Интерпретация. В 1800–1860-х годах на юге США рабы составляли примерно треть населения. В Бразилии с 1750 по 1880 год эта пропорция снизилась с почти 50 % до менее 20 %. На рабовладельческих островах Антильского архипелага, принадлежавших англичанам и французам, в 1780–1830-х годах этот показатель вырос до 80 %, а на Санто-Доминго (нынешний Гаити) в 1790 году достиг даже 90 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
До 1789 года в Порт-о-Пренс и Кап-Франсе на смену умершему живому товару и для пополнения его запаса, который в те времена рос чрезвычайно высокими темпами, ежегодно прибывали около 40 000 рабов. Когда грянула Великая французская революция, вся эта система переживала фазу взрывного роста. С самого ее начала, еще в 1789–1790 годах, африканцы, получившие свободу, стали требовать для себя избирательных прав и возможности участвовать в собраниях. И хотя с учетом провозглашения в Париже равенства прав эти притязания казались им вполне законными, удовлетворять их никто не стал. Восстание рабов началось в августе 1791 года после собрания на Северной равнине, в Буа-Кайман, что переводится как Крокодилий лес, в котором приняли участие и беглые, десятилетиями скрывавшиеся в горах острова. Несмотря на присланное из Франции подкрепление, повстанцы быстро взяли верх и установили контроль над плантациями, хозяева которых бежали из страны. В августе 1793 года новые эмиссары, присланные из Парижа, за неимением выбора провозгласили упразднение рабства, а в феврале 1794 года Конвент, отмежевавшись как от предыдущего правящего режима, так и от тех, что впоследствии пришли ему на смену, объявил уже о всеобщей его отмене, распространив это решение на все без исключения колонии (это при том, что в действительности его властям навязали повстанцы). Но вот воспользоваться им никто не успел. После того, как в 1802 году Наполеон под нажимом плантаторов восстановил рабство на всех рабовладельческих островах – за исключением Гаити, который в 1804 обрел независимость, опять отбросив французские войска, – хозяева явились вернуть принадлежащее им имущество. Независимость Гаити была признана королем Карлом X лишь в 1825 году, а новый закон об отмене рабства на ряде других территорий, включая Мартинику, Гваделупу и Реюньон, был принят только в 1848 году.
График 11
Экспансия рабства на острове Санто-Доминго в 1700–1790-х годах
Интерпретация. В 1700–1710-х годах население Санто-Доминго (Гаити) едва превышало 50 000 человек (из них 56 % рабы, 3 % метисов и цветных, получивших свободу, а также 41 % белых). В 1790 году этот показатель увеличился до 500 000 человек (из них 90 % рабы, 5 % метисы и цветные, получившие свободу, а также 5 % белых).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Должно ли французское государство выплатить Гаити долг?
Случай Гаити представляется весьма символичным, но не только потому, что там после победоносного восстания впервые в истории было отменено рабство и чернокожее население добилось независимости от могущественной европейской страны, но и потому, что все это привело к образованию огромного государственного долга, который в течение двух последующих веков подрывал экономическое развитие острова. Ведь хотя Франция в 1825 году в конечном счете и согласилась признать независимость Гаити, прекратив угрожать вторжением своих войск, случилось это потому, что правительство колонии пообещало Карлу X выплатить 150 миллионов франков золотом в виде компенсации рабовладельцам потери их собственности. Если учесть очевидное военное превосходство Франции, экономическое эмбарго, которое метрополия с помощью своего флота установила в ожидании урегулирования кризиса, и реальный риск оккупации острова, у властей в Порт-о-Пренс попросту не было выбора.
В 1825 году эта принудительная дань составляла 300 % от национального дохода Гаити; иными словами, трехгодовой объем всего островного производства. Заплатить подобную сумму в короткий срок было просто невозможно. Подписанный сторонами договор предусматривал выплату в течение пяти лет большей части этих денег в Депозитно-ссудную кассу (государственная банковская структура, созданная во времена Великой французской революции и существующая по сей день), обязав ее компенсировать финансовые потери рабовладельцам (что и было сделано), а для рассрочки остального долга гаитянскому правительству предписывалось обратиться за рефинансированием к частным французским банкам с выплатой им соответствующих процентов (что, в свою очередь, тоже было сделано). Впоследствии долг Гаити становился предметом целого ряда дополнительных соглашений, но в целом (включая основное тело долга и проценты) был погашен в период с 1840 по 1915 год, на что страна ежегодно направляла 5 % своего национального дохода, при том, что из французских банков неоднократно поступали жалобы на задержки платежей[72]. Оставшуюся часть средств при поддержке французского правительства переуступили Соединенным Штатам, которые в 1915–1934 годах оккупировали страну, дабы восстановить там порядок и обеспечить собственные финансовые интересы. Официально долг 1825 года, постоянно переуступаемый одним кредитором другому, был окончательно погашен в начале 1950-х годов. Франция заставила Гаити заплатить за свою свободу огромную цену: больше ста лет, с 1825 по 1950 год, экономическое развитие страны так или иначе определялось вопросом возмещения этих убытков, то напрочь отвергаемых, то с неохотой признаваемых в нескончаемой череде политических циклов[73].
Теперь давайте предположим, что Франция решила вернуть выплаченные Гаити средства, на чем вот уже несколько десятилетий настаивают власти острова. Какой суммой должны исчисляться эти репарации? Этот вопрос не имеет простого ответа, и разрешить все связанные с ним противоречия может только всестороннее, демократичное обсуждение. Но откладывать его в долгий ящик тоже нельзя. Одно из самых простых и очевидных решений сводится к тому, чтобы зафиксировать долг в размере 300 % национального дохода Гаити в 2020 году, то есть порядка 30 миллиардов евро. Это предложение никоим образом нельзя считать максималистским, ведь оно лишь частично учитывает проценты по долгу[74]. При расчете можно воспользоваться и другими методиками, которые дадут нам цифры либо сходные, либо выше[75]. Для Франции 30 миллиардов евро составляют чуть больше 1 % нынешнего государственного долга, что ничтожно мало. Совсем другое дело Гаити – для острова эта сумма сыграла бы колоссальную роль с точки зрения инфраструктуры и инвестиций. Не исключено, что ее выплата не только стала бы для острова возмещением огромной исторической несправедливости, но и положила начало новой жизни.
Так или иначе, но постоянно приводимый французскими властями аргумент о том, что вся эта история давно поросла быльем, чтобы что-то кому-то возвращать, совсем не выглядит убедительным. В мире можно привести не один пример выплаты компенсаций за изъятие собственности и несправедливость, причиненную в первой половине XX века. В частности, можно вспомнить о конфискации имущества евреев нацистами и их союзниками во время Второй мировой войны, реституция которого продолжается и по сей день, особенно после учреждения в 1997 году во Франции миссии Маттеоли. Наследники Гогенцоллернов (императорская прусская семья, потерявшая власть в 1918 году) сегодня ведут с властями Германии спор по поводу возмещения стоимости резиденций и произведений искусства, компенсации за которые им показалось недостаточно. Кроме того, можно вспомнить и закон, принятый в США в 1988 году и предусматривающий выплату 20 000 долларов всем японцам, интернированным в Соединенные Штаты во время Второй мировой войны[76]. Отказ от любых дискуссий на тему долга, который Гаити пришлось выплатить Франции в качестве цены избавления от рабства, при том, что каждый платеж, осуществлявшийся с 1825 по 1950 год, строго задокументирован и никем никогда не отрицается, неизбежно влечет за собой немалый риск – на этом фоне у кого-то может сложиться впечатление, будто несправедливость несправедливости рознь, что одни стоят больше, а другие меньше. Такого рода позиция сталкивает друг с другом людей различного происхождения, в то время как нам надо прилагать все усилия к тому, чтобы примирять их на основе справедливости, по своей сути максимально нейтральной и всеобщей. Будем надеяться, что под давлением общественности до следующего столетнего юбилея Гаити французское государство все же найдет приемлемое решение[77].
Отмена рабства британцами и французами, компенсации 1833 и 1848 годов
Следует подчеркнуть, что, помимо Гаити, выплаты существенных компенсаций рабовладельцам осуществлялись и в результате отмены рабства Великобританией и Францией в 1833 и 1848 годах. После успешного восстания на Санто-Доминго в 1791 году плантаторы были начеку. Массовые волнения на Гваделупе в 1802 году завершились казнью или депортацией порядка 10 000 рабов, на тот момент составлявших 10 % населения острова, что вынудило французские власти временно возобновить торговлю живым товаром в 1810–1820 годах, чтобы восполнить потери населения острова и вдохнуть новую жизнь в сахарные плантации. В 1815 году в британской Гвиане произошел новый бунт, который власти тоже утопили в крови. Но гораздо более значительную роль сыграло восстание на Ямайке на Рождество 1831 года, кровавые отголоски которого в британской прессе оказали на общественное мнение огромное влияние, укрепили позиции сторонников аболиционизма во время дебатов 1832–1833 годов и убедили самых разумных рабовладельцев согласиться на щедрую финансовую компенсацию, дабы избежать риска новых столкновений.
На практике закон об отмене рабства, принятый британским парламентом в 1833 году, предусматривал компенсацию всем рабовладельцам. Размер выплат рассчитывался по довольно сложной схеме с учетом возраста, пола и производительности труда рабов, чтобы возмещение убытка было максимально точным и справедливым. В итоге 4 000 владельцев живого товара получили порядка 20 миллионов фунтов стерлингов, что на тот момент составляло 5 % национального дохода Великобритании. Если бы на реализацию подобной политики аналогичную долю национального дохода выделило нынешнее правительство страны, то каждый из 4 000 рабовладельцев получил бы примерно по 30 миллионов евро. Причем речь в данном случае идет только о крупных собственниках, владевших многими сотнями, а то и тысячами рабов. Финансирование производилось за счет соответствующего увеличения государственного долга, который, в свою очередь, компенсировался за счет всех британских налогоплательщиков, хотя с учетом чрезвычайно регрессивной фискальной системы того периода (в основном базирующейся на косвенных налогах и сборах) основное бремя несли домохозяйства с мелким и средним доходом[78].
Не так давно парламентские архивы с описью этих операций, которые в те времена казались совершенно оправданными и разумными (по крайней мере в глазах обладавшего политической властью социального меньшинства), стали предметом внимательного изучения, позволившего опубликовать целый ряд работ и выложить в Интернет полную поименную базу данных[79]. В числе прочих среди потомков рабовладельцев, получивших в 1830 годах щедрую компенсацию, оказался кузен премьер-министра из Консервативной партии Дэвида Кэмерона. В адрес этого человека озвучивались требования вернуть в государственную казну выплаченные тогда суммы, которые впоследствии заложили основу родового состояния, недвижимости и портфеля финансовых активов, принадлежащих семейству и сегодня, в XXI веке – впрочем, как и в адрес многих других состоятельных британских семейств, – но никаких мер никто предпринимать не стал и положение дел на сегодняшний день никоим образом не изменилось.
Аналогичную компенсацию после отмены рабства во Франции в 1848 году получили и ее рабовладельцы, причем соответствующие архивы также были детально изучены и выложены в Интернет[80]. Для большинства «либеральных» элит того периода принцип этих выплат изначально был очевиден и не подлежал обсуждению. В качестве примера можно привести Токвилля, который во время дебатов во Франции в 1840-х годах прославился своими предложениями, одно изобретательнее другого (включая инициативу выделять часть денег на эти цели из государственной казны, а часть обязать платить самих рабов, которым для покрытия разницы потом в течение 10, а то и 20 лет следовало отдавать часть заработанного), но неизменно щедрыми по отношению к рабовладельцам. Шельшер, оставивший в истории след как великий сторонник аболиционизма, хотя и заявлял, с одной стороны, что эти компенсации его смущают, с другой – настаивал, что после обретения рабством законных очертаний поступить иначе было просто нельзя[81].
Иными словами, если отнять у рабовладельцев их собственность, то что делать с теми, кто продал своих рабов несколько лет назад, купив на вырученные деньги портфель ценных бумаг, замок в окрестностях Бордо или особняк в Париже? Ведь что ни говори, а это вполне могло привести к пересмотру всей системы общественного порядка и режима частной собственности! Хотя на самом деле в исторической перспективе сегодня можно сказать, что справедливой отмена рабства была бы в том случае, если бы компенсацию выплатили рабам – за десятилетия дурного обращения и неоплачиваемого труда, – а не их хозяевам. Причем выплатили из кармана тех, кто прямо или косвенно обогатился за счет рабовладельческой системы, т. е. на деле из кармана всех состоятельных собственников того периода[82]. Во время революции некоторые деятели, такие как Кондорсе или Томас Пейн, отстаивали идею отмены рабства с компенсацией рабам в виде выплачиваемой бывшими хозяевами пенсии либо выделения надела земли, хотя и безуспешно. Но вот правящие элиты того времени, если и присягавшие уважать что-либо, то только священное право частной собственности, придерживались совсем другого мнения и не желали открывать опасный ящик Пандоры.
Помимо возмещения ущерба рабовладельцам, Декрет об отмене рабства, принятый 27 апреля 1848 года, включал в себя статьи, направленные на «пресечение бродяжничества, попрошайничества и создание с этой целью в колониях дисциплинарных бригад», гарантировавших плантаторам дешевую рабочую силу. Иными словами, упразднение рабства по Шельшеру не только не предусматривало компенсации рабам в виде финансовых выплат или земельных наделов, но на практике сопровождалось режимом вынужденного труда, позволявшего плантаторам и властям еще много десятилетий контролировать невольников. Префект Реюньона сразу уточнил механизм применения заключенного договора: бывшим рабам надлежало представить долгосрочный трудовой контракт в качестве рабочего плантаций или слуги в богатом доме, в отсутствие чего они подлежали аресту за бродяжничество и отправке в дисциплинарные бригады в полном соответствии с текстом декрета.
В 2020 году многих во Франции и Великобритании поразило свержение статуй работорговцам (а порой и тех, кто ратовал за компенсации им, таких как Шельшер), имевшее место на фоне набравшего размах движения Black Lives Matter («Жизни черных имеют значение»). Подобное напоминание о несправедливости, допущенной в эпоху отмены рабства, позволяет лучше понять гнев бывших рабов и их потомков, а также подумать над возможными решениями. В 2001 году, незадолго до голосования по закону, признававшему работорговлю «преступлением против человечества», депутат от Гайаны Кристиан Тобира предложила составлявшим тогда парламентское большинство коллегам одобрить принцип компенсаций и создать комиссию по изучению конкретных механизмов реализации подобной идеи, но без результата[83]. Помимо финансовых репараций Гаити, основным вопросом на сегодняшний день является аграрная реформа на Реюньоне, Мартинике, Гваделупе и в Гайане, которая позволит наследникам бывших рабов получить доступ к земельным участкам, при том, что на сегодняшний день владение землей и финансовыми ресурсами в большей степени является уделом белого населения, в том числе потомков семей плантаторов, получивших компенсации в 1848 году. Мне думается, что на этот вопрос, сколь бы сложным он ни был, рано или поздно надо найти ответ.
Соединенные Штаты Америки: долгий путь рабовладельческой республики
Теперь давайте перейдем к случаю США, где дебаты о репарациях были особенно ожесточенными. В становлении и развитии этой страны, на момент своего создания представлявшей самую настоящую рабовладельческую республику, рабство сыграло основополагающую роль. Из пятнадцати президентов, сменивших друг друга до избрания Линкольна в 1860 году, рабами владели не меньше одиннадцати, в том числе Вашингтон и Джефферсон, оба выходцы из штата Вирджиния, который на заре юной федерации выступал в роли ее сердцевины. В 1800–1860-х годах система рабства в стране с каждым годом все больше набирала обороты. При этом Северо-Запад и особенно Ближний Запад развивались опережающими темпами. Эти два региона опирались на другую экономическую модель, основанную на колонизации земель запада и свободном труде, и поэтому стремились не допустить распространения рабства на новые территории.
После своей победы в 1860 году республиканец Линкольн был готов обсуждать вопрос постепенной и мирной отмены рабства с выплатой компенсаций владельцам живого товара, как это было, когда в 1833 и 1848 годах его упразднили британцы и французы. Тем более что подобные планы высказывались еще с 1820-х годов, в том числе Джефферсоном и Мэдисоном: по их мнению, надо было всего лишь передать рабовладельцам значительную часть земель на западе, превратив их таким образом в крупных землевладельцев, а рабов отправить обратно в Африку – из страха, что их сосуществование с бывшими хозяевами может оказаться весьма затруднительным. Но на деле из-за масштаба планируемой передачи земель этот вариант вряд ли можно было осуществить[84]. Прекрасно это понимая, южане, стремясь сохранить свой мир, в виде компромисса предложили уступить им часть территорий, как в дальнейшем поступили с частью белых колоний в Южной Африке и Алжире в XX веке. А когда северяне в разделе страны им отказали, в 1861 году вспыхнула война. Противостояние, повлекшее за собой гибель 600 000 человек (эта цифра сравнима с общим числом потерь страны во всех остальных конфликтах, включая две мировые войны, Корею, Вьетнам и Ирак), закончилось в мае 1865 года капитуляцией конфедератов. При этом северяне, отнюдь не считая выходцев из Африки потенциальными гражданами и тем более собственниками, позволили белым восстановить контроль над Югом, что дало возможность тем внедрить жесткую систему расовой сегрегации и сохранить власть еще на сто лет, до 1965 года. Тем временем Соединенные Штаты сумели стать первейшей военной державой мира и положить конец порочному кругу саморазрушительного, националистического геноцида в ходе освободительной борьбы колоний со своими европейскими хозяевами в 1914–1945 годах. Демократы – в историческом плане партия рабовладельцев – вознеслись до ранга партии новой экономической политики[85]. Под давлением коммунистического мира и на фоне активизации борьбы африканцев демократы вынужденно согласились предоставить последним гражданские права.
С учетом ущерба, нанесенного южанами в ходе Гражданской войны, выплата любых компенсаций рабовладельцам выглядела неуместной, поэтому соответствующие проекты даже не рассматривались. Вместе с тем в последние месяцы войны, точнее в январе 1865 года, северяне пообещали, что после победы каждый эмансипированный раб получит «мула и 40 акров земли» (около 16 гектаров). Идея заключалась в том, чтобы мобилизовать их на участие в боевых действиях, компенсировать десятилетия безвозмездного труда и позволить смотреть в будущее в качестве свободных тружеников. В случае одобрения программы она привела бы к масштабному перераспределению земель, главным образом в ущерб крупным рабовладельцам. Но когда противостояние закончилось, об обещании тут же забыли: никакие законы о возмещении рабам так никто и не принял, а 40 акров с мулом стали символом лицемерия и обмана со стороны северян (до такой степени, что режиссер Спайк Ли даже иронично назвал свою кинокомпанию «40 акров и мул»).
В то же время вопрос репараций до сих пор остается открытым. В 2021 году город Эванстон одобрил программу репараций афроамериканцам, предусматривающую выплаты до 25 000 долларов на человека на приобретение жилья. Это, может, и немного – особенно с учетом чрезвычайно высокой концентрации крупных состояний в США, масштаба имущественного неравенства и вреда, причиненного во времена невольничества и расовой сегрегации, – но здесь главное сделать первый шаг[86]. Дискуссии ведутся и на федеральном уровне, причем для сравнения зачастую используется закон 1988 года о компенсациях интернированным в США японцам, несколько десятилетий казавшийся совершенно немыслимым, но в конечном счете принятый и вступивший в силу. Стремление к справедливости и равенству – это сражение, не прекращающееся и сейчас.
Пострабовладельческий колониализм и вопрос принудительного труда
Помимо вопроса рабства и финансовых выплат собственникам мы также должны рассматривать тему колониального наследия в целом. Если собрать имеющиеся в наличии источники о распределении богатств, выясняется, что рабовладельческие и колониальные общества характеризовались самым высоким уровнем неравенства за всю историю человечества (см. График 12). Исторического пика оно достигло накануне Великой французской революции на рабовладельческих островах, таких как Санто-Доминго. Из отчетов о состоянии дел на плантациях и архивов, к которым у нас имеется доступ, следует, что рабовладельцам, колонистам, метисам и освобожденным представителям цветного населения (по совокупности составлявшим 10 % жителей) принадлежало около 80 % всей продукции, в то время как на питание и одежду рабов (90 % населения) тратилось не более 20 %[87]. В принципе, в будущем можно представить гипертехнологичные общества с еще более высоким уровнем неравенства, потому как материальное изобилие теоретически позволяет извлекать доходы гораздо масштабнее, при том, однако, условии, что правящий класс техно-миллиардеров в таком гипотетическом обществе сумеет создать соответствующие инструменты убеждения и подавления. Но поскольку на сегодняшний день ничего подобного не наблюдается, рабовладельческие острова 1780–1790-х годов продолжают удерживать пальму первенства на ниве неравенства за всю историю человечества[88].
Отметим, что уровень неравенства в колониальных странах, таких как французский Алжир в 1930 году и Южная Африка в 1950 году, хотя и был ниже, чем в рабовладельческих обществах, но характеризовался тем же порядком величин (доля десятины самых крупных доходов там достигала 60–70 % от их общего объема). Иными словами, на практике между этими режимами неравенства, различными по своей природе, в значительной мере наблюдается общее (см. График 13[89]).
График 12
Экстремальное неравенство доходов в исторической перспективе: пик во времена рабства и колониализма
Интерпретация. По совокупности стран, ставших предметом наших наблюдений, доля десятины самых крупных доходов в их общем объеме варьировалась от 23 % в Швеции в 1980 году до 81 % в Санто-Доминго (Гаити, 90 % жителей которого были рабами) в 1780 году. Колониальные страны, такие как Алжир в 1930 году или Южная Африка в 1950 году, характеризовались одним из самых высоких уровней неравенства за всю историю человечества – доля десятины самых крупных доходов, принадлежавших европейцам, там составляла порядка 70 % от их общего объема.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
В колониальных пострабовладельческих обществах механизмы неравенства принимали другие формы, в первую очередь через правовую, социальную, фискальную и образовательную системы, по своей сути глубоко дискриминационные. Многие работы, в том числе труды Эммануэль Саады, посвященные французской колониальной империи, показывают, каким образом колониальные державы вплоть до середины XX века создавали в своих владениях специфичные юридические системы, позволявшие предоставлять права в зависимости от этнически-расовой принадлежности, самым точным образом ее определяя, при том что соответствующая категория после отмены рабства в метрополии была исключена из правового поля[90]. Дени Ломбар в своих работах выявляет пагубную роль, которую колониальный статус 1854 года сыграл в голландской Индонезии, проведя строгие различия между «аборигенами» и «иностранцами с Востока» (в категорию которых вошли китайские, индийские и арабские меньшинства[91]).
График 13
Распределение доходов в метрополии и колониях
Интерпретация. В 1780 году доля десятины самых крупных доходов в их общем объеме в Санто-Доминго на Гаити (население которого на 90 % состояло из рабов и на 10 % из белых колонистов) превышала 80 %. В Алжире в 1930 году (где проживало 90 % «алжирских мусульман» и 10 % европейских колонистов) этот показатель составлял около 65 %, а во французской метрополии в 1910 году 50 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Особой остротой дискриминация отличалась в Южной Африке. В соответствии с законом о землях коренных народов, принятым в 1913 году, де-факто все чернокожее население страны согнали в резервации, составлявшие 7 % от всей ее территории. Без специального пропуска чернокожим было запрещено покидать территорию, где они работали. После официального введения режима апартеида, действовавшего до 1990-х годов, эти меры ужесточились еще больше. Правовые режимы в других колонизованных странах были мягче, хотя порабощенное население и там де-факто регулярно лишалось доступа к рабочим местам и образованию, не говоря уже о равенстве имущественного статуса с колонистами.
Помимо прочего следует отметить, что между рабством в строгом смысле слова и различными формами принудительного в той или иной мере труда наблюдается определенная общность. После отмены рабства британские и французские власти разработали новую систему, позволяющую ввозить рабочую силу из далеких краев – на Реюньон и Маврикий в основном из Индии – с помощью долгосрочных контрактов (во французских колониях они считались работниками «по найму», в британских «по договору»). Для работников из Индии «наем» состоял в том, что им предписывалось в течение долгого периода, к примеру десяти лет, возмещать взявшим их под свою опеку работодателям стоимость издержек по их переправке на новое место, выплачивая с этой целью значительную часть заработной платы. Если работник не оправдывал ожиданий с точки зрения эффективности труда или, того хуже, проявлял недисциплинированность, контракт могли продлить еще на десять, а то и более лет. Сохранившиеся судебные архивы красноречиво свидетельствуют, что в ситуации, когда правовая система в огромной степени склонялась в пользу работодателей, режим такого рода мог приводить к формам эксплуатации и произвола, хотя и не являющихся рабством в полном смысле этого слова, но все равно довольно к нему близких. Кроме того, из имеющихся в распоряжении источников можно сделать вывод, что работодатели и суды вели определенный торг об изменении режима трудовой дисциплины. Собственники постепенно сокращали телесные наказания, имевшие место во времена рабства, но только при условии, что судебные власти будут помогать им налагать финансовые санкции, преследующие те же самые цели[92].
Весьма показательным примером может служить законная практика использования принудительного труда (или, по крайней мере, стремившаяся приобрести черты законности), существовавшая во французских колониях с 1912 по 1946 год. В конце XIX века европейцы, углубившись в территорию африканского континента для разведки природных богатств и ископаемых ресурсов, стали активно использовать насильственный труд, условия которого порой были весьма и весьма суровыми. По мере появления новых свидетельств бесчинств, творимых бельгийцами в Конго, в 1885 году перешедшем в личное владение короля Леопольда II, все громче звучит полемика на эту тему: эксплуатация каучуковых плантаций в данной стране основывалась на особенно жестоких методах мобилизации местной рабочей силы и поддержания в ее рядах дисциплины – с этой целью там сжигали целые деревни, а их жителям калечили руки. В конечном счете, в 1908 году европейцы настояли на передаче этой территории Бельгии, надеясь, что опека со стороны парламента сможет смягчить существующий режим. Когда то и дело стали поступать сообщения о взыскании средств с жителей французских колоний в Африке, министерству колоний пришлось опубликовать документы, позволявшие определить законные рамки «повинности» (больше известной как «оброк»), которую им следовало выплачивать.
Логика процесса выглядела непрошибаемой: колониальная администрация базировалась на всеобщем налогообложении, вопрос лишь в том, что далеко не у всех местных жителей имелись финансовые ресурсы для выплаты соответствующих сумм. Как следствие эти средства, зачастую даже с лихвой, их заставляли отрабатывать натурой в виде определенного количества дней дармового труда, оплата за который направлялась местным колониальным властям. На практике проблема состояла не только в том, что этим «оброком» дополнялись и без того неподъемные налоги, которые местное население выплачивало в денежном и натуральном выражении (в виде изъятия части урожая), но и в том, что подобный подход открывал путь ко всевозможным злоупотреблениям, по сути изначально придавая им законную силу. Решение 1912 года, регламентирующее «податное бремя местных жителей французских колоний и территорий на западе Африки», установило ряд ограничений, на деле оказавшихся слишком мягкими и не подлежащими никакому контролю[93].
После трагических событий во время строительства железной дороги Конго – Океан в 1921–1934 годах из-за принудительного труда разразился огромный скандал. Изначально власти Французской Экваториальной Африки обязались предоставить для проведения работ 8 000 местных жителей, набирая их на территории, протянувшейся вдоль дороги на 100 километров. Но прокладка линии оказалась столь опасной, а смертность настолько высокой, что со стройки начался массовый исход, в результате которого властям пришлось набирать взрослых мужчин на противоположном краю Среднего Конго, а с 1925 года организовать даже более дальние рейды, вплоть до Камеруна и Чада. Свидетельства об этой «фабрике расхода человеческих жизней» хлынули бурным потоком, в том числе в прославленном труде Андре Жида «Путешествие в Конго», вышедшем в 1927 году, и сборнике очерков «Земля эбенового дерева», который Альбер Лондр опубликовал в 1929 году.
После этого международная общественность – в первую очередь новая Международная организация труда (МОТ), созданная в 1919 году одновременно с Содружеством наций, – значительно усилила давление на Францию. Ее устав начинается такой преамбулой: «Принимая во внимание, что всеобщий и прочный мир может быть установлен только на основе социальной справедливости; принимая во внимание, что существуют условия труда, влекущие за собой несправедливость, нужду и лишения для большого числа людей, что порождает такое недовольство, что подвергаются опасности мир и согласие во всем мире; принимая во внимание срочную необходимость улучшения этих условий… принимая также во внимание, что непредоставление какой-либо страной работникам человеческих условий труда является препятствием для других народов, желающих улучшить положение работников в своих странах…» Далее следует набор рекомендаций касательно продолжительности труда и его опасности, установления заработной платы, а также прав наемных работников и их представителей. Вместе с тем МОТ обладала целым рядом недостатков, в первую очередь отсутствием должных средств и возможностей применения санкций в отношении тех, кто эти ее рекомендации не соблюдал. В 1920-х годах эта организация не раз требовала, чтобы Франция отказалась от применения неоплачиваемого труда и насильственного перемещения рабочей силы, считая ее одной из форм принудительного труда. Но правительство страны эти обвинения отвергало, выставляя напоказ тот факт, что его стараниями возможность не отрабатывать «оброк», а платить за него деньгами теперь стала доступна всем «аборигенам» (а не только «передовым» – этим словом французская колониальная администрация называла узкую прослойку местных жителей, избравших для себя «европейский» образ жизни, единственную, которая до этого обладала подобной привилегией). Один из любимейших аргументов французских властей сводился к тому, что многие случаи, которые вменяли им в вину, в особенности строительство железной дороги Конго – Океан, обуславливались не режимом налогообложения, а набором на военную службу (один из тех редких случаев, когда МОТ допускала неоплачиваемый труд, при том, однако, условии, что военных не используют для решения гражданских задач, в чем в той ситуации Франция, собственно, и подозревалась). В 1930 году правительство страны, возмущенное подобным «нарушением национального суверенитета», отказалось ратифицировать конвенцию МОТ. Таким образом, положить конец практике неоплачиваемого труда через всеобщий оброк или воинский набор во французских колониях, например на плантациях по выращиванию какао в Кот-д’Ивуаре, удалось только после Второй мировой войны. Декрет 1912 года был отменен лишь в 1946 году, в первую очередь под давлением Феликса Уфуэ-Буаньи, будущего ивуарийского президента – в тот самый момент, когда Франция неожиданно согласилась на любые уступки, лишь бы избежать демонтажа своей колониальной империи.
Франция, неизвестная колониальная республика
Одна из самых лицемерных и лживых форм дискриминации в колониальном контексте, как, впрочем, и при других режимах с высоким уровнем неравенства, касается доступа к образованию. На юге США запрет чернокожим детям посещать одни с белыми школы входил в перечень основополагающих мер, определяющих законный режим расовой дискриминации, действовавший до 1964–1965 годов. После этого дискриминация утратила свой законный характер, но последствия этого глубинного неравенства по расовому и территориальному признаку, которое никуда не делось, в американском обществе можно заметить и по сей день. В Европе, особенно во Франции, существует мнение о том, что трудное наследие правового режима расовой дискриминации представляет собой специфику исключительно США, ни в коем случае не распространяя его на европейский континент. Во Франции при этом обычно принято говорить о «республиканском» наследии и соответствующих ценностях, будто сам факт окончательной смены монархических и имперских режимов республикой в 1870 году был гарантией равенства прав в целом и равенства по расовому признаку в частности.
В действительности Третья Французская республика безо всяких угрызений совести многими десятилетиями взимала с Гаити дань, заставив аж до 1950 года выплачивать долг, навязанный монархистским государством в 1825 году. А в 1912 году без малейших колебаний учредила в своих африканских колониях режим принудительного труда за счет обложения «аборигенов» обязательными выплатами, просуществовавший до 1946 года. В Алжире, впрочем, как и на остальной территории своей колониальной империи, республиканское государство ввело режим, явно основанный на глубинной дискриминации по расовому, этническому и религиозному признакам, действовавший вплоть до 1962 года. В частности, до самого последнего дня колониальной империи, независимо от названия, под которым она существовала, «алжирские мусульмане», как и другие представители местного населения, никогда не обладали с колонистами равными правами – ни политическими[94], ни социальными, ни экономическими. В особенности это касалось системы школьного образования, основанной на самой глубокой сегрегации, в том смысле, что учебные заведения для детей колонистов и для детей местных жителей чаще всего разделяла непреодолимая стена, в основе которой лежали принципы хотя и не соответствовавшие строго условиям на юге Соединенных Штатов, но ничуть не меньше их порождавшие неравенство. Если США были рабовладельческой республикой, то Франция в течение долгого времени выступала в роли республики колониальной или, если угодно, республики во главе колониальной империи. Вплоть до 1960-х годов территории, контролируемые обоими государствами, базировались на фундаменте расовой дискриминации. Поэтому, если мы хотим покончить с этим трудным наследием, для начала нам лучше признать его и дать ему оценку.
Ряд исследований, проведенных совсем недавно, как раз позволил лучше разобраться в структуре колониальных бюджетов в период французской колонизации и понять порождаемое ими неравенство[95]. В 1925 году школы и лицеи для европейцев в Марокко (составлявших 4 % населения) получили 79 % всех средств, выделенных на образование в стране. Уровень охвата начальным школьным образованием в тот период в Северной Африке и Индокитае был менее 5 %, а в Западной Африке не дотягивал даже до 2 %. К концу колониального периода подобное неравенство в расходах, по-видимому, практически сохранилось, что не может не удивлять. К примеру, из бюджетных архивов Алжира следует, что если в 1925 году на школы для колонистов приходилось 78 % от общих расходов на образование, то в 1955 году этот показатель достиг 82 %, при том, что борьба за независимость там уже шла полным ходом. В механизмах функционирования колониальной системы было заложено столь глубокое неравенство, что как-то реформировать их в значительной степени попросту не представлялось возможным. Уточним, что сама фискальная система, использовавшаяся для финансирования этих расходов, была регрессивной, тоже характеризовалась огромным неравенством и в основном опиралась на аборигенов (налоги на потребление, косвенные выплаты сборы и т. д.). Обобщая, можно сказать, что колонизованные народы несли тяжкое налоговое бремя, в первую очередь финансируя расходы тех, кто явился к ним домой с целью установить свое политическое и военное доминирование.
Образовательная система в метрополии в начале XX века, конечно, тоже следовала строгой иерархии и в силу этого была чрезвычайно далека от справедливости, каковой во многом остается и по сей день. Но это не идет ни в какое сравнение с неравенством в сфере просвещения в контексте колоний (см. График 14), и это очень важно понимать. В 1910 году в школьной системе Франции наблюдались огромные различия: низшие классы, представленные простолюдинами, в основном могли получить самое большее – свидетельство о начальном образовании. Если объединить имеющиеся в нашем распоряжении данные о бюджетных тратах, получится, что на долю самых привилегированных детей, составлявших 10 % от общего числа в стране, приходилось около 38 % от общих расходов на просвещение (включая обучение в лицеях и реже в высших учебных заведениях), в то время как 50 % наименее привилегированных получали только 26 %. Подобный уровень неравенства иначе как очень высоким не назовешь, особенно если учесть, что вторая группа количественно в пять раз больше первой. Иными словами, траты на обучение 10 % самых привилегированных детей в 8 раз превышали расходы на обучение 50 % наименее привилегированных. В период с 1910 по 2020 год неравенство в расходах на образование во Франции значительно сократилось, хотя в рамках существующих механизмов просвещения на обучение 10 % самых привилегированных детей из государственной казны все равно тратится почти в три раза больше, чем на обучение 50 % менее привилегированных, что довольно удивительно для системы, которая, по утверждению многих, привела к сокращению общественного воспроизводства (к этому вопросу мы еще вернемся). Пока же лишь заметим, что неравенство в образовательной сфере в колониальных странах, таких как Французский Алжир, было неизмеримо выше: соотношение расходов на обучение детей колонистов и детей колонизованных местных жителей составляло 40 к 1.
График 14
Колонии для колонистов: неравенство расходов на образование в исторической перспективе
Интерпретация. В 1950 году 10 % самых привилегированных детей (на практике детей колонистов) получали 82 % от общего объема расходов на начальное, среднее и высшее образование в стране. Для сравнения, во Франции в 1910 году этот показатель составлял 38 %, а в 2020 году снизился до 20 % (хотя это все равно вдвое больше их удельного демографического веса).
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Вопрос о репарациях: переосмысление правосудия в транснациональном масштабе
Подведем итог. Существующее на сегодняшний день распределение богатств как между государствами, так и внутри каждой страны несет на себе глубокую печать рабовладельческого и колониального наследия. Чтобы лучше понять истоки и неправедный характер нынешней экономической системы, мы в обязательном порядке должны изучить наше прошлое, хотя для поиска конкретных решений и средств только этого еще недостаточно. Данный вопрос весьма сложен и требует всестороннего обсуждения. В одних случаях речь может идти о прямых компенсациях, как в истории с выплатой французского долга Гаити, что лично мне представляется неизбежным, в других – об аграрной реформе с предоставлением на ряде территорий более широкого доступа к землям или возмещения пострадавшим ущерба, как, например, в США. Отказ вести о репарациях любые дебаты, в то время как в других случаях изъятия имущества и нанесения вреда, тоже имевших место довольно давно, компенсации выплачиваются и по сей день, значительно усложняет процесс выработки всеобщих правовых норм, приемлемых для подавляющей части общества. Пришло время понять, что логика справедливости в целом и логика восстановления справедливости взаимно дополняют друг друга и должны всегда идти рука об руку.
Вместе с тем совершенно очевидно, что одними только репарациями всех проблем не решить. Для устранения ущерба, нанесенного расизмом и колониализмом, в первую очередь надо на систематической основе изменить экономическую систему, сократив неравенство и независимо от происхождения человека максимально обеспечив ему доступ к образованию, собственности и рабочим местам. Для этого требуется политика борьбы с дискриминацией – амбициозная, связная, контролируемая, но не предусматривающая однозначных, четких границ идентичности, всегда многосторонней, включающей в себя самые разные измерения и грани. Мы еще увидим, в какой степени на базе доступного опыта можно отыскать баланс между социальными критериями и критериями, так или иначе связанными с происхождением. В силу примерно тех же причин нам, помимо прочего, надо непременно преодолеть сопротивление перераспределению богатств на национальном и мировом уровнях. В частности, каждая страна и каждый гражданин планеты должны обладать правом на определенную часть платежей, взимаемых с миллиардеров и транснациональных корпораций, во-первых, потому что каждый человек должен хотя бы в минимальной степени обладать правом на равный доступ к медицине, здравоохранению и личностному росту, а во-вторых, потому что богатые страны без бедных государств никогда не добились бы процветания. Обогащение Запада, впрочем, как и Японии с Китаем, как раньше, так и сейчас опирается на международное разделение труда, на безудержную эксплуатацию природных и человеческих ресурсов планеты. Поскольку накопление любых богатств на ней было неразрывно связано с мировой экономической системой, именно в этом масштабе мы должны ставить вопросы справедливости и стремления к равенству. И прежде, чем двигаться дальше по совокупности этих направлений, в первую очередь нам надо разобраться, какие изменения с XVIII века неравенство на основе статуса и принадлежности к тому или иному классу претерпевало на мировом уровне и в первую очередь в странах Запада.
Глава 5. Революции, статусы и классы
Хотя восстание рабов в Санто-Доминго в 1791 году и открыло путь к упразднению рабства и колониализма, борьба за расовое равенство продолжается и по сей день. То же самое касается и неравенства на основе статуса в целом: в 1789 году Великая французская революция действительно позволила преодолеть основополагающий этап отмены привилегий знати, но никоим образом не положила конец многочисленным преимуществам, которыми человека наделяют деньги. Позже мы увидим, как во многих странах, таких как Швеция, вплоть до начала XX века использовалась доведенная до крайности цензовая, плутократическая логика. Она же, пусть даже и в чуть подслащенном виде, находит широкое применение и сегодня, причем в самых разнообразных формах: от влияния объема финансовых вливаний в выборы на их конечный результат до концентрации власти в руках акционеров в ущерб специалистам – более компетентным и принимающим гораздо более активное участие в процессе производства.
Конец привилегий и неравенства на основе статуса?
В соответствии со всем известной сказкой, моментом окончательного становления правового равенства в странах Запада принято считать эпоху Просвещения и революций, произошедших в мире в 1760–1830-х годах. Причем основополагающими событиями в этом отношении считаются Великая французская революция и отмена привилегий знати 4 августа 1789 года. Но реальность, вполне очевидно, представляется гораздо сложнее. Вплоть до 1960-х годов во Французской республике и США действовал правовой режим, основанный на рабстве, колонизации и дискриминации. То же самое касается монархий Великобритании и Нидерландов. Лишь в 1960–1970-х годах замужние женщины практически повсюду смогли выйти из-под юридической опеки мужей и добиться правового равенства между полами. По сути равенство прав, провозглашенное в конце XVIII века, в первую очередь касалось равенства между белыми мужчинами, главным образом собственниками.
Это никоим образом не отменяет ключевую роль упразднения привилегий знати ночью 4 августа, но данное событие следует рассматривать в долгосрочной перспективе борьбы за равенство, которая продолжается и сегодня. Если бы 14 июля народ не захватил Бастилию, никакой ночи 4 августа попросту бы не было – но прежде всего ее бы не было без восстаний крестьян летом 1789 года, которые, ополчившись на своих господ, вламывались в замки и сжигали любые документы на собственность, попадавшиеся им под руку. Именно это обстоятельство в конечном счете убедило депутатов собраться в Париже и принять решение безотлагательно перейти к активным действиям по демонтажу позорных институтов феодализма. Эти восстания, в свою очередь, стали следствием десятилетий народных волнений, которые раздираемая противоречиями власть все меньше могла контролировать, особенно летом 1788 года, когда наконец со всей очевидностью встал вопрос механизма проведения выборов в Генеральные штаты, обсуждавшийся практически в бунтарской атмосфере (захват земельных участков и общественных угодий, выпады против крупных собственников и т. д.[96]).
Хотя французская знать и потеряла в 1789 году свои фискальные, политические и правовые привилегии, те преимущества, которыми ее наделяла принадлежность к имущему классу, сохранялись за ней еще очень долго. К примеру, изучая в архивах наследственных дел Парижа известные фамилии, мы пришли к выводу, что дворяне, в XIX веке представлявшие лишь 1 % населения города, в 1830–1840-х годах составляли 40–45 % самых богатых его жителей, едва ли меньше, чем накануне революции. Радикальное снижение доли знати в общем объеме крупных состояний произошло только в 1880–1910-х годах (см. График 15).
Подобное постоянство объясняется сразу несколькими факторами. В 1815 году французская знать, в 1789–1815-х отправившаяся в изгнание в соседние монархические государства, стала массово возвращаться домой, где в период правления своих монархий, строивших свою политику по цензовому принципу (1815–1848), ей были созданы самые благоприятные условия. В первую очередь на ум приходит символичный закон «миллиарда эмигрантов», в соответствии с которым дворянам полагались значительные суммы (по тем временам без малого 15 % национального дохода, финансируемые за счет налогов и государственного долга) в виде компенсации за потерю земельных владений и арендной платы в результате революции. Этот правовой акт, обсуждавшийся с первых дней Реставрации, получил одобрение в 1825 году, когда во главе правительства стоял граф де Виллель, одновременно с этим наложивший репарации на Гаити в виде компенсаций рабовладельцам (которые в значительной степени были все теми же аристократами).
График 15
Доля знати в общем объеме наследств в Париже, 1780–1910 года
Интерпретация. В период с 1780 по 1810 год доля дворянских фамилий в 0,1 % самых крупных наследств снизилась с 50 % до 25 %. В 1815–1848 годах, когда страной правили монархии, строившие свою власть по цензовому принципу, этот показатель вновь поднялся до 40–45 %, но в конце XIX – начале XX веков упал до 10 %. Для сравнения заметим, что доля знатных фамилий в общем количестве смертей в 1780–1910-х годах не превышала 2 %.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
В более широком смысле следует подчеркнуть, что перераспределение собственности в результате Великой французской революции носило гораздо более ограниченный характер, чем порой принято считать. Да, собственность церкви, представлявшая почти 25 % от общего объема земельных владений и недвижимости в королевстве (включая церковную десятину), действительно была национализирована без выплаты каких-либо компенсаций. Но вместо того, чтобы раздать наделы безземельным крестьянам, ее выставили на торги – в интересах тех, кто располагал средствами эту собственность приобрести. Аббат Сьейес, выступивший в защиту третьего сословия в своей знаменитой брошюре, опубликованной в январе 1789 года[97], выразил по этому поводу свое глубочайшее возмущение, утверждая, что такой подход лишь сделает богатых еще богаче, будь то дворяне или буржуа, но при этом лишит церковь источников финансирования благих общественных дел (помощь самым неимущим, организация школ и больниц и т. д.). Ликвидация монастырей в Англии по решению Генриха VIII в 1530 году тоже внесла свой вклад в укрепление класса собственников, а палата лордов в результате стала почти полностью состоять из знати, в то время как до этого половина мест в ней принадлежала духовенству. Таким образом, как Франция, так и Англия стали постепенно переходить от трифункциональной идеологии, в рамках которой положение двух правящих классов (духовенства и знати) оправдывалось их служением третьему сословию и обществу в целом (духовная составляющая и дела во благо общества для церковнослужителей; поддержание порядка и защита для знати), к идеологии собственнической или просто капиталистической: в соответствии с ней единственная миссия частных собственников сводилась лишь к стремлению как можно выгоднее использовать свои активы для дальнейшего обогащения – под эгидой государства и безо всяких общественных противовесов.
Долгий путь к отмене принудительного труда во всех его проявлениях
В конце концов, Великая французская революция отменила привилегии дворянства, одновременно с этим упрочив права собственников. Что же касается тех, у кого не было ровным счетом ничего, то для них ее итог оказался весьма двойственным. Тот факт, что они больше не подвергались произволу со стороны хозяев и пользовались системой правосудия, централизованной на уровне государства и относящейся одинаково ко всем гражданам, в принципе в самом деле представлял собой значительный прогресс. Но концентрация собственности в руках 1 % самых богатых дворян и буржуа в 1780–1800-х годах практически не снизилась, а в 1800–1910-х годах и вовсе пошла в рост. Так что для 50 % самых бедных этот прогресс практически свелся к нулю[98].
В то же время революцию следует рассматривать в качестве одного из этапов процесса трансформации трудового статуса во французском и европейском обществе. Накануне 1789 года считалось, что крепостное право во французских и английских деревнях исчезло еще несколько столетий назад. В качестве объяснения зачастую можно услышать, что относительный дефицит работы и институциональный крах, ставшие результатом Великой чумы XIV века, способствовали «переселению» крепостных и их эмансипации. Многие историки убеждены, что это объяснение носит слишком механический характер. В действительности все зависит от отношений власти на местах и общественно-политического контекста, в пользу чего красноречиво свидетельствует усиление крепостничества после XIV века и его поздняя отмена, состоявшаяся лишь в XIX веке[99]. С точки зрения самых оптимистично настроенных специалистов по Средневековью, к постепенному закату крепостнического труда и последующему объединению трудящихся в единый класс свободных землепашцев, чествуемых в этом качестве на западе континента, привело не что-нибудь, а трифункциональная христианская идеология – в ходе процесса, начавшегося еще до Великой чумы[100]. В известной степени оно, вероятно, так и есть, но на фоне слишком многочисленных вариаций на местном и региональном уровнях из имеющихся в нашем распоряжении источников вряд ли можно делать какие-либо строгие, однозначные выводы. С уверенностью можно говорить только о том, что очаги крепостничества в стране существовали вплоть до Великой французской революции, например в аббатстве Сен-Клод (крупное церковное владение в департаменте Жюра), и только после нее начался постепенный процесс окончательной отмены ограничений на перемещение рабочей силы. Что касается механизма «оброка», то он в 1789 году во Франции присутствовал практически везде. Крестьяне хоть и пользовались свободой передвижения (для тех, кто без гроша, зачастую чисто теоретически), но при этом должны были безвозмездно отработать на хозяина определенное количество дней. Во времена революции подобная практика стала предметом самых горячих дебатов. На первом ее этапе в 1792–1794-х годах, максимально характеризовавшемся стремлением к равенству и перераспределению собственности, члены Конвента утверждали, что сама этимология слова «оброк» выдает его принадлежность к крепостничеству и феодализму, и настаивали на его отмене без выплаты компенсаций, включив в привилегии дворянства, упраздненные в ночь на 4 августа. Таким образом, некоторое количество крестьян в полной мере получило во владение обрабатываемую ими землю и другие результаты своего труда. Но на основном этапе революции, в 1789–1791-х годах, и особенно после возвращения в 1795 году цензового принципа[101], верх одержала гораздо более консервативная концепция, в соответствии с которой оброк в конечном счете признали не чем иным, как платой за аренду, решив так и именовать его в будущем и посчитав, что любое другое решение рискует пагубно повлиять на всю систему собственности. Таким образом, феодальный оброк в большинстве случаев без лишних споров превратился в капиталистическую арендную плату (оброк в размере одного дня безвозмездного труда в неделю, к примеру, стали называть арендной платой, эквивалентной пятой или шестой доле выращиваемого на данной земле сельскохозяйственного продукта[102]).
Помимо прочего следует отметить суровый режим дисциплины труда и тенденцию к укреплению прав собственников в XVIII веке и большей части XIX века. В Великобритании была одобрена практика огораживания земель, несколько раз значительно ужесточавшаяся (особенно в 1773–1801 годах), в результате которой вокруг земельных наделов выросли заборы, а бедные крестьяне утратили право пользования общими выгонами и пастбищами. В итоге они пополнили армию безработных, которых по этой самой причине можно было без труда эксплуатировать, чтобы превратить в движущую силу английской индустриализации. «Черный акт», одобренный в 1723 году, еще больше усугубил положение самых неимущих, введя смертную казнь для лесных воров и браконьеров, охотящихся на мелкую дичь, – простолюдинов, взявших в привычку мазать по ночам лица сажей, чтобы их нельзя было узнать, и наведываться в чужие владения, которые законные владельцы теперь намеревались использовать исключительно ради собственной выгоды[103]. До 1875 года новый пролетариат, доведенный до нищеты, подпадал под действие закона, весьма удачно названного «О хозяевах и слугах» и наделявшего работодателей всей полнотой власти (включая уголовную ответственность за призывы к забастовкам), который максимально позволял им держать своих работников в черном теле[104]. В 1803 году во Франции был принят закон о трудовых книжках, значительно ужесточенный в 1854 году и отмененный только в 1890 году, позволявший работодателям предупреждать будущих нанимателей рабочего о его бунтарских наклонностях. До 1885 года в Швеции действовал правовой акт, предусматривающий принудительный труд для всех, у кого не было работы или собственности, достаточной для удовлетворения жизненных потребностей. В виде наказания его нарушители подвергались аресту. Аналогичный инструментарий, позволяющий государству и имущим классам бороться с бродяжничеством и укреплять трудовую дисциплину, в XIX веке существовал в большинстве европейских стран.
В колониях правовой режим был еще хуже: принудительный труд там существовал вплоть до 1946 года, а то и до обретения колониями независимости. В метрополиях мобилизация рабочих и профсоюзов, инициировавших активную борьбу, позволила быстрее добиться введения новых норм. Во Франции в 1841 году был принят закон о детском труде, в 1884 году – о свободе профсоюзов, в 1898 году – о несчастных случаях на производстве, в 1919 году – о коллективных трудовых договорах и восьмичасовом рабочем дне, в 1936 году – об оплачиваемых отпусках, а в 1945 году – о социальном страховании. Учреждение статуса наемного работника и подлинного «общества наемного труда» для всей цивилизации стало огромным шагом вперед, охватывающим самые длительные периоды и приобретающим весьма разнообразные формы. Например, в 1969–1977 годах повсюду была введена помесячная оплата труда (гарантирующая фиксированный доход каждый месяц, а не каждый день или неделю, как раньше[105]). Однако известно, что в зависимости от властных отношений в экономике и политике такой прогресс хотя бы отчасти может обращаться вспять. В частности, с недавних пор, после введения во Франции закона о «модернизации» экономики в 2008 году и появления связанного с ним режима индивидуального предпринимательства, ключевым положением которого является снижение взносов и, как следствие, защиты, статус наемного работника значительно понизился, что во время пандемии 2020–2021 годов повлекло за собой пагубные последствия для всех, кто этому режиму подчинялся. Развитие цифровых платформ и фрилансеры, работающие по принципу сдельной оплаты труда, сегодня представляют огромную угрозу не только для статуса наемного работника, но и для нашей свободы в целом – справиться с этой проблемой можно только если общество возьмет ее в свои руки и добьется одобрения нового законодательства[106]. Кроме того, следует подчеркнуть тот факт, что развитие статуса наемного труженика с целью усиления защиты его обладателя исторически характерно для этнических государств Глобального Севера, которые зачастую добивались этого ценой укрепления границ. Тружеников Глобального Юга это движение практически не затронуло – сегодня, в начале XXI века, в масштабах мировой экономики они точно так же заперты на своей территории, как и крепостные в аббатстве Сен-Клод в XVIII веке. Борьба за равенство и достоинство в трудовой сфере не прекращается ни на минуту, и на данном этапе исторического развития для победы в ней требуется глубокое реформирование мировой экономической системы. Но к этому вопросу мы еще вернемся.
Швеция в 1900-х годах: человек один, сто голосов
Наряду с борьбой за трудовые права ареной еще одной битвы на общественно-политическом поле второй половины XIX – начала XX века стало всеобщее избирательное право. В 1815 году Людовик XVIII учредил политическую систему по английскому образцу – с палатой пэров, в которую вошли представители родовитой знати (по примеру палаты лордов), и палатой депутатов, члены которой избирались голосованием по цензовому принципу (по типу палаты общин, но в еще более узком составе). Если говорить о конкретных фактах, то во времена первой Реставрации избирательным правом обладал лишь 1 % взрослых мужчин, выплачивавших самые высокие прямые налоги. Цензовый порог для потенциальных избранников был еще выше, соответствовать ему могли лишь 0,2 % взрослых мужчин[107]. После революции 1830 года избирательное право было несколько расширено: при Июльской монархии число избирателей выросло до 2 % от общего числа взрослых мужчин, а число потенциальных избранников до 0,4 %. Всеобщее избирательное право для мужчин было ненадолго введено после революции 1848 года, в 1871 году закрепилось окончательно, а в 1944 году его распространили и на женщин. В Великобритании этапов на пути к всеобщему избирательному праву для мужчин было больше (см. График 16). В 1820 году доля взрослых мужчин, имеющих право голоса, не превышала 5 %, после избирательной реформы 1832 года выросла до 14 %, после следующей реформы 1867 года – до 30 %, а по новому избирательному закону 1884-го – до 60 %, причем последний коренным образом преобразил политическую ситуацию и обусловил принятие фискальных и социальных правовых актов, явно направленных на перераспределение богатств. Окончательно всеобщее избирательное право для мужчин в стране было установлено в 1918 году, а в 1928 году его добились и женщины.
Весьма интересным, хотя и мало кому известным, представляется случай Швеции. С 1527 по 1865 год шведская монархия опиралась на парламент, или риксдаг, в который входили представители четырех сословий, составлявших на тот момент королевство: дворянство, духовенство, городская буржуазия и состоятельное крестьянство. В 1865 году на смену этому режиму пришла цензовая парламентская система, состоящая из двух палат: верхней, избираемой крохотным меньшинством владельцев крупной собственности (около 9 000 избирателей, или менее 1 % взрослого мужского населения), и нижней, тоже исходящей из цензового принципа, но при этом более открытой (правом голосовать на выборах в нее обладали порядка 20 % взрослых мужчин). Расширение избирательных прав в стране произошло только после реформ 1909–1911 годов, а имущественный ценз для мужчин окончательно упразднили только в 1919 году. В 1921 году всеобщее избирательное право распространили на женщин. Поскольку на рубеже XIX и XX веков правом голосовать в стране обладали чуть больше 20 % взрослых мужчин, в этом отношении она относилась к самым отсталым в Европе.
График 16
Динамика избирательного права для мужчин в Европе в 1820–1920-х годах
Интерпретация. Доля взрослых мужчин, обладающих правом голоса (с учетом электорального ценза, то есть выплаты налогов или наличия собственности в размерах, достаточных для получения избирательного права), в Великобритании выросла с 5 % в 1820 году до 30 % в 1870 году и до 100 % в 1920 году, в то время как во Франции с 1 % в 1820 году до 100 % в 1880 году.
Источники и цепочки: см. voir piketty.pse.ens.fr/egalite
Одна из важнейших особенностей цензовой системы в Швеции в 1865–1911 годах заключалась в том, что каждый избиратель обладал не одним, а несколькими и даже многими голосами, в зависимости от уплаченных налогов, имущества и дохода[108]. Двадцать процентов мужчин, достаточно богатых, чтобы голосовать, были разбиты на четыре десятка групп, у каждой из которых был свой электоральный вес. В конкретных цифрах это означало, что у обладателей самых скромных состояний был только 1 голос, в то время как у члена группы самых состоятельных целых 54 голоса. Точный электоральный вес каждого избирателя (