Помоги проекту - поделись книгой:
Она пахла для него сексом, но он для нее сексом не пах, и Рувим ощущал это. Какое-то непонятное чувство охватило его, когда он был в ней, но он не мог объяснить себе, что это такое – вроде бы все хорошо, но что-то не так.
Ему нравилось создавать себя таким, чтобы женщины видели в нем крепость, дуло револьвера, всегда заряженного. Им доставляло удовольствие чувствовать себя играющими с этим револьвером, указывая, куда повернуть дуло, рассчитывая силу, с которой нажмут на спусковой крючок, но последнего Рувим не знал. Ему всегда казалось, что нажимает на спуск он сам, а не его новая пассия, кажущаяся такой наивной и окрыленной оттого, что он с ней рядом.
Он ублажал женщин одну за другой. Он пытался быть и хищником, готовым в любой момент наброситься и с умеренной силой взять свою новую жертву, и нежным питомцем, лижущим руки, ноги, пахнущие грехом щели, ублажая так, чтобы женщина, раздвинув ноги перед его лицом, буквально дышала блаженством, будто ей дали вдохнуть шедевр Парфюмера. Она кайфовала – он считал себя огромным зверем, он видел себя тем, в ком женщины находят для себя настоящего мужчину.
Дора поняла, что он недостаточно тверд для нее, еще до того, как выкатилась из-под него и спросила, какой трамвай идет к ее дому. Ей было неудобно прекратить все, и она подождала, пока он закончит. Рувим даже не понял, почему Дора не захотела остаться с ним на ночь. Он подумал про себя: «Что-то я сделал не так, может, нужно было быть жестче с ней?»
– Ты никуда не пойдешь, – сказал он Доре решительно, остановив ее резким захватом руки. – Ты останешься сегодня со мной, я хочу трахнуть тебя еще раз, а утром еще. А завтра иди куда угодно.
– Мне нужно купить молока. Магазин у дома закрывается через сорок минут, нечем будет залить с утра хлопья. Какой трамвай идет к центру? – спросила она настолько спокойным и холодным, даже немного мягким голоском, что Рувим не понял, отчего нашел, услышал для себя в ее голосе угрозу.
Казалось бы, девочка-спичка – переломай и выброси. Но Рувим почему-то не стал напирать. Он сам не понимал, почему. «Что я сделал не так? Может, я был слишком груб и резок с ней? Может, нужно было нежнее? Обиделась на меня? И что это за угрожающий тон?»
– Я отвезу тебя на машине, – сказал мужчина как можно мягче, пытаясь взять ситуацию в свои руки и, проиграв эту битву, принять, опустив голову, поражение, но сделать все, чтобы не проиграть войну. Он не хотел отпускать Дору насовсем, она ему понравилась, хотя пока не понимал, чем именно.
– Не нужно, спасибо. Какой трамвай идет к центру? Я побежала.
Пока Рувим, стоя полностью раздетым у порога, думал, какой же трамвай идет к центру, Дора уже обула свои серые кроссовки и без лишних слов и прощаний выскользнула из квартиры.
«Дура, какая дура», – говорила она про себя, сидя у окна в пустом трамвае. За окном было темно, кондуктор сказал, что всего три остановки до центра. Четыре остановки и пять минут ходьбы до ее дома – подсчитала она. «Зачем я это сделала? Ладно, подруга, не вини себя, что сделано, того не исправить, а чувство вины ничему не поможет, эта бесполезная погань только будет разъедать внутри. Да, не святая женщина я, а кто меня считает святой? Даже Вакула, муж родной, одно время считал меня шлюхой, потому что мой сексуальный опыт был гораздо разнообразнее, чем его. Называл шлюхой, получи шлюху. Все, стоп, красотка! Было и было, постарайся не ебать ему мозг какое-то время, вот и будет тебе наказание, а сейчас выпрямила спину, купила бутылку молока, яйца не забудь, всего две штуки осталось, упаковку жвачек возьми. В конце концов, у него самого есть любовницы, и ты имеешь полное право завести любовника. Прими дома душ. Потом снова накрасься и позвони Вакуле, пусть приедет. Усни в эту ночь рядом с ним, так будет спокойнее на душе. Кто же придумал эти долбаные муки совести? Но хоть будешь знать, что она у тебя есть, ты же долго считала себя асфальтом».
Муж приехал к ней, движимый длительным недотрахом и чувством вины. Последнее ковырялось в нем вилкой, и если бы он не приехал в ответ на ее просьбы, то забрызгал бы какашками свой святой сундучок добреньких дел и после работал бы несколько дней с поганеньким чувством внутри, постепенно отмывая этот свой дорогой сундучок.
Недавно он помог одному постороннему человеку в его начинаниях, поддержав его проект собственной рекламной площадкой и хорошей скидкой на площадках, с которыми сотрудничал. Эта помощь грела его много дней. Он улыбался и был доволен собой, не хотелось ему после этого носить в себе каку.
– Привет, – кратко сказала Дора, стоя на пороге в чем… нет, не в чем мать родила… в чем ее нюхал, лизал и потрошил (конечно, с ее же согласия) еще час назад любовник.
– Привет. Хорошо выглядишь.
Вакула нижней детородной частью тела почувствовал, что Дора очень хороша. Даже слишком хороша. Он даже не подозревал, как ему не хватало этого тела и запаха. Ее запах был самым сильным афродизиаком – нюхая ее, он наливался кровