Африка

На следующее утро открылся бескрайний океан, почти бесцветный под бесцветным небом. Можно было бы сказать, что ведёт он в какой-то иной мир, что «по нему плывут дýхи». Жара была умеренной. Балет дельфинов, их сотни, совершающих свои беспрестанные кульбиты в воде и в воздухе. Уставшие отставали, теряясь у нас за кормой. Лишь одна пара, летящая под зеркалом воды, упорно, и, похоже, задыхаясь, всё ещё нас сопровождает. Иногда они, устав, отстают, чтобы потом снова впрячься в гонку и быть на одной линии с нами. Удивительно точно рассекают воду, словно они не рыбы, а торпеды. Через полчаса вдруг сворачивают в сторону и исчезают в бескрайней дали. Над нами больше ни одной птицы. Ближе к полудню поднимаются мягкие, гладкие, закручивающиеся волны, которые сворачиваются сами собой, и, становясь всё больше и больше, образуют так называемый бар. Нигде ни пены, ни складок, можно сказать, что поверхность воды покрыта бесконечной атласной тканью.

Берега и пляжи Табу17, по большей части жёлтые, как золото, составляют контраст с зеленью растений и бледной синевой моря. Сначала нежнейшие цвета, затем ржаво-красные, сиреневые, потом сепия и все оттенки зелёного сливаются вдали с невесомой воздушной голубой дымкой. С этого начинается Берег Слоновой Кости. Но чем ближе подходит к берегу судно, тем отчётливее выступают все цвета: бескрайний жёлтый пляж, а рядом густая роща кокосовых и масличных пальм, чьи кроны цветут жёлтым и красным. Умытые зелёные свежие поляны, низкие, прячущиеся под деревьями дома с яркими красными крышами. В одном углублении между лесом и неожиданной чёрной скалой, стоящей в воде, – туземное село с длинными низкими тёмными крышами из пальмовых веток, совсем близко нависающими над землёй. Сжатое по бокам и вытянутое, село выглядит как уснувший крокодил, голова которого торчит над волнами, а тело прячется за скалой.

Из леса над селом, где всё теряется в густой зелени, над тесно сбитыми кронами пальм плывут лёгкие облачка дыма и, трепеща, растворяются в воздухе. Можно предположить, что где-то там находится одинокая хижина, а дым поднимается из очага, вокруг которого кипит жизнь. По пляжу деловито бегут женщины и мужчины. Никто не купается. Затем множество лодок с сидящими в них обнажёнными парнями направляется к судну. Гора Табу известна своими атлетического сложения крестьянами, которые, возможно, остались последними людоедами на берегу океана; направляющиеся на юг суда останавливаются перед Табу, чтобы забрать работников для погрузки и разгрузки товаров в дальнейшем плавании, а потом на обратном пути вернуть их назад в село. Чёрные работники по канату взбираются на судно. Высокие, с блестящей кожей, в одежде, которая состоит лишь из пёстрого платка. Попав на борт, они тут же, никого не спрашивая, разбегаются по своим рабочим местам, уже закреплённым традицией. Женщин, которые тоже отправляются в дорогу, вылавливает из их лодок судовой подъёмник, и они, чёрные, испуганные, взлетают в воздух, резко воздевая руки, будто хотят снова вернуться на воду. Волшебные дельфины с лицами медуз. И меня, перебравшегося через известный басамский «водоворот», так же как и их, уже завтра выгрузит такой же подъёмник в Басам18.

Волны на этом берегу, как уже упоминалось, закручиваются внутрь и так постепенно создают под собой огромный закруглённый жёлоб, который превращается в мясорубку даже тогда, когда море спокойно. Только местный житель в состоянии на своей лодке подгадать момент, когда одним простым движением он сможет со спины волны не рухнуть в глубину, а соскользнуть на спокойную воду. Но промахнуться случается и бывалым, и тут уж под силой волны, которая сгибает, как бумагу, даже железные прутья, не поможет никакое умение плавать. С расстояния же в несколько сотен метров «бар» выглядит как игрушка, а героизм чернокожих крестьян – как самое обычное дело. Несколько белых, живущих в Табу, редко доверяют ловкости местных туземцев. Всего лишь десять лет тому назад белая администрация Табу в полном составе утонула на глазах пассажиров судна, к которым она плыла на аперитив.

Неподалёку от нас в открытом море мирно дымит судно «Отар», которое пришло из Дагомеи и сейчас стоит на карантине из-за обнаруженных на борту случаев жёлтой лихорадки. Пассажиров на борт принимают, но не выпускают до конца карантина.

На пятнадцатый вечер со дня, когда я поднялся на борт в Марселе, меня навестил Вюйе, чтобы рассказать, что молния, ударившая несколько ночей назад в передний трап, оставила на нём ясный след, а ещё что днём раньше, проходя мимо одного негритянского села, наше судно дало три гудка, так как негры из окрестностей Табу согласились работать лишь при условии, что их селу окажут такую честь. Так они хотели попрощаться со своими семьями. Разговаривали мы до часа ночи, и было приятно пить ледяной лимонад и чувствовать ночной ветерок.

Когда я закончил упаковывать вещи и поднялся на палубу, передо мной возник Басам. Береговая линия длинная, однообразная, не слишком зелёная. Но это всего лишь холмы, которые закрывают основной берег, исчерченный лагунами. За ними сразу, от самой полосы прибоя, поднимается девственный лес. В два часа пополудни судовой подъёмник высадил нас из корзины для груза в лодку, а подъёмник причала такой же корзиной извлёк нас из лодки и спустил на берег. Под нами тянулся «бар», и старые изношенные железные молы выглядели как некие допотопные скелеты. Масса совершенно голых негров всех племён, несчастных, нищих, грязных, работает на причалах. Тела их очень сильны и не покрыты пальмовым маслом, тем пьянящим маслом, которым пахнет всё, что привозят из Африки. Повсюду страшная вонь полусгнивших плодов какао, которая одним махом и на всю оставшуюся жизнь убила во мне любовь к шоколаду.

Глава вторая

Мы пробирались сквозь девственный лес, на пирогах сплавлялись вниз по бурным стремнинам, соприкасались с тёмными народами грандиозной красоты.

Как следует освежившись, выхожу с Вюйе на разведку. Сам город, совершенно тропический, расположенный на острове между двумя вытянутыми прибрежными лагунами, мы оставляем позади. Над длинной, часто разливающейся лагуной горбатятся деревянные мосты, а пейзажи своей свежей зеленью и хижинами, сидящими почти в воде, напоминают пейзажи не атлантического побережья, а Тихого океана. По дороге постоянно встречаются местные жители, мужчины, закутанные в тоги цвета индиго или лиловые, которые обнажают одно плечо. Необыкновенно красивые, прекрасно сложённые. Женщины с полными округлыми плечами. Многие прохожие совсем голые, у них только маленький платочек между ног. У мальчиков и девочек на тёмной коже лишь красные ожерелья вокруг бёдер.

Не спеша и разговаривая дорогой, входим в туземную деревню. Это удивительное село стоит на жёлтом песке пляжа. Все племена, начиная от аполлоновцев, которые получили такое название из-за красоты своих юношей, и до бамбара, живут в своих фантастических домиках, выбеленных известью. На одном написано: «Томас Кофи, король Мосуа, царь царей», а в двух шагах от дома находится его могила. На другом доме читаю:

Все вы внимание. Когда я найти одного ученика писáл на эту стену, почувствует вес моей палки. Это болван, пизда, дикарь

Наоборот это ты это тот кто пишет это дикарь, разбойник, гад, человек земли

Он сумасшедший. Старый враль

Не сумасшедший ли ты?

Ладно, я сумасшедший

Животное без хуя

Наоборот. Тамара Балин

Это такая переписка жителей села Мосуа.

Невероятная красота нагих тел, какой в моём путешествии я больше не встретил. Они шагают упруго, как в танце. Группа юношей в тогах, великолепно драпированных, возлежит на лестнице. Они прислонились друг к другу, они молчаливы и спокойны, как статисты в глубине сцены, декорированной для классического, героического представления. Каждое их движение гармонично. Их редкие слова улетают в тихое небо, как птицы. На всех улицах полно чёрных, мечтательно улыбающихся прохожих. Группы играющих в лото и группы вокруг чёрных парикмахерш, которые прямо на улице, сидя на циновках, ждут своих клиенток – молодых женщин. Действо длится весь день, а сама причёска сохраняется дольше нескольких месяцев. Ещё одна группа толпится возле цирюльника, который посреди улицы бреет мужчинам головы. Два-три совсем белых негра (альбиноса), с красноватыми морщинистыми лицами, как варёные, жуткие, ненавидимые своими соотечественниками. Было бы интересно узнать, насколько удивились местные туземцы, которые первыми увидели белых, если они уже знали о существовании своих белых собратьев. Сейчас они чётко различают белого и альбиноса, но считают одного совершенством красоты, а другого презирают из-за его дефекта.

Головы женщин действительно неописуемо красивы: удлинённые, изысканные, чарующие, девичьи. Можно было бы сказать, что эти юные подруги аполлоновцев на самом деле жительницы Антил. Много людей совсем без одежды прохлаждаются на длинных местных лежанках, сплетённых из тростника. Их тёмные глаза наполнены светом угасающего синего неба. Встречаются и парни в белых европейских штанах и розоватых рубашках; редкие из них носят фраки и котелки. Такие гоняют на велосипедах и напоминают шимпанзе, каких показывают в цирке. Неожиданно сражённый такой красотой лиц, цвета и света, я чувствую, что мои глаза полны слёз. Возвращение по полям под пение сверчков, мимо стада крошечных телят. Аперитив, лёд.

Утром накануне Рождества жду на почте в хвосте трёх длинных очередей. Парни, с которыми я вчера разговаривал, приводят ко мне своего приятеля, который мог бы стать моим «боем». Ему семнадцать лет и зовут его Самба, родом он из Банфоры19, на его лице татуировки. Умеет готовить «в походе». Тут же покупаем всё, что нужно и чего у меня ещё нет: консервы, муку, растительное масло и т. д. Самба напоминает мне о том, что ещё следовало бы купить. Про шторм-фонарь говорит: «Па бон, ил и а па бон иси, отр!»[1] Сразу же после обеда я переодеваюсь, меняю свой жёлтый полотняный костюм на белый ввиду предстоящего нам с Вюйе визита к губернатору.

На автокаре едем в Бенжервиль, там находится резиденция губернатора20. Сперва наш автомобиль проезжает через деревню, в которой мы уже бывали раньше, потом его на большой лодке переправляют через лагуну, обросшую густым «пото-пото» – непроходимым болотистым лесом, кишащим крокодилами. Наконец въезжаем в джунгли, через которые прорублена просека. Я рассказываю Вюйе историю с Сарой Бернар21, которая, стоило ей прибыть в Рио-де-Жанейро и умыться в отеле, спустилась вниз, взяла извозчика и распорядилась: «В джунгли». Она считала, что джунгли начинаются тут же, за чертой города, а до них было далеко даже на поезде. Здесь же джунгли начинаются сразу у берега. В некоторых местах вдоль дороги они раскорчёваны под плантации, а через сто лет, как здесь говорят, их и вовсе не будет.

Пальмы всех видов, сырное дерево, красное дерево, кешью, масличная пальма, лианы, папоротники. Они, как пожар, захватывают любое заброшенное пространство. В середине одного деревенского дома проросла пальма и весь его подняла вверх. От земли до самых высоко растущих веток ширится такое густое зелёное переплетение листьев, лозы, папоротника, кустов, лиан, что невозможно и представить, как человек сможет сделать хоть шаг вперёд. Лес здесь это одна компактная масса, которая словно грудью защищается от любой попытки в него проникнуть. Тропинки, будто тёмные коридоры, ведут через всю эту зелень к какой-нибудь небольшой местной плантации. Гигантские деревья соединяют свои ветки над дорогой, птицы летают под этими живыми сводами, как в заброшенных крепостях. Некоторые задевают крыльями автомобиль, чьё рычание странно в этой тишине.

Бенжервиль находится километрах в тридцати и стоит на очищенной от джунглей земле холма, защищающего его от болота. Это совсем особый вид поселения. Домов здесь вообще не видно, их скрывают цветущие кусты и огромные пальмы. Это уникальный питомник мира растений, которые обитают в здешних горах. Над садом с широкими аллеями и просторными лужайками высится дворец губернатора, и здесь нет ничего, что напоминало бы город: ни одного магазина, ни одного кафе. Только несколько бунгало для проживания чиновников, а всё пространство напоминает какой-нибудь летний курорт в Америке. Посещение лаборатории агрокультуры, где отбирают, изучают все виды кофе, какао и т. д. Нагие негры и негритянки работают во дворе, перебирая семена. Их работа походит на игру в «камешки», а их печальная песня летит над лесом. Молодой шеф лаборатории – бледный, голубоглазый юноша, опалённый солнцем, водит нас по огромному питомнику, который, находись такой в Европе, был бы одним из самых прекрасных и, учитывая толщину деревьев, старейших её парков. Гигантские цветы.

У меня, не отличающего культурные растения от диких, тропических, создаётся впечатление, что я всё ещё нахожусь в лесных дебрях. Вюйе и наш «экскурсовод» рассматривают плоды один за другим, а потом начинается профессиональная дискуссия. Учат меня различать сорта кофе по его румяным ягодам, сидящим в нежной красной мякоти. Крупный кофе из Сикасо22 и более мелкий из Конакри плодоносят два раза в году. По парку разливается пьянящий запах жасмина, так пахнет здесь кофе белого цвета. Пока одни плантации кофе уже зреют, другие ещё только цветут. Подобно цветкам мирта с нежным и прозрачным запахом, цветок кофе дрожит в раскалённом предвечернем воздухе. В тёмных листьях – крупные, оранжево-красные пузыри какао с хрустящими и горькими семенами. Поднимаю из-под деревьев какой-то неведомый мне плод, он похож на перезрелый огурец. Хочется пить, сжимаю его губами, и мой рот тут же наполняется свежим соком со вкусом ананаса и лимона.

