Помоги проекту - поделись книгой:
Я вообще придумал такой жанр — вступление в полемику, скажем, через полгода. Все уже забыли что к чему, кто с кем ругался. Зороастризм какой-нибудь, или там негр девочку из вагона выпихнул, или там корреспондентка заявила, что гитлеровцы — красавцы, а красноармейцы — мужланы. И вот тут ты горячо начинаешь излагать свою точку зрения, хватать людей за пуговицы, спорить до хрипоты до драки… А все только хлопают глазами: это что, правда было? Точно-точно?
«Другой же встал и стал пред ним дрочить».
Например, утконос. Утконос какой-то. Куда утконос? Папа ваш утконос?
Как всякий нормальный тщеславный человек, вбил в поиск свою фамилию и увидел, что мир не забыл меня, вовсе нет.
И я про платок напишу — что ж не написать про платок? Всё дело в том, что моя бабушка, Царство ей Небесное, носила этот оренбургский платок. Он истлел на ней, как рубашка на деде Щукаре.
Время было такое — вещей было мало, а уж какая приблудилась — на века. От отца — сыну, от матери к дочери. Мне как-то сделали кацавейку из меховой шубки. А уж что из шапок делали — маркизу де Саду и не снилось. Нет, тут ещё одно обстоятельство — вернее, два. Продавцы пуховых платков в той части ответов, что я видел — очень вежливо отвечали. А это дорогого стоит.
Во-вторых, пуховые платки — не лекарство какое, сразу видно, руками можно пощупать. Не отрависси. Нет, конечно, и всякому могут всучить пуховый платком размером в носовой. Ну, так то ж в прикупе лежало. Но всё-таки одно дело в рот тянуть, а другое — на голову наматывать.
Вобщем, все на защиту Оренбургских пуховых платков!
Да.
История про жесты
У меня свой глазомер, и собственная гордость. Можно поговорить о поэте и толпе, то есть, лучше, о человеке преуспевшем и глазеющем на него обществе.
Очень часто кто-то из успешных людей произносит фразу, делает некий жест и к нему тянутся зеваки.
Дальше начинается брожения умов и всякие споры, перерастающие в драки.
Во-первых, я считаю, что любое слово не просто слово, а поступок, который влечёт за собой массу всяких последствий, и кричать "ведь этого всего лишь слово (искусство, перформанс)" бессмысленно. Поэтому, если высказывание публично, то уж нечего поджимать губы и кривиться — идиоты, дескать, не понимаете, не смеете ругаться. [Это я к тому, что если публичное высказывание — провокативно, то возмущаться результатами нечего: ни высказавшемуся, ни тем, кто в силах пройти мимо]
Во-вторых, мне очень интересна сама тема диалога богатых людей и массы, и я много всего интересного для себя подчерпнул, например, из историй с вертером-300, и прочими делами. Причём я начал размышлять на эти темы много раньше, чем открыл для себя "Небедных-Людей-Из-Живого-Журнала". И драму "Персона и Толпа" наблюдаю часто "Вы нещеброды! — А вы пошляки! — Ах мы пошляки? Так хуй вам стульчиков для собрания! — Ах хуй нам стульчиков для собрания? Так хуй вам пионеров для хора? — Ах хуй нам пионеров для хора? — Так хуй вам монашек в баню! — Ах хуй нам монашек? Так хуй вам комсомольцев на Пасху!"… Ну и тому подобное дальше. [Это я к тому, что драмы мне интересны, но возмущения именно по этому поводу у меня нет].
В-третьих, у меня раздражение тонкого рода — оно не публичное, а частное. Есть высказывания, что мне удивительно не нравятся "привычной плоской формой", то есть не сутью, а тем, что я ожидаю некую остроту ума, жизненнное наблюдение, а мне подсовывают "Чёрный квадрат" или "Все мужики сволочи" или "Все бабы суки". Вот это меня расстраивает, конечно, но не так, чтобы я принялся топать ногами и расплескал свой чай.
У Джерома-Джерома, где он пишет о герое пошлых пьес, что катит в деревню, чтобы читать нравоученья и блаженствовать:
Галёрочников в блогосфере полно, это да.
История про разговоры CMVII*
— Курт Брахарц — немецкий гастрофилософ, эстет, потомок и наследник эпикурейцев (в гастрономической части), гурман и изысканный едок. Немецкий товарищ написал non/fiction дилогию "Страсть Исава" и "Исав насытившийся". Очень очень рекомендую!!! Такого не писал еще никто! Философия еды, мысли о еде, описания меню, ресторанов, все очень тонко и эстетски. Настоящий трюфель в помойной яме современной литры.
— Вот-вот. Трюфель в помойной яме! Клёво. Там ему самое место. Я надеюсь, что в аннотации так и написано — книгу, которую вы держите в руках, только что вынули из помойной ямы русской литературы, на ней ещё сопли Пелевина, остатки обеда калоеда Сорокина и пыль веков Акунина.
История про Гражданскую войну
Как-то, давным-давно, в Живом Журнале возникли очередные массовые дискуссии и голосования — за кого бы были современные офисные крысы — за красных или за белых. Причём ситуация с тем, что их выведут к оврагу какие-то невнятные люди, сняв ценные сапоги и оренбургские пуховые платки, заведомо не рассматривалась.
Это всё были безумные попытки соотнести себя с социальным выбором, который во-первых не повторим, а во-вторых, известен лишь по книгам. До сих пор происходят отвратительные споры, что за "комиссары в пыльных шлемах" склонялись над героем песни.
Ну и современному человеку не хочется быть лагерной пылью или смазкой для колеса истории, а хочется быть, по крайней мере, "менеджером среднего звена" — краскомом, что беседует с комсомольцем Николаем Дементьевым о Пастернаке и Сельвинском, качаясь в сёдлах, или белогвардейским поручиком, что хорошо поднялся на частном извозе в городе Париже.
Трупом-то кто хочет?
Ну и с процентами проголосовавших за красных и белых совсем вышла сумятица (эти проценты начали тут же складывать и вычитать, делить и множить).
Ведь большевики аккуратно съели своих товарищей борьбе — начиная с меньшевиков и кончая разными типами эсеров. Поэтому говоря о возрасте «менеджеров» — совершенно непонятно, как их выбрать для статистики — кто кого с кем ассоциирует.
Вот группа сорока-пятидесятилетних с опытом ссылок тюрем… Вот — вчерашние студенты и гимназисты, а вот народные крестьянские вожди…
Например, считать ли «менеджером» Виктора Шкловского — про которого комендант написал «Окружён броневиками Шкловского. Вынужден отступить», и с которым Булгаков связывал падение гетьмана в более позднее время.
В общем, как не крути, разговор о «менеджерах» вообще и их возрасте вообще — средняя температура по больнице — у одних 39, а другие — холодеют. А в среднем — 36.6.
То есть, часто вообще нет "красных" и "белых". Например, человек-матрос-солдат бежит стреляет на ходу по Зимнему, потом уезжает в деревню на Украину и тихо тырит ложки из барского имения. Потом его мобилизуют к белым, откуда он благополучно бежит к Махно и воюет у него пару лет, а когда тому приходит конец, он одевает буденновку и благополучно служит в Красной армии. Куда его считать? Неясно.
Хотя возраст у него определённо есть.
Или жили на свете национальные элементы революции и Гражданской войны — краснокитайцы, чехи, латышские стрелки. У них практически не было текучести кадров, а историческая судьба сложилась совершенно особая.
Наконец, не есть открытие, что в отличие от просторов Украины и Центральной России — в Сибири революция шла совершенно иначе, и крепкие мужики кончали бывших гимназистов в кожаных тужурках исправно и споро — мужикам было что терять. При этом такие мужики формально не были белогвардейцами, да термин "белопартизаны" не привился.
Мутная историческая каша в головах соткана из нескольких слоёв нитяного знания — советских детских книг, разрозненных мемуаров, разоблачительных статей и современных телевизионных фильмов.
Все эти мысли — следствие психотерапевтического выговаривания после знакомства с фоллаутчиками, что пишут инструкции по выживанию в случае нового катаклизма. Прочь, призраки майя, прочь, конец света в одной отдельно взятой стране, прочь, проклятие Глуховского!
История про исторический выбор
Был один советский фильм, суть которого я переиначил в своём воспоминании. Мне казалось что там, в начале шестидесятых годов, с круизного лайнера (здесь аллюзия на Фильм «Бриллиантовая рука») на французскую землю сходят советские туристы. И вот в ресторанчике один из них, советский генерал, рассказывает историю своей жизни, не замечая, что его подслушивает официант.
Тут расхождение — мне казалось, генерал был в молодости денщиком у будущего официанта (которого играл будущий Штирлиц Тихонов), а потом их развела Гражданская война.
Однако в настоящем фильме «Две жизни» денщик был молодым офицером и пал жертвой розыгрыша в каком-то имении, но дело не в этом.
Здесь очень интересная задача в области прагматики (если отвлечься от идеологии и идеалов). Например, понятно, что в 1916 году быть офицером лучше, чем денщиком.
А вот когда двадцатый год и давка у причала — лучше быть краскомом и бывшим денщиком.
Но понятно, что французскому официанту не грозит чистка и 1937 год. Ясен перец, ему не попасть в котёл под Киевом. Но в 1950 году генерал Советской армии живёт несколько лучше, чем официант в Ницце.
Допустим, они оба Мафусаилы, и вот наступает 1991 год. И вот одинокому французскому официанту (или метродотелю — должен же он расти) опять несколько лучше, чем одинокому отставному советскому генералу в его московской, а то и хабаровской квартире.
Очень интересный фильм, да.
Тут (при всей вакуумной сферичности) надо дать себе отчёт в том, прагматика какого рода перед нами.
Хочется выжить и иметь кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек?
Хочется ли преуспеть?
Хочется ли прославиться?
Это всё очень интересно в мечтаниях (анализ мечтаний всегда очень интересен).
Например, судьба советского командарма в общем-то завидна, чорная эмка, белая скатерть в санатории имени Фрунзе, на груди горят четыре ордена, и — апоплексический удар за переполненным столом, пока чекисты медленно поднимаются по лестнице.
Или пожить всласть, награбить и наесться, всласть натешиться девичьими телами в бандитском логове — а потом схлопотать пулю от немытых голодных ревкомовцев. При этом, ревкомовцы будут до смерти голодными — будут лежать в грязи под телегою, жевать промокший хлеб, и думать про город сад, потом получат свои срока и снова — в грязь под телегу, а потом на войне тож, пока не пресечётся их жизнь, полная убеждений.
А можно лелеять мысль об удачном воровстве активов с ноября по июнь и бегстве в Европу, а то и в Америку Но мы ведь понимаем, что такое Европа в 1918. В Германии голод, вспыхивают то там, то сям революции.(Швейцария тогда, кстати, была небогатой и совершенно непривлекательной). Ну, ладно, сбежали в Америку, поднялись за десять лет и вложили активы в фондовый рынок. И — прыг! — в Гудзон вниз головой с известного моста.
Было прилично и в Сербии, и родные купола горели среди белградских улиц. Однако ж и оттуда в 1945 можно было уехать эшелоном куда подальше, а то и повиснуть в петле. (Тоже касается и Харбина). В Аргентине можно попасть под раздачу Перону или прочим диктатурам — но всё дело, конечно, в том, как именно проживать — в скромной норке, мелком уюте, который нужно спасти от горячего дыхания истории-монстра? Ведь это всё сны несчастного Бальзаминова, расплывчатая мечта Макара Девушкина.
Можно осесть в Праге и стать рантье, но в 1947 этой радости придёт конец, поскольку во второй половине двадцатого века быть рантье только западнее Вернигероде.
Ну и судьба официанта или таксиста в 1940 могла сложиться по-разному. Понятно, что французы особо не жаловали Сопротивление, но отчего не разделить судьбу Вики Оболенской?
Как раз у парижского таксиста Газданова в "Призраке Александра Вольфа» есть архитипический пассаж: "К шаху пришел однажды его садовник, чрезвычайно взволнованный, и сказал ему: дай мне самую быструю твою лошадь, я уеду как можно дальше, в Испагань. Только что, работая в саду, я видел свою смерть. Шах дал ему лошадь, и садовник ускакал в Испагань. Шах вышел в сад; там стояла смерть. Он сказал ей: зачем ты так испугала моего садовника, зачем ты появилась перед ним? Смерть ответила шаху: я не хотела этого делать. Я была удивлена, увидя твоего садовника здесь. В моей книге написано, что я встречу его сегодня ночью далеко отсюда, в Испагани".
История про то, что ничто не вечно
История про праздники
Вот, фьюить — и Старый Новый год, время упруго и быстро.
Гимназистки сбивают лёгкий снег с каблучка.
Скоро масленица.
Растерял я как-то своих знакомых язычников, а в это время они меня звали в леса — все ведь верно знают, что я лучший друг язычников (а равно как и велосипедистов). Язычники народ пугливый — всё скрываются по лесам. Хранят народные промыслы, бьют белку в глаз её же оружием.
Соберутся язычники в лесу и сожгут чучело огромного блина.
История про выражения
Вот ещё что: я читаю довольно много частных высказываний в Живом Журнале и вижу, что одним из самых употребительных способов выразить свои эмоции стало "Блевать хочется".
Это мне совершенно непонятно.
То есть непонятно это радостное демонстрирование собственной физиологии.
Поделиться книгой: