Помоги проекту - поделись книгой:
– А что во мне находишь ты?
Дора задумалась, глядя в глаза своего мужа.
– Монстра. Тихого монстра, от которого веет неизвестностью, опасностью.
– Может быть, женщинам нравятся тихие монстры. Я еще целеустремленный. Я строю свою жизнь и больше не бегаю за женщинами.
– Стоит мне позвать, ты прибежишь. Всегда приходишь.
– Я прихожу из-за того, что хочу тебя, и из-за чувства вины, а не для того, чтобы потешить твое самолюбие. Я прихожу из-за собственного эгоизма и слабости.
– Я знаю тебя, – сказал Рувим, обращаясь к Вакуле. – Знаешь ли ты меня?
Старик внимательно посмотрел на мужчин. Девушка, отдалившаяся ото всех, улыбнулась.
– Знаю.
– Ты знаешь, почему я здесь и каким узлом мы можем быть связаны друг с другом?
– Знаю.
Голос Вакулы звучал спокойно и ровно.
– И что ты думаешь по этому поводу?
– А что ты думаешь по этому поводу?
Вакула смотрел в глаза Рувиму. Глаза Вакулы были усталыми, а лицо – белым, спокойным, даже немного болезненным. Взгляд Рувима, напротив, был бодрым, его глаза таили странную насмешку.
– Твои глаза тебя выдают, – сказал Вакула.
Старик улыбнулся. Да, он понял, что Вакула понял. Ему симпатичен был Вакула, как никто другой из присутствующих в этом зале. Он единственный из этой тройки неправдоподобно лгал.
– Расскажи, что же выдают мои глаза? – Рувим постарался сделать лицо менее довольным, но у него это не особо получилось. Он даже не замечал этого.
– Грязь всегда притягивает грязь, я это понял недавно, после смерти жены, когда закрылся в своей квартире, пытался работать, но ничего не получалось, когда пытался есть, но все вываливалось изо рта в буквальном смысле. Когда пытался плакать, но такое чувство, что вся вода, мать ее, будто сговорилась и решила не течь из меня. И я сидел с сухими глазами и понял, что грязь притягивает грязь. Я понял, почему у меня не получалось ничего серьезного с девушками. Я начинал встречаться со скромными, тихими девчонками, полными противоположностями Доры, которые краснеют от любого привычного для меня и непривычного для них слова: «путана», «трахнуть в рот», «выебать, как шлюху». Эти девчонки, они ангельски прекрасны, с ними спокойно, но я не могу раскрыться. И спустя какое-то время я снова один в пустой квартире, а затем второпях мчусь к Доре, чтобы назвать ее шлюхой, трахнуть так, чтобы она возненавидела еще сильнее, чем прежде. Как странно – полная сексуальная несовместимость, переродившаяся в сексуальную зависимость. Ты только что спросил, что выдают твои глаза, а что они могут выдавать, кроме самолюбования?
Головная боль усилилась, но Старик вникал в каждое слово, произнесенное Вакулой, и оттого не концентрировался на ней. Пазл начал собираться – медленно, но уверенно. Вакула подбирал правильно кусочки определенной картины, потому что четко и явственно видел, понимал, как она должна выглядеть.
– Самолюбования?
– Тебе же доставляет удовольствие смотреть на меня, наслаждаясь, смакуя мысль, что ты трахал мою жену в то время, когда я думал, что у нее никого, кроме меня, нет. Что она предавала меня с таким мужчиной – альфа-самцом, как ты. Метр девяносто, самоуверенный, красивый, дерзкий и мужественный. Прямо женский идеал. Не то, что я. Тебе кажется, что ты возвышаешься надо мной и сверху гадишь мне на макушку, а я, опустив голову вниз, принимаю это унижение, страдаю, терзаю себя немыслимой болью от предательства, обидой. Что я ненавижу тебя и сама мысль о тебе доставляет мне страдания, тяжкие мучения. Но разве в моем голосе ты слышишь сейчас хоть какую-то эмоцию, кроме сухой констатации фактов?
– Я ничего такого не имел в виду.
Рувим почувствовал, что слова Вакулы поставили его в какое-то непонятное и незнакомое для него положение. Не то, чтобы они были такой уж неправдой или преувеличением, просто после этих слов у мужчины появилось гаденькое чувство… хотя его собеседник взял основной удар на себя, так ему подумалось вдруг. И Рувиму вдруг захотелось этот удар смягчить. Такой реакции он явно от себя не ожидал, а потому даже немного растерялся.
– Слушай, дружище, все не так страшно, ты тоже неплох. Просто разные темпераменты и…
– Дора призналась мне, что изменила, в ту же ночь, когда убежала от тебя. Убежала от тебя, чтобы сходить в душ и позвонить мне. Я приехал почти сразу, и мы занимались с ней сексом прямо на пороге. Дора на дух не переносит мужскую слабость (в этом она мне тоже призналась), потому что она сама порой – очень слабая женщина, выдающая себя за сотворенную из гранита. Всю свою жизнь боялась в этом признаться, прячась от себя самой за мужскими спинами, за конфликтами, за позицией нападающей. Дора убедила всех, что она Медуза Горгона. И только мне одному показывала свои слезы, свои шрамы, свои переломанные кости, только я знал, что она Медуза Горгона, превращающая в камень саму себя. Ты знал, что у нее были сломаны два ребра и нос?
– Чего? – Рувим сморгнул.
Старик задумчиво смотрел то на одного, то на другого мужчину, и если бы не трагедия, обрушившаяся на плечи этих двух молодых людей, если бы не горе, объединившее их здесь, то он, может быть, даже похлопал бы Вакуле за смелость сказать в лицо человеку то, что думает о нем. Старик давно понял, что к чему и кто есть кто, – в тот самый момент, как нашел тетрадь Доры. Он был рад, что эта теплая июльская ночь не была испачкана ложью. Что узел наконец начал распутываться, пусть и не с того конца, с которого хотелось Старику.
– Она повелась на то, на что клюют многие женщины, обращающие внимание на тебя, она повелась на внешнее. Высокий, красивый мужчина с грубым голосом, крутой машиной, с маленьким членом… да плевать на член,
Рувим вскочил на ноги, почему-то посмотрел сначала не на Вакулу, а на Старика. Тот ответил ему безразличным взглядом, означающим, что ему совершенно плевать, какой у него член, что чужие члены его вообще не волнуют. Рувим посмотрел и на таинственную особу, сидящую в самом конце комнаты, она глядела в окно, не смеялась над ним и даже не улыбалась, но внимательно слушала разговор. Здоровяк подошел к своему собеседнику, встал напротив него, еще раз посмотрел на Старика и, решив для себя, что тот, может быть, даже не против будущего мордобоя, наконец, сказал:
– Встань.
– Зачем? – спросил Вакула, не пошевелившись. Он смотрел на Рувима снизу вверх.
– Хочу, чтобы ты смотрел мне прямо в глаза, продолжая свою речь. Кажется, ты такой смелый только на расстоянии, прикрываясь Стариком.
– Какая глупость. Мне комфортно и так. Дора сразу поняла, что ты за человек, когда узнала, что свой крутой дорогой автомобиль ты взял в кредит, который потом просрочил на несколько месяцев. Ты этим хвастался в том самом баре, где вы с ней познакомились. Дора поняла всю твою переменчивость, когда увидела, как активно ты пытаешься ее удовлетворить в сексе, позабыв о самом себе и своем собственном удовольствии. Она говорила, что ты трахаешься так, лишь бы ей было хорошо. Я сразу же спросил у нее: «Ты же сама хотела, чтобы тебя удовлетворяли, трогали, как ты хочешь. Что не нравится?» – «Я хотела, чтобы это было честно, – ответила она. – Чтобы мужчина сам желал именно этого, а не просто самоутверждалсяся за мой счет, лишь бы я похвалила его и сказала, какой он умничка и как мне все понравилось». Помню, я тогда подумал, что все так сложно. Трахаешь для себя – плохо, трахаешь для нее – тоже плохо. Через некоторое время она добавила: «Наверное, я смогу попробовать получать удовольствие эгоистично, выключаясь и не думая о том, что в этот момент чувствует мужчина, почему он это делает и какие цели преследует. Он нежен и ласков – ну и хорошо».
Она замечала и то, как ты периодически рассматриваешь себя в зеркале, любуясь собой. Хочу признаться, что мне было больно, когда я впервые узнал, что моя женщина отдала свое тело другому мужчине, зверю, тому, кто испачкает ее. Но я молча слушал, я не мог ее осуждать, потому что сам спал с девушками. Дора много всего рассказывала, она долго врать не умела. Как ты бросил свою дочь, обвинив ее мать в том, что она – конченая истеричка, и этим дал себе право не выплачивать алименты на собственную кроху. Как ты отобрал деньги у ребенка, чтобы отвести в ресторан чужую жену, оставить щедрые чаевые, лишь бы Дора не подумала вдруг, что ты скряга. Чтобы залить полный бак своего авто и купить пачку презервативов, ибо Дора никогда бы не позволила тебе засунуть в нее свой член без резинки. Моя жена сразу поняла, что ты есть, но тем не менее бегала к тебе, потому что…
Рувим ударил Вакулу по лицу. Тот даже не защищался, упал с кресла на пол. Перед тем, как ударить его ногой, Рувим на всякий случай посмотрел на Старика. Он по-прежнему задумчиво наблюдал за происходящим, будто так и нужно было. И только третья героиня этой истории спросила Старика:
– Какого черта вы позволяете все это?
Рувим все же пнул Вакулу ногой и только после этого сел на свое место. «Как-то неправдоподобно пнул, не со злости», – подумалось вдруг Старику. Не было ярости, ненависти, не было адреналина, эмоций – состояния, присущего обиженному, оскорбленному человеку в подобной ситуации. Это было больше для показухи, мол, посмотрите все, я не позволю к себе так относиться, имейте в виду, открывая впредь свой рот. Рувим наверняка внутренне признавал то, что сейчас было сказано, возможно, даже разговаривал сам с собой об этом, но не очень-то хотел слышать подобное от других, да еще при посторонних.
– Не здесь, так в другом месте это бы произошло. Я не могу нянчиться со взрослыми мужиками, учить их жизни, порицать или защищать. Сами разберутся.
– Ты даже не представляешь, что я за тварь, Рувим, – сказал Вакула, поднимаясь на ноги. Он подошел к креслу, в котором сидел любовник его жены.
Вот в его глазах Старик увидел то, чего не нашел в глазах его противника.
– Я прощаю тебе, что ты поднял на меня руку. Я ведь не предупредил, что я за животное. Сейчас предупреждаю: твою руку я отгрызу вот этими зубами, – он показал пальцем на рот. – Ты не смотри, что я такой мелкий по сравнению с тобой. Я, возможно, не смогу тебе накостылять так, как это можешь сделать ты, – знаю, ты специально занимался. Но я могу вцепиться зубами в твою руку и грызть ее до тех пор, пока не выплюну изо рта шкуру и мясо. Я вгрызусь тебе в лицо и буду жрать твою щеку, твой нос, твои уши. Посмотри на мои руки, посмотри на мои ноги, посмотри на мое лицо – разве так выглядит спокойный, уравновешенный человек, по-твоему? Я тебе клянусь, мне сейчас очень трудно не наброситься на тебя, не загрызть в прямом смысле этого слова… Как собака, которая понимает, что не способна повалить медведя – существо вдвое больше себя, – но способна нападать раз за разом, грызть, пока не загрызет, пока не выплюнет плоть. Я – глубоко обиженный человек, и моя обида на тех людей, к которым ты не имеешь ни малейшего отношения, сольется с обидой на тебя – и ты сожрешь горя за всех. Клянусь, двухметровая ты тупица, еще раз свои конечности поднимешь, я тебе их отгрызу.
Вакула дрожал. У него тряслись руки. Дрожали ноги. Дрожала голова. Дрожало все тело. В его глазах плескались злость, ярость. Это был совсем другой человек.
Он ушел на свое место, спрятал руки в карманы и прикусил губу аж до крови, чтобы переключиться на боль и успокоиться телом. Но это не помогло, еще несколько минут он дрожал, напряженно глядя прямо перед собой.
Рувим отвернулся и молча посмотрел в другую сторону, никак не прокомментировав угрозу Вакулы. Было непонятно, заставили ли его задуматься слова собеседника и он решил его не трогать от греха подальше, сделав вид, что не замечает этого дрожащего психа, или мужчина просто ушел в себя и в эту минуту его волновало что-то иное.
Старик внимательно наблюдал за Вакулой, за его дрожью. Смотрел он и на Рувима с девушкой. Он знал, что убийца будет говорить, но не знал, что именно.
Когда Вакула более или менее успокоился, то сказал:
– Спустя несколько недель после начала ваших встреч Дора призналась мне, что это была не ошибка, а побег. Она снова убежала к тебе, потому что ты – такой большущий крепыш – на самом деле нежный и заботливый добряк. Она закрыла глаза на твое самолюбие, хотя презирала в мужчинах все эти погляделки у зеркала на себя, красивого – твое самолюбие не портило тебя и было для нее совсем безобидным. Она простила тебе и твой маленький член, потому что ты всегда делал то, чего не делал я: гладил ее, спрашивал, чего она хочет, и от любой смены ее настроения менялся сам и пропускал все ее эмоции, с которыми она порой не могла совладать, через себя. Ты готов был нестись вслед за ней через весь город, потому что ты переживал за нее, когда она вдруг становилась непредсказуемой и убегала от себя, от тебя и того, что ее преследовало повсюду. Когда она, как умалишенная, бросалась на тебя с кулаками за то, что ты якобы посмотрел как-то не так на какую-то даму. Ревновала она и меня, и тебя. Вперлась она тебе сто раз эта дама! Ты только на Дору одну и смотрел, будь вы в клубе, в баре или просто на прогулке в парке. Потому что она тебя отвергала, не держала, не держалась. И, в свою очередь, смотрела только на меня, потому что я отвергал ее. И в те моменты, когда Дора срывалась и начинала бежать от меня, от себя, я думал: «Беги, может, когда-нибудь куда-нибудь прибежишь», – и засыпал как ни в чем не бывало.
Она била тебя, и однажды ты ударил ее в ответ. Сильно ударил в первый раз – ты потом извинялся несколько суток, что не рассчитал силы. И это было скорее от неожиданности, защищаясь, а не от злости. Она простила и продолжила тебя бить. Со временем ты перестал бить в ответ, лишь защищался или уходил в другую комнату. Дора кайфовала от скандалов, разборок, всех этих криков, воплей, страстей. Я понял это только после ее смерти. Я не позволял ей себя бить. Сначала я заламывал ее руки, крича в лицо, что уничтожу, если она позволит себе хоть раз меня обозвать или ударить. Спустя время я ее душил, крича в лицо, что убью. Она боялась меня, как никого в своей жизни, я всегда чувствовал ее страх – и он был не безосновательным. Дора хорошо разбиралась в людях, и в то же время не разбиралась в них вообще, парадокс – она видела монстра, но не видела человека во мне. Она всегда искала мозоли, на которые можно надавить в случае опасности, или места перелома, в которые можно въебать ногой, чтобы стереть человека в пыль. Несмотря на все это, Дора была необычайно добрым человеком – она кормила бродячих кошек, она прощала своих родственников, которые поступали с ней очень жестоко. Я был менее жесток к ней, скажу без лишней скромности. Ей оказалось трудно отыскать мои больные места, потому что, когда однажды я понял, как она распоряжается своими находками – моими откровениями, я перестал ей рассказывать что-либо важное-хрупкое из своей жизни. Только то, что давно уже огрубело. Огрубело настолько, что воткнутое туда лезвие ножа, сломается и не причинит мне никакого вреда. Только таким я старался делиться. И это ее расстраивало, ей было важно, чтобы я делился тем, что болит.
– Похоже на признание, – донеслось из конца зала. Девушка внимательно слушала.
– Недавно меня прорвало. Настолько прорвало, что мне стало легче передвигаться. Я начал видеть сны и запоминать их. Все эти годы я был рабом. Несвободным человеком. И только когда я признал все, что я сделал в своей жизни, что сделали мне – когда я открыл глаза так широко, что было больно даже просто сидеть на кровати в тишине, я буквально горел как в костре, – то смог увидеть все, чего не замечал раньше, все, что отказывался видеть из-за трусости: кто я, кто она, кто каждый из нас троих, сидящих в этом зале. В какой-то момент я понял, что готов признаться во всем содеянном, лишь бы я больше не гнить в этом заключении. Дора знала, что я боялся совершенных мною поступков, что я боялся осуждения, непринятия, ударов, что я дрожал и, как бы ни плевал в сторону тех, кто плевал исподтишка на мою спину, не осмелившись сказать что-либо в глаза, я был все-таки зависим от их мнения. Она знала, что мое спокойствие и безразличие к происходящему – это лишь поза, маска, за которой прятался страх. Она чувствовала мой страх, как чувствовала в людях слабость, трусость, пристрастие ко лжи. Я был рабом Доры. Непослушным, плохо подчинявшимся рабом; долгие годы она управляла мною, потому что я позволял ей собой управлять. Потому что страх смердит. Она всегда смотрела на меня так, словно в любой момент может рассказать всему миру все мои грязные тайны и этим меня уничтожит. Она не говорила ни слова, давала понять все это взглядом. Я сам наделил ее такой властью надо мной.
И только спустя какое-то мучительное для меня время, когда я набрался мужества, чтобы открыть глаза и увидеть в себе все, не утаив ни своих странных сексуальных предпочтений, ни своего отношения к ней, ни трусости, ни попыток убить ее – я наконец смог освободиться. Я принял это все в себе, и с тех пор она перестала мною управлять. Дора пошла ва-банк, думая, что это блеф, а я говорил: «Да, это я. Я такой, я так поступал в определенных ситуациях», – и принимал на себя удары, ножи – чужие языки, обмазанные ядом осуждения, презрительные взгляды. И всякие подлости. Я выстоял: каждый удар я принял на себя, и в какой-то момент Дора даже не поняла, как сама угодила в капкан и стала моим рабом, потому что настолько раздеться прилюдно, как это сделал я, она была не способна в силу собственного страха. Она отрицала свой страх и была рабом, послушным рабом, в отличие от меня. Я ничего не говорил, а Дора по взгляду понимала, что я – тот, кто сотрет ее в пыль, стоит мне только открыть рот и рассказать всему ее окружению, что видел, что слышал из ее уст про них, про их жизни. Я много всего слышал, уверен, они вовсе не подозревали, что Дора – двойной агент. Она боялась меня настолько, что даже говорила время от времени: «Ты – чудовище, ты – мой повелитель, мне нравится знать, что ты один способен справиться со мной». Мне есть, что сказать каждому, харкнувшему в мою сторону. Я лупил Дору, я душил ее, однажды, когда я дошел до грани и почувствовал смерть, танцующую в своем пьяном веселье вокруг наших слез, крови, соплей – я остановился и дал себе слово прекратить все, чтобы не ломать жизнь ни себе, ни Доре. Я не хотел ее убивать. Я лишь хотел, чтобы человек, оскорбивший, ударивший другого, был наказан. Жестоко наказан, по-другому я не умел.
– Благодарю тебя за честность, Вакула, – сказал Старик, глотая таблетку. Хотя все, сказанное этим мужчиной, было интересным и затягивающим, боль усиливалась настолько, что начинала отдавать сначала в правое ухо, а затем в оба уха одновременно. Старик уже был не в силах терпеть и выпил обезболивающее. – Если бы ты начал наше с тобой общение с этого, то, возможно, мы бы сегодня не собрались здесь, хотя кто знает.
– И это мужчина, – задумчиво сказала девушка. Она произнесла это не вызывающе, не громко, но и не тихо – чтобы услышали все.
– А ты подойди и скажи мне в лицо все, что ты обо мне думаешь, – ответил ей Вакула. – Рувим, твоя увлеченность Дорой и влюбленность в нее, раскрывающаяся в заботе, нежности и поддержке, стала бинтом для ее больной, израненной души. Больное притягивает больное – это я о нас с ней. И больное использует то, что более здорово, чем оно само – эгоистично использует, без малейшего чувства вины, потому что здоровое иногда манит больное, здоровому хочется, чтобы оно его полюбило… А в итоге оно его поглотило, пережевало и выплюнуло, потому что ты, Рувим, каким бы суровым, шершавым ни казался – на самом деле овца, примерившая волчью шкуру, чтобы выжить и казаться сильнее. Зверей я вижу всегда, людям порой даже рот открывать не нужно, чтобы я понял, что это за человек и чем от него воняет – они не всегда большие и не всегда кидают грозные взгляды. Зверя из человека делает боль, а не поставленный грозно голос, два метра мяса, суровый взгляд и огромный кулак, который всегда готов вступить в бой. Боль делает из овцы волка – эта воющая внутри, голосящая так надоедливо-громко, что думаешь, когда она уже заткнется, эта ебаная боль. Я не знаю твоей жизни, твоих дорог, но вижу, что во мне больше злого, черного, грязного, чем в тебе. Ты смотришь на меня, как на овцу, я, возможно, внешне на нее для тебя похож, но мы с Дорой всегда воспринимали тебя так: пережевал, глотнул и высрал. В тебе отсутствует опасность, Рувим, потому что ты не знал такой боли, какую познали мы. Потому что ты более здоровый, чем мы.
Может, ты и не тепличное растение, кто знает – ты мог быть здоровенным бугаем, крушащим всех, кто на тебя повышал голос у себя во дворе. Но очевидно, что ты мало получал, ты мало страдал, вот в чем твое отличие. Ты слишком добрый человек, хоть и поступаешь, как говнюк. Ты не познал того горя, что нужно было ей – Дора не могла бы тебя полюбить, слишком прост ты для нее и предсказуем. Слишком мелки твои трагедии. Но несмотря на весь свой талант – смотреть прямо в суть, она не заметила другого монстра, находившегося рядом с ней больше десятка лет. Меня она увидела сразу, почему же не увидела ее? Я не понимал, как можно быть такой слепой и не замечать очевидного. После ее смерти я много думал и понял, что этого монстра она любила так, как, возможно, не любила никого в своей жизни. К этому чудовищу она относилась, как к дочери, защищая ее ото всего опасного мира, рядом с ней она даже от себя не чувствовала опасности, удивительно… Я могу и это сейчас объяснить. Здесь, среди нас, присутствует монстр, если и не мощнее меня, то явно не слабее. Это ты, Рогнеда. И я говорю тебе это в лицо, а не за спиной.
Молчаливая, загадочная особа, сидевшая все это время в стороне, улыбнулась, ее позабавили слова Вакулы в ее адрес. Молодая девушка встала со своего места и подошла поближе к мужчинам, а затем села на свободное кресло возле Рувима.
Она не чувствовала от него угрозы для себя, Рувим казался ей самым безопасным из всех мужчин в этой комнате.
Персонаж пятый. Рогнеда
Родители Рогнеды умерли рано, когда ей было всего несколько лет. У нее было четыре родных брата и ощущение крепкого единства – что все они связаны друг с другом несчастьем, и что каждый из них за другого, родного теперь до конца, что бы ни случилось. Братья закрывали собою свою крошку-сестру, самый старший оберегал ее от мира, в котором таились опасности, чужие взрослые мужчины, глядевшие на нее так, как ей не нравилось. Рогнеда была красивой, видной девушкой – уже в одиннадцать лет на нее смотрели, как на женщину. Тонкая, взгляд холодный, твердый, немного таинственный, пухлые обветренные губы, черные, как тьма и смола, глаза, маленький носик. Она носила красоту, понятную большинству людей, и насколько она ею наслаждалась, настолько же от нее и страдала.
Самый старший брат был совершеннолетним и взял опеку над всеми, чтобы они не попали в детский дом.
Помимо единства, красоты и раны внутри, Рогнеда с ранних лет ходила по миру с верой в то, что Бога нет. Сначала эта была обида за то, что если бы он был, то не отнял бы родителей у нее и у братьев. Она была зла на Бога, о котором все говорят, которому молятся, у которого просят что-то, и эта злость, обида означали, что больше она не верит в него. Но на всякий случай в самых трудных ситуациях, когда ей угрожала опасность или она сильно переживала по какому-то поводу, Рогнеда вспоминала о нем и говорила про себя: «Если ты и вправду есть, помоги». Она была из тех, кто не перекрестится, пока не грянет гром.
Немного повзрослев, девушка поняла, что без Бога жить легче. Если нет Бога, значит, нет и дьявола, значит, нет и котла, в котором все якобы будут гореть после смерти за свои грехи. А если нет котла и вечных мучений в геенне огненной, значит, нет и грехов, это просто условность. Есть действие и последствие действия, есть выбор и путь, который появляется вслед за выбором. Без Бога жить проще. Существует человек – хозяин своей судьбы, капитан своей души. И человек, который уверовал в самого себя, берет ответственность за свою жизнь и свои поступки, не перекладывая на других людей. Человек, создающий самого себя, ищет ответ на вопрос, что же такое Вселенная. Что же это за устройство такое, состоящее из нитей паутины, через которые проходят наши мысли, желания, запросы? Что это за путь, которым мы идем к осуществлению желаний. Что же это за паутина такая, в которой все мы – пауки, плетущие собственные нити, что же это за исполнитель желаний, дающий нам все, чего мы хотим, только протяни руки, подойди и возьми, если хватит смелости, упорства, честности перед самим собой?
Рогнеда изучала Вселенную со всех сторон.
– Ты не выбирала смерть родителей, Рогнеда. Не ты решила их судьбу, – произнес Вакула.
Старик задумался, он не сразу понял, к чему это было сказано.
– Заткни свой рот, жалкое ничтожество. Слабак, бьющий свою жену. А мое святое не тронь. Я не боюсь тебя и могу подойти и эту твою морду расцарапать.
Все присутствовавшие в комнате были поражены, что Рогнеда, достойная, спокойная женщина, все время державшая себя в руках, вдруг неожиданно переменилась в лице. Гримаса презрения была адресована ее собеседнику.
Вакула тряхнул головой:
– Ты все свое святое сама бросила на всеобщее съедение, рассказав об этом лучшей подруге. Ты думала, что только вы обо мне знаете некоторые тайны. Так случилось, что и я знаю ваши маленькие темненькие и светленькие тайны. Поверь мне на слово, я и без Доры понимал, что ты, вся такая достойная дама, скромница с высоко поднятой головой, не срешь маргаритками, и бегониями тоже не срешь. «Слабак…» Сколько раз я это слышал от Доры, от тебя за моей спиной, от других ее знакомых. Как удивительно, что ни один мужчина меня так не называл в сознательном возрасте, разве что в детстве. Что такое сила, Рогнеда?
Старик смотрел, анализировал услышанное и смаковал занимательное зрелище под названием «Как прорвало однажды тихоню Вакулу».
– Взять хотя бы этого большого парня, Рувима, любовника моей жены, о котором ты прекрасно знала, и, судя по тому, что ты села поближе к нему, мои предположения по поводу грязи, притягивающей подобную грязь, верны. И да, справедливости ради, Старик… – Вакула повернулся к пожилому мужчине, собравшему всех в этом зале. – Какая грязь нас с вами притянула, раз вы выбрали место поближе ко мне?.. А я скажу вам прямо, без скромности, загадочности и прочей херни: нравитесь вы мне, Старик, что-то в вас есть такое, что я нахожу приятным для себя. Хотя совсем не знаю вас.
«Наверное, схожая грязь, – подумал про себя Старик. – С таким энтузиазмом и решительностью ты и без моей помощи распутаешь этот узел. Распутай же его, Вакула».
Тот снова повернулся к Рогнеде, и хотя ему было неприятно смотреть на нее, но он сказал себе: «Так нужно, друг, потерпи. Надо все это закончить раз и навсегда».
– Взять Рувима… В его понимании сила – это сделать голос грубым, угрожающим, лицо – серьезным, устрашающим, каменным, расправить плечи. Идти по миру так, словно ты сильнее любого, повстречавшегося на пути. Но только не того, кто больше, смелее тебя, или меньше, но с пистолетом в руке или обладает другой силой, которой опасаешься ты и которая может быть расценена как угроза для жизни или психики. Таким человеком для Рувима стала Дора, так как она чувствовала себя гораздо «больше» в присутствии почти что двухметрового серьезного дядьки. Для него сила – это быть подобием медведя, а женщины любят медведей, потому что медведи большие, устрашающие и они могут защитить. Вот и Дора выбрала его по тому же принципу. Не важно, что она считала для себя силой, важно, что видит силой подавляющее большинство, – ибо подавляющее большинство окружало Дору изо дня в день. Обычный человек чувствует силу в кулаке, в побитом, поверженном визави (валяющемся у него под ногами с переломанным носом или ребрами), который оказался физически слабее, меньше, трусливее. В самом примитивном проявлении силы, на которое обращает внимание и, что самое паршивое,
В Доре всегда боролись двое: один кричал ей, что это все – мягкий песок, не более. А второй доказывал, что этим песком (пока другие не видят в нем песок, а видят щит) можно разбивать головы. На таком щите можно ехать к желаемому и чувствовать себя защищенной, хрупкой женщиной. Она так же боролась и за меня, боролась сама с собой, задаваясь вопросом, почему все ее окружение видит во мне мягкую, липкую и неприятную грязь, в то время как она находит во мне каменный утес, на котором можно стоять уверенно, а разбиться можно, лишь по неосторожности слетев с него или шагнув вперед, к своей гибели намеренно. Она сама прыгала с этого утеса и хотела, чтобы утес пригнул за ней или остановил. И об этом она мне говорила порой, странная женщина – вот тебе белое, вот тебе черное, зачем отверзаешь в черном другие оттенки? Мне кажется, она пребывала в поисках ответа на вопрос: «Кто я сама?» Примитивная сила была для Доры пшиком, пустышкой, но она слишком зависела от мнения своего окружения, потому заставляла себя влюбляться и находить в этой силе оружие. Ей важно было за что-то уважать мужчину. Всегда. Как ты думаешь, Рувим, если посмотреть правде в глаза, уважала ли тебя Дора?
Рогнеда взглянула на любовника Доры, тот – на нее, но на Старика и на того, кто обращался к нему, смотреть не стал. В глазах девушки он нашел для себя поддержку, как несколькими мгновениями раньше Рогнеда нашла для себя поддержку в его симпатии к ней. Глазами она сказала: «Конечно, уважала. Не слушай ты его. Это ничтожество не стоит того, чтобы его воспринимали всерьез». И при других обстоятельствах Рогнеда великодушно обняла бы это большое мужественное дитя и, возможно, даже поцеловала бы его в лоб. Он бы даже не понял, что к нему проявили жалость.
Этого же никогда терпеть не мог Вакула – жалости к нему в открытой или неочевидной форме. Он продолжил:
– В голове Доры не укладывалось, почему ты – такой большой, похожий на великана, грубоватый с виду, кажущийся надежной опорой, силой – зависим от азартных игр, от алкоголя, почему в трудные моменты ты либо пьешь, либо кричишь, либо ищешь человека, который в конечном итоге нарвется на то, чтобы ты его хорошенько избил. Почему ты не умеешь контролировать свои эмоции. Почему ты их можешь контролировать только в присутствии того, кого побаиваешься – тому самый очевидный пример моя жена. Рядом с ней ты был паинькой, стоило ей взять в руки копье, ее копье – взгляд. Ты видел в ней человека, способного тебя поглотить. Этим тебя и манила, притягивала моя жена. Ты не анализировал, потому находил в ней лишь опасность, загадочность.
Старик задумался: «Он говорит о ней так, будто она жива».
– Ты заявился сюда, весь такой красивый, чистенький, башка помытая, глазки выспавшиеся, зубки беленькие. От тебя пахнет хорошим мужским парфюмом, и совсем нет смрада горя, которым провонял я. Посмотри в мои глаза – спал ли я больше трех часов каждую ночь в последний месяц? Я только что задался этим вопросом. Ты спросил у меня, знаю ли я, почему ты здесь. Спросил, чтобы обратить внимание на свою персону, будучи уверенным, что твоя надменная ухмылка из серии «я трахал твою жену, я лучше тебя, я – мужчина, а ты – его подобие» уничтожит меня. Она давно уничтожила меня, хотя ранее я ее не видел, только представлял себе. И на том месте, где я пролил целую чашку этих бесполезных и не нужных никому слез, я стал сильнее. Я стал больше, появился еще один шрам, но уже давно не рана, шрам под названием «малый писюн и большая забота». Извини,
Рувим снова хотел посмотреть в глаза Рогнеды, но она уже смотрела на Вакулу, задумавшись. Он понял, что высказывания Вакулы, как слова презираемого человека, хоть и имели вес, но не имели такого разрушительного эффекта, как если бы их озвучил человек порядочный и всеми любимый.
– Что в моем понимании сила? Опустим физическую силу. Вот у Рувима есть долги. Благодарю Дору за ее слабость рассказывать все, не фильтруя, о тех, кому она рассказывала про меня, не фильтруя, иначе я бы заткнулся, и мне было бы почти не о чем говорить. Итак, Рувим взял деньги в долг, но отдавать уже не хочется; деньги ушли легко, а вещь, которая была приобретена на них, такая родная, будто всегда была его. Он не хочет возвращать деньги, он выдумывает сто причин их не возвращать, но изо дня в день ходит с такой невидимой гирькой, привязанной к шее. Он понимает, что все предупреждения, посылаемые банком, все звонки, на которые он не отвечает, – это не предел, не конец. И продолжает ходить с ожиданием самого худшего, он к нему готовится, к этому худшему, потому что не знает, как все произойдет. Он начинает срываться на прохожих, на бывшую жену, даже на свою дочь. На Дору пробует – и понимает, что совершил ошибку. После этого у него даже мысли не возникает сорваться на нее, он начинает думать, в чьем присутствии можно выпускать пар, а в чьем – нежелательно. А та гирька с каждым днем опускается все ниже, потому что она тяжелеет.
На мне нет ни одного кредита – терпеть не могу брать в долг и отдавать. А если что-то когда-то и занимал, то старался вернуть в срок. Меня однажды научила этому ситуация, схожая с нынешней Рувимой. Только там был не чужой человек, не организация, к которой не может быть теплых чувств, а целый друг. После произошедшего он стал бывшим другом. Я повел себя с ним, как подлая тварь, опустившись до оскорблений, у меня внутри проросло чувство злости и презрения к человеку, который одолжил мне деньги, а, ко всему прочему, еще и трусость. Я злился, презирал и боялся его одновременно. Но возвращать деньги не хотел. Это было давно, но такое не забывается. После этого урока жизнь дала мне ответку – со мной так же поступил мой приятель, которому я дал определенную сумму и у которого деньги были, но не чтобы отдать их мне. Он, как и я, проявил себя подло, считая, что если знает обо мне кое-что тайное, значит, долг ему автоматически будет списан, но он ошибся. Долг он мне все же вернул… Так что можно наблюдать за тем, что в конечном итоге сделает человек, оказавшись в долгах, как себя поведет в этой ситуации – это скажет о многом. Несколько лет назад я занял крупную сумму, чтобы купить квартиру. За несколько лет я выплатил все до копейки, и я горжусь собой. В собственном понимании и даже в понимании Доры я проявил мужество. Казалось бы, просто долг, а как по-разному можно себя проявить, будучи должником.
Сила… Рогнеда рассказывала моей жене, какой мерзавец ее бывший молодой человек. Собственно, то же самое Дора рассказывала ей обо мне и обо всех мужчинах, которые были до меня. Заметь, Рогнеда, я ничего не выдумываю, я лишь констатирую факты, на себя нужно злиться, а не на меня, я лишь показываю, кто вы в определенных обстоятельствах. Рогнеда говорила, что ее молодой человек любит драть ее только в зад, простите за такие подробности, и в рот. А ей так не нравится. Но вместо того, чтобы все прекратить, сказать об этом своему партнеру, она звонила своей лучшей подруге и делилась недовольством с ней. Затем Дора вставляла свой комментарий: «Какой же он пидор, мужеложец, гнусный гей». Достойная девушка, какой всегда ее считала Дора, не могла себе позволить говорить такие гадости про своего мужчину, потому лишь молча выслушивала, периодически кивая головой, и воздерживалась от комментариев. Потом Дора клала трубку и в бешенстве возмущалась: «Вот извращенец какой, как моя девочка могла связаться с таким чудовищем?» Она говорила это при мне – том человеке, которого сама могла назвать точно так же при своей подруге. А ее подруга в это время уже забывала о том, что ей плохо, шла к своему мужчине, шутила с ним, целовала его и готовила ему ужин. Затем ночью снова подставляла свои прелестные местечки, а Дора все это в себе носила изо дня в день и периодически взрывалась, ненавидя этого подонка. Ни одна из них ничего не поняла. У них каждый мужчина – это говно, все вокруг них – говно, а они – такие чистенькие, беленькие, ни разу не испачкавшиеся, достойнейшие люди. Каждая из них, мученица, страдающая, бедная женщина, стиснув зубы, терпела, жалела себя, жалела другую, улыбаясь в личико своему насильнику-извращенцу, мерзавцу, человеку, сломавшему ей жизнь.
Рогнеда, если судить тебя по тем поступкам, которые я знаю, то никакой силы в моем понимании, а уж тем более достоинства, которое находит в тебе твое окружение и Дора в том числе, в твоих действиях нет даже близко, хоть ты еще выше подними нос в моем присутствии… Я помню, как вы толпой набросились на ту девчонку, которую не приняли. Она сразу поняла, куда попала, но одна справиться с вами всеми не могла, потому получала насмешки, сплетни и удары от каждого из вас по отдельности. Как жаль, что я тогда не заступился, а засунул язык в жопу. Вы были неправы. Мне нужно было тогда переть против всех, но не хватило смелости, духа. Следующий эпизод: твой новый мужчина, который у себя в шкафу выращивает травку, экономит на тебе и своей жене и детям делает гораздо более ценные подарки, чем тебе. «Фу, наркоман! – кричит Дора. – Какое ничтожество, он мне никогда не нравился, экономит на моей малышке, значит, жлоб. В придачу еще и ширяльщик». Ты слышишь, как странно это звучит, Рогнеда? Ее любовник, который не платил алименты жене, – слабак, но слабак, который нежен к ней, а значит, нужный человек. А другой, который заботится о своих детях на расстоянии, будучи разведенным, – жлоб, потому что не тратит много денег на свою новую женщину. Порой от всего этого хотелось убежать, закрыть глаза и уши, спрашивая себя: «Это я сошел с ума или мир, в котором я выбрал жить?» Мою жену переубедить в чем-то было нереально, это все заканчивалось скандалами, драками, плевками, презрительными взглядами. Помойной ямой – если кратко.
Вакула перевел взгляд на Старика. Тот задумчиво смотрел на него.
– Но даже несмотря на то, что я знаю, как ты поступала за спиной у тех, с кем делила кусок хлеба, постель, свое горе, я не могу себе позволить назвать тебя подлым и слабым человеком, Рогнеда. Потому что тем самым дам право другому назвать так же и меня, когда он увидит меня только в одной ситуации. Потому что в других ситуациях ты могла проявить, и я уверен, даже проявляла себя куда достойнее. Ты могла творить великие дела по доброте душевной в то время, когда я тебя не видел, и тебя не видел никто. А ты знала, что и Дора несколько месяцев своей жизни отдала на то, чтобы найти людей, которые оплатят дорогостоящее лечение чужому ребенку, чья жизнь висела на волоске? Она была волонтером, добровольцем. И она победила в конечном итоге, добилась своего, нужную на лечение сумму собрали совместными силами. Но о ней даже нигде не упоминали. У нее большое, доброе сердце. В ней были и великодушие, и щедрость – ты знаешь, сколько добра она сделала для своей семьи, когда немного встала на ноги, как она заботилась о матери. И одновременно она носила в себе и подлость, трусость, слабость. Вы почему-то видите человека либо черным, либо белым, даже не понимая, что сами – очевидный пример того, какими разными бывают люди. На вашу подлость найдется мешок хороших дел, совершенных походя или намеренно, с большими усилиями. Потому, если не хочешь быть поверхностным и недальнозорким, не видящим ничего, кроме чужого дерьма, засунь язык свой в темное местечко, где сперматозоид не потанцует с яйцеклеткой, и следи исключительно за собой. То, что я тебе не нравлюсь, еще не значит, что я плохой человек.
Рогнеде стало стыдно, что он озвучил такие пикантные подробности их жизни с молодым человеком. Последние слова не прозвучали для нее как озарение, потому что неприязнь к Вакуле была гораздо больше, чем любая правда, какой бы трогательной она ни была.
Она старалась держать себя в руках и не показывать, что ей стыдно. Ее лицо горело огнем. Девушка молчала.
Наступила неловкая пауза, и Старик решил сказать свое слово:
– Узел начал распутываться. Я доволен, что слышу правду, грязь и ничего, кроме грязи и правды. У каждого из вас троих был мотив убить Дору. Каждый из вас мог это сделать в тот день, ни у одного из вас нет алиби – так странно все совпало. Может, после этого откровения последует признание в убийстве?
Старик сказал это в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретному.
– Мотивом Рувима могли быть банальные деньги, так как он имел еще много других долгов, помимо долга за автомобиль. Он погряз в обязательствах и не знал, как из них выбраться, он даже думал сбежать из города. Ведь квартиру – и ту он снимает.
– Что за черт? – вскрикнул самый крупный мужчина в этой комнате. – Убить Дору из-за денег?
– Я видел разное в своей жизни, не стоит так возмущаться. Я не обвинил никого, лишь озвучил свои мысли, возможный мотив преступления.
– Мотивом Рогнеды тоже могла быть корысть. Ведь в завещании, оставленном Дорой, сказано, что после смерти ее имущество, то есть квартира, перейдет в собственность Рогнеды, лучшей подруги.
Поделиться книгой: