Помоги проекту - поделись книгой:
Вюйе был не первым, с кем я так легко сдружился и к кому испытывал безграничное уважение. Я встречал людей, представлявшихся мне столь же величественными, сколь величественны эти красочные пейзажи, пронизанные закатными лучами. Жизнь разводила нас в разные стороны, но я продолжал ощущать их рядом с собой, даже среди обилия сокровищ, которые дарила мне жизнь. Однако редко с кем, разве что прежде с Дероко33 и вот теперь с Вюйе, я мог посиживать в сумерках, любуясь живописными картинами, проплывающими перед глазами, словно на бесконечном экране, демонстрируя нам, из каких красот состоит всё, что зовётся жизнью, и что сгинет в том, что называется смертью. Ни с кем я не связывал так крепко свою мысль о новых небесах и новых землях, и никто до сей поры не оставлял меня вот так, одного, посреди дороги, подёрнутой красной пылью, на которой отчётливо видны следы прошедших здесь пантер. Жизни было угодно создать дружбу, столь же светлую, как любовь, и теперь я оплакиваю не любовь, оставшуюся вдали, – мои слёзы, и это всё, наверное, выглядит несуразно: слёзы капают мне на руки просто-напросто из-за того, что я распрощался со стариком, который сейчас стоит на дороге в белом колониальном шлеме и глядит мне вслед. И самое странное, я почему-то бесконечно горжусь этими слезами.
Я покончил с делами в Абиджане и сделал приготовления к дальнейшему путешествию. Уж слишком задержался я в этом месте, весьма неприглядном, сумбурном, пыльном и бестолковом.
Я преодолел более двухсот километров джунглей. Изредка на глаза попадались темнопёрые птицы, темношёрстные обезьяны. На земле, из которой тянут соки джунгли, растущие тесно, впритык, сплочённо, нет жизненного пространства ни для людей, ни для зверей и птиц. В непроходимости, безмолвии и сумраке тропического леса им не хватает воздуха. Здесь царство растений одержало победу над царством животных, вытеснило его. Лишь на самых макушках деревьев, столь высоких, что до них не достают даже лианы, словно на мягком, шумном нагорье, живут немногочисленные колонии птиц, обезьян и рептилий.
Саванна совсем иная. Это огромное пространство, залитое светом, привольное, таинственное. Высокая жёлтая трава по пояс, а то и по плечи, в сезон дождей напоминает чащу, среди которой кое-где, возле родников, виднеются высокие кустарники, гигантские цветущие деревья без листвы, пальмы с огромными гроздьями красных плодов, каждый из которых размером с ковригу; есть тут и другие деревья, кроны которых отливают рыжим, палевым, голубым. Надо всем этим парят птицы – жёлтые, как саванна, или самой фантастической раскраски, похожей на плоды экваториальной флоры. Тут и там встречаются и пересекаются тропы, протоптанные животными, направляющимися на водопой или на охоту. Зверьё здесь теснится повсюду – с наступления вечерней прохлады и до начала утреннего солнцепёка.
В саванне тоже есть рощи и леса, тёмные, тенистые, тропические, они именно такие, какими мы себе представляем джунгли: полные красок, огромных цветов, змей, водопоев. В ней есть ручьи, есть свои стремнины и «памятники» – похожие на ацтекских идолов огромные стволы пальм, оставшихся без единого листа. «Памятники» – это и гигантские красные муравейники-крепости, населённые миллионами термитов, живые города с башнями и вышками, различимые уже издали. Саванна, дивная саванна, то переходящая в лес, то в истинную степь, дышит тайнами бескрайних просторов. Она олицетворяет всю Африку, за исключением северных пустынь и полоски джунглей, опоясывающих мир по экватору. Где бы ни располагалось океанское побережье – на триста километров выше или ниже экватора – всюду без исключения на островах и на материковой части простирается непобедимое царство вечной цели: джунгли. Везде и всюду – джунгли, и только они имеют право называться лесом. Всё остальное – саванна.
Обширную территорию от западного до восточного побережья Африки, именуемую Суданом, можно было бы назвать саванной. Земля тут красная, трава жёлтая, деревья красно-зелёные. Особенно мне нравятся деревья с изогнутыми стволами, чьи огромные кроны не несут на себе ни одного листа. Они живые, об этом говорят их яркие тона и могучая стать.
Как только попадаешь в саванну, сразу замечаешь, как меняется население. Деревни, прежде зажатые на полоске между лесом и дорогой, теперь греют на солнечном раздолье свои хижины, увенчанные коническими соломенными крышами. Люди более высокорослы, а их кожа ярче; особенно прекрасны женщины. Мало у кого увидишь высохшую грудь. Наоборот, все они ходят, выставив вперёд свои груди, неимоверно набухшие соски которых подрагивают при ходьбе. Бёдра они оборачивают узким лоскутом плотной синей ткани, которую вырабатывают сами, – орнамент сводится к скромным полоскам. Наряд детей – красные бусы, протянутые вокруг пояса и между ног. Плечи здесь не покрывает никто.
С такими людьми я прибыл в столицу народа бауле.
Глава третья
Буаке – столица бауле: представителей этого племени здесь большинство34. Это знаменитое племя, о котором всегда вспоминают, когда речь заходит о негритянском искусстве. Именно у них исследователи обнаружили больше всего масок из тёмного, тяжёлого дерева. Люди бауле лучше других прочувствовали гармонию и покой, излучаемые пластическим искусством, – не зря же их статуэтки так напоминают древнегреческие изваяния. Бауле до сих пор производят уникальные вещи, но так как спрос на их изделия у белых весьма велик, они теперь отдают предпочтение дереву более мягких пород – с ним легче работать.
Что же касается всего остального, то тут бауле сильно отстают. Их тела, необычайно красивые и мускулистые, отличаются филигранным сложением и пластикой, их лики – чрезмерной одухотворённостью. Нет такого племени, поведение людей которого было бы отмечено таким же чувством меры, такой же непредвзятостью и приветливостью, и тем не менее, при всей своей безобидности (вряд ли кто найдёт свидетельство о том, что они были людоедами), бауле безразличны к тому, что происходит вокруг. Цивилизация их не воодушевляет, и вода скатывается с их изукрашенных тел, их не смачивая. В своих хижинах и бунгало они по-прежнему ведут столь же примитивный быт, как и мятежные лоби в Верхней Вольте. К тому же ещё и алкоголь убивает последние порывы их духа.
Прибыв на место, я в тот же вечер отнёс письмо госпоже Беде, супруге знакомого торговца, который на тот момент был в отъезде. Энергичная, молодая, элегантная, она, не спрашивая меня, кто я, что я и каковы мои намерения, решительно взялась корректировать мой дальнейший путь и назначила мне отъезд уже на одиннадцать часов следующего дня – либо в Манкёно35, либо в Зуэнулу, оба города расположены на западе, но довольно далеко друг от друга.
От неё я вместе с провожатым Самбой прямиком направился в негритянскую деревню. Шли долго – наконец показались первые дома. Деревня-призрак, дремлющая под луной. Круглые хижины с коническими соломенными крышами, скот, спящий в загонах или на привязи у дерева, растущего посреди неухоженного двора. Коровёнки не крупнее наших овец. Всё спит. Двинувшись на звуки, слышимые вдали, идём в поисках тамтамов и натыкаемся на парней, галдящих в каком-то глухом тупике. Похоже, они собирались играть в некую замысловатую игру, но, приметив нас, разбежались и вернулись лишь по зову Самбы: оказывается, они составляют команду и выбирают своих предводителей. Общеизвестно, что все взрослые негры образуют различные тайные мистические сообщества, куда их принимают лишь после мучительного обряда инициации. На вопрос, будут ли где-нибудь бить в тамтамы, один из них приникает головой к земле, прислушивается и затем показывает: «Вон там!»
Немного отойдя, мы и в самом деле начинаем различать приглушённый барабанный бой, а через несколько сотен шагов отсюда обнаруживаем мусульман-суданцев, которые образовали круг и танцуют, – они уже подустали, но следуют друг за другом, словно в экстазе. То и дело кто-то выходит из круга к почерневшим барабанам и танцует соло. Танцоры грязные, неопрятные, в лохмотьях. Негры вообще-то довольно чистоплотны, но, сменив язычество на ислам, тут же расстаются с приверженностью к чистоте. Ислам велит прикрывать тело, и они перестают мыться.
Покидаю суданцев и, петляя по хитросплетениям пустынных переулков и дворов, спотыкаясь на травянистых кочках и сваливаясь в канавы, добираюсь до поселения бауле. Все спят – сегодня для них слишком прохладная погода. Я и сам ощущаю свежесть, ведь стоит выбраться из зоны джунглей в саванну, сразу замечаешь значительную разницу между дневной и ночной температурой.
Из одной хижины доносится пение в сопровождении нескольких звуковых инструментов. Стучимся. Песня сразу стихает; вышедший негр смотрит на нас с недоверием и страхом. Это он сидел один в своей хижине и пел под стук некоего подобия деревянных кастаньет, начинённых камешками. Говорит, что все спят, но завтра он сможет устроить мне «большой тамтам». Разочарованный, возвращаюсь домой.
С утра так прохладно, что я с трудом заставляю себя облиться холодной водой. Надеваю лучший белый костюм, который должен сразить госпожу Беде, и тут её бой доставляет мне письмо. В Манкёно надо выезжать не в одиннадцать, а в восемь. Кстати, пишет она, это вотчина известного романиста Франсис-Бёфа36, единственного белого человека на четыреста километров вокруг.
Меня любезно берёт с собой один господин, выходец из рода Сен-Кальбр. Он едет в Манкёно в качестве представителя торговой компании – закупать сырьё. Носящий звучную фамилию молодой человек, получив техническое образование, приехал в Африку в поисках приключений и острых ощущений, подобно героям Конрада37. Однако здесь он повзрослел, остепенился и отверг всё авантюрное, приняв только то, что требует усилий и труда. Этого всего он мне не рассказывал, он лишь поведал, что, вернувшись из окопов, стал буржуазную европейскую жизнь воспринимать со смехом. «Мне хотелось дышать свободнее!»
Со всех сторон саванна, живописная, местами поросшая лесом или высокой травой, которую негры как раз подожгли, – по некоему особому плану, чтобы загнать зверей в капканы и ямы. Задыхаясь, мы следуем коридорами меж очагами пламени, которое едва не обжигает нам лица.
«Мне хотелось бы дышать свободнее!» – говорю я Сен-Кальбру, и мы смеёмся.
То и дело нам встречаются голые юноши очень тёмного цвета кожи, они вооружены серпами и дубинками. Наступая растянутыми шеренгами, они пробегают мимо нас в погоне за невидимым зверем. Цвет кожи туземцев, начиная с народа бауле и по мере продвижения на запад вдоль линии джунглей, меняется от тёмного с красноватым отливом, как на побережье, до исчерна-лилового. Чем дальше мы заходим, тем более дикими и пугливыми нам кажутся аборигены, это уже совсем иное человечество: адское, пещерное и дикое. В Европе не увидишь африканца, который был бы столь же чёрен: в цивилизацию такие не вливаются никогда.
Пересекаем реку Бандаму на пароме. На противоположном берегу – кучка мужчин и женщин, которые производят впечатление совершеннейших дикарей, они даже избегают смотреть нам в глаза. Чуть позже, у быстрого ручья, спрятанного в густой зелени, примечаем двух женщин ошеломительной красоты: совершенно нагие, усыпанные лишь блёстками водяных капель, они, побросав неподалёку свои ожерелья, плещут друг в друга водой и хохочут. Увидев меня и мой фотоаппарат, они с визгом скрываются в чаще. Две их товарки, столь же красивые, соглашаются сфотографироваться, но вначале прикрывают платками бёдра.
Всюду, где пасётся мелкий скот, при нашем приближении в воздух взмывают изящные белые птички, похожие на крошечных цапелек. Питаются они исключительно насекомыми, докучающими домашней живности. Сразу после полудня мы пересекаемся с оленихой, она движется прямо на нас, перебирая стройными ногами. Мой спутник удивлён – ему ещё никогда не доводилось встретить оленя в такую жару. Она подходит к нам очень близко и так неохотно уступает нам дорогу, что Сен-Кальбр одним выстрелом из револьвера сражает её наповал. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть всего этого, мне совсем не хочется смотреть на её мёртвое тело. Затем Сен-Кальбр убивает из ружья одну из трёх куропаток, оказавшихся в его поле зрения, и, по счастью, не попадает в кролика, который поначалу настроен вполне приветливо, но вовремя соображает сбежать.
Манкёно – деревня почти в двухстах километрах от Буаке. Её жители происходят из племени дьюла, и за то, что они, презирая земледелие и охоту, занимаются только торговлей, их считают негритянскими евреями. Представитель этого племени готов пешком преодолеть сотню километров, чтобы купить горсть соли или какой-нибудь волшебный порошок, а затем ещё сто километров, чтобы обменять его на лекарственные травы.
Все окрестные негры относятся к этому племени с презрением, несмотря та то, что, пройдя пять-шесть тысяч километров, они сколачивают некое состояние и тут же, чтобы казаться привлекательнее, покупают себе голубой суданский плащ, который обходится им в половину их выручки; вторую же половину они часто попросту пропивают.
Среди круглых соломенных хижин, фундаментом для которых служит утрамбованная земля, виднеется несколько причудливых построек из высохшей глины с остроконечными башенками по углам и деревянными шипами, торчащими со всех сторон из стен и башен. Это мечети и минареты народа дьюла, который исповедует ислам. На некоем подобии базара торгуют в основном шерстью, колой (здесь это священный плод, его едят, им чистят зубы, он лечит, исцеляет и т. д.), вяленой рыбой, ожерельями.
Наносим визит «боссу», Франсис-Бёфу. Его дом – огромное сооружение местного образца, чем-то напомнившее мне летние резиденции древнеримской знати, изображения которых мне доводилось видеть. Вокруг постройки, крытой огромного размера соломенной кровлей, – круговые, огороженные циновками веранды, ведущие в помещения. Хозяин-отшельник, не чуждый богемного образа жизни и чуть не плачущий от выпавшего ему счастья в кои-то веки принять гостей в этой пустыне, к нам неимоверно радушен. Он ведёт нас в хижину, расположенную на другом конце двора, – там мы сможем расположиться: проворные пареньки уже стелют нам постели, расставляют столы, стулья, натягивают москитные сетки. Неподалёку в тени соломенного навеса темнокожий слуга крепит к подрамнику из кешью домотканый льняной холст. Полуголые девушки толкут просо и кукурузу.
Писатель знакомит нас с супругой – очаровательной дамой, она так переживает за нас – не слишком ли мы устали, не проголодались ли, может, хотим пить? Подают аперитив. Знакомство начинаем с перечисления общих симпатий и друзей. Хозяин – известный автор колониальных поэм и романов. Маленького роста, лысый, пухленький, как дитя, полотняные шаровары подпоясаны широким ремнём, льняная рубаха нараспашку, на ногах сандалии местного фасона, на голове шлем, который, наверное, восемнадцать лет назад, когда он уезжал в Африку, был белого цвета. На протяжении нашей беседы он то растроган до слёз, то серчает, выкрикивая в адрес жены неприличные угрозы и упрёки, и в то же время одаривает её нежными взглядами.
Оба уже старички, восторженные, чудесные, ребячливые. Забавная парочка первых белых людей в этом чёрном раю. Наш приезд для них – нечаянная радость, возможность хоть как-то развлечься, чем они очень дорожат: сначала прогулка по привычным полям, но в новой компании, а потом бридж. Услышав, что игрок из меня никудышный, они заранее огорчены.
Маршрут нашей прогулки пролегает прямо через саванну, по траве, к ручью и реке, где Франсис-Бёф сооружает мост и раскорчёвывает лес для строительства дороги. Старый Лев, как его тут прозвали, любит детей, поэтому нас сопровождают десятки чернокожих детишек, они мельтешат вокруг, бегут впереди и сзади, путаются в ногах, а то и наступают нам на пятки. Это утомляет больше, чем высокая трава саванны. Босс курит сигары, а окурки раздаёт мальчишкам – некоторых из них, возможно, ещё от груди не отняли, но они заводят глаза от удовольствия.
Меж нами ведётся большой разговор о жизни, любви, о джунглях и о смерти – беседа с большими белыми детьми, которые вдруг непостижимым образом состарились.
Негры, узнав, что мы идём на прогулку, дожидаются нас у реки. Они затаились в траве, а когда мы подошли, вдруг выскочили и забарабанили в тамтамы, да так, что мы даже испугались. Их тёмные тела в жёлтой высокой траве на фоне далёкого голубого неба выглядят феерично. Фотографируемся рядом с деревянными барабанами, бубнами из калабасов, колокольчиками. Я покупаю довольно необычный бубен. Возвращаемся в сторону заката: солнце мчится нам навстречу, волнуя своим скорым исчезновением.
Издали замечаем двух белых людей, развалившихся в креслах у веранды. Франсис-Бёф разгневан тем, что ему предстоит принять ещё двоих гостей. Сначала я недоумеваю, но потом мне становится понятна его досада: дело не в том, что ему не нужно столько гостей, а в том, что судьба распределяет их неравномерно – то вдруг нагрянут все в один день, то потом жди их месяцами. Ибо когда зарядят тропические ливни, они с женой останутся одни-одинёшеньки, отрезанные от остального мира.
Белые гости – это высокопоставленный чиновник и какой-то мелкий торговый агент, посещающие здешние конторы с целью инвентаризации. Тот, что постарше, – весьма элегантный джентльмен, младший – экспансивного поведения молодой человек из Швейцарии, с которым не справился даже африканский климат. Мне нравится этот взволнованный, торопливый разговор белых людей на веранде, которая лишь одна светится в бескрайней тёмной саванне. Каждый высказывается так, словно дар речи присущ ему только ныне, и надо огласить всё, что приходит на ум в пустующих африканских лагерях. Это всё равно что вести междугородный телефонный разговор, длительность которого сильно ограничена. По сути дела, все эти люди пребывают на расстоянии сотен миль друг от друга, и лишь случай позволил им здесь встретиться. Через полчаса мы в общих чертах представляем себе, кто из нас чем живёт; каждый открыл своё сердце – в цивилизованном мире так не принято. Но ведь здесь сошлись люди особой породы, пережившие многие перипетии.
Ужин – пиршество, состоящее из местных продуктов, которыми изобилует саванна, и европейских консервов. Негры, обученные европейцами, становятся уникальными поварами. Всевозможные вина, свежие, сочные фрукты – Европа о таких не может и мечтать. Негр, внезапно предстающий нам в свете веранды, – это негр, прислуживающий белым; стихия того же самого негра, который уходит с веранды во мрак за новой подачей, – это ночь, дикая природа и бесконечность.
К моменту, когда настал черёд кофе, мы, кажется, рассказали друг другу всё, и наша компания, кофейничая, довольно быстро разделяется на две группы. Швейцарец готов вместе со мной пойти в деревню: сначала тамтамы, потом охота. Остальные засядут за бридж. В деревне сегодня сразу два сборища с тамтамами. Первое, которое мы посещаем, представляется нам довольно скромным, судя по числу участников. Призрачное мерцание пламени освещает тела, которые что-то бормочут на своём языке. Инструменты – лишь погремушки и огромные барабаны, расположенные плашмя и пристёгнутые к плечам музыкантов. Пространство для танца большое: распорядитель танцев хлыстом отгоняет всех, кто, танцуя, сужает круг.
Женщины, в большинстве своём старые и уродливые, настойчиво топчутся в танце, при этом с любопытством разглядывая воздетые ими же ввысь ветви. При моём появлении они хором заводят какой-то плач с подвываниями. Тем временем переводчик доносит до меня смысл этой песни: «Здравствуй, здравствуй, белый гость, вот он, белый гость, пришёл! Нам можно танцевать, нам можно приветствовать его, здравствуй, здравствуй! Танцуйте, танцуйте, поддайте огня!» Известно, что негры зачастую подгоняют текст своих песен под обстоятельства. Сейчас они таким образом выразили свою радость оттого, что Франсис-Бёф, обычно придирчивый, норовистый и упрямый, наложивший запрет на их танцы, чтобы они не беспокоили его каждую ночь музыкой и пением, а также чтобы они поутру могли работать на строительстве его моста, теперь разрешает всё это по случаю моего приезда. Потому-то сегодня в деревне будет целых два тамтама. Здесь веселье кипит: женщины, выпрыгивая из круга, чтобы потанцевать в центре, хватают горящие ветки и растаскивают их по окружности. Становится светлее, и можно заметить, что среди старух с иссохшей грудью есть и молодые женщины, упругие груди которых в танце подрагивают совсем иначе.
Чтобы не лишать швейцарца удовольствия ночной охоты, спешим к другому тамтаму. Как только негры узнают, что мы идём к ним, все выходят нам навстречу – впереди выступают барабанщики. Мы их не видим – тьма хоть глаз выколи, но по шуму догадываемся, что людей много. Швейцарец направляет на них фонарик, и тут мы видим барабанщиков и их спутников, щурящихся от яркого света. Видно, как за их спинами выскакивают из хижин и сбегаются к нам и другие крестьяне. Вскоре мы оказываемся в плотном кольце местных жителей. Из толпы выделяются трое и поднимают вверх большие деревянные рога, обтянутые кожей. Высокие и ладные музыканты трубят в ночи и вдруг обрывают свою арию.
Что касается танцоров, то здесь особый интерес приковывает к себе старик, который вертит мечом над головой юноши, танцующего с ним в паре, как бы собираясь его изрубить. Негры поют: «Раньше, когда белого человека не было рядом, мы рубили друг другу головы. Теперь белый человек пришёл, теперь не рубим!» Мало-помалу старик входит в раж. Его движения становятся резкими, непристойными, шутовскими. Он катается по земле, подскакивает, раскидывая в стороны руки и ноги. Подходит к нам и поёт, сопровождая песню самыми невообразимыми движениями и такими страстными взглядами, что это уже переходит все границы приличия: «О, если б я был девушкой, я бы расчесал вам волосы!» Я успокаиваю себя тем, что это может относиться только к швейцарцу, который пока ещё при волосах. Когда мы даём понять, что собираемся уходить, музыканты и танцоры хлопают в ладоши, склоняясь прямо к нашим ногам, в пыль, отчаянно, без слов. Надо одарить их, и мой бой, вздохнув, опустошает мешок с монетами и стеклярусом, который он нёс за нами.
О том, как мы со швейцарцем собирались поохотиться, лучше не говорить: несмотря на то, что нас окутывала волшебная, свежая тропическая ночь, а воды ручьёв отражали искрящийся звёздный свет, несмотря на то, что к этим ручьям на водопой зверьё спускалось вереницами, несмотря на то, что мой белый костюм, тот самый, которым я в своё время собирался сразить госпожу Беде, был нещадно исполосован зеленью травы, даже на груди и на плечах, нашей добычей стали всего лишь два кролика, подстреленные швейцарцем, – из десяти, которых высветил его фонарик.
Франсис-Бёф исподволь пытается оставить меня в гостях на целую неделю. Наконец, отчаявшись, восклицает: «И это называется дружба на всю жизнь?! О Боже, ну как люди не понимают, что значит мгновение супротив целой жизни!» Дело в том, что когда мы вернулись с прогулки, он потребовал, чтобы я поклялся ему в дружбе до гробовой доски и за нею тоже, если мы встретимся и там. А всё из-за того, что, как выяснилось, мы читали одни и те же книги и помним наизусть первые строчки одних и тех же стихотворений.
Франсис-Бёф строил свои планы, как лучше скоротать время. Мой же план – расстаться с Сен-Кальбром и присоединиться к этим двум появившимся здесь путешественникам, которые едут в Ман38, – как они говорят, к настоящим людоедам, проживающим на границе с Либерией. Надо, чтобы эти двое взяли меня в свою компанию, то есть предложили мне ехать с ними. Хорошо бы ещё, чтобы кто-то ещё отвёз меня обратно в Буаке, где осталась бо́льшая часть моих вещей: по крайней мере, все полотняные костюмы, кроме этого злосчастного белого, что на мне. Около часа ночи их приглашение наконец прозвучало, и я вздохнул с облегчением, как победитель, выигравший мучительную психологическую борьбу, состоявшую из осторожных намёков и ожидания реакции на них.
Думая, что при подобных обстоятельствах надо вести себя как настоящий политик, уверенный в своей победе, я не ответил ни да ни нет. Сказал, что сообщу о своём решении утром, когда все мы будем готовы двинуться в путь. И тут же, пожелав им спокойной ночи, улыбнулся сам себе – ведь только мне известно, сколь печален был бы сейчас мой сон под москитной сеткой, если бы я не выжал из них этого приглашения. Едва оно поступило, я тут же удалился, дав им возможность продолжить беседу, которая меня больше не интересовала.
Негры и слуги давно спят, прикорнув по углам моей плетёной хижины. Я то и дело посмеиваюсь, вспоминая об охоте моего швейцарца и о той осторожности, с которой мне пришлось лечь на кровать, чтобы она не распалась на части…
Проспав час-другой, просыпаюсь с радостным волнением. Вокруг кромешная тьма. Сквозь щели плетёной стены доносятся странные ночные звуки. Размышляю о том, что же именно заставило меня проснуться, и почему я так этому рад. Вспоминаю о швейцарце. Понимаю, что меня разбудили крики ночного зверья, и это замечательно. Окружающий мир населяют настоящие хищники – не только кролики. За стеной, в нескольких шагах от меня, шуршат змеи, из джунглей доносится хохот гиен. «Завтра я еду в Ман!» – говорю себе снова и, бесконечно счастливый, погружаюсь в сон. О существовании этого города я узнал пару часов назад.
Утро, обливание водой, от которой мурашки по коже. Хинин. Завтрак столь же обилен, как и обед. Долгая беседа с госпожой Франсис-Бёф. В ней столько доброты, нежности и целомудрия, что хочется стать её сыном. Наш отъезд на некоторое время отложен, и я бегу посмотреть марабутский монастырь с глиняными минаретами и деревянными шпилями. Женщины продают посуду из пальмового дерева прямо перед хижинами, чуть поодаль толкут просо в деревянных ступах, всюду роятся голые детишки. Обутого меня в монастырь не пускают, можно только босиком. Внутреннее пространство разделено стенами и напоминает соты, свет преломляют тонкие перегородки из спрессованной глины, крутая лестница ведёт через узкий люк на крышу. Старики, вызвавшиеся меня проводить, вслед за мной проталкивают сквозь него фотоаппарат, акварельную палитру, альбомы. Выбросив чёрный лист бумаги, в который была упакована плёнка, замечаю, как они, стараясь соблюсти приличия, но тем не менее довольно рьяно толкаются, устремляясь его подобрать.
Вообще-то в монастыре нет ничего: ни утвари, ни тканей. Его единственное сокровище – прекрасный вид с крыши на негритянскую деревню и большие каменные нагромождения, возвышающиеся за ней. Возле хижин играют дети, расставлены калабасы, бродят куры и, конечно же, пасутся козы не крупнее наших собак. А в расположенных несколько поодаль тёмно-жёлтых землянках с острозубыми неровными стенами, ощетиненными кольями, живут чёрные марабуты, жрецы этого храма.
В полдень – ещё одно застолье с Франсис-Бёфом, торжественное прощание и перечисление всех, кому надлежит передать привет, а затем отъезд. Путь к деревне Сегела39 долог и пролегает через саванну. Лишь кое-где встречаются плантации кофейных или каучуковых деревьев, хлопковые поля. Ближе к вечеру мы уже начинаем волноваться, успеем ли засветло попасть на паром, чтобы переправиться через реку Зазандру, в противном случае придётся ночевать под открытым небом среди болот. В сумерках прибываем на берег Зазандры. Негры-носильщики, ожидающие нас на противоположном берегу, заметили нас издалека, пока мы ещё спускались с холма, и плывут нам навстречу. В ночи кажется, что их плот, представляющий собой дощатый настил, уложенный поперёк двух пирог, плывёт по самому Стиксу. Они перебирают руками канат, перекинутый с берега на берег. Их фигуры огромны, их движения устрашающи, а от всплесков реки вспыхивают яркие блики на тёмной воде.
На противоположном берегу лесной массив гораздо мощнее; мы снова пробираемся по верхней границе джунглей. Со всех сторон пылают пожары. Они озаряют гигантские деревья и лианы, ссохшиеся от жара. И вдруг ночь опять становится непроглядной. Порой впотьмах, подобно крупной звезде, электрическим светом вспыхивает глаз пантеры. Конечно же, нас она видит, но не боится и бежит прямо навстречу, вовсе не собираясь нападать, – просто стремится к реке, от которой мы как раз идём. Больше вокруг не видно ничего, за исключением этого единственного огонька, который от нас ускользает.
Я и потом, проходя ночными тропами, видел массу таких огоньков самых различных оттенков, но всегда недоумевал, почему пара глаз животного, которые должны были бы светиться подобно паре далёких звёзд, всегда сливаются в один огонь вместо двух огоньков. Швейцарец вскидывает ружьё и замирает, но свет тут же гаснет: зверь свернул в сторону. Где-то горит большой участок леса, оттуда слышится треск деревьев и гвалт перепуганных птиц. На нашем пути, пролегающем сквозь дебри, продолжается движение зверей, они совсем рядом: то вспыхнет зелёный глаз оленя, то прорежется жёлтое око гиены, то мигнёт своим электрическим прожектором пантера. Она с любопытством нас поджидает – и вот уже можно различить её тёмную гибкую спину, а потом она просто исчезает в зарослях. Швейцарец уже не порывается стрелять, и мы мирно проходим через этот тёмный рай, где звери смотрят на нас с интересом, без враждебности. Вот брызнули в стороны кролики, пробежала крыса, проползла змея. А вот и опять на обочине нашей тропы мерцают, словно фонарики, глаза пантер, антилоп и гиен, оказавшихся у нас на пути и скатывающихся под пологом джунглей. Кастаньеты гремучих змей, крики обезьян, лай шакалов, щебет ночных птиц… Кипучая ночная жизнь на краю саванны, столь захватывающая ещё и потому, что я даже не представлял себе, насколько всё это может быть безопасно.
Свет льётся и с небес: там тоже царство фауны – вот скорпион, пара медведиц, лев, бык, овен, все они персонажи людских преданий, свидетели невзгод, страданий и трагедий человечества, и я для себя стираю различие меж небесами и землёй, меж реальностью и иллюзиями. Задыхаясь от волнения, воображаю, что это сами знаки Зодиака радостно, но вместе с тем и пугающе-таинственно шествуют бок о бок с нами, здесь, на земле. Среди деревьев, которые, отжив свой тысячелетний век, ложатся умирать на упругий ковёр папоротников и лиан. Деревьев, которые падают, сражённые смертью, и по всей своей длине пускают корни в красную жирную землю, пропитанную перегноем как кровью. Вот звёзды на земле – воплощённые, огромные, мягкие, жаркие, полные дыхания. Нам видны только их глаза – они и есть дух неба и пространства.
Ими освещены горы. Южный Крест наискось вонзается в макушки деревьев. Мой второй бой по имени Мури, замечательный юноша, язычник-идолопоклонник, – удручён тем, что мы собираемся побывать на территории, населяемой племенами якуба, гере и водаабе, считая, что стоит ему оказаться одному, на него тут же нападёт человек-пантера, так как хоть он и чернокожий, но чужак. Белые же всем внушают страх, в том числе и распространённым в этих местах сообществам людей-пантер. Три года назад Мури собственными глазами видел, как человек превратился в пантеру, и ему едва удалось спастись. Я говорю, что у меня есть револьвер (который на самом деле покоится в чемодане); его испуганное лицо, на которое не взглянешь без смеха, проясняется, и после этого он и другие бои стараются не терять меня из виду. Пока мы ужинаем в Мане, они ютятся в углу позади меня.
Мы останавливаемся в бунгало торговца Йорка, который сейчас в отъезде, но его слуги знают, что мои спутники – друзья Йорка, и предоставляют в их распоряжение весь дом. Вот только в спальне уже дремлет «мус» Йорка, негритянка, на которой он женился по местным обычаям. Поскольку предназначение таких женщин вполне определённое, то ими вправе воспользоваться даже приятели мужа или, по меньшей мере, они могут нисколько с ними не церемониться, и швейцарец требует, чтобы слуги её разбудили и куда-нибудь переместили. Тут вмешиваюсь я, и мы оставляем её в покое, а устраиваемся на веранде. Повара готовят нам отменный ужин с вином и содовой. Хозяин – большой человек в местных масштабах: он скупает охотничий улов за тряпки, побрякушки и выпивку. Той же ночью швейцарец – как оказалось, лунатик – падает с веранды на головы прикорнувших под ней овец и жёлтых африканских собак, и мы просыпаемся от жуткого гама.
Утро в холмистой, зелёной местности, деревья-исполины курятся дымкой. Здесь негры совсем другого типа: очень чёрные, со светлыми глазами и необузданным нравом. Не улыбаясь, не поворачивая головы, они следят за каждым нашим шагом. Статные, этого нельзя не признать. У местных девушек груди словно высечены из камня, с изумительными торчащими сосками. В сопровождении слуг и мальчишек иду в соседнюю деревню Бапле. Староста села по имени Кень, молодой богатырь с горящим взором, явно боится фотоаппарата. За каждой округлой ложбиной вздымается ярко-зелёная гора. Перед селом по глубокому ущелью течёт речка, через неё перекинут плетёный мост. В речке купаются мужчины и женщины. Староста села протягивает мне плод колы и сообщает о том, что сегодня деревня Бапле племени дахов устроит мне торжественную встречу с тамтамами.
Подготовка занимает довольно много времени. Девочки-танцовщицы, жрицы-куртизанки, сначала в своих хижинах совершают омовение с соблюдением целого ряда церемоний. Начинает танец «деде» старая негритянка, долговязая, тощая, с отвислой грудью. Она извивается, трясётся, подпрыгивает под общий смех жителей деревни, которые таким образом выражают свою радость и восхищение, и, совершая весьма фривольные движения, приближается ко мне почти вплотную. Кожа её выбелена. Солнце жарит невыносимо, грохот барабанов оглушителен – истинный ад! Она смеётся и, обращаясь ко всем, выставляет вперёд свою иссохшую грудь и живот.
А вот и гвоздь программы – Нои и Сати, их несут на плечах юноши-язычники. У нас в этом возрасте девочки ещё ходят в школу, а здесь они – жрицы любви. Они умащены благовониями, их одеяния – лишь красно-жёлтые бусы, протянутые между ног, по бёдрам и вокруг груди. Пальцы рук и ног и шея утопают в украшениях. От лба до темени – серебряные тиары. Как же эти девчушки напоминают мне изваяния Шивы! Очевидно, их выбрали потому, что красоты они необычайной: удлинённый разрез глаз, тёмные волосы с синеватым отливом. Контуры чуть вывернутых пухлых губ также тронуты синевой. По-детски нескладные тела, длинноватые руки и ноги – в них тоже неповторимая красота. В этих подростках воплощён некий торжественный покой. Они несут в себе всю архаику, непостижимость и трагизм Африки, сея вокруг тишь и святость, какую у нас источают соборы.
С момента очищения и до вступления в языческий танец «деде» девушки-жрицы не должны касаться земли. Старшие братья (у негров все воины именуются братьями) несут их на плечах. Они тоже прошли надлежащие ритуалы. Спущенные наконец на землю, девочки начинают танец, склоняясь вперёд и не сводя глаз с шёлковых красно-жёлтых платков, которыми они машут, словно пылающими цветами, выбрасывая ноги в сторону отточенными и стремительными ритмичными движениями. Эти непростые па они исполняют поочерёдно: пока одна склоняется к самой земле, чуть повернув в сторону точёную головку, которую венчает диадема, вторая выгибается назад, тоже почти касаясь головой и руками земли, линия живота образует полуокружность.
Танцуя, они приближаются к зрителям и касаются их руками, словно пытаясь соблазнить. Веки сомкнуты, движения фривольны, и всё это воспринимается как надрывное торжество, болезненное таинство. Я фотографирую происходящее – выбеленная идолопоклонница явно получает от этого удовольствие и старается оказаться поближе, а девочки бросают на объектив испуганные взгляды, но танца не прекращают. Я маню их к себе, чтобы одарить, и они подходят робко, стыдливо, опустив ресницы и потупив головы, а дорогое убранство тяжёлыми гроздьями покрывает их высокие выпуклые лбы. Я даю им денег и несколько раковин каури, которые африканцы порой используют при расчётах друг с другом, но мелочи вроде стекляруса я с собой не захватил и прошу крестьян прислать ко мне какого-нибудь парнишку, чтобы я с ним передал и эти подарки. Те отвечают, что танцовщицы сами придут за подарками, только не сейчас, а часа через два-три, когда завершатся следующие обряды. Перестук тамтамов и весёлые возгласы толпы сопровождают меня до самой околицы.
Продолжаю свой путь: ещё семь километров в гору, в деревню Сегела. Как только я появляюсь, испуганные жители разбегаются по домам, захлопывая двери, через которые в дом можно проникнуть только ползком; лишь после того как моим переводчикам в ходе долгих переговоров удаётся слегка успокоить старосту села, тот пытается уговорить людей выйти к нам. Негры мало-помалу появляются, но смотрят на меня издали, выглядывая из-за своих круглых хижин… Стоит мне сделать шаг в любую из сторон, как все, кто там был, тут же прячутся. Напрасно переводчики зовут, хлопают в ладоши, подманивают их как зверьков. Сегельцы – меткие стрелки, вид у них дикий, свирепый, с глазами, расположенными почти на лбу. Не так давно белые столь жестоко покоряли их, применяя оружие, что теперь любого белого человека они воспринимают как страшную угрозу.
Сегела всё ещё остаётся одним из самых живописных гнёзд, в котором обитают безумные ведьмы, идолопоклонники, люди-пантеры и людоеды; это гнездо, притулившееся среди высоких скал вплотную к джунглям. Вокруг – абсолютная тишь. С одной стороны, в направлении далёкого океана, – мрак и ужас джунглей, с другой – мрак и ужас гор Либерии; всюду бездорожье и смерть. Единственной связью с миром для Сегелы стала узкая тропа, ведущая в Ман. Здешние круглые хижины увенчаны остроконечными соломенными крышами, стены земляные, а дверные проёмы настолько низкие, что пробраться в них можно только на четвереньках, что крайне редко встречается в других деревнях и свидетельствует о недоверчивости жителей Сегелы, так же как и ставни из толстого тяжёлого дерева, закрывающие дверные проёмы. Посреди села устроен низкий круглый навес на столбах – здесь крестьяне собираются на совет; чуть поодаль приземистая хижина ведьмы Ламы – главной язычницы села. Стены хижины украшены росписью, в мотивах которой преобладает цвет шафрана, а на двери, которая тут же передо мной захлопывается, изображена голова полубуйвола-полувоина с огромными рогами, захватывающими и часть стены. Голова разноцветная: это сочетание белого, индиго и пурпура.
У горной хижины ведьмы Ламы в деревне Сегела близ Мана. Ведьма в гневе удалилась в дом. 30.12.1928
Больной Блонде, человек-пантера. 30.12.1928
Ведьма, главная личность этого поселения, рассержена и совсем не намерена открывать мне дверь своей хижины. После уговоров старосты она всё-таки впускает меня, но не через главный вход, а через боковую дверцу и тут же прячется в угол – она сильно испугана. У неё на груди множество гри-гри и прочих орудий колдовства. Эта колдунья меня впечатляет не больше, чем любая наша цыганка. Я, можно сказать, даже доволен тем, что она отказывается «посмотреть в окошко» моего объектива: в круглом помещении тут и там валяются грязные корешки, битые калабасы, чешуйки яичной скорлупы. На стене распялены пыльные шкуры антилоп, крокодилов и ящериц. Неказистый фон для первой жрицы селения.
Появляется некий человек, рослый, с устало опущенной головой, голое тело обмазано уже успевшей высохнуть грязью, и молча смотрит на меня. Это больной Блонде. Приплюснутая голова, безучастное выражение лица, странный взгляд – так мог бы смотреть и буйвол. Черты лица примитивны, в них ни грана духовности, и это вызывает ощущение трагедии. Он неохотно нарушает своё молчание, словно выныривая, как буйвол из стоячих вод пото-пото, чтобы ответить на вопросы переводчика. У него боль в груди, и она неизлечима, прогнать её нечем. Переводчик говорит, что этот человек, да и не только он, слывёт человеком-пантерой, и единственным лекарством для него была бы человечина, ведь без неё человек-пантера не жилец. Однако законы белых с этим не считаются, белым невдомёк, что не все жизни одинаково ценны, что жизненное предназначение жертвы, например, женщины или ребёнка, состоит ровно в том, чтобы поддержать жизнь взрослого члена племени. Больной с безучастным видом лежит на циновке между хижин. Не видать ему лекарства, и, таким образом, он обречён на смерть, которая, если бы он загрыз свою младшую невестку, шурина-малолетку или кого-нибудь ещё из своих сородичей, ему бы всё равно следовала. Кровь и плоть родни наделяют наибольшей силой. Но теперь это всё равно – загрызть нельзя, хотя и есть вероятность того, что французские власти не раскроют преступления. Скорее всего, жаловаться властям никто не станет, а им какая разница – одним негром больше или меньше. Но если в Басаме ещё как-то можно выявить пропажу, то в Сегеле это почти невозможно. Примерно такая мысль могла бы однажды созреть в буйволиной голове больного, сколь бы пустой она ни была. Все его родственники знают, что она должна созреть, а так как они рискуют стать жертвой в первую очередь, то боятся его пуще других. Либо однажды Блонде облачится в шкуру пантеры и, насадив себе на пальцы ног пантерьи когти, которые прячет в джунглях, подкараулит и убьёт первого попавшегося из родни – своего же брата Тиу, или невестку Моне, или племянника Варинью, либо же они вовремя купят нужный корешок у той же самой ведьмы, и это поможет Блонде поскорее отправиться на тот свет.
Тамтам. Барабаны гремят в гармонии друг с другом. Калабасы и погремушки унизаны стеклярусом. А вот и «Большой гиппопотам» в маске, обёрнутый голубой попоной, с перьями на голове, его бёдра и голени в бахроме из соломы. Маска изготовлена из отменного, отполированного временем чёрного дерева; она уникальна как произведение искусства и живёт своей жизнью в магии полудня, залитого солнцем. Сквозь прорези видны глаза, горящие, таинственные. Движений в танце Гиппопотама совсем немного: он злобно топчется на месте, требуя еды. Великий бог Сегелы голоден. Ему нужна девственница, а может, две или три – сколько их наберётся в Сегеле. И это должны быть девушки редкой красоты, умащённые благовониями, принаряженные. Он перебирает ногами и нетерпеливо вертится вокруг своей оси. Крестьяне выстраиваются в круг и причитают: «О, о! Гиппопотаму пора поесть, ему самое время поесть. Иначе охота будет скудной, и зверьё перережет коз, и стрелы свернут с пути, и люди-пантеры задерут наших лучших юношей, и хвори нагрянут в хижины. Голоден Гиппопотам – о, о!» Про меня все забыли, суетясь вокруг Гиппопотама и ловя каждое его движение.
Вот он исполняет страшный танец «ге», ударяя левой ногой о землю, призывая наружу все хвори, зарытые в ней, вот-вот он ринется и начнёт мстить, если Сегела не принесёт ему жертву. К счастью, в этот момент прибегают юноши, умащённые, натёртые благовониями, на шеях у них ожерелья, на руках и ногах браслеты, стройные обнажённые бёдра украшены узкими ремешками. На плечах у них сидят девочки-жрицы, как в Бапле. Раскосые глаза обведены синей краской, высокие лбы украшены тяжёлыми металлическими диадемами; блестящие от масла красивые тонкие руки колышутся над головами «братьев». Девушки совершенно нагие, и красота их не поддаётся описанию, промеж ног и крест-накрест на груди – цепочки бусинок. Они заводят отчаянный плач девушек, которых съест Гиппопотам. И вместе с тем они счастливы, безмерно счастливы, ведь они его невесты, его дочки, его матери – его, того, кто красивей, моложе и любвеобильней всех в мире. У него, Гиппопотама, страшные глаза, тёмное лицо, грозные челюсти, и он сожрёт их, не зная жалости. Но они, так же как и вчера, как два дня назад, как всегда, тут же выскочат из его глаза, из уха, через нос, сквозь пупок, став ещё прекраснее, юнее и святее, чем когда-либо были. О, красота и упоение страданий и воскрешения! Они соскакивают с плеч юношей, их детские тела исполняют танец молодости и радости, красоты и ранней женственности.
Бог, конечно же, счастлив и не спешит сожрать этих изумительных девушек, за что я ему бесконечно благодарен, ведь он неповоротлив, неуклюж и некрасив, а они воплощение красоты этих джунглей и этих гор. Они тут же преображаются в молодых зверушек. И как же ошеломляют их первобытно-простые, роковые, развратные движения! Они накидываются, пьяные ужасом и радостью, на обступивших их голых соплеменников, на моих слуг, осторожно касаются моих брюк, измятых и перепачканных, лишь на мгновение показывая белые зубы и иссиня-чёрные глаза; их тела податливы и одновременно напряжены, как лук, который вот-вот выпустит стрелу. И тогда человек под маской совершает движение, показывая, что вот сейчас-то он их и съест, а все вокруг со страхом и восторгом вопят: «О, о!»
Юноши убегают, унося браслеты и короны жриц, сверкающие в лучах солнца. Вспотевший под своей попоной, Гиппопотам стоит посреди толпы, опустив руки, на нём по-прежнему деревянная маска, выражение которой застыло раз и навсегда, он выглядит нелепо и жалко. Я прошу его снять маску. Должно быть, он меня боится, потому подносит к маске руку, делая вид, что хочет её снять; женщины, готовые скорее умереть, чем увидеть, кто из соплеменников был сегодня «Большим гиппопотамом», с визгом подхватывают детей и разбегаются кто куда. Мужчины смеются. Танцор же, даже если бы ему этого и хотелось, не может снять маску прямо здесь – для этого отведено укромное место за его хижиной. И там внезапно открывается нам его будничное обычное чёрное лицо с козлиной бородкой. Негры-соплеменники, которым тоже приходится притворяться, будто бы они не знали, кто сегодня взял на себя труд совершить языческий обряд, делают вид, что удивлены, радостно вопят и похлопывают его по плечу. Это их односельчанин, идолопоклонник Бро. Кажется, все они в совершенно искреннем восторге от этого, скорее всего, обыденного представления. У меня же, которому известно о сеансах подобной магии только по книгам, ощущения новизны всё же нет. В этом-то и сила примитивного восприятия, которого я лишён.
Немного поотнекивавшись, Бро соглашается продать мне маску, но тут же оговаривается, что она очень дорогая. – «Почём?» – «Десять франков!» Я даю ему ещё пять в подарок, а он возвращает мне десятку, прося бумажку поновее. Так я всего за пятнадцать франков получаю маску, которая, как выяснилось впоследствии, была одной из древнейших в этих местах. Сразу по возвращении я с радостью подарил её своему другу. Что же говорить о масках, которые я упустил на реке Комоэ!
Я многое повидал в тот день, посетил несколько деревень, побывал на нескольких тамтамах и уже успел забыть об утреннем танце «деде» в Бапле. Однако когда мы ужинали, юноши из той деревни принесли на плечах Нои и Сати, маленьких язычниц, высадили их на пороге хижины и исчезли, прежде чем мы успели объясниться. Надеваем на шеи девушек ожерелья, гостьи в растерянности: и это всё, за чем мы пришли? Недоразумение налицо, нам неловко – что же теперь делать с этими погрустневшими девчушками? Чтобы хоть как-то выпутаться, одариваем их ещё и консервами, которые я привез из Марселя. Для нас они просто дети, но то, что происходит, их несколько пугает и огорчает.
Бои приняли всю заботу о девушках на себя. Гонимые страхом и своими суевериями, они тут же кинулись искать циновки, чтобы устроить им ложе, – для себя они уж точно так бы не старались. Наконец, девушки, накормленные до отвала, засыпают у стены хижины: ладони под щекой, вытянутые ножки сомкнуты – поза, в которой спят все туземцы. На рассвете приходят те же юноши, чтобы их забрать. Я бегу следом, покорённый детской красотой (друзья надо мной смеются) и дарю девчонкам ещё по ожерелью. Они улыбаются, любуясь моим подарком, глаза распахнуты. Наступает час отъезда. Всматриваюсь в густые джунгли – ночь не позволила мне их разглядеть, когда мы приехали в Ман.
В сумерки, пока друзья отдыхают, я отправляюсь на прогулку по тропинке, ведущей в лес, по странной красной тропе, пронизывающей джунгли подобно артерии, и сворачиваю с неё в гущу деревьев, лиан и кустарников. И вот уже почти ничего не видно вокруг, лишь слышатся стуки по дереву – наверное, какая-то птица долбит ствол клювом, где-то пищат птенцы. И ведь отошёл-то всего на десяток шагов, а уж и не слышу голосов, как будто их и нет вовсе, – ни слуг, ни моих приятелей. Где-то надо мной раздаётся треск ветвей – наверное, это обезьяны перескакивают с дерева на дерево, а затем воцаряется всё та же тишь – величественная и устрашающая. Некоторое время стою недвижим, словно оказавшись в тёмной комнате, собираюсь с духом, а потом возвращаюсь тем же путём, раздвигая ветви и папоротники, оставляющие у меня на лице удушливую смолу, липкие соки и паутину, в которой бьются пойманные букашки. Тропа от меня буквально в метре-другом, но её не вижу, и тут до меня доносится зов Самбы, я едва узнаю его голос, звучащий непривычно и смешно.
Не прошли мы и километра, как перед нами из джунглей, окутанная сумерками, вышла целая толпа юношей с выбеленными лицами. Это было очень странное и в какой-то мере забавное зрелище: тёмные волосы, глаза и губы в обрамлении неестественной белизны. Всё это напоминало не то цирковые пантомимы, не то шуточные фильмы про джунгли. Юноши не издавали ни звука, головы их были потуплены, в руках у них были длинные чёрные копья – такие же я видел и у других негров этой местности. Они не удивились и не испугались, увидев нас, но, не пожелав остановиться по моей просьбе, продолжили путь через лес. Это были новички племени гере, только что принявшие тайну фетиша и татуированные согласно обряду.
Здесь следует сделать пояснение, на истинности которого я вряд ли вправе настаивать, поскольку любые выводы, к которым можно прийти в результате наблюдений за бытом примитивных народов, слишком шатки. Здесь всё покрыто мраком, всё нелогично. Негр не является абсолютно «дологическим» существом, как утверждает Леви-Брюль40, но и с нами его равнять нельзя; и он не таков, каким его видит Фрэзер41. Вряд ли при изучении этой расы можно опираться на какую-либо систему. Поэтому, побывав в Сегеле, я говорю только о том, что читал и что видел.
Одно несомненно – по понятиям дикарей, никто не может считаться мужчиной, то есть стать членом племени, лишь в силу своего пола. Мужчиной является только тот, кто посвящён в таинства жизни и культа. Не каждый достоин такого посвящения, даже если он не проявил себя недостойным образом (например, нечаянно убил птицу, которую нельзя было убивать, съел запрещённую пищу; видел сны определённого содержания и т. д.); не каждый сразу получает право на посвящение. Бывают и старики, которых продолжают считают детьми, потому что они не прошли инициацию.
Поскольку каждая новая татуировка наносится лишь после посвящения в очередное таинство, то она считается не украшением на теле, а свидетельством о статусе её носителя – как в сакральном смысле, так и в племенной иерархии. У негров существует своя шкала познания тайн. Татуировки – лишь её внешние признаки. Один рисунок разрешает иметь дело с женщинами, другой говорит о даре угадывать мысли плодов, третий – о способности укрощать воду и т. п. Нетатуированный или слабо татуированный негр – недостаточно самостоятельная личность, которая ещё не стала полноправным членом племени. Чем больше на теле татуировок, тем больше тайн члену племени доверили его собратья, а значит, он более проник в дух племени, нежели другие. Не быть татуированным – значит не ведать ничего, ни к чему не быть готовым, быть отданным на гнев и милость всего, что может встретиться на пути. Быть подверженным опасности невидимой и быть бесправным перед опасностью видимой.
Люди племени гере отправляют своих сыновей, юношей, в джунгли, где они более трёх лет находятся под присмотром колдунов и жрецов, ведущих свою тайную жизнь в горах; где именно – никто не должен знать, никто не должен их видеть. Только по прошествии трёх с половиной лет семья узнаёт, жив их юный сородич или нет. За это время юноши постигают секреты рыбной ловли, охоты, любви, войны, воровства, медицины, земледелия и т. п. Проникают они и в таинства, без которых любое из перечисленных умений как бы и не существует, не может быть применено. Ибо стрела убивает не потому, что она остра и отравлена, а потому, что над ней произнесены особые заклинания, делающие яд смертельным. Навык охоты – это умение произносить такого рода заклинания.
Здесь привыкают к голоду и страданиям. Известно, что юноше, для того чтобы доказать, что он овладел всеми знаниями, необходимыми для нанесения татуировки, предстоит пройти ещё целый ряд испытаний, продемонстрировав выдержку и самообладание. Уже при первой инициации, превращающей юношу всего лишь в мужчину, ему предстоят неимоверные муки. Мне рассказывали, что в результате таких испытаний погибло немало молодых людей. Правда и то, что многие юноши, сочтённые погибшими, на самом деле были тайком переправлены на другую гору, где, подвергшись дальнейшим обрядам посвящения, стали жрецами, колдунами, знахарями и «пантерами».
На протяжении многих лет в ночной урочный час на расположенной неподалёку горе и вблизи малых поселений раздаётся страшный рёв Ньяму – верховного жреца, наставника юношей. Ньяму постоянно носит маску. Среди людей он появляется на высоких ходулях. Ни с чем нельзя сравнить страх, трепет и благоговение, которые он вселяет в чернокожий народ. Никто не смеет выяснить, кто же такой этот Ньяму, откуда он, почему кричит. Это сулило бы верную смерть любопытным. Завывания Ньяму могут означать то, что одного из обучающихся юношей не стало. Он бесследно сгинул, умер. Наверное, сам же Ньяму его и съел. Звуки, издаваемые Ньяму, оглушительны – человеческой гортани такое исторгнуть не под силу. Мне показывали маски Ньяму: с внутренней стороны, там, где должен быть рот, оказалась некая фистула из высверленного осколка метеорита. Метеориты в особом почёте у туземцев и являются неизменным атрибутом охоты и магических обрядов.
Впоследствии мне захотелось увидеть танец сразу двух Ньяму, о которых жителям деревни было известно, что они живут где-то рядом. Чтобы обряд состоялся, мне было достаточно назначить сумму, и староста, не дознаваясь, кто же такие эти Ньяму и где их искать, просто объявил тамтам, пообещав при этом Ньяму вознаграждение. Начались приготовления, хотя никто не знал, пожелают ли Ньяму явиться. Они пришли, исполнили свой танец и ушли, так и оставшись инкогнито. Никто не посмел следовать за ними, чтобы посмотреть, в каком доме они укроются. Невозможно, чтобы Ньяму никогда не пробовали человечины. Это совершенно исключено, поскольку обряд посвящения, в результате которого они обрели свой статус, требует человеческой жертвы, и, как полагается, этот человек должен быть одним из ближайших родственников.
Уже по завершении первого этапа обучения, позволяющего юноше стать полноценным членом племени, наставник принимает решение о передаче ему знаний более высокого порядка, и в этот момент юноша непременно должен сказать, кого из родни он отдаст на заклание, чтобы удостоиться заключительных испытаний. Поэтому стоит лишь крестьянам заподозрить, что кто-либо из юношей на самом деле не погиб, а продолжает обучаться, вся деревня приходит в ужас, особенно его семья. Рассказывая о таких племенах, антрополог-путешественник Жорж Дитерлен42 приводил в пример случай: некий человек, напившись и потеряв из виду своих приятелей, забрёл в горы, где был разбит лагерь, в котором проходили инициацию. Как только он туда попал, его окружили люди, которые тут же запели боевую песнь «мокоротло» и крепко его связали. Затем к нему подошёл некто из толпы и стал отрубать ему пальцы на ногах. Остальные в это время пели – всё громче и громче, чтобы заглушить его вопли. После этого ему топором перерубили ноги и выскребли костный мозг. Зверства продолжались до поздней ночи, и самое активное участие в них приняли двое сыновей жертвы.
Следующий этап испытаний занимает несколько лет, за это время юноши проходят несколько ступеней инициации. Их продвижение вперёд, по всей видимости, зависит от обстоятельств – насколько быстро освободится место старейшины. В любом случае, от них требуются новые доказательства выносливости и новые человеческие жертвы. Несколько лет назад здешний администратор Пруго затеял большое разбирательство в отношении одного из двенадцати местных тайных сообществ. Оно касалось общества Вихиби, члены которого учиняли в деревнях настоящую резню. Для приготовления своих зелий и ядов они использовали только человеческое мясо, а если с кем-то вступали в разговор, тут же спрашивали: «А у тебя есть человечина?» Тут и там слышались разговоры о трупах, о человеческой крови и плоти. Осквернение могил и похищения покойников были обычным явлением. Расследование, проведенное Пруго, было беспрецедентным.
Поделиться книгой: