нас нет строго очерченных границ, до какой степени все пребывает в постоянном движении. Порой можно услышать мнение, что те или иные культуры по своей изначальной сути тяготеют к равенству либо неравенству: что Швеция была эгалитарной испокон веков, вероятно благодаря древней страсти викингов к равноправию, в то время как в Индии с ее кастовой системой неравенство будет сохраняться до самого Судного дня по причинам мистического свойства, доставшимся в наследство от ариев. В действительности же все определяется институтами и правилами, которые учреждает каждое общество, – в зависимости от отношений власти, мобилизации общества и социальной борьбы, ситуация может измениться очень быстро, двигаясь по изменчивым траекториям, которые вполне заслуживают более внимательного рассмотрения.
График 17
Чрезвычайное имущественное неравенство: собственнические общества в Европе в «Прекрасную эпоху» (1880–1914 года)
Интерпретация. Доля 10 % самых крупных состояний в общем объеме частной собственности (недвижимость, финансовые и профессиональные активы, свободные от долгов) во Франции в 1880–1914 годах в среднем составляла 84 % (против 14 % для 40 % средних состояний и 2 % для 50 % самых мелких состояний), в Великобритании 91 % (против соответственно 8 % и 1 %), в Швеции 88 % (против соответственно 11 % и 1 %).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Метаморфозы привилегий: демократия денег
В числе прочих шведский пример демонстрирует безграничное воображение, которое имущие классы могут проявлять ради структуризации существующих институций в свою пользу. Но полагать, что сегодня подобная изобретательность больше не в ходу, было бы ошибкой: в открытую требовать избирательных прав на шведский манер нынешние миллиардеры, может, и не осмеливаются, но это совершенно не мешает им использовать другие методы для реализации тех же целей. В частности, нельзя не назвать тот факт, что в действительности на вопрос о финансировании политических кампаний в электоральных демократиях никто и никогда еще не дал сколь-нибудь удовлетворительного ответа. В теории можно предположить, что очевидным следствием всеобщих выборов должно стать создание эгалитарной системы, в рамках которой каждый гражданин жертвовал бы в пользу предпочтительных для него партий и движений одну и ту же сумму; более щедрое финансирование находилось бы под полным запретом, а на расходы по электоральным кампаниям налагались бы строжайшие ограничения с тем, чтобы уравнять всех избирателей и кандидатов. Можно даже предположить, что подобное политическое равенство должно гарантироваться конституцией и защищаться теми же механизмами, что и само всеобщее избирательное право.
Только вот в действительности все происходит с точностью до наоборот. Да, некоторые страны действительно ввели непритязательные системы общественного финансирования избирательных кампаний и политических партий, в том числе в Германии в 1950-х годах, в Соединенных Штатах и Италии в 1970–1980-х годах, равно как и во Франции в 1990-х годах. Но этих инструментов явно недостаточно, и чаще всего их буквально накрывает лавиной частного капитала. Особенно это касается США, где лоббисты убедили судей не вводить никаких потолков политических расходов (указав на то, что подобный шаг нарушал бы свободу выражения самых состоятельных классов[110]), хотя подобное также наблюдается в Европе, Индии и Бразилии. Вдобавок почти повсюду налоговые вычеты на пожертвования в политических целях, как, впрочем, и на любые другие, приводят к тому, что политические либо культурные предпочтения самых богатых субсидируются за счет тех, кто победнее. Во Франции состоятельный избиратель, жертвующий своей любимой политической партии 7 500 евро (установленный на сегодняшний день ежегодный потолок), получает право на налоговый вычет в размере 5 000 евро, финансируемый за счет остальных налогоплательщиков. Для сравнения, когда речь заходит о рядовых избирателях, то вклад каждого из них в рамках системы общественного финансирования выборов составляет около 1 евро[111]. Этот пример наглядно демонстрирует живучесть логики имущественного ценза, которая в полной мере существует и сейчас, только в более завуалированном виде.
Сходные проблемы также порождает вопрос финансирования средств массовой информации, всевозможных аналитических центров и других структур формирования общественного мнения. В некоторых странах, особенно после Второй мировой войны, были приняты законы, ограничивающие концентрацию прессы в одних руках и власть акционеров над редакционными коллективами, но их явно недостаточно, да и к цифровому веку их никто не адаптировал. Во Франции горстка миллиардеров контролируют больше половины новостных медиа. Схожая ситуация встречается практически везде, как в богатых, так и в бедных странах. Лучшим решением в данной ситуации было бы изменение правовых рамок и одобрение подлинного закона о демократизации СМИ, гарантирующего наемным работникам и журналистам половину мест в руководящих органах независимо от юридической формы собственности, широко открывающего двери перед представителями читателей, но в первую очередь радикально ограничивающего власть акционеров[112]. Ключевой момент сводится к тому, что эта критика современной демократии и ее жесткой зависимости от денег в обязательном порядке должна сопровождаться предложениями о внедрении точных институциональных механизмов, больше позволяющих добиваться равенства. В XX веке критика «буржуазной» демократии слишком часто использовалась правящими классами и властной бюрократией в качестве предлога для отмены свободных выборов и установления контроля над средствами массовой информации – в первую очередь в странах советского блока, но также и в ряде новых независимых государств. Отказ от урн нельзя оправдать никогда и ничем. А вот введение финансирования политических партий, избирательных кампаний и средств массовой информации на строго эгалитарной основе представляется не только оправданным, но и необходимым, если мы хотим говорить о демократии, действительно построенной на принципе равенства. Этот процесс должен сопровождаться созданием новых механизмов участия граждан в политической жизни, в частности в виде гражданских собраний и референдумов для принятия решений по обсуждаемым вопросам, опять же при условии строгого подхода к проблемам финансирования выборов и равенства в производстве и распространении информационных продуктов[113].
На практике подобной защиты демократии и политического равенства не существует. Напротив, конституции и суды большинства стран стремятся сохранять установленный порядок, в том числе налагая самые серьезные юридические ограничения, например призванные помешать большинству инициировать амбициозную реформу режима собственности (или хотя бы просто ограничить власть акционеров). В общем случае перераспределение собственности сопровождается обязательными выплатами владельцам, отчего на практике ее передача в другие руки становится практически невозможной. Если человек владеет всем, чем только можно в данной стране, и для перехода собственности к другим лицам или общественным организациям ему надо все компенсировать, это означает, что изначальную ситуацию в принципе нельзя изменить, по крайней мере в правовом поле. А если добавить то обстоятельство, что любые попытки пересмотра конституции тщательно блокируются (например, правом вето, которым наделен французский Сенат, палата, довольно далекая от демократии[114]), сразу станет заметно, до какой степени в целом ряде случаев можно заморозить ситуацию. Поэтому в том, что каждый режим зачастую стремится отстаивать незыблемость дорогих его сердцу принципов и объявлять незаконными любые попытки их пересмотреть, ничего удивительного нет.
Как следствие, в истории человечества эти правила периодически нарушаются, что вполне закономерно. Движение к равенству немыслимо без революционных периодов, во время которых политические институты получают новое воплощение, таким образом обеспечивая трансформацию общественных и экономических структур. На момент собрания Генеральных штатов в 1789 году в стране не было ни одного правила, допускавшего самопровозглашение Национального собрания, которое ни много ни мало присвоило себе право упразднить привилегии дворян и принять решение о конфискации собственности духовенства, по ходу поправ право вето, которым эти два привилегированных сословия пользовались в течение многих веков. К тому же следует отметить, что смены режимов во Франции с 1789 года (а таковых можно насчитать с дюжину) никогда не осуществлялись по правилам, установленным их предшественниками[115]. В Великобритании палата лордов, до конца XIX века явно доминировавшая в двухпалатной парламентской системе страны (и служившая колыбелью для большинства премьер-министров), в накаленной политической атмосфере 1909–1911 годов, доведенной до точки кипения дебатами по «народному бюджету» и введению прогрессивной шкалы налога на глобальный доход, была вынуждена отказаться от права вето и навсегда передать власть палате общин[116]. В 1937 году Рузвельту, избранному на второй срок в США 61 % голосов, пришлось пригрозить Верховному суду поменять его состав (
Живучесть голосования по цензовому принципу: экономическая плутократия
Если на свете и есть территория, на которой голосование по цензовому принципу продолжает править бал, то это, конечно, сфера экономической власти. В акционерных обществах она по закону принадлежит их владельцам, которые голосуют пропорционально количеству у них ценных бумаг. Можно было бы сказать, что это и есть определение капитализма, но если по правде, то речь в данном случае идет о весьма своеобразном, далеко не естественном инструменте, который развивался постепенно на фоне специфичных условий и властных отношений[118]. В теории вполне можно предложить и другие правила, ведь никто не может гарантировать, что акционеры компетентнее сотрудников, нанятых руководить компанией, или что в долгосрочной перспективе они будут сосредотачивать все свои усилия на экономическом проекте, который она реализует. В действительности все обстоит с точностью до наоборот: инвестиционный капитал из предприятия может быть изъят в любую минуту при том, что наемные работники, как правило, тратят на него значительную часть жизни, всю свою энергию, умения и знания. Во многих отношениях они представляют собой первейших долгосрочных инвесторов, и, если взглянуть на ситуацию со стороны, нам останется только удивляться живучести экономической плутократии.
Но оказывается, что начиная с середины XX века в ряде стран, в том числе номинально числящихся «капиталистическими», предпринимались экспериментальные попытки по созданию других, более сбалансированных систем. В Германии, к примеру, был создан механизм «совместного управления» (также известный как «кодетерминация»), заключавшийся в том, что места в руководящих органах компании (наблюдательный либо административный совет) распределялись поровну между акционерами и наемными работниками. В 1951 году эта система была введена в сталелитейной и угольной отраслях, а в 1952 году ее распространили на остальные крупные предприятия всех без исключения секторов экономики. Закон 1976 года установил режим, действующий и по сей день, в соответствии с которым в руководящих органах предприятий, насчитывающих от 500 до 2 000 наемных работников, им должна принадлежать треть мест, а свыше 2 000 – половина[119]. Сходные инструменты также внедрялись в Австрии, Швеции, Дании и Норвегии, где их правила применялись не только к крупным, но также к средним и мелким предприятиям[120]. За пределами германоязычных и скандинавских стран Европы подобная практика на сегодняшний день не получила широкого применения[121].
Впрочем, на деле значимость этих трансформаций вряд ли стоит преувеличивать: при паритете голосов решение в любом случае всегда остается за акционерами. Вместе с тем это совершенно не мешает им оставаться весьма существенным отходом от норм традиционного капитализма. Заметим, что 50 % голосов при принятии решений отводятся наемным работникам как «лицам, инвестирующим в предприятие свой труд», независимо от того, владеют они его ценными бумагами или нет. Если же они или, к примеру, та или иная общественная организация владеют долей предприятия в размере от 10 % до 20 %, то большинство голосов может оказаться в их пользу, а не в пользу акционера, владеющего 80 % или 90 % акций[122]. С точки зрения акционеров подобный подход представляет собой неприемлемый пересмотр прав, которые они считают данными им от природы. Эти меры были одобрены в результате напряженной общественно-политической борьбы в ситуации, когда властные отношения явно тяготели к рабочему классу, особенно после мучительного кризиса 1929 года и последующих компромиссов экономических элит с нацистами.
В Германии законы 1951 и 1952 годов были приняты христианскими демократами, но под давлением социал-демократов и особенно профсоюзов, которые в тот период выдвигали еще более амбициозные требования, помимо прочего настаивая на своем паритетном участии в региональных и федеральных комитетах по планированию. Заметим, что если бы не немецкая Конституция 1949 года, которая ввела новое, прогрессивное определение собственности, придав ей конечную социальную направленность, одобрить их вряд ли бы удалось. В частности, текст Основного закона гласит, что право собственности считается легитимным лишь в той степени, в какой оно «способствует общему благосостоянию общества» (статья 14). В нем отчетливо говорится, что обобществление средств производства и наполнение новым звучанием режима собственности подчиняются закону на основах и принципах, обеспечивающих такие механизмы, как совместное управление[123]. Этот новый подход всецело вписывается в традиции, учрежденные немецкой Конституцией 1919 года, принятой чуть ли не в бунтарской атмосфере, но при этом обеспечившей перераспределение земли и наделение общества и профсоюзов новыми правами, приостановленными в 1933–1945 годах[124]. Группировки, отстаивавшие интересы бизнеса, не раз пытались оспорить введение на предприятиях совместного управления в судах, особенно после закона, принятого социал-демократами в 1976 году, однако Конституционный суд неизменно отклонял их иски, ссылаясь на Основной закон от 1949 года. В отличие от Германии, многие страны, в том числе и Франция, сохранили в текстах своих конституций определение собственности как естественного, фундаментального права, сформулированное еще в XVIII веке, чтобы введение принципа совместного управления предприятием на немецкий манер без соответствующих изменений Конституции можно было с большой долей вероятности оспорить в суде[125].
Партисипаторный социализм и разделение власти
В теории нам ничто не мешает предположить, что германско-скандинавская система совместного управления предприятиями будет углубляться и развиваться, тем более что благодаря ей наемные работники гораздо больше вовлекаются в долгосрочные стратегии деятельности предприятий, а рабочие коллективы демонстрируют более высокую эффективность, о чем свидетельствуют все без исключения исследования[126]. Например, можно представить систему, при которой с одной стороны 50 % голосов в руководящих органах всех предприятий, включая самые мелкие, принадлежали бы наемным работникам, а с другой – доля одного частного акционера (в рамках 50 % голосов, принадлежащих акционерам) не могла превышать определенный порог, по крайней мере в достаточно крупных компаниях. Таким образом, один индивидуальный акционер мог бы контролировать максимум 90 % голосов акционеров в мелких компаниях (менее 10 наемных работников), а потом этот порог линейно снижался бы, в случае с крупными предприятиями вплоть до 10 % (свыше 90 наемных работников[127]). При подобном подходе один акционер, одновременно выступающий в роли наемного работника, в совсем маленьком предприятии (в нашем случае до 10 наемных работников) обладал бы большинством голосов, но чем крупнее была бы компания, тем больше ему приходилось бы учитывать мнение других наемных работников при коллективном обсуждении (см. График 18).
На совсем маленьких предприятиях тесная связь между инвестициями капитала и экономической властью еще оправдана: если человек тратит все свои сбережения на реализацию давно вынашиваемого и дорогого его сердцу проекта (например, магазина по продаже экологически чистых бакалейных товаров или кафе-ресторана), то ему по самой логике вещей положено контролировать больше голосов по сравнению с наемным работником, который пришел к нему работать буквально вчера, не исключено чтобы накопить денег на воплощение в жизнь собственной коммерческой инициативы[128]. Но когда проект подразумевает привлечение большего количества наемных работников и коллективных ресурсов, подобную концентрацию власти уже нельзя считать обоснованной. В рамках представленной здесь схемы один акционер, не являющийся наемным работником, теряет большинство голосов, приглашая на работу уже первого наемного сотрудника. Если же наемным работникам принадлежат пакеты акций, пусть даже миноритарные, то получить большинство голосов в этом случае им можно гораздо быстрее. Все эти параметры, само собой разумеется, приведены лишь в качестве примера, поэтому требуют активного обсуждения и экспериментов.
График 18
Партисипаторный социализм и разделение власти
Интерпретация. В рамках описанной здесь системы партисипаторного социализма, одному акционеру (владеющему 100 % акций предприятия), принадлежит 73 % голосов в компаниях с 2 наемными работниками (из которых один он сам), 51 % в компаниях с 10 наемными работниками (из которых один он сам), а когда их численность превышает 10 человек, теряет большинство голосов. Если акционер не является наемным работником, то на предприятиях до 10 наемных работников ему принадлежат 45 % голосов, а потом эта доля постепенно снижается и для предприятий с 10 наемными работниками составляет уже 5 %.
Примечание. При составлении графика учитывались следующие параметры: (I) наемным работникам (акционерам и нет) в руководящих органах предприятия совокупно принадлежит 50 % голосов; (II) в рамках 50 % голосов акционеров, одному частному акционеру не может принадлежать более 90 % голосов (то есть 45 % от их общего количества) для предприятия до 10 наемных работников; затем эта цифра линейно снижается и для предприятий, на которых работают свыше 90 наемных работников (нераспределенные голоса акционеров распределяются между наемными работниками, составляет 10 % (5 % от общего количества голосов).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Описанная здесь система «партисипаторного социализма» преследует только одну цель: продемонстрировать огромное разнообразие потенциальных экономических систем. С учетом накопленного нами исторического опыта вполне очевидно, что для учреждения подобной системы требуется самая активная мобилизация населения. В большинстве стран, в том числе и во Франции, трансформация такого рода немыслима без существенного пересмотра конституции, возможного лишь во времена кризисов наподобие тех, которые мы не раз наблюдали в прошлом. Кроме того, ниже мы увидим, что столь глубокие преобразования в обязательном порядке должны сопровождаться радикальным реформированием фискальной системы для обеспечения подлинного обращения собственности и экономической власти, равно как и приданием нового звучания многочисленным международным соглашениям, в первую очередь связанным с движением капитала. Мы отнюдь не ставим здесь задачу определить, какую, допустим, систему можно было бы запросто ввести в следующем месяце, наша цель – выделить тот факт, что в 1780–2020-х годах происходили не менее масштабные трансформации правовых, фискальных и социальных механизмов, одновременно подчеркнув, что этот процесс и сегодня никоим образом не должен ни с того ни с сего прерываться. А раз так, то нам, опять же опираясь на исторический опыт, нелишне поразмышлять о его следующих этапах.
Говоря о распределении власти на предприятиях, а в более широком смысле – о дебатах вокруг трансформации экономической системы и внедрения новых форм демократического социализма, нельзя не удивляться, какой новый размах подобные дискуссии приобрели после финансового кризиса 2008 года. Во многих странах, особенно в США и Великобритании, ряд ведущих политических движений принялись выдвигать неслыханные ранее предложения с целью введения правил, в той или иной степени основанных на германско-скандинавской системе совместного управления компаниями[129]. В случае одобрения этих инициатив были бы созданы условия для их применения в общемировом масштабе. Интеллектуальные и профсоюзные круги тоже предложили целый ряд амбициозных, международных коллективных начинаний типа «Манифеста труда», которые напомнили общественности, что в мире существует великое множество способов организации экономической системы и в частности властных отношений на предприятиях[130].
В дополнение к вопросу совместного руководства нам также следует на европейском и мировом уровне переосмыслить трудовое и профсоюзное право, укрепляя сплоченность наемных работников и способствуя их более активному участию в корпоративном управлении; при распределении госзаказов отдавая предпочтение предприятиям, подписавшим общественный договор; и, наконец, унифицировать право профсоюзов действовать прямо на рабочих местах и устраивать там собрания[131]. Хотя оценивать влияние подобных шагов сейчас еще слишком рано, они в любом случае отражают остроту ведущихся ныне на данную тему дискуссий. Вдобавок к этому мы увидим, что дебаты о «фондах помощи наемным работникам» (также известных как «фонды Майднера»), инициированные в 1970–1980-х годах в Швеции, сегодня вспыхнули с новой силой. Но прежде чем переходить к подробному анализу перспектив грядущих трансформаций, нам надо разобраться, каким образом в XX веке в очень многих странах, и в первую очередь в ведущих капиталистических державах, произошло столь радикальное сокращение неравенства.
Глава 6. Великое перераспределение 1914–1980 годов
В период с 1914 по 1980 год неравенство доходов и собственности на Западе (Великобритания, Франция, Германия, США, Швеция и т. д.), равно как в Японии, России, Китае или Индии, значительно сократилось, причем процесс этот развивался по разным моделям, к которым мы еще вернемся. В этой главе наши усилия будут сосредоточены на западных странах, чтобы лучше понять, каким, собственно, образом осуществлялось это «великое перераспределение».
Первым фактором этого процесса можно назвать показательный рост и развитие социального государства всеобщего благосостояния. В долгосрочной перспективе подобная динамика в значительной степени обуславливалась последствиями социальной борьбы, а также активизации социалистических и профсоюзных движений, которые с конца XIX века все больше набирали обороты. Но наибольшее ускорение этому процессу придали две мировые войны и кризис 1929 года, которые за тридцать один год (1914–1945) изменили до неузнаваемости баланс сил между капиталом и трудом. Второй фактор сводится к введению в высшей степени прогрессивной шкалы налогов на доходы и имущество, которая позволила радикально снизить концентрацию богатств и экономической власти тех, кто вознесся на самую вершину социальной иерархии, что повышало мобильность рабочей силы и способствовало всеобщему процветанию. Кроме того, прогрессивный налог сыграл решающую роль в определении нового общественного и фискального договоров. Наконец, мы увидим, сколь огромное влияние на процесс десакрализации частной собственности и снижения неравенства оказали ликвидация сначала иностранных и колониальных активов, а потом и государственного долга. Конкуренция между могущественными европейскими державами, равно как и колониальный режим невыносимого неравенства, составили собой саму основу того движения, которое привело к падению собственнических обществ «Прекрасной эпохи». Механизм, с помощью которого Европа восстанавливалась после войны, аннулируя государственные долги, тоже позволяет извлечь целый ряд уроков на будущее.
Формирование социального государства: образование, здравоохранение, социальная защита
С 1914 по 1980 год фискальная и социальная роль государства в странах Запада укрепилась беспрецедентно. Если в конце XIX – начале XX века доля всех фискальных поступлений, включая налоги, сборы, взносы и другие обязательные платежи в Европе и США составляли менее 10 % национального дохода, то к 1980 году этот показатель в Новом Свете вырос в 3, а в Старом в 4 раза. В Великобритании, Германии, Франции или Швеции налоговые поступления с 1980–1990-х годов колеблются на уровне 40–50 % от национального дохода. Многочисленные исследования доказали, что рост фискального могущества государства внес самый значительный вклад в экономическое развитие. Новые сборы обеспечили финансирование расходов, необходимых не только для снижения неравенства, но и для поощрения роста, в первую очередь масштабного финансирования всеобщего равного доступа к образованию и здравоохранению, пусть даже относительно (по крайней мере более масштабного, более всеобщего и равного, чем когда-либо ранее), транспортной инфраструктуры и социальных нужд, а также замещающих пособий, вроде пенсий по старости или пособий по безработице, призванных стабилизировать экономику и общество в случае рецессии[132].
Внимательнее присмотревшись к европейским государствам, можно обнаружить, что рост налоговых сборов практически всецело объясняется ростом расходов на образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение и прочие социальные выплаты (см. График 19). Также надо заметить, что основополагающую роль в столь радикальной трансформации функций государства сыграл период с 1914 по 1950 год. Накануне Первой мировой войны, как и весь XIX век, свои усилия европейские страны сосредотачивали на поддержании порядка и защите права собственности как на своей территории, так и в колониях и на международном уровне. Почти все налоговые поступления тратились на содержание институтов государства (8 % от национального дохода, при том, что общая их доля в национальном доходе едва достигала 10 %). Остальные расходы (в особенности на социальные нужды) сохранялись на уровне 2 % от национального дохода (в том числе менее 1 % на образование). Но уже к 1950-м годам в странах Старого Света закрепились ключевые элементы социального государства всеобщего благосостояния, а общие налоговые поступления превысили 30 % от национального дохода, две трети которых расходовались на образование и другие социальные нужды. С 1950 по 1980 год подобная динамика еще больше набирала обороты.
График 19
Становление и рост социального государства в Европе в 1870–2020-х годах
Интерпретация. В 2020 году налоговые поступления в среднем по Западной Европе составляли 47 % от национального дохода и расходовались следующим образом: 10 % от национального дохода на финансирование государства (армия, полиция, органы управления и правосудия, базовая инфраструктура в виде дорог и т. д.); 6 % на образование; 11 % на пенсионное обеспечение; 9 % на здравоохранение; 5 % на социальные трансферты (за исключением пенсий); 6 % на другие социальные расходы (жилье и т. д.). До 1914 года практически все налоговые поступления направлялись на финансирование государства.
Примечание. Приведенная здесь динамика отражает средние показатели по Германии, Франции, Великобритании и Швеции.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Особо здесь следует выделить основополагающую значимость расходов на образование – с одной стороны, как фактор равенства, с другой – как движущую силу развития. В конце XIX – начале XX века школьная система носила в высшей степени иерархический, элитарный характер. В подавляющем большинстве случаев населению приходилось довольствоваться начальным образованием, в лучшем случае – парой лет среднего. В 1870–1910-х годах расходы на эту сферу стали постепенно расти, но по-прежнему колебались на уровне 0,5–1 %, причем больше всех в этом отношении продвинулись США, в то время как Великобритания демонстрировала явное отставание[133]. Затем, в XX веке, расходы на образование выросли почти в десять раз и в 1980–1990-х годах во всех странах Запада выросли до 6 % от национального дохода, что обеспечило практически всеобщий доступ к среднему образованию и позволило значительно продвинуться в доступе к высшему. Самым показательным в плане увеличения финансирования образования в середине XX века стал пример США. В 1950-х годах доля детей в возрасте от 12 до 17 лет (мальчиков и девочек вместе), охваченных средним образованием, по другую сторону Атлантики достигла почти 80 %. В то же время в Великобритании и Франции этот показатель составил соответственно 20 % и 30 %, а в Германии и Швеции достиг ровно 40 %. Только в 1980–1990-х годах охват средним образованием в этих четырех странах вышел на уровень 80 %, которого США добились за несколько десятилетий до этого[134]. Япония, в 1880–1930-х годах и без того продемонстрировавшая ускоренную динамику развития в образовательной сфере, на фоне яростной конкуренции с Западом наверстывала упущенное гораздо быстрее: к 1950-м годам охват средним образованием в стране достиг 60 %, а к 1970-м годам вырос до 80 %.
В общем, в конце XIX века власти государств стали осознавать, что образование не просто сводится к вопросу равенства и личной свободы, но и является залогом могущества. Вторая промышленная революция, в 1880–1940-х годах распространившаяся на химическую и металлургическую отрасли, электроэнергетику, автомобилестроение, производство бытовой техники и т. д., предъявила гораздо более высокие требования к квалификации кадров. Во время первой промышленной революции, особенно в текстильной и угольной отраслях, можно было ограничиться рабочей силой, способной практически механически выполнять поставленные перед ней задачи под надзором бригадиров и мастеров, укрепив их парой инженеров. Но в ходе второй требования к рабочим значительно выросли – все большему их числу надо было хотя бы в минимальной степени владеть производственными процессами, что было немыслимо без базовых знаний в технике и математике, без умения пользоваться инструкциями к применению и т. д. Именно таким образом США, а вслед за ними и Германии с Японией, двум новичкам на международной арене, постепенно удалось опередить Великобританию в новых отраслях промышленности. Существенный отрыв Соединенных Штатов от остального западного мира в сфере производительности рабочей силы в середине XX века в огромной мере объясняется как раз развитием образовательной сферы. За несколько последующих десятилетий государства Европы преодолели этот разрыв и свели его к нулю: в 1980–1990-х годах валовый внутренний продукт за один рабочий час, равно как и производительность труда, в США, Германии и Франции практически сравнялись. По ходу еще раз отметим основополагающую важность социально-экономических индикаторов. Отказываясь принимать во внимание время работы (подобный подход хоть и является предметом горячих дискуссий, но, к сожалению, широко распространен и по сей день), мы неминуемо упускаем из виду существенный исторический прогресс в плане свободного времени, оплачиваемых отпусков и сокращения количества рабочих часов в неделю, при том, что этот вопрос в последние два века выступал в роли ключевой движущей силы, мобилизовавшей население и профсоюзы на борьбу[135].
Второй прыжок фискального государства вперед: антропологическая революция
В числе прочих мы должны подчеркнуть глубинные различия в характере первого и второго прыжков фискального государства вперед. В ходе первого, пришедшегося на 1700–1850-е годы, когда ключевые европейские страны увеличили долю налоговых поступлений с 1–2 % до 6–8 % от национального дохода, большая их часть направлялась на финансирование армии и содержание институтов государства[136]. Само оно контролировалось дворянско-буржуазными элитами и находилось на переднем крае конкуренции с другими странами, а также колониальной и торговой экспансии. В 1914–1980-х годах на первый план вышли социальные расходы. Соображения экономического и политического могущества, вполне естественно, никуда не делись, но столь беспрецедентный рост роли государства, в первую очередь, пошел на пользу бедному и среднему классам, которые в значительной степени стали его контролировать – а если не они, так по меньшей мере их представители и избранные ими политические движения, причем в условиях, которых до того не было за всю историю.
В Великобритании Лейбористская партия, получив большинство мест в результате выборов 1945 года, сразу создала НСЗ (Национальную службу здравоохранения) и масштабную систему социальных гарантий. Таким образом, в самой аристократической стране Европы, которой до конституционного кризиса 1909 года правила палата лордов, к власти пришла самая настоящая народная партия, отстаивающая интересы рабочих, и тут же стала проводить свои реформы. В Швеции, стране, где до 1910 года каждый крупный собственник при волеизъявлении мог обладать даже сотней голосов, с 1932 года при массовой поддержке избирателей из числа рабочих у власти почти без перерыва находятся социал-демократы. Во Франции Народный фронт в 1936 году ввел оплачиваемые отпуска, а весомое присутствие в парламенте коммунистов и социалистов позволило в 1945 году одобрить систему социального страхования. В Соединенных Штатах на фоне усилий народной коалиции в 1932 году к власти пришли демократы, тут же приступив к реализации новой экономической политики, поставив под сомнение догмы неограниченной свободы торговли, а также господства экономических и финансовых элит[137]. Антропологическая революция носит двойственный характер. Впервые в истории государство в столь огромном масштабе вышло из-под тотального контроля доминирующих классов. Это заслуга таких достижений, как всеобщее голосование, представительная, парламентская демократия, свободные выборы, чередование политиков, независимая печать и профсоюзные движения. Сложившуюся в результате политическую систему вполне можно совершенствовать и далее, при необходимости ценой значимых конституционных изменений, но сегодня каждый знает, что если мы хотим двигаться дальше, нам в обязательном порядке надо опираться на уже достигнутые завоевания. В 1970–1980-х годах признание данного факта привело к окончательной делегитимизации антагонистичной коммунистической модели: если при таком строе снижение уровня политических свобод сопровождается одновременным снижением экономики и общественного благосостояния, то в чем тогда вообще смысл его существования?
Второй вывод, напрашивающийся здесь, сводится к тому, что аналогичным образом можно покончить не только с властью по цензовому принципу, но и с капитализмом и коммерциализацией в целом[138]. Обширные сектора экономики, начиная с образования и здравоохранения, в значительной мере включая транспорт и энергетику, были организованы за рамками логики торговых отношений – благодаря использованию различных систем государственного сектора, структур взаимопомощи и некоммерческих организаций, дотаций и инвестиций, финансируемых за счет налоговых поступлений. Причем такой подход не просто сработал, а сработал гораздо эффективнее частного капиталистического сектора. И даже если ряд лоббистов в США продолжает настаивать на обратном (по вполне очевидным причинам и, к сожалению, порой весьма результативно), каждый, кому интересны факты, сегодня прекрасно знает, что с точки зрения здоровья нации и продолжительности жизни европейские системы здравоохранения гораздо менее затратны, но при этом куда более эффективны по сравнению с частными американскими компаниями[139]. В сфере образования сегодня больше никто (ну или почти) не предлагает заменить школы, лицеи и университеты акционерными обществами, руководящимися логикой капитализма[140]. Независимо от полемики и дебатов (вполне обоснованных) на тему необходимости улучшений или придания развитию социальной сферы нового импульса, в странах, где в XX веке значительно укрепилось фискальное, социальное государство всеобщего благосостояния, нет ни одного сколь-нибудь значимого политического движения, которое ратовало бы за возврат к ситуации, существовавшей до 1914 года, когда налоговые поступления составляли менее 10 % от национального дохода.
Введение прогрессивного налога на доходы и наследство
Давайте перейдем к вопросу о прогрессивном налоге. До начала XX века практически все фискальные системы на планете строились исключительно по регрессивному принципу – в их основе чаще всего лежали налоги на потребление и косвенные сборы, которыми бедные в пропорциональном отношении облагались гораздо больше богатых. Самым экстремальным видом регрессивного налога являлась подушная подать, то есть налог по единой ставке для всех, который для низкооплачиваемого работника был по определению в десять раз больше, чем для высокооплачиваемого, получавшего в десять раз больше него[141]. Пропорциональный налог представляет собой сбор с доходов и наследства, взимаемый по ставке, единой для всех социальных классов. А вот прогрессивный налог, в отличие от него, основывается на шкале, в соответствии с которой ставка налога растет по мере увеличения доходов и размера наследства[142].
История дебатов вокруг прогрессивного налога насчитывает не одну сотню лет. Особую значимость они приобрели в XVIII веке, главным образом во время Великой французской революции. В многочисленных брошюрах, имевших активное хождение в те времена, описывались системы, по своему содержанию довольно близкие к той, которая наконец нашла масштабное применение в XX веке. В 1767 году градостроитель Граслен предложил шкалу налогообложения, в соответствии с которой доход в размере половины от среднего должен был облагаться по эффективной ставке 5 %, в то время как для дохода, превышающего средний в 1300 раз, она предусматривалась на уровне 75 %. В 1792-м Эли Лакост разработал аналогичный подход в отношении налога на наследство: ставка на мелкие наследства устанавливалась на уровне 6 %, затем постепенно росла и для самых крупных достигала 67 % (см. Таблицу 1). Но за исключением 1793–1794 годов, когда прогрессивные шкалы были введены на некоторое время в качестве эксперимента, в конечном счете после революции утвердились пропорциональные или регрессивные налоги. В XIX веке наследство, переходившее от родителей к детям, независимо от его размера облагалось по ставке 1 %. При его передаче родным братьям и сестрам, кузенам и лицам, не состоявшим с умершими в родстве, ставки хотя и были выше, но размера наследства все равно не учитывали. Данный отказ от прогрессивной шкалы внес значительный вклад в рост концентрации собственности до 1914 года.
Таблица 1
Несколько предложений о введении прогрессивных налогов во Франции XVIII века
Интерпретация. В рамках проекта введения прогрессивного налога на доход, предложенного Грасленом в 1767 году, эффективная ставка налогообложения постепенно повышалась с 5 % для ежегодного дохода в размере 150 турских ливров (что по тем временам составляло около половины среднего дохода на взрослого человека), до 75 % для дохода в размере 400 000 турских ливров (то есть в 1 300 раз больше среднего). Сходную прогрессивную шкалу предполагал и проект налогообложения наследства, предложенный Лакостом в 1792 году.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Прогрессивная шкала налогообложения в подавляющем большинстве стран появилась только в начале XX века, причем буквально за пару лет. В США верхняя планка ставки федерального налога на доход, по которой облагались самые крупные прибыли, выросла с 7 % в 1913 году до 77 % в 1918 году, а в 1944 году и вовсе достигла 94 % (см. График 20). В 1932–1980 годах, то есть без малого полвека, она колебалась на уровне 81 %. Хотя лидерство в этом отношении и принадлежало Америке, показательная динамика в плане прогрессивной шкалы налогообложения доходов и наследств также наблюдалась в Великобритании, Германии, Франции, Швеции, Японии (см. График 21).
Разве прогрессивный налог можно было бы ввести в отсутствие шока Первой мировой войны и того давления, которое на элиты капиталистических стран оказывал большевистский режим? Ответить со всей уверенностью на этот вопрос не представляется возможным. После 1914 года первый конфликт общемирового масштаба и обусловленные им события, начиная с революции 1917 года, настолько потрясли историю, что пытаться представить XX век без периода между Первой и Второй мировыми войнами, без Советского Союза и холодной войны нет никакого смысла[143]. В то же время в долгосрочной перспективе введение прогрессивного налога следует рассматривать как следствие общественно-политической борьбы и движения трудящихся за выполнение их требований, тоже имеющих свою давнюю историю. Да, на ход этого процесса оказали влияние самые разные события (войны, революции, кризисы), однако их относительная значимость в немалой степени варьируется как от конкретной страны, так и от характера самих этих явлений, которые отнюдь не появились на голом месте, потому как в огромной степени были итогом огромного накала в обществе и существовавшего на тот момент неравенства.
График 20
Введение прогрессивного налога: верхняя планка ставки налога на доход, 1900–2020 года
Интерпретация. Средняя ставка налогообложения самых высоких доходов в США в 1900–1932-х годах составляла 23 %, в 1932–1980-х годах 81 %, в 1980–2020-х годах 39 %. Верхняя планка в указанные периоды составляла соответственно 30 %, 89 % и 46 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
График 21
Введение прогрессивного налога: верхняя планка налога на наследство, 1900–2020
Интерпретация. Средняя ставка налогообложения самых высоких наследств в США в 1900–1932 годах составляла 12 %, в 1932–1980 годах 75 %, в 1980–2020 годах 50 %. Верхняя планка в указанные периоды составляла соответственно 25 %, 72 % и 46 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
В случае Франции самым удивительным представляется тот факт, что парламентские группировки, решившие в начале 1920-х годов довести верхнюю планку ставки налога до 60 % и представлявшие большинство Национального блока (одного из самых правых за всю историю Республики), состояли из тех же депутатов, которые до войны отказывались голосовать за налог на доход в размере 5 % и задействовали все имевшиеся в наличии средства, чтобы блокировать его одобрение[144]. Через несколько лет – в политической атмосфере, радикально изменившейся после войны и произведенных ею разрушений, после миллионов убитых и покалеченных, в тот самый момент, когда покупательская способность наемных рабочих еще не вернулась к уровню 1914 года, а многочисленные забастовки сначала в мае-июне 1919 года, а потом и весной 1920 года угрожали парализовать страну – складывалось впечатление, что политический окрас не имел никакого значения. Тогда требовалось обеспечить налоговые поступления, и в этом плане никому даже в голову не приходило щадить самых богатых. Здесь угроза со стороны социалистов и коммунистов сыграла вполне очевидную роль: элитам было лучше согласиться на прогрессивную шкалу налогообложения, чем рисковать в один прекрасный день нарваться на всеобщую экспроприацию. Но это никоим образом не отменяет факта, что та же самая угроза в конце концов материализовалась в виде убийства в Сараево и взятия Зимнего дворца. Мобилизация на борьбу за введение прогрессивной шкалы налогообложения, набравшая силу еще до войны, в значительной мере подожгла этот фитиль[145].
Ключевую роль общественно-политической мобилизации наглядно демонстрирует анализ других стран. В Швеции режим, построенный на доведенном до крайности цензовом принципе, стал пересматриваться в 1909–1911 годах. Поскольку два мировых конфликта эту страну затронули относительно мало, можно утверждать, что решающим на пути к созданию социального государства и введению прогрессивной шкалы налогообложения стал приход к власти социал-демократов. Тогда же, в 1909–1911 годах, разыгрались и основные события в Великобритании – падение палаты лордов и одобрение народного бюджета, предусматривавшего, с одной стороны, прогрессивное налогообложение, с другой – высокие расходы на общественные нужды. В Соединенных Штатах федеральной налог на доход был введен в 1913 году. К Первой мировой войне это решение не имело никакого отношения: его приняли в результате длительного процесса пересмотра Конституции, инициированного в 1895 году, что свидетельствует о накале мобилизации народа на борьбу, а также запроса на экономическую и фискальную справедливость, наблюдавшегося в тот период в стране[146]. Кроме того, здесь также нельзя обойти молчанием основополагающую роль кризиса 1929 года, который для США стал гораздо болезненнее и обернулся куда более значимыми последствиями, чем Первая мировая война или революция в России. Этот кризис продемонстрировал всем и каждому, что капитализм надо взять под контроль, и сподвиг Рузвельта в 1930–1940-х годах ужесточить прогрессивную шкалу налогообложения, повысив ставки до невиданных на тот момент уровней.
Реальная прогрессивная шкала и общественный договор: вопрос согласия платить налоги
Какое подлинное влияние на экономику оказало введение прогрессивной шкалы налогообложения? В первую очередь нам следует опровергнуть общепринятое мнение о том, что ее верхние ставки нельзя будет применить ни к кому, а раз так, то она в принципе не может оказать сколь-нибудь важного влияния. Да, самые высокие ставки налогообложения на уровне 70–80 % действительно затрагивают лишь крохотную долю населения, в общем случае 1 % или даже 0,1 % самых богатых[147]. Но истина заключается в том, что начало XX века характеризовалось огромной концентрацией доходов и особенно собственности: во Франции 1 % самых богатых владели половиной всей частной собственности страны, в Великобритании – двумя третями. При этом 0,1 % самых богатых во Франции владели четвертью всей частной собственности, а в Великобритании – более чем третью. Если исключить из этой картины недвижимость и сосредоточиться исключительно на средствах производства, то концентрация окажется еще выше. Иными словами, хотя ставка налогообложения в 70 % или 80 % и касалась только весьма ограниченной и поистине крохотной доли самых богатых, в собственнических обществах «Прекрасной эпохи» они обладали значительным весом, что в немалой степени способствовало укреплению режима неравенства. Подробный анализ наследственных архивов Франции на индивидуальном уровне позволил выявить, до какой степени прогрессивная шкала налогообложения доходов и наследств содействовала радикальному снижению концентрации собственности, имевшему место в 1914–1950-х годах[148].
Если же говорить о США, то, принимая во внимание всю совокупность поступлений (федеральный налог на доход, но также и остальные налоги и сборы на всех без исключения административных уровнях), можно прийти к выводу, что в 1914–1980 годах вся фискальная система страны тоже базировалась на жесткой прогрессивной шкале. В конкретных цифрах эффективные ставки, по которым платили налоги 90 % самого бедного населения, были существенно ниже средних по стране, в то время как для 1 % или 0,1 % самых богатых достигали 60–70 %, что больше чем втрое превышало средние по стране (см. График 22[149]). Этот вывод подтверждают и имеющиеся в нашем распоряжении данные по динамике европейских стран. Иными словами, прогрессивная шкала налогообложения в указанный период приобрела массовый, неизбежный характер.
Столь жесткая прогрессивная шкала повлекла за собой целый ряд последствий, во-первых, поспособствовав сокращению неравенства и снижению концентрации доходов и собственности в руках сливок общества, а во-вторых, в целом оказав влияние на общественный договор, в рамках которого население согласилось с более энергичным фискальным давлением и существенным обобществлением богатств. В период с 1914 по 1980 год мелким и средним налогоплательщикам (наемным работникам, представителям независимых профессий, владельцам мелких и средних предприятий) гарантировалось, что самые состоятельные участники рынка (получающие высокие доходы, владеющие состояниями и процветающими предприятиями) облагаются налогом по ставкам значительно выше по сравнению с ними. Однако сегодня ситуация совсем иная – подлинной прогрессивной шкалы в лучшем случае больше нет, в худшем ей на смену пришла регрессивная, в том смысле, что эффективная ставка ряда налогов для самых богатых сегодня в определенных случаях может быть даже ниже той, которой облагаются самые бедные и средний класс, а для крупнейших предприятий ставки нередко бывают ниже, чем для мелких и средних[150]. Это создает огромные риски в плане политической приемлемости системы налогообложения, равно как и системы социальной солидарности в целом.
График 22
Эффективные ставки и прогрессивная шкала налогообложения в США в 1910–2020-х годах
Интерпретация. С 1915 по 1980 год фискальная система США отличалась очень жесткой прогрессивной шкалой налогообложения, в том смысле, что эффективные ставки на самые крупные доходы (включая все налоги в % от совокупного дохода до вычета налогов) были существенно выше тех, которыми облагалось население в целом (и особенно получатели самых низких доходов, составляющие 90 % от их общего числа). Начиная с 1980 года система налогообложения значительно меньше строится по прогрессивному принципу, а разрыв между эффективными ставками для бедных и богатых весьма ограничен.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Прогрессивная шкала налогообложения: инструмент снижения неравенства до выплаты налогов
Помимо прочего следует подчеркнуть еще один важнейший урок периода с 1914 по 1980 год, заключающийся в том, что прогрессивная шкала налогообложения позволила снизить неравенство не только после уплаты налогов, но в первую очередь до уплаты (концепция «первичного распределения», которое не следует путать с перераспределением[151]). Этот вывод, несмотря на то, что он может показаться парадоксальным, в действительности вполне очевиден. Особенно это касается прогрессивной шкалы налога на наследство, которая сокращает неравенство активов, принадлежащих следующему поколению. Если бы налог на наследство применялся для перераспределения состояний в пользу тех, кто не наследует почти ничего, если бы в дополнение к нему был введен еще и ежегодный налог на богатство с целью постоянного перераспределения собственности, картина была бы еще очевиднее. В равной степени это касается и прогрессивной шкалы налога на доход, и в особенности чуть ли не конфискационных ставок в 80–90 %, которыми облагаются самые высокие доходы. Если же говорить о доходах с капитала (дивиденды, проценты, арендная плата), во времена «Прекрасной эпохи» и в период между Первой и Второй мировыми войнами составлявших значительную часть самых высоких доходов, то подобные ставки вынуждают жить поскромнее, чтобы уже в ближайшее время не столкнуться с необходимостью безвозвратно сокращать капитал, все больше продавая имущество и доли в предприятиях. Это сыграло ключевую роль в постепенном снижении концентрации собственности и замене крупнейших состояний средними. Что же касается доходов от трудовой деятельности, в особенности крупных вознаграждений, выплачиваемых руководящим кадрам, то эти ставки радикально снизили возможности накопления крупных состояний, но самое главное – коренным образом изменили условия закрепления столь крупных выплат в договорах, в конце концов приведя к их существенному снижению.
Имеющиеся в нашем распоряжении данные наглядно показывают, что эффект снижения выплат руководящему составу оказал решающее влияние, особенно в США. В конкретных цифрах ставки в размере 80–90 %, введенные при Рузвельте после Второй мировой войны, сподвигли компании положить конец астрономическим вознаграждениям, расходы на которые становились все несопоставимее с реальными прибылями руководителя, особенно с учетом того, что их можно было бы направить на другие нужды. После обрушения заоблачных доходов топ-менеджеров у предприятий высвободились дополнительные средства для инвестиций и повышения более низких зарплат. Полученные в ходе анализа сведения указывают, что эффект перераспределения конфискационных ставок обусловлен в первую очередь первичным распределением, предшествующим налогообложению, поэтому простой анализ эффективных ставок, по которым облагается тот или иной процент населения, позволяет оценить общий результат лишь частично. Кроме того, сравнение между разными странами наглядно демонстрирует, что действенность этого фискального механизма еще больше усиливается благодаря тому, что наемные работники получают больше возможностей устанавливать и контролировать выплаты, равно как и внедрять тарифные сетки (например, через представительство профсоюзов в административных советах германоязычных и скандинавских государств или же в Военном совете труда в США[152]). Кроме того, данные, полученные в ходе анализа предприятий, отраслей экономики и различных стран, позволили установить, что при превышении определенного уровня зависимость экономической эффективности руководящих кадров от их вознаграждения практически сводится к нулю, но получаемые ими в крупных размерах выплаты отрицательно сказываются на низких и средних зарплатах[153].
К вышеизложенному можно добавить, что ужесточение прогрессивной шкалы налогообложения, по всей видимости, не оказало никакого отрицательного влияния ни на инновации, ни на рост производительности. В период с 1870 по 1910 год ежегодный прирост национального дохода на человека в отсутствие налога на доход в среднем составлял 1,8 %, в 1910–1950-х годах 2,1 %, а в 1950–1990-х годах, когда верхняя планка налога составляла в среднем 72 %, даже 2,2 %. После этого верхняя планка была снижена вдвое с целью стимулировать экономический рост. Но вместо этого тот тоже снизился вдвое и в 1990–2020-х годах составил 1,1 % (см. График 23). При достижении определенного уровня неравенства увеличение разрыва между крупными доходами и состояниями с одной стороны и мелкими – с другой явно не оказывает никакого положительного эффекта на экономическую динамику[154]. Обобщая, на основе имеющихся данных можно сделать вывод, что высокие ставки налога, граничащие с конфискационными, обернулись огромным историческим успехом. Они позволили значительно сократить разрыв в доходах и владении собственностью, улучшить положение неимущего и среднего классов, поспособствовали становлению социального государства всеобщего благосостояния и в целом стимулировали развитие экономики и общества. В исторической перспективе экономический рост и прогресс человечества обеспечили не сакрализация собственности, существующего положения вещей и неравенства, а борьба за равноправие и доступ к образованию[155].
График 23
Экономический рост и прогрессивная шкала налогообложения в США, 1870–2020-е годы
Интерпретация. В Соединенных Штатах ежегодный рост национального дохода на человека снизился с 2,2 % в 1950–1990-х годах до 1,1 % в 1990–2020-х годах, в то время как предельная ставка отсечения при налогообложении самых высоких доходов снизилась с 72 % до 35 %. Так что активизации роста, которую обещали сторонники снижения предельной ставки отсечения, так и не произошло.
Поделиться книгой: