Лучше быть тварью, чем рабом

– Во как, – протянул Вакула. – Мотивчик прекрасный. А я и забыл об этом. Дора вправду так и сделала, потому что была в обиде на родных.

– Мне не нужна эта квартира, я все равно отдам ее семье Доры. Матери и сестре, – сказала девушка.

– Это ваше право, – сказал Старик Рогнеде. – И, наконец, последний человек, имевший мотив, – Вакула. Один из возможных мотивов – месть. Месть женщине, которая порой отрицала в нем мужчину, лишь бы сделать больно, тем самым унижая его. Смерть Доры освободила Вакулу от этой болезненной и губительной связи, губительной не только для него, но и в равной степени – для нее.

– Вы и вправду считаете, что это могло бы освободить меня? – обратился Вакула к Старику.

– Не знаю. В момент убийства порой люди не понимают, что произошло до и что произойдет после. – Он задумался. – Три удара ножом. Бездыханное тело. И все обставлено так гладко: похищены деньги, украшения, вся квартира отмыта, будто после убийства пришла команда из клининговой компании и вылизала до блеска все, оставив только труп на полу и лужу крови вокруг него. Убийца забрал с собой орудие убийства, нашелся даже подозреваемый, бродивший на лестничной клетке, когда обнаружили тело, – все складывалось отлично. Если бы не одно но – убийца сам себя сдал, и я не мог понять, почему. Чаще всего преступники одержимы жаждой быть упущенными из виду, свободными, продолжать жить прежней жизнью и не калечить себя позором, раскрытием, всеобщим презрением и тюрьмой. Они, как гусеницы, попавшие в паутину, пытаются ползти и ползти, лишь бы как-то из нее выбраться, выкрутиться, уцелеть и жить дальше. Чаще всего эти люди держат себя в руках и кажутся спокойными, но чувствуется, что у них внутри бьет ключом жизнь и жажда свободы. Но здесь оказался совсем другой случай. Один из немногих в моей практике, когда гусеница, угодившая в паутину, просто лежала в паутине и рассказывала всякие небылицы, сама не веря в них. Были у меня моменты, когда люди сдавались, едва на них слегка надавливали – и снова не то. На одного надавишь немного – расколется, на другого надавишь сильно – ничего с ним не произойдет. Я пытался надавить слегка, затем сильнее – и ничего не произошло, потому я решил больше не давить, а попытаться понять самостоятельно. Я познакомился со всеми людьми, которые имели отношение к Доре, – с ее соседями, с ее родственниками, даже с теми, кто работал с ней, познакомился со всеми вами. Я находил подсказки, вы сами мне их давали, некоторые из вас даже не понимали, как порой ценно было то, что сказано походя. И шаг за шагом я приближался к правде. Я следил какое-то время за каждым из вас, я работал не один, мне помогали другие. Куда вы ходите, какие у вас увлечения, с кем вы встречаетесь, какие у вас связи, где покупаете молоко и хлеб – мне важно было все. И я нашел один очень важный ключ, оставленный Дорой.

Теперь, когда я собрал все части этого сложного пазла воедино, хочу поведать вам вашу же историю.

* * *

Часть вторая. Тайны

– Вакула не выходил из квартиры восемь дней, может быть, даже девять, запершись после похорон жены, которые он сам устраивал, и принятия всех соболезнований. Мы следили за ним. Затем наконец вышел. Первый его поход был в магазин, он купил несколько бутылок питьевой воды, два-три килограмма мяса, три бутылки молока, хлеба, несколько упаковок риса, два рулона туалетной бумаги – скромный список самого необходимого для существования. Так подумалось мне. Спустя три дня после первой вылазки из дома, примерно в два часа дня, он выбрался в кафе, которое располагалось неподалеку. Ранее мы несколько раз звонили ему в дверь – хотели, притворившись рекламными агентами, хоть мельком заглянуть внутрь. А когда он скажет, что ему ничего не нужно, попросить принести стакан воды, чтобы, пока он ходит, посмотреть хоть беглым взглядом, чисто у него или беспорядок, какие запахи в квартире, как он выглядит, будучи наедине с собой. Все это мне нужно было, чтобы утолить мое любопытство. Он не открыл дверь ни разу. Я мог и сам заявиться к нему, предварительно позвонив, но это вызвало бы подозрения – почему домой, почему не назначить встречу на нейтральной территории, в кафе, например, или у меня в кабинете? Вполне разумный и логичный вопрос. Мне было важно понять, как он существует после смерти своей жены, с которой уже давно не жил постоянно, но оставался ее мужем.

Вакула хотел что-то сказать, но Старик остановил его взглядом.

– Не нужно ничего говорить, просто выслушайте меня не перебивая. Да, у меня не было распоряжений и полномочий следить за каждым из вас в свободное от работы время и позволять заниматься этим посторонним людям, помогающим мне в деле. Но на то имелись свои причины, и вы поймете, почему я так поступил, какие цели преследовал. История, связывающая вас троих, собравшая вас сегодня в этом месте, – нечто большее, чем жестокое убийство женщины с целью ограбления. Это история четырех судеб, тесно переплетенных друг с другом. Это история грязи, доброты и подлости, великодушия и малодушия – это радуга каждой души, причастной к смерти Доры. Вы поймете, кто я, и многое для вас станет ясным, но обо всем по порядку. Наберитесь терпения. Это не разоблачение убийцы, это лишь история о каждом из вас на определенном отрезке вашего пути.

Рогнеда вдруг поняла, что не моргает, глядя в лицо Старика, не выдававшее никаких эмоций, спокойное, задумчивое.

– В кафе Вакула заказывал одно и то же каждый день. Тарелку острого супа со свининой, а на второе – говяжий гуляш с картофелем и салатом. Он молча кушал, смотрел в окно, думал о чем-то своем. Однажды мужчина, сидевший за соседним столиком, закончил трапезу и начал сморкаться в платок. Вакула перестал жевать до тех пор, пока мужчина не покинул заведение, и только потом проглотил еду. Молча посидел какое-то время и, отвлекшись на что-то в окне, продолжил обедать. Спустя несколько дней он пришел снова в то же кафе, ничего удивительного не происходило за все то время, что мои «глаза» наблюдали за ним. Он выглядел разбитым, уставшим, на его щеках был румянец, на лбу выступал пот, он чихал себе в ладони, закрываясь. А когда понял, что из носа начинает течь, достал из кармана платок, хотел машинально высморкаться, уже даже поднес его к носу, но затем неожиданно засунул обратно в карман, прикрыл нос рукой, встал с места и пошел в туалет.

– Я тогда вспомнил, как это противно, когда ты ешь, а такое ощущение, будто мужик, сидящий за соседним столом, сморкается тебе в набитый рот. Отвратительное чувство. Да, я температурил в те дни, было такое, – пробормотал Вакула, вспомнив этот момент.

– Он ел по-разному. Порой начинал трапезу так, будто ему нужно срочно бежать, затем вдруг останавливался. Смотрел в окно и почти что не шевелился. Он мог в таком состоянии просидеть от десяти до сорока пяти минут, просто уставившись на проезжающие авто. Затем оглядывался по сторонам, снова смотрел в тарелку и либо медленно доедал остывший обед, либо уходил – сразу или спустя какое-то непродолжительное время, – не притронувшись к нему. Судя по тому, что раз в два дня взрослый мужчина выкидывал маленький пакетик с мусором, в котором была пустая упаковка из-под молока, пустая бутылка из-под воды, и раз в неделю – упаковка из-под яиц, Вакула не был склонен к чревоугодничеству, по крайней мере, в этот промежуток своей жизни. У него и вправду не было долгов в банке, имелись лишь неоплаченные счета за электричество и воду за последние два месяца. За время слежки к нему приходило всего два гостя. Первый – это Рогнеда, – старик перевел вопросительный взгляд на девушку.

– Да, я приходила к нему. Но он мне не открыл.

– Вы стучали долго. Не меньше десяти минут настойчиво били кулаком в его дверь – вы знали, что он внутри. Вы были взволнованы и в конце концов заговорили с ним через дверь.

– Да, заговорила.

– Среди всего прочего вы сказали: «Лучше бы ты умер, лучше бы ты себя убил, а не ее. Я все расскажу им. Ты будешь сидеть в тюрьме».

– Да, было такое.

– Что вы хотите сейчас рассказать из того, что неизвестно мне, Рогнеда?

Старик смотрел в глаза девушки, казалось, что они – цвета глубокой ночи. Внимательно смотрел, будто уповая на то, что сейчас она может произнести что-то важное, что перевернет эту историю вверх дном.

– Ничего, он уже признался сам, как избивал жену. Он мог запросто ее убить.

– Это серьезное утверждение. У вас есть доказательства его вины?

Вакула внимательно смотрел на Старика. Рувим задумался. Рогнеда посмотрела на свои руки, прежде чем ответить, а затем снова взглянула в непроницаемые глаза Старика. Она ничего не знала о собеседнике, потому вела себя с ним деликатно, сдержанно, скромно.

– У меня нет доказательств его вины. Его бы психиатру показать. И хорошенько допросить, чтобы вывести на чистую воду. Он не все может помнить, на этом можно человека подловить.

– Допрашивали. Не только его, но и каждого из присутствующих в этой комнате – это моя работа. Кроме того, что он бил свою жену, у вас есть другие основания думать, что убийца – именно он?

– Он что-то скрывает. В нем есть нечто такое, чего я не могу объяснить, – и это меня настораживает.

– Взгляните на меня – вы обо мне практически ничего не знаете. У меня нет причин устраивать перед вами исповедь или рассказывать больше, чем этого требуют обстоятельства, собравшие нас в этой комнате. Вас не может не настораживать незнакомый человек, ход мыслей которого вам непонятен, – это я про себя. Так скажите же мне, я похож на убийцу?

– Нет. В нем что-то злое. Я это чувствую.

Вакула наконец не выдержал, ответил:

– Я перестал находить что-то омерзительно-подлое и злое в тебе, Рогнеда, и с тех пор ты для меня стала обычным человеком. Таким, как все. Если я не нравлюсь тебе, это еще не значит, что я – убийца. Ты позволяешь людям жалеть себя из-за смерти родителей, ты принимаешь их жалость, и с недавних пор я для себя осознал, что это один из видов манипуляции. Я тебя никогда не жалел, Рогнеда. Это, несомненно, великое горе, и хочется, чтобы твои родители были живы, ведь они оставили не только тебя, но и четырех пацанов, твоих старших братьев, которые защищали тебя всю свою жизнь. Никому такого не пожелаешь. Несмотря на всю трагичность вашей с ними жизни, я никогда не жалел тебя и не смотрел на тебя сквозь призму трагедии, случившейся с тобой, я смотрел на тебя исключительно сквозь призму совершенных тобой поступков. Я никого не жалею. И себя не жалею. А что толку себя жалеть, реветь, говорить: «Как же несправедлива жизнь, где же ты, Бог, почему в трудную минуту покинул меня?» Ведь после этого монолога проблемы не закончатся, с неба не упадет решение проблем, и я останусь лежать на том же холодном полу, мордой в плитку. Единственный выход из любой дыры – это молча встать, умыться и действовать, надеясь исключительно на себя одного.

Я не полагаюсь на чудо. Чудо – это огромная работа, которая не предполагает быстрого результата, когда годами пашешь ради своей цели, ночи не спишь, когда носишь в себе свое самое заветное желание, но при этом трудишься, забывая про сон, еду, женщин, близких и приятелей, не жалея себя. Вот тогда можно притянуть к себе чудо. И то оно случается не сразу, а спустя месяцы, годы. Когда как нет точного срока и даже предположений. Ты порой забываешь, что работаешь на чудо. А все эти молитвы, слезки, обвинения мира, богов, родственников, друзей, страны – бесполезная трата времени, это не решает ни одну проблему. Хотя иногда пореветь просто жизненно необходимо. Тужиться не надо, будто выдавливаешь из себя – само прорвется внезапно. Главное, не сдерживать себя и не придавать этому огромное значение, утопая в жалости к себе. Пролил какое-то количество воды, пошел, умылся, полегчало – и забыл. Никому об этом не рассказываешь. Ничего постыдного в этом нет, но и ничего важного для окружающих – тоже.

Жалость к себе – это сука, отвратительное признание себе самому в беспомощности, в бессилии. Жалость к другому – это признание со стороны чужой беспомощности и бессилия, которое не дает человеку возможности встать, набраться мужества и идти несмотря ни на что и вопреки всему. Если можешь и хочешь помочь человеку, возьми и помоги, обними его в конце концов, если этого требует ситуация и есть такое желание – порой очень нужно, чтобы нас обняли. Я обнимал Дору, она обнимала меня. И никакой жалости друг к другу мы не испытывали, это было взаимовыгодное партнерство. Лучше подумать, чем будешь полезен, чем можешь помочь человеку. А не можешь помочь – не жалей, ты не заберешь его горе. Можешь попробовать понести чужое горе какое-то время, потом выбросишь его под ноги и пойдешь со своим – с чужим горем трудно идти и дышать. Зачем оно тебе? Оно чужое. Человек сам несет свое горе. Каждый из нас несет свое. Так было, так и будет. Нося чужое горе, не облегчаешь чьей-то участи, лишь обременяешь собственную, и без того набитую тяготами. Вот почему я не попал в твои сети, Рогнеда, вот почему мы с тобой не поладили практически сразу же – я видел в тебе человека, которого не стоит жалеть, как и любого другого. Но человека, на которого стоит смотреть так, как он поступает. Как и на любого другого.

– Мне не нужна чужая жалость.

– А ты посмотри на свою жизнь со стороны – как много у тебя ангелов, охраняющих тебя от таких монстров, как я. И задумайся. Это не совет, это всего лишь ответ на твое «мне не нужна жалость». Ты считаешь меня чудовищем, но я один из немногих людей в твоей жизни, который сказал правду, касающуюся тебя в определенных обстоятельствах. Потому что я не очарован тобой и не разочарован тобой, потому что я смотрю на тебя, как на такое же чудовище, как и я сам, совершающее и черное, и белое, и цветное. Без иллюзий, без симпатий и уже без антипатий. Как на любого человека. Я больше не раб своего отвращения к тебе и своих обид на тебя.

– Я бы хотел продолжить, – сказал Старик без строгости или напора. Впрочем, извинением это тоже не прозвучало.

Вакула замолчал и посмотрел на пустое кресло, где недавно сидел Старик перед тем, как встать и поведать свою историю. Рогнеда снова опустила взгляд на свои руки. Рувим чувствовал себя лишним в этой комнате, ему казалось, что про него все забыли, и что больше о нем не будет сказано ни слова.

– Рогнеда уехала к себе домой после монолога у двери Вакулы. Она выглядела подавленной. Девушка была хорошо и опрятно одета. Она работала с девяти утра и до 14:30 в центре города, в местной газете, после обедала в кафе на соседней улице – через дорогу от работы, с 15:15 до 17:15 она посещала университет. И так день за днем. Я много времени потратил, прежде чем собрать вас в этой комнате. Это было не просто праздное любопытство или одержимость поимкой убийцы, как порой показывают в фильмах. Как бы цинично это ни прозвучало, я не испытываю жалости к жертвам, как бы жестоко они ни были убиты, я не испытываю презрения к убийцам, какими бы нечеловеческими ни были совершенные ими зверства. Я не стремлюсь к правосудию любой ценой – ценой собственной жизни, собственного времени или даже свободы. Это моя работа, за которую я получаю деньги, в которой я смог реализовать себя, стать тем, кого вы видите сейчас перед собой. Я работаю, потому что это мой выбор, и, если я завтра умру или через два года уйду на пенсию, которую все откладываю, за меня будет работать кто-то другой. Оттого, что я работаю, не уменьшится количество преступлений и не увеличится, это не зависит от меня. И я с этим сознанием живу. Это для вас ваше горе – потоп мирового масштаба, а для меня оно, как чашка кофе поутру, дело обыденное, хотя я сам – человек и прекрасно понимаю, как болезненно горе, когда оно свое.

Я начал писать восемь лет назад, мне просто захотелось однажды описать раскрытое моей командой дело об убийстве мужчины по роковой ошибке. Преступник просто перепутал человека в темноте и убил не того, кого хотел. Муж-ревнивец узнал, что у жены есть любовник, он несколько дней вынашивал план мести и в конце концов решил убрать соперника. Выследив его, когда тот возвращался с работы, он шел за ним до дома, но вдруг неожиданно отвлекся на какой-то странный звук сзади. Обернулся, убедился, что за спиной ничего подозрительного не происходит, повернулся обратно. Но так случилось, что в это время преследуемый скрылся за углом – улица не была освещена, лил дождь, – а другой человек (по роковой случайности, в таком же темном плаще, как и любовник) просто присел завязать шнурки. Убийца подошел к нему сзади, быстро ударил несколько раз ножом в спину и тут же скрылся. А спустя день он узнает, что любовник его жены жив. Он приходит к нам и признается в совершенном убийстве. Мы долго разговаривали с ним – это был простой человек, работяга. Говорящий все, что носит внутри, прямо – он рассказал мне, что ему трудно ходить, трудно дышать, и что пока он шел, чтобы сдаться, несколько раз чуть не потерял сознание. Я написал о нем рассказ. Этот рассказ был включен в мой первый сборник, где я описывал реальные ситуации, произошедшие в жизни, ничего не выдумывая. Это мое увлечение, хобби. Потому я выбрал вас героями романа, который пишу, и каждое ваше слово останется в будущей книге. Вы сами пишете мой роман, не я, зачем что-то придумывать, если можно описывать саму жизнь.

Вы не найдете себя, вернее, я спрячу каждого из вас под выдуманным именем, в другом городе, в других обстоятельствах. О вас никто никогда не узнает, даже вы не узнаете о моей книге, я не выпускаю свои книги – посылал несколько раз в издательства рукописи, мне ничего не ответили, я больше не навязывался. Их никто не читает, кроме меня и моей жены. Ваша история интересна тем, что убийца не пытался обвести меня вокруг пальца, он не считает себя самым умным – он просто не знает, что делать с этим убийством. На момент совершения убийства он, возможно, думал, что сможет жить дальше, строить новые планы, но жизнь в нем начала угасать. Он не доказывал свою невиновность, прекрасно зная, что не оставил в квартире следов, которые могли бы его выдать. Он понимал, что идея с ограблением убитой – это не гарантия его свободы. Я увидел следующее: он не знал, что делать: сдаться самому или попробовать жить дальше на свободе. И он обставил все так, чтобы у него была возможность выбора. Какое-то время убийца боялся – от него воняло страхом, как порой воняет мочой от бездомных бродяг на улице. Он часто оглядывался, когда шел по своим делам. Затем в какой-то момент эта вонь ушла, я так понял – он договорился с собой. Я давил, но он не раскалывался не потому, что сопротивлялся или перехитрил меня – он слишком хорошо все помнил, и смотрел на меня и на все происходящее равнодушно, будто со стороны, наверное, поэтому он до сих пор на свободе и сидит среди нас.

Вакула пристально посмотрел в глаза Рогнеды, а Рогнеда – в глаза Вакулы. Девушка глядела на мужчину с вызовом, скрестив руки на груди, а он смотрел на нее, не понимая, почему его жена относилась к ней, как к дочери. Эта обозленная на него тетка сама себя защитить способна, подумалось ему.

– Рогнеда ездила к юристу по поводу завещания убитой. Она интересовалась тем, сколько времени займет процесс переоформления, сколько будет стоить переоформление, какова рыночная стоимость этой квартиры, и могут ли на нее претендовать родственники убитой и ее муж.

– Я…

Рогнеда хотела что-то сказать, но Старик ее перебил.

– Да, я знаю, что вы хотите сказать. Сейчас я это озвучу сам. Получив ответы на свои вопросы, она уехала домой, по пути заехав в маникюрный салон. Там она провела чуть больше часа. Маникюр она не делала – чуть позже я узнал, что там работает ее знакомая. Предположил, что она советовалась по поводу квартиры. Через четыре дня она снова приехала к тому же юристу, но в этот раз она сказала, что хочет отказаться от права владения имуществом Доры и объяснила, что считает правильным переоформить все на ее маму. Какое-то время они с нотариусом обсуждали возможные варианты решения этой задачи.

– Человек – такой человек, – сказал про себя Вакула и улыбнулся.

Старик перевел взгляд на Рувима.

– Рувим официально нетрудоустроен. Он подрабатывал охранником в местном клубе. Три дня в неделю. Еще он связан с одной хорошо известной мне организацией, также действующей неофициально, но его контакты с ней не имеют отношения к делу. Какую роль он играл, выполняя поручения этих ребят, мне известно – ее опустим, я тоже действовал незаконно, наблюдая за всеми вами. Предполагаю, что Рувим задолжал организации немалую сумму, но это лишь мои догадки, там у меня нет ни ушей, ни глаз. А из клуба он приводит к себе домой каждый раз новую женщину. Мне очень помогли письма Доры, адресованные самой себе. Я предполагаю, что убийце о них ничего не было известно, более того, я склонен думать, что о письмах не знал до этого момента никто из присутствующих в этом зале.

– Что за письма? – спросил Вакула.

– Что в них? – Рогнеда закинула ногу на ногу.

Рувиму, казалось, был не особо интересен предмет обсуждения, он даже немного заскучал и посмотрел на часы, чтобы понять, долго ли еще до рассвета.

– Я хочу кофе, чтобы не уснуть, – сказал он наконец.

– Кто еще будет кофе? – спросил Старик.

– Я, пожалуй, – решил Вакула.

– Тоже буду, – ответила Рогнеда.

Пока Старик заваривал кофе в другой комнате, обстановка в зале оставалась напряженной. Никто ничего не говорил, но каждому из присутствующих было неприятно находиться здесь, среди остальных. Со Стариком было как-то спокойнее и менее тревожно.

Когда тот вернулся, все ощутили облегчение.

– На здоровье.

Старик вручил каждому белую маленькую чашечку и блюдце, два кубика сахара лежали на этом же блюдце.

* * *

– Как удивительно, деньги Дора прятала в гардеробной, их найти не составило бы труда грабителю или любому постороннему человеку, который задался бы такой целью. А свои личные записи она хранила в матрасе. Расстегиваешь чехол, снимаешь его и находишь тоненькую тетрадку, лежащую под матрасом. Я подумал, что, если она, живя одна, прячет свои записи в надежном, как ей казалось, месте, значит, ей есть, что скрывать от того, кто, приходя к ней, чувствует себя в ее квартире как дома. Кто может свободно трогать ее вещи без разрешения. Это вполне логично.

Рогнеда все время наблюдала за лицом Старика, в какой-то момент она перевела взгляд на Вакулу. Мужчина заметил это боковым зрением, но не подал виду.

– Там много об одиночестве. Дора не писала прямым текстом, что ей одиноко, но она писала про оловянную женщину, бегущую домой из одного ада, чтобы окунуться в другой, запрещая себе фантазировать, мечтать, вспоминать третий ад. Среди всего прочего она говорила про взгляд своего любовника, за который ей было стыдно, когда она оставалась наедине с собой. Говорила про несправедливость матери, любящей младшую сестру больше, чем ее – Доре не хватало материнской любви. И она выдвинула предположение, что в своем муже она отыскала, помимо боли, которая была ей так близка и ценна, еще и свою мать. Она решила, что они ладили только потому, что были схожи. Благодаря этим записям я многое понял. Дора описывала свои побеги к любовнику, сравнивая их с произведением Оскара Уайльда «Сфинкс без загадки», где героиня снимала простенькую квартирку, чтобы спрятаться, почувствовав себя другим человеком – человеком, имеющим тайны. Дора прибегала к любовнику иной женщиной, раскрываясь совершенно в новой роли. Там она чувствовала себя желанной, о ней заботились, ей говорили добрые слова и гладили, как кошку. Там интересовались, что она чувствует и как она хочет, чтобы ее партнер раскрылся сексуально – там говорили больше о ней, чем о себе. Это была ее тайна – ее маленькая жизнь вдали от обыденности, мужа, неприятностей.

Она поначалу обвиняла себя в измене, затем все рассказала мужу и начала воспринимать это не как измену, а как побег. Она не понимала, почему ни она, ни ее муж до сих пор не подали на развод, почему они так держатся друг за друга. Дора полагала, что однажды ей удастся сбежать насовсем, но не к любовнику – в нем женщина не нашла своего будущего мужа. С этим мужчиной она не могла долго находиться, его было слишком много и мало одновременно, так она описывала. С ним было хорошо один час, а после становилось неуютно. Когда все задуманное произошло и начинались поцелуи просто так, а не ведущие к сексуальной близости – они ей были неприятны. И тогда Дора чаще всего принимала душ, одевалась и ехала на трамвае домой. Все разговоры и беседы по душам зачастую происходили до секса. Дора описывала эту связь как маленькую приятную тайну и несущественный побег. Она не хотела выходить замуж за своего любовника, порой она выслушивала его истории, но сама почти не стремилась что-то узнать о нем. Чаще всего говорила она – жаловалась. Находила у него поддержку и утешение.

О своем муже Дора писала как о чудовище, на которое посмотришь на улице в толпе – и никогда не скажешь, что идет монстр. Ведь у него большие, светлые и добрые глаза. Она писала, что не смогла бы полюбить хорошего человека, ее всегда привлекали монстры. Дора много писала о ваших с ней отношениях, Вакула. Незадолго до смерти упомянула, что хотела бы, чтобы у ее мужа хватило смелости разорвать железные прутья в камере, в которой они заточили друг друга, чтобы у него хватило мужества сбежать на волю, освободиться самому и спустя время освободить ее своим побегом. Написав это, она добавила, что никогда не скажет этого ему в лицо, потому что насколько сильно она этого желает, настолько же сильно ей не хочется, чтобы это произошло. От этой мысли ей становилось страшно. Я знал, кто убийца, еще до того, как нашел эту тетрадь. Убийца, на мой взгляд, догадывался, что я знаю, но не понимал, почему я сначала схватил его за рукав, а затем отпустил, не пытаясь докопаться до сути. Я не отпустил, я лишь пошел другой дорогой. Дора писала, кого следует винить в ее смерти: в случае умышленного убийства – мужа, так как он способен на это. В случае самоубийства – мужа, но еще мать и сестру.

– Как странно, – сказал про себя Вакула. – В случае самоубийства винить тех, кто причинил ей боль.

– Что ты находишь в этом странного? – обратился к нему Старик.

– Я недавно думал об этом – она правильно написала, ей не хватило мужества, чтобы сбежать. Зачастую, когда такое происходит, начинаешь винить всех. Ведь если бы Доре хватило мужества уйти от меня и начать новую жизнь, если бы ей хватило мужества простить мать и сестру, не виня их за то, кто они есть и кем они не хотят быть, то, может, и не было бы у нее подобных мыслей. «В случае самоубийства винить…» Если бы у меня хватило смелости уйти от нее, нет, сбежать без оглядки и, несмотря на все просьбы приехать, просто пойти дальше и строить свою жизнь, то не случилось бы убийства.

В зале наступила тишина.

– Я убил Дору тремя ударами в живот. Никогда до этого не убивал людей и даже не подозревал, что после осознания того, что ты сделал, закладывает уши, как в самолете во время взлета, начинают градом литься слезы, а руки дрожат настолько сильно, что нож падает сам. Я ударил ее в живот три раза и понял, что время назад не отмотать, что все это – не страшный сон и проснуться не удастся. Меня охватил дичайший ужас от осознания того, что моя жена лежит на полу, ее белая рубашка в области живота становится темно-вишневой. Что ненависть всего мира обрушилась на меня в одночасье. Что ее не поднять на ноги, не сказать: «Все это шутка. Я пошутил, извини, сейчас ухожу». Мне даже в голову не пришла мысль вызвать «Скорую помощь», позвонить, ведь, может быть, она еще была жива, просто в отключке. Я даже не измерил пульс, не послушал, стучит ли сердце. Я ударил ее ножом в порыве злости – она в очередной раз крикнула мне, что я не мужчина, оскорбила мою семью, которая такая же, как и я. Сказала, что, воспитав такого урода, родители должны взять на себя ответственность за поступки этого урода. Ее злило, что родители не хотели брать на себя ответственность за мои дела, и вместо того, чтобы ее поддержать, говорили: «Ваша жизнь – это ваше личное дело, если плохо – разводитесь. Не трахайте мозги нам и друг другу». Я знал, что однажды это случится, я этого боялся. Мне не хотелось проводить несколько десятков лет в тюрьме с собой и с тем, что я сделал.

Рогнеда плакала, закрыв лицо руками. Рувим подсел к ней ближе и обнял девушку, глядя в глаза Старику, который внимательно слушал убийцу. Даже сейчас, в момент признания, лицо Старика не выражало никаких эмоций. Ни презрения, ни удивления, ни понимания.

– Ты сгниешь в тюрьме. Вызывайте полицию, – сказала Рогнеда.

– Да. Чего вы ждете? – поддержал ее защитник, Рувим.

Никто не удивился, что убийца – Вакула. Но эти двое, поддерживающие друг друга, переменились в лице и вместо облегчения почувствовали какую-то тяжесть внутри.

– Мы дослушаем его, а после этого он поедет со мной и напишет признание, – неторопливо произнес Старик. – Узел еще не распутан. Он должен его распутать до конца.

* * *

Часть третья. «Я – убийца»

– Я прилег к ней, обнял ее. Страх, чувство вины, раскаяние… я лежал рядом с Дорой и все время просил прощения за то, что ее убил. В какой-то момент я даже впустил в себя мысль, что все это сон и я скоро проснусь. Но после того как я постирал свою рубашку, чтобы на ней не осталось пятен крови, после того как вымыл всю квартиру, чтобы не было следов моего присутствия, я почти что пришел в себя. И когда зазвонил ее телефон, я отчетливо осознал, что за окном настоящая жизнь. Я не очень понимал методы поиска преступника, я был далек от детективов. Мне пришло в голову, что нужно отмыть квартиру, взять деньги, украшения и убедить себя в том, что я – не убийца и что я поглощен горем. С последним не возникло никаких трудностей, я действительно был поглощен горем. Убить ее собственными руками – это было не меньшее горе, чем обнаружить ее убитой, может быть, даже большее. До этого дня, когда я слышал про убийства, в голове всплывал сюжет: человек отнял жизнь у другого, человек сел в тюрьму, человек вышел на свободу и продолжил жить – как порой бывают обманчивы наши предположения.

Я не понимал, для чего мне нужна свобода. И я не понимал, для чего мне нужно признаваться в убийстве. Если бы я мог понять хотя бы одно, я был бы более уверен в своих дальнейших действиях, а получилось – я застрял между первым и вторым. У меня не имелось алиби. Несмотря на уборку, в квартире было полно моих отпечатков. А мне требовалось алиби, я был ее мужем. Отпечатки мужа по всей квартире жены – вот и весь ответ. Я был человеком, убитым горем. И, конечно, я знал, что вы меня подозреваете, Старик, даже больше скажу – когда картинка перед глазами, как я лежу возле нее на полу, исчезала, а я в это время находился рядом с вами, я начинал испытывать страх. Я дрожал, мне было холодно – мерзкое ощущение холода, ощущение страха перед неизбежным разоблачением. Ощущение презрения, злости, ненависти в ваших глазах и глазах всего мира, ощущение боли, даже физической. Мне казалось, что любой вправе подойти ко мне и швырнуть в меня стеклянную бутылку, камень или ударить кулаком, ногой. Я дрожал так сильно, что порой эта дрожь становилась заметна, я говорил, что мне плохо, что после случившегося мне нужен покой и уединение, я уходил, вы были не против.

– Ты не знал, что убийца порой живет, оглядываясь, везде и повсюду – не пришли ли за ним? Не говорит ли человек, стоящий в двух шагах от него, шепотом о нем же? Нет ли заговора вокруг, быть может, все притворяются, что заняты собой и своими проблемами, а сами все знают и нарочно доставляют мучения тем, что следят, преследуют, дышат в спину. Даже спустя несколько десятков лет после выхода из тюрьмы некоторые убийцы то и дело оглядываются. Это свойственно определенному типу личности.

Старик медленно расхаживал по кругу, глядя себе под ноги.

– Сейчас кажется, что больше нечего распутывать, все уже распутано. Все понятно. Конец. Но это не совсем так. Есть кое-что еще.

Старик удалился в другую комнату и почти сразу же вернулся обратно, держа в руках тоненькую тетрадку. Он открыл ее, его глаза бегали, торопливо изучая содержимое, он переворачивал страницу за страницей и в какой-то момент перевел взгляд на Вакулу.

– Сейчас я прочту последнюю запись Доры. За день до убийства. Эта информация очень важна для меня и, возможно, для каждого из вас.

Старик сел в кресло, посмотрел на часы – уже половина пятого. «Скоро наступит рассвет, – подумал он, – нужно все закончить, вернуться домой и попросить жену приготовить запеченную в духовке рыбу». Старику неожиданно захотелось запеченной в лимонном соку рыбы. Мужчина начал читать:

– Рогнеда снова плачет, маленькая моя. Жаль, что я не родилась мужчиной, возможно, я бы стала хорошим мужем для нее – не только мужем, но еще и другом, мамой, папой и любовником. Почему не найдется человека, который оторвет голову этому ублюдку, не тратящему на нее деньги, доводящему ее до слез? Или мне, слабой бабе, это нужно сделать в конце концов? Ей не везет с мужчинами так же, как и мне. В самых страшных кошмарах я представляла себе измену моего мужа с ней. Мне больно за нее, каждый день я ношу в себе боль за нее. Если еще и Вакула скажет что-то плохое про нее, мне кажется, я смогу уже не только облить кипятком, я смогу и убить его, взяв ножницы с тумбочки. Я уже смотрела на эти ножницы однажды. Если он так просто берет и сжимает мое горло, будто я самый главный враг в его жизни, если он позволяет себе превращаться в чудовище со страшными, не своими глазищами, которые он, возможно, не видел в зеркале ни разу, которые, может быть, видела только я, когда он поднимал на меня руку, крича мне в лицо… то и я могу себе позволить стать чудовищем!!! Рогнеда сказала, чтобы я уничтожила его морально, если не могу причинить физическую боль в ответ, сделала бы так, чтобы он страдал, сильно страдал. Ударила словом так больно, чтобы он дрожал. Ничтожество должно знать, что оно – ничтожество. Но ничтожество вместо того, чтобы признать, что оно ничтожество, делает больно тому, кто его уличил. Мне нужно сбежать от него раз и навсегда. Дорогая моя, дай сама себе силушки выбраться из этого ада и начать все с чистого листа. Может быть, не нужно ничего говорить – просто продать свою квартиру и уехать подальше. Куда угодно, лишь бы из этого города. Работу найду в любом другом месте. Я смелая девочка. Я в своей жизни совершала много смелых поступков…

Старик замолчал. Он посмотрел в глаза Вакулы, затем перевел взгляд на Рогнеду.

– Спустя день после этой записи случилось убийство. Так вышло, что каждый из вас…

Он не успел закончить свою речь, Вакула вскочил на ноги и крикнул Рогнеде:

– Ну, ты и сука! Подталкивала ее.

– Я не брала в руки нож и не убивала своего лучшего друга, мерзкое ты создание… Не перекладывай ответственность на других за свой поступок. Гнить тебе в тюрьме, не выйти тебе живым из нее!

Старик перебил девушку:

– Я закончу, – сказал он строгим голосом. Ему было неприятно, что его перебивают, и эти словесные перепалки, не ведущие ни к чему, казались ему бессмысленными, пустыми и совсем неинтересными.

Девушка замолчала, Вакула хотел что-то сказать, но Старик посмотрел на него странным, неприятным взглядом. В нем не было злости или строгости, но этот взгляд проникал внутрь. Этот взгляд кусал. Мужчина отвел глаза и сел на свое место.

– Каждый из вас, сознательно или бессознательно, своими действиями, бездействием или словами творит свою жизнь и отчасти влияет на жизнь своего ближнего. Я не судья, я не обвинитель, я не адвокат, и не мне говорить, что есть плохо, а что есть хорошо. Вы совершаете поступки и несете ответственность за совершенное. Вы платите за все, что делаете. Я за вас не плачу. Я лишь пишу новую книгу, в которой четыре главных героя, их объединяет горе – убитая девушка. Вакула понесет ответственность за совершенное им убийство. Он проведет в тюрьме многие годы, которые ему никто не вернет. Отчасти поможет чистосердечное признание, его раскаяние, возможно, тронет сердца присутствующих в зале суда. Некоторые люди смогут выслушать его и что-то для себя понять, другие – нет. Он будет засыпать и просыпаться с убийством столько, сколько ему это нужно. Мне не жалко его, у меня нет презрения к нему или злости, он сам – вершитель своей судьбы. Он два раза сделал выбор. Первый раз – убив свою жену. Второй– признавшись в убийстве. Со временем ему, конечно, станет немного легче, но не знаю, будет ли когда-нибудь совсем легко.

Вакула, который держался все это время, чтобы не показать себя слабым, сражался с самим собой и со всеми присутствующими в этом зале, неожиданно для себя заплакал. Он не контролировал этого. Слезы потекли сами. Он закрыл глаза руками и начал злиться, что в такой момент проявил слабость.

– Я больше не раб, – произнес он тихо. – Я больше не раб. Я все рассказал, я больше не боюсь. Эта вода – не от страха, я не знаю, почему выходит эта вода. Я готов посмотреть в глаза каждому из вас, не прячась больше за тем, кем я был, пока не совершил убийство. Я могу посмотреть в глаза всем вам, будучи убийцей. Бейте, рвите меня, плюйте на меня, убивайте меня – я больше не боюсь. Я больше не раб!

Рогнеда и Рувим поднялись со своих мест и молча покинули зал. Старик не стал их останавливать или что-то говорить им вслед, он понимал, что все закончено и нет больше смысла их задерживать.

– Бейте меня, ненавидьте меня, выбивайте мне зубы, душите меня. Я вас больше не боюсь. Я никого не боюсь, я не раб, я свободный человек. Это я ее убил.