Визиты к разным чиновникам, что живут в высоких бунгало, ограждённых деревянными заборами. Разговор с одним господином, который как раз принимает душ за загородкой. Никто его ещё не видел, но его лицо и его тело представляются отражёнными в его голосе, сопровождаемом шумными потоками воды. Угадывается, что он сед, коренаст, с морщинистой из-за климата кожей. Хотя ещё только шесть часов, наступает вечер – тот самый стремительный экваториальный вечер, который за пять минут меняет на небе всю палитру цветов, прежде чем наступит ночь. И хотя всего только шесть часов, он уже начал своё торжественное шествие, спускаясь на лес и на сверкающие в закатном солнце лагуны. Вид из высокого окна открывается величественный. Негры-работники, закончившие свои дела, с пением возвращаются в свои деревни. Господин, который за забором принимал душ и одевался, выходит и заканчивает фразу, начатую, ещё когда он не был видим. Он протягивает нам руку, от которой свежо пахнет миндальным мылом и одеколоном. У него утомлённое, полное, морщинистое лицо, он, жмурясь, вежливо на нас смотрит, пока его рука ищет на столе пачку «вирджинии» и не может её нащупать. Вдруг мы в мгновение оказываемся в полной темноте. Белеют лишь одни наши костюмы.

Возвращаемся, петляя меж бунгало и пролагая путь сквозь густоту тропического питомника, который неизвестно когда превращается в джунгли. Ночью лес пахнет дымом, фруктами, звериной шерстью. Вюйе говорит: «Запах африканской ночи!» Влажная, тяжёлая духота будто клубится вокруг нас, светящаяся мошкара дрожит, растворяясь в мареве ночи как в меду. Только когда кое-где над нами редеют ветки красного дерева и вся тяжесть духоты улетучивается в небо, становится виден величественный небосвод, заполненный звёздами и лунным светом. Миллионы светящихся мушек огненным столбом поднимаются ввысь.

Когда мы добираемся до лагуны, до широкой воды, освещённой лунным светом, большой паром, который должен нас перевезти, уже стоит на другом берегу. Через пото-пото, подводные джунгли, доносятся звуки движения крупных животных. Не слышны голоса, которые, возможно, могли бы исходить от них, не видны их очертания, но слышны звуки рвущихся подводных растений и ломающихся веток там, где они решили устроить на ночь свои громадные тела. Лежащий на дне крокодил выглядит уснувшим и полумёртвым, гиппопотам – утонувшим; ночью возле них вспоминаешь те геологические периоды, когда огромные пресмыкающиеся ползали по освещённым лунным светом лесам и ящеры ростом выше баобабов объедали листву с сырных деревьев.

То тут, то там в пото-пото тихо горят изнутри невероятно толстые гнилые стволы, пожираемые наэлектризованным светом словно какой-то страстью; светящиеся и прозрачные, они производят фантастическое впечатление. Некоторые из них, полностью охваченные пламенем, полыхают как факелы. Земля под ногами, как в стихотворении о спящем Воозе, ещё мягка, как во времена после Потопа23.

Паром скользит по воде, пахнущей ужасно сильно, испарения настолько густы, что почти сомневаешься, а есть ли здесь ясная граница между поверхностью воды и водяными парами. Негр, тот, что на вёслах, качается, то откидываясь, то наклоняясь вперёд, среди всех этих миазмов. Я чувствую бессознательное удовлетворение от того, что знаю: у меня в организме полграмма хинина. Потом мы снова пересекаем мрачный лес, весь в трещинах лужаек, пространство которых душит буйная зелень трав. Но над всем одно огромное торжество света, небес, луны, несущейся по небу.

Отель, душ, ледяные напитки. Один торговец, швейцарец, которому я говорю, что уже обзавёлся боем, что он из Банфоры из Верхней Вольты, и что зовут его Самба, говорит мне почти торжествующим тоном: «Самба, с татуировками? Так он сопровождал моего приятеля из Бобо-Диуласо24. Отменный мошенник, если он попадётся мне в Бобо (куда завтра ранним утром отправляется сей господин), уж я не премину отправить его в каталажку!» Вюйе, видя мое отчаянье, для того, чтобы меня утешить, или же потому, что и он сам так думает, толкует эти слова так: «Бой, должно быть, отличный, иначе его хозяин не добрался бы с ним даже до моря; приятель господина хотел взять его к себе, но бой неизвестно по каким причинам не согласился. Если боя арестуют, он вытащит его из заключения и возьмёт себе в слуги. К тому же у этого швейцарца, а он старый колониалист, проявилась своего рода ревность: человек вроде только приехал, а уже без трудов освоился в Африке».

Такое вполне естественно, когда оказываешься в среде людей, ведущих особый образ жизни, трудный, но питающий их гордостью; каждый второй из них, даже выказывая сердечность и любезность, не может совладать с ревностью. То один твердит мне, что без сорока тысяч франков я не смогу добраться до Бамака, и что на это мне потребуется полгода, и что я заболею и буду горько раскаиваться о том, что вообще здесь появился, то другие рассказывают, как тот-то и тот-то посетил Африку, всю её исходил и изъездил, навоображал себе, что всё повидал и узнал, но в рассказах о ней несёт всяческую чушь. Вюйе, напротив, утверждает, что человек, который объехал и изучил какую-либо страну с напряжённым вниманием, с широко раскрытыми глазами, узнаёт её гораздо лучше, чем тот, кто годами сидит на одном месте. И даже первое непредвзятое путешествие по стране знакомит с ней лучше, чем следующее, которое зачастую лишь обедняет прежние впечатления. Привычка – самый опасный враг знания, говорит мой седой приятель в ответ на моё удивление чёткостью его выводов о том, о чём я только догадывался, и в особенности тем великодушным его заключением, что для знакомства с какой-либо частью света нужно провести в ней лет двадцать-тридцать.

Эта жаркая ночь – ночь накануне Рождества. Ресторан отеля постепенно заполняется белыми, одетыми во всё белое, которые собираются встретить большой праздник. Вюйе сидит напротив меня, грустный. Его лицо вдруг кажется мне ещё более старым и усталым, утомлённым климатом и годами. Я понимаю его печаль и пью за здоровье его детей, сидящих в этот вечер у ёлки, но вдали от него. Его глаза полны слёз. Он говорит, что переживает не за них, оставшихся без него, а за самого себя, потому что он здесь без них. Когда мужчина – отец и муж, пусть даже и горячо любимый, его радует любой знак внимания, который дарят ему близкие. Мать и дети – всегда одно целое, отец же – вечное стремление с ними соединиться.

До шести утра под моим окном ужасающий галдёж, звуки джаза и котильона, выстрелы пробок шампанского, и поэтому мне снятся кошмары. В половине седьмого входит мой бой, чтобы меня разбудить. Ничего не спрашивая, и ловчее, чем это делал бы я сам, он собирает и упаковывает мои вещи, приводит в порядок мыло и бритву. Мы с Вюйе спускаемся на берег, где уже полно пирог и лодок, из которых выгружают фрукты. Неподалёку проплывает полная негров большая лодка с керосиновым мотором. В ней столько народа, что кажется, она вот-вот утонет. Вюйе разволновался, кричит: «Куда?» – «В Ампе!» – отвечают ему два негра, сидящих на корме. «Можете подождать моего друга, пока он возьмёт вещи?» – «Можем, примерно пять минут!» – и лодка меняет курс, чтобы пристать. После этого короткого разговора начинается бешеная получасовая спешка. Несёмся назад, в отель, я иду в комнату собрать вещи, которые мне потребуются, Вюйе – на кухню взять для меня что-нибудь из еды. Оба боя, и мой, и Вюйе, как в какой-нибудь оперетте, несутся вперёд с багажом на головах. Хозяева лодки тоже пришли нам на помощь.

Когда мы появляемся на берегу, мой бой уже в воде – ныряет под лодкой. Пока он грузил вещи, какая-то ложечка или нож упали в воду и он, напуганный перспективой наказания, моментально разделся и бросился за ней. Время от времени появляется его чёрная голова вдохнуть воздух, при этом вода отторгает его жёсткие, курчавые и жирные волосы как нечто чуждое, неестественное. Мне с трудом удаётся убедить его, что мне сейчас не до ложечки, и мы уже должны отплывать. Тогда он в отчаянии вылезает совершенно голый, заслоняя лишь интимное место. Одевается неспешно, педантично, и, оказавшись в лодке, облокачивается на чемодан и засыпает.

Совсем рядом со мной туземцы, мужчина и две женщины, чтобы произвести на меня впечатление, говорят на французском, обращаясь друг к другу monsieur и madame. Трещат и тараторят во весь голос. Их движения переняты у сплетничающих друг с другом белых женщин, всё это выглядит как комедия Стерии-Поповича25, они взмахивают и шлёпают руками, выкрикивают: «Ююю, ююю, да что вы говорите!» Одна из них вдохновенно повизгивает другой: «Мадам, мадам, мой муж – мажюскюль, а я пароксизм, нет-нет, мадам, вы наоборот не пароксизм, вы вербаль!» Они принадлежат к элите крещёных негров, которые читают пропагандистские брошюры и, как жемчужными ожерельями из морской пены, радостно и щедро украшают себя сияющими словами без всякого смысла.

Они возвращаются в свою деревню после рождественской мессы в Басаме, ради чего всю прошлую ночь провели в пироге, спускаясь вниз по Комоэ. В это огромное усилие свершить акт почитания они вложили не сколько свою набожность, столько всё своё зазнайство.

Через полчаса обезьянничания чёрные христиане совсем обессилели от своих хороших аристократических манер. Женщины сначала поели сушёной рыбы с хлебом, влажным, без дрожжей, с виду похожим на грязную солонину, а затем зачерпнули ночным горшком воды, чтобы охладиться и подмыться. Мужчина к этому моменту почти заснул, проиграв борьбу с европейскими манерами, однако вполне галантно протянул дамам свой носовой платок подтереться между ног.

Не знаю точно, где и когда именно мы из лагун вышли на просторы вод реки Комоэ, чьи берега заросли вековыми лесами, мрачными, синеватыми. Светло-зелёные кроны и вся гамма тёмно-зелёных тонов. Жёлтые, рыжие ползучие стебли-плющ и лианы дрожат от пролетающих сквозь них птиц. Река разделяется на отдельные одинаковые рукава, омывая острова, с берегов которых сквозь густые заросли на нас с любопытством смотрят обезьяны. Они перебираются с ветки на ветку, иногда растягиваясь по ним как паутина. Это обычные на вид совсем маленькие обезьяны, их называют «речные».

Кажется, что наша лодка выбирает себе путь между островами исключительно по прихоти своего рулевого, зачастую оставляя в стороне широкие рукава и выбирая те, которые кажутся непроходимыми. Лес, который, казалось бы, должен перед нами сомкнуться, неожиданно нас пропускает. На небольших случайных пляжах покоятся пироги, грубо выдолбленные из стволов деревьев. Мужчины и женщины моют какие-то растения. Время от времени проплываем мимо туземных поселений, дома там стоят на высоких деревянных сваях, у самой границы меж водой и землёй. Рыбаки. Плетёные из прутьев корзины для ловли рыбы.

Река, тёмная как опал, смыкает за нами и распахивает перед нами заповедный, огромный, высокий и густой лес, её обрамляющий. Эти джунгли всё же более проходимы, чем вчерашние, красота растущего в них нежнее, поэтичнее. Между гигантскими стволами, которые задыхаются в своих ветках и листьях, как задыхаются в собственном жире растолстевшие старые негры, трепещут стройные пальмы с румяными плодами среди листвы.

Почти до полудня небо тяжёлое, мрачное от сильных испарений, над водой стоит горячий душный пар, как бывает в ванной. Этот смертельный свет облачного экваториального неба уничтожает изображения на фотографических пластинках, оставляя на них лишь неясные круги. Это уже не солнечный свет, а излучение самой земли перед апокалипсисом.

С наступлением полудня всё стремительно светлеет и блестит от солнца, страшного солнца, чьи лучи смертоносны, как отравленные стрелы. Достаточно всего несколько минут подержать под ним темя или шею или незащищённым глазом посмотреть на его отблеск и преломление в воде. И не сила его лучей поражает, а угол их падения, и особенно та часть их спектра, которая на экваторе сильнее, чем на севере. То же самое солнце, в наших широтах нам добрый и милый друг, под чьим теплом бурлит наша кровь, становится здесь для белого человека врагом, единственным врагом, который сопровождает его шаг за шагом, и с которым нельзя надеяться на примирение. Нужно видеть, с какой радостью в тропиках встречают ночь, когда человек может быть уверен, что он в безопасности доживёт свою жизнь до зари, с каким наслаждением предаётся человек возможности сбросить шляпу, обнажиться, подставить кожу под прохладный свет звёзд, луны, и тогда станет понятно, откуда у живущего в тропиках белого человека взялось столько бессознательной ненависти к огромной небесной звезде, благодаря которой, в сущности, существует всё живое.

Я не встретил ни одного колониста, который бы боялся зверей, дикарей, заразных болезней, но все они всегда носили в себе уже пустивший в их душе корни страх стать лёгкой жертвой климата, подтачивающей здоровье хронической лихорадки и смертоносного солнечного удара, подстерегающего каждого, кто не позаботится от него защититься. Порой встречаются люди, чей организм позволяет им с непокрытой головой ходить в экваториальный полдень так же непринуждённо, как в полдень сицилийский или неапольский, но обычно дело кончается тем, что такой человек теряет бдительность, и в один из дней, когда его организм даёт сбой, солнце убивает его как какого-нибудь мифологического героя, дерзнувшего пойти наперекор божеству. Нужно видеть, с какой тревогой будет спрашивать ваш спутник, случайно заснувший в машине, не падали ли на его затылок солнечные лучи, пока он спал. Для надёжности такой человек принимает двойные дозы хинина, прикладывает к голове и груди влажные салфетки и старается подольше лежать неподвижно, чтобы не переутомляться. Даже укус самой злой отравительницы не вызвал бы такого выражения ужаса в его глазах. И если тем вечером всё заканчивается только лихорадкой, головной болью и рвотой, то считается, что он ещё дёшево заплатил за свою неосмотрительность.

Длинные колоннады пальм, бесконечные, необозримые, их кроны переплетаются с зеленью лиственных деревьев. Проплывают пироги, полные бананов, их желтизна и красота молодых тел, которые, стройно выпрямившись, управляют пирогами, придают особую роскошь и веселье этому гармоничному пейзажу. Фотографируем сначала одну деревню с хижинами из прутьев, на сваях, стоящую в низине между лесом и водой, затем ещё один уголок рая: совершенно нагую пару, купающуюся в реке. Девушка и юноша стоят в реке по колено, в руках у них трава, которой они намыливают друг друга. То, что меня удивило, так это её заметное нам глубокое и спокойное дыхание, как у животного, которое стоит в поле, и нам кажется, что оно думает. Их груди вздымаются и опадают в одном ритме, равномерно. И он, и она выглядят в той тишине и в этом спокойном ритме такими важными и такими вечными, что человек легко может представить себе, как за их тёмными плечами, из их спин вздымаются ангельские крылья. Внутри этого пейзажа, на фоне джунглей мне кажется, что в этом мире они одни. В тот момент, когда я настроил аппарат, чтобы их снять, возле них появляется некое третье лицо, нагое, но в европейской шляпе на голове. Тем не менее я щёлкаю.

Вообще-то вдоль всей реки почти нет элементов европейской одежды, которая, впрочем, редко встречается уже и в Басаме. Жители, как в короткие тоги, задрапированы в четырёхугольные платки из тонкой материи цвета индиго с фиолетовым узором. Эти платки в сочетании с дивными тёмными и при этом весёлыми расцветками прекрасно гармонируют с тёмной кожей и настолько легки, что их мягкие складки постоянно согласны движениям и очертаниям тел. Интересно рассматривать способы, к каким прибегают негры, используя эту одежду: если он хочет выглядеть элегантным, то он обвивает ткань вокруг тела как тогу, если ему нужно, чтобы обе руки были свободны, то ткань покрывает одни только бёдра, если он боится за что-то зацепиться, то лишь завязывает её на шее как шарф. Поскольку нагота не вызывает стыда, то у многих таких платков нет и вовсе.

Живущие в этих краях племена по праву считаются самыми красивыми в мире, одно из них ещё с давних времён названо в честь Аполлона. Их тела, и по фигурам, и по движениям, гармоничны до совершенства, они необыкновенно сильны, но при этом у них нежные и красивые очертания тел и изящные суставы. Нигде нет ни жира, ни слишком мощных мышц, а их кожа цвета выцветшей меди светла и нежна, как шёлк. Лица симпатичные, мягкие и улыбающиеся, выражение миндалевидных влажных глаз почти страдающее.

В таком пейзаже любая их женщина выглядит воистину самой красивой. Ни одна белая женщина не сможет с достоинством выдержать всю патетичность цвета и света, ни одна не сможет так гордо нести на своих нежных белых плечах вес этой природы. Здешняя тёмная Ева – это символ здешнего тёмного естества, её округлые плечи сияют как зрелые плоды, а набухшие соски делают грудь высокой. Запах её кожи, запах амбры, масел и трав волнует, но ещё больше волнует удивительный дикий тембр её голоса, в котором слышны и взволнованные девичьи ноты, и писклявые детские голоса, и хриплые боевые выкрики; радует живая и прозрачная краснота её языка, который подобен какому-то влажному цветку, и который то и дело мелькает между зубами, когда она говорит. Есть что-то поэтическое, весеннее и страшно соблазнительное в этом румяном языке, который единственный на этом тёмном теле свидетельствует о таинственности и интимности этого существа. Только когда говорит негритянка, когда видна влажная краснота внутренности её рта, только тогда человек полностью осознает её наготу.

Голошеий орёл-охотник кружит над нами. Купающиеся, те, что намыливали друг друга травами и массировали соломой, кричат, чтобы его отпугнуть.

Когда около двух часов дня мы пристаём к берегу, лишь несколько рассохшихся пирог и слегка утоптанная земля свидетельствуют о том, что тропинка, которая резко поднимается вверх сквозь густую прибрежную зелень, ведёт в Алепе26. Всю эту зелень, этот густой лес составляют пальмы с гроздьями бананов и кокосов, хлебные и кофейные деревья. Я только сейчас вижу, что большая часть подступающей к реке горы – ухоженная делянка, и это дело рук здешних крестьян. Эта плотная полоса растений между настоящим тропическим лесом и рекой, атакуемая лианами, ползучими стеблями и папоротниками, на самом деле является созревающим урожаем. Мы считаем урожаем и пищей колосья, а здесь урожай – это буйное зелёное дерево, в кроне которого прыгают обезьяны, а с веток свисают змеи.

Алепе – это две-три плетёные хижины на поросшем лесом холме, который возвышается над другими, тоже лесистыми, окрестными холмами, расположенными вдоль реки, между нею и густым лесом. Пьянящий аромат зелени, тропического цветения и свежести окружает эти домики. Трава мягкая, нетоптаная, и над ней страстно перекликаются невидимые для нашего глаза птицы. Миллионы насекомых слаженно выводят свою песню. Величественное одиночество и величественное соучастие с природой – простое и дружественное. Шагая по узкой тропке к плетёным хижинам в Алепе, я будто бы шёл таким же путём, ведущим через одиночество и жизненное единство, как в окрестностях Студеницы или в хорватской Фужине27.

Белый управляющий Алепе уже несколько лет как уехал и возвращаться не намерен, его пока что замещает вечно больной крестьянин-туземец, дни напролёт полёживающий в гамаке. Он отпирает мне дверь постройки, которая служит пристанищем (гостевым домом) белым людям, если их сюда занесёт, а это столь редкий случай, что, переступая порог, ты видишь разбегающиеся во все стороны полчища рептилий и насекомых, которые её населяли. Небольшая лесенка выводит с крохотной веранды на тропинку, которая сначала круто спускается вниз, а потом так же круто забирает вверх к посёлку: лавки, рыбацкие хижины, корзины. Пока бой разбирает моё походное ложе, а камердинер, расставив столы и стулья, готовит обед из консервов, я наблюдаю, как по тускло-красной тропе шествуют чёрные силуэты крестьян, закутанные в синие платки. Их вертикальные тела, уменьшенные согласно закону перспективы, похожи на тела пёстрых ящерок, спускающихся вниз по стене моей хижины. Колибри, птички красно-зелёного яркого оперения, крошечные, как насекомые, порхают с цветка на цветок.

После позднего обеда мне предстоит сплавляться на пироге через речные перекаты. Глава Алепе отправляет в деревню паренька, поручив ему найти людей, умеющих управлять пирогами. Через полчаса на тропе, ведущей к моему дому, возникает первый из них. Идёт быстро, одной рукой почёсываясь в голове, другой придерживая узкое короткое весло. За ним – второй, затем и третий. Каждый – со своим веслом. Весёлые, приветливые, они сразу же ведут меня к реке. Лишь один из них худо-бедно понимает пару слов по-французски, поэтому я и не стремлюсь вести с ними разговор.

Растко Петрович с жителями деревни

Из ряда длинных, узких пирог, грубых, выдолбленных из толстых стволов деревьев, они выбрали одну, совсем не похожую на чудесные пироги Фритауна. С большими ухищрениями мне удаётся усесться посередине и при этом не перевернуться. Сидя по краям, на самых концах ствола, юноши принимаются грести. Один спереди, двое сзади. Чтобы одежда им не мешала, они задрали свои тоги, обмотав их вокруг шеи. Оказавшись посреди бурной реки, воды которой вздымаются, разбивая одну волну о другую, в окружении лесных зарослей, очертания которых скачут у меня перед глазами, я ощущаю прилив счастья. Я плыву в настоящей туземной лодке, мчащейся вперёд волей этих нагих парней, все мысленные устремления которых сводятся лишь к одному: удержать лодку в струе; но это не подневольная мысль, – скорее, врождённое стремление достичь наибольшей чёткости, которое не утомляет ни летящего орла, ни гончую, преследующую дичь.

В какой-то момент поворачиваюсь, чтобы их сфотографировать. Это вызывает у них дикий хохот, сдерживаемый лишь заботой о том, чтобы не потерять контроль над лодкой. Тёплый, мягкий, звонкий смех туземцев – так они отзываются на всё, что их интересует, радует или воодушевляет. Кто бы мог сказать, что жизнь этих людей, то и дело смеющихся, на самом деле полна невзгод и опасностей, которые они склонны видеть во всём, что их окружает. Этот смех нельзя назвать развязным, пошлым гоготанием. Это смех от души, непродолжительный, взрывной. Бесшабашное эхо вечного детства.

Первая деревушка, в которую мы входим, снова по узкой тропинке сквозь заросли, – маленькая Монгази, не путать с селом Монга, которое больше. Жители деревни, встречая меня, говорят, что их деревня – Маленький Париж. Мысль мне нравится. Разве во время отступления28 жители Андриевицы не бахвалились тем, что княгиня Ксения29 считала Андриевицу маленьким Парижем, разве не говорили в Сплите: «Что такое пустой Лондон против Сплита-города»?!

Маленькая Монгази, пусть и совсем не похожая на Париж, – всё же дивная деревушка. Её новые чистые хижины обмазаны африканским краснозёмом, а в самом центре деревни растёт огромное дерево, усыпанное розовыми цветами. Впритык к посёлку, нависая над ним, кудрявится густая зелень банановых пальм и деревьев какао. Всё это богатство – собственность молодых людей из большой Монги, которые четыре года назад отселились из родной деревни, обзавелись семьями и основали это новое поселение. Так что здесь нет ни стариков, ни старух, а дети ещё толком не успели научиться уверенно держаться на ногах. Весь этот юный мир трудится увлечённо, обретая новые богатства. Они говорят о себе: «Мы богаты!»

Пирога продвигается к Монге. Эта деревня гораздо больше, постройки более ветхие, старые, сложенные из глины, которая высыхает и шелушится. Рядом с деревней расположено то, что считают кладбищем. Сидя у могил, люди осушают бутылки с джином, кое-где можно увидеть ночной горшок, это знаменует женское захоронение – слабому полу и в ином мире не обойтись без «ночной вазы». Двое юношей, немного знающие французский, приглашают меня к себе в гости.

Сижу на треноге посреди двора, который медленно заполняют крестьяне, дети и сумерки. С самого полудня меня так мучит жажда, что впору плакать. Белому человеку нельзя пить нефильтрованную воду – будет изжога, а то и лихорадка; прочие напитки, как правило, крепкие, да ещё и сильно согреты на солнце. Хозяева приносят стаканы с джином, от него жажда становится ещё невыносимее. Ломтик банана, который я попросил подать, – а принесли целую гроздь, плодов полсотни, ещё неспелых, – горький и несочный. Парень сбрасывает платок и идёт за кокосом. Хижины такие низкие, а кокосовые пальмы такие высокие, что я вскоре вижу, глядя поверх крыш, как он ловко взбирается на дерево – не карабкаясь, как наши сорванцы, а касаясь ствола ступнями и ладонями, как лазают обезьяны.

Сок разбитого кокоса, переливаемый из плода в калабас, сулит ощущение свежести, однако он горячий, что удручает, и слегка отдаёт бензином; пожалуй, ничто не утолит жажды, преследующей странника в Африке, до тех пор, пока он не взойдёт на обратный корабль. Остаётся лишь привыкнуть к жажде как к несносному другу.

Мне стыдно, что я навёл переполох, требуя бананов и кокосов, а пить не пью, притворяясь теперь, что это всё было затеяно ради собравшихся детей. Сначала малыши, а потом, осмелев, и старшие дети подходят, чтобы отхлебнуть. Конечно, негритятам кокосовый сок не в диковину – пей, хоть залейся, но им интересно играть со мной в эту игру. Голенькие, восторженные, дивные глаза с поволокой, – выстроились в очередь, чтобы получить свой глоток. Девочки лишь немного застенчивее мальчиков.

И вот приходит время бурного экваториального заката, который на нулевой широте наступает ровно в шесть, через двенадцать часов после такого же бурного рассвета, а на этом незначительном расстоянии от экватора – на две-три минуты позже. Волшебный каскад красок, туманов и мерцаний, который в Европе длится час, а на севере – неделями, здесь проливается с тропического неба словно по мановению. Мне бы хотелось ещё полюбоваться неповторимым противоборством света и тени на небосводе, окроплённом кровью, но вмиг стемнело. Гребцы заторопились, и мы ушли.

Покидаем селение, держа курс на свет горящей травы; звучит тамтам – мой первый тамтам в Африке. Удар в барабан, в обыкновенную бутыль и в бубенцы, всё это создаёт ритм, направляет юношей в круг вслед за девушками. Ритм замедляется – юноши и девушки касаются друг друга плечами, поводят грудью и бёдрами. Ритм ускоряется – поворачиваются друг к другу, обнимаются и в этом движении включаются в круг. Эти простые па, два шага в одну сторону, два шага в другую, повторяются вновь и вновь беспрестанно.

Поскольку негры с лёгкостью предаются чувственным удовольствиям, которые вскоре становятся весьма животными, и поскольку этот танец представляет собой путь к их воплощению, танцоры, как бы они ни устали, так просто не остановятся. Охвативший их во время танца чувственный экстаз рухнет, как только они вздумают отдохнуть. Поэтому они будут плясать до самой полуночи, чтобы ощутить бурление крови пылких любовников, которую ничто не охладит, пока не случится единение с природой. Достаточно было посмотреть на юношей, чтобы понять, чем закончится ночь Большой Монги.

Над рекой совсем сгустилась ночь, луна подпрыгивает, танцует, ныряет в перекатах Комоэ. Собравшиеся вереницей у самой воды купальщики, привязав свои пироги, поливают друг друга из калабасов и, радуясь тому, что ночь наконец завладела миром, поют ни с чем не сравнимыми низкими надтреснутыми голосами. Один из моих гребцов тоже решил спеть; где-то в самой своей глубине он отыскал тихий, едва слышный голос; и вот он возносит его всё выше и выше, к звёздному своду, как бы привязывая к звёздам и себя самого; но вдруг раздумывает: прерывает свою песнь как раз на самой верхней ноте. Теперь он опять гребёт равномерно и сосредоточенно, как и его товарищи, но ещё несколько долгих мгновений мысленно остаётся там, в высоте, жутким и непостижимым образом дотянувшись до самих звёзд, единственный из нас, сидящих в лодке. Его незавершённое вознесение было самым реальным в этой ночи.

Высаживаемся на самой опушке леса. Воздух, пусть ещё нет солнца, бьющего в темя, всё же теплый, а вода лишь немного его прохладнее. Несколько мальчишек, то сидя в пироге, то стоя по грудь в воде, ловят рыбу, размахивая квадратным сачком. На их руках, в сети и на чешуе пойманной рыбы пляшут звёздные блики. Мне хочется искупаться, но боязно; и вдруг весь этот страх перед кайманами (крокодилами) мне представляется надуманным и смешным – я быстро вхожу в воду. По правде сказать, несмотря на свое геройство, я исподволь слежу за тем, чтобы мальчуганы оставались на несколько шагов впереди меня: нет, я не гоню их вперёд на погибель, чтобы защититься самому, – они сами подвергают себя опасности.

Мой бой ждёт – ужин готов. Из-за стволов деревьев, сквозь их кроны слышны приглушённые звуки тамтамов. Быстро ужинаю, пью фильтрованную воду, пахнущую иссохшей землёй, через которую она сочилась; противно. Смешиваю воду с вином, привезённым из Басама, чтобы заглушить её вкус, но всё зря, становится ещё гаже. Весь день я просто-напросто грезил об этой смеси воды и вина, тешил себя мыслью о ней, а теперь, поняв, что и ею я жажду не утолю, в отчаянии сажусь на порог и вот-вот начну раскаиваться в том, что попал в эту страну. Всего один день жажды – а губы совсем растрескались, горло воспалено.

К счастью, бой приносит цитрусовый отвар, своего рода горячий подкисленный чай – заварку он взял в дорогу без моего ведома. Пожалуй, пить я больше не хочу, но признаться себе в этом пока опасаюсь, как человек, который ещё не понял, то ли зуб у него больше не болит, то ли просто боль притупилась…

Отправляюсь в деревню и в темноте пытаюсь угадать, откуда доносятся звуки тамтама. Несколько взрослых парней, сидя перед хижиной на циновках, бьют в барабан и калабасы, обтянутые сеткой, на которую нанизаны жемчужины. Сажусь рядом. Они не прерывают свою печальную ритмичную песнь с бесконечными повторами. Конец каждого куплета весьма интересен: это краткий, энергичный рефрен, по-видимому, междометие, вносящее в музыкальную фразу заключительный штрих. Что-то вроде голосового аккорда, неожиданного и мощного. Спрашиваю, о чём эта песня и какой у неё смысл, – все смеются, и они, и их старшие братья, которые подошли к нам и сейчас рассаживаются вокруг меня. Когда я требую, чтобы мне объяснили, какие всё же у этой песни слова, они отвечают: «А вот такие!» и заводят её снова. – «Это песня о любви?» Громкий смех: «Да!» Спрашиваю, танцуют ли они под эту песню; мне отвечают – да, танцуют, в масках, причём только в дневное время и только в определённые дни.

Африканская ритуальная маска из коллекции Р. Петровича

Старшие вызвались показать мне священные маски. Их выносит из хижины юноша, укутанный в какое-то тряпьё. Четыре восхитительные тяжёлые деревянные маски, изжелта-чёрные. Пожалуй, самые красивые маски бауле30, которые я когда-либо видел. Продолжением одной из них являются две фигуры – мужская и женская, половые органы которых прикрыты лоскутками. На вид она явно очень древняя. Другая – с рельефным рисунком, имитирующим татуировку, скалящаяся, увенчанная витыми рогами. После настойчивых уговоров они соглашаются уступить их мне, но просят двести пятьдесят франков. Я предлагаю сто пятьдесят, они соглашаются, я плачý, но тут приходит ещё некто, что-то им говорит, и они опять требуют прежнюю цену. Я чувствую, что ценность этих масок гораздо выше, даже в самой Африке, но меня сердит, что они задирают цену не потому, что это, по их мнению, драгоценность, а просто чтобы «содрать» с меня побольше (двести пятьдесят франков для деревни – сумма огромная). Я возвращаю маски, решив про себя дать им запрошенную сумму завтра утром, перед отъездом. Слишком поддался дурацкой страсти к торгу.

Чуть позже начинаются танцы – такие же, как и в большой Монге, только здесь они проходят под крышей в просторной постройке. Вокруг неё и у входа толпится множество негров, наблюдающих за танцующими либо через дверь, либо сквозь дырки в стенах. Когда же и я решаю подойти поближе и пересекаю небольшую лужайку, чтобы сократить путь, в носки мои набивается целая туча каких-то насекомых, и они тут же кусают меня за ноги – сильно, злобно, больно, почти как осы. Я бросаюсь домой и только там мне удаётся рассмотреть, что это обычные крылатые муравьи; это они способны прогрызть и сглодать все, кроме дерева и железа, это они строят красные муравейники, твёрдые как цемент, высотой в четыре-пять метров, живописные, как готические соборы; это они являются излюбленным лакомством африканских змей.

Мой бой выходит из дома и, прежде чем лечь, поёт, обратив лицо к луне.

Первая ночь на походной постели: голый, мокрый, как если бы только сейчас из ванны, под москитной сеткой, вобравшей в себя всю пыль магазина, в котором я её приобрёл. На рассвете выхожу из хижины – верхушки деревьев и холмов окутывает дымка. Клочья странного горячего марева, рассыпанные по ясной голубизне лесного утра, на фоне которой каждый листок выглядит резным, а скромный щебет колибри звучит оглушительно. Скатываясь с ветвей, с листьев, с тростниковой кровли, ливнем барабанит по земле роса. Убедиться в том, что дождя нет и не было, можно лишь попав на открытое пространство.

Рядом с моей кроватью, смежив веки, лежит ящерица, которую я накануне перед сном вытряхнул из спального мешка, теперь она мертва. Синяя, с жёлтыми лапами и лягушачьей головой. Безвременная смерть, окутанная мистикой!

Моюсь, стоя в брезентовом тазу и поливая себя из такого же ведра. Все эти вещи, изобретённые для путешественников и кажущиеся столь чудными, становятся вполне применимыми и непременными, как только прислуга избавляет вас от необходимости запасаться ими самому, к тому же ничего другого под рукой и нет. Одно только то, что вчера мы нечаянно утопили ложки в лагуне, доставило массу досадных мелких неудобств. Нет-нет да и вспомню, как я в детстве мечтал отправиться в эти края, совсем без подготовки, без каких-либо приспособлений, делить с дикарями их пищу и плоды, спать на ветвях! Я не мог и предположить, как плотно населена эта земля – не столько рептилиями, сколько муравьями, а ветви расположены высоко, они неудобны и узловаты либо коротки и непрочны, да и всё пространство полно комаров и мух цеце; к тому же туземцы едят нечто, напоминающее старинные толстые сальные свечи, это какая-то смесь всего, чем мы брезгуем, а то, что нам по вкусу, часто бывает сомнительной чистоты, и здесь лучше не пить воду и не есть фруктов, если они вам незнакомы, ибо то, что переварит желудок негра, для белого может стать отравой; и как же здесь жарко, влажно, опасно! А может быть, я обо всём этом и догадывался, но детское воображение превращало невзгоды в увлекательнейшее приключение, каковым и является эта поездка.

Дивный полёт ярких птиц.

Подходит староста деревни – он желает составить мне компанию, прежде чем наступит пора спускаться к реке. Я боюсь опоздать и решительно обрываю разговор: надо идти. По пути вы встречаем вождя Монги, пешком пришедшего из своей деревни, чтобы преподнести мне в подарок три белых птичьих яйца; отдариваясь, даю ему десять франков. Парней, у которых я вчера выторговывал маски, нет: ушли в поля, и никто не знает, где их искать и когда они вернутся, – может, к вечеру, а может, через день-два.

Спускаемся к реке, чтобы сесть в лодку, на которой я вчера прибыл на Комоэ, и которая, как было договорено, теперь должна была проходить мимо и меня забрать. Велено было ждать на берегу в восемь. Сам староста уже на заре послал на берег человека – её высматривать. Когда мы спускались к реке, было около половины восьмого. На полпути нас останавливает один из моих носильщиков: он как раз возвращается с берега, чтобы сообщить мне, что лодка уже проплыла. Почему раньше времени, почему не подождали? Какое же это тяжкое и бесполезное дело – объясняться с неграми!

Придётся ждать до завтра. Встреча с Вюйе до его отъезда на плантации отпадает. Однако старосте удаётся выяснить, что богатый крестьянин, владелец собственной лодки, на которой он якобы возит бананы, готов дать её мне напрокат. Час уходит на то, чтобы договориться и привести судно, не работавшее месяцами, в рабочее состояние.

Даю двести пятьдесят франков сверху только за то, чтобы эта лодка на всякий случай была у меня в распоряжении ещё денёк – там, куда я приплыву. И покидаю этот край, безусловно, самый чудесный в мире из тех, которыми я, помнится, грезил сызмальства; мне горько и противно, что я так обманулся.

Застаю Вюйе в тот момент, когда он уже готов погрузиться в машину. Сажусь рядом с ним, мучимый голодом и жаждой; сразу начинаю рассказ о Комоэ и лодке. Приятель меняется в лице: «Да это же всё было подстроено, чтобы ободрать тебя как липку! Нет ничего хуже, чем попасть в лапы негров, не умея с ними сладить! Все они заодно! Староста явился заговорить вам зубы, чтобы шлюпка успела пройти мимо, а теперь они сообща делят деньги, которые вы заплатили за ту, другую!» Мне обидно, что я дал десять франков за три дарёных яйца: «Тут вас тоже надули; яйца – тухляк. Надо было проверить, тонут ли они в воде. Я всегда так делаю, и если с подарком всё в порядке, даю взамен не больше того, что он стоит, потому что, поверьте, за всем этим стоит простое лукавство; ну, а если подарок дрянь, то оставляю его на видном месте – пусть знают, что меня не проведёшь. Надо было дать ему один франк, и всё!»

Едем через бескрайний вековой лес. Огромные стволы кешью, красного дерева, хлебных пальм и других благородных дерев возвышаются над царством намертво сцепившихся друг с другом плюща, лиан и побегов кустарника. Древесная кора по бокам стволов образовала широкие наплывы, напоминающие контрфорсы готических соборов, иначе дереву не выдержать веса раскидистой кроны и обильной листвы. Другие растения, которые и с таким подспорьем всё равно полегли бы под собственной тяжестью, создают надёжную опору своим ветвям, протянув к земле тонкие длинные жилки-провода: как только они достигают земли, тут же укореняются. На протяжении веков эти жилки превращаются в толстые прочные столбы, подпирающие гигантскую крышу из густых ветвей по всей площади кроны. Здесь метафора Бодлера о том, что лес это живой храм, превращается в фантастическую реальность31. Каждое гигантское дерево в этом тропическом лесу – огромное здание, живущее и растущее по своим архитектурным канонам. Как тут не восхититься! От такого величия природы сердце замирает, как дитя в ночи. К тому же Вюйе скоро меня покинет, и, в предвкушении того, как я окажусь на большой дороге, ведущей по Африке (на этой красной, пурпурной дороге, прорезанной по суше как по живой плоти земли), я преисполняюсь неким поэтическим настроением, в котором перемежаются грусть, страх и восторг.

На память приходит роман Киплинга «Ким»: там, пожалуй, главный герой – это и есть большая дорога, живое лицо, причудливое мистическое существо32. О, неимоверный путь, который я проделываю теперь, дорога через нескончаемый храм, уникальная дорога, не пылящая, не портящая ландшафт, а наоборот, оживляющая его своей трагической пунцовостью! Дорога, на которой я останусь один, которая совсем скоро превратится в тропу, стёжку, в едва заметные следы аборигенов!

Прошу Вюйе предупредить меня о прибытии на место за десять минут: много о чём я его ещё не расспросил в связи с моим дальнейшим путешествием, да и поделился далеко не всем, так что придётся ужаться в словах. Очень неуютно от мысли, что я внезапно останусь один в этой незнакомой стране. Вюйе готов проехать со мной ещё пару километров за пределы своей плантации. Но тогда ему придётся возвращаться пешком, и это, конечно же, излишне: в таком климате переутомляться не следует, даже если ты француз и такой добряк, как Вюйе.

Рассказываю ему, как однажды в Париже, убедив друзей не провожать меня на поезд, на вокзале я вдруг почувствовал такое горе оттого, что уезжаю из этого города, с которым почти сроднился, а теперь от меня отреклись и гонят в ссылку, что завёл беседу с носильщиком: расспросил его о делах семейных и дал ему непомерные чаевые, лишь бы хоть кто-нибудь при отправлении поезда помахал мне, когда состав тронется.

За все эти последние дни я так сдружился с Вюйе, так привык к его заботе, так оценил его эрудицию, радушие и простоту – всё то, что сделало его в моих глазах одним из самых чудесных людей, которых я когда-либо встречал в жизни, – что расставание с ним печалило меня безмерно. Покидая машину, он явно замечает моё волнение, и в момент прощального рукопожатия обнимает меня и хлопает по плечу. Затем моя машина отъезжает; Вюйе смотрит вслед – стоит и стоит на дороге, машет рукой.

Невзирая на то, что вокруг полно встретивших меня туземцев – бой, повар, переводчик, – я не скрываю слёз. Почему? Неужто я так одинок на этой дороге, в этом лесу, в этой жизни, а дружба, столь мимолётная, и разлука, столь естественная, могут причинить боль? Или внезапная встреча (с человеком, сочетающим в себе всё – и мысль, которой можно охарактеризовать чувства, и чувство, вобравшее нашу мысль, – с человеком, который из тех краёв жизни, куда мы только направляемся, с улыбкой протягивает нам дружескую руку), – такое же чудо, такая же высота, как и чудо или высота жизни и смерти.

Вот, подумал я, человек, который за эти считанные дни стал для меня братом, другом, открыл мне свои мысли, а я ему доверил всё то, что считал для себя сокровенным, потому что мне нечего было таить от него, седовласого, и теперь он остался один посреди африканской дороги, посреди необъятных джунглей, населённых птицами, ночной мглой и хищниками, а меня уговорил продолжить путь навстречу лихорадке, змеям и саванне! Уговорил, покорённый моим порывом и устремлённостью в неведомое, – быть может, находя в этом осуществление и своих мечтаний, которые в юности оставлял «на потом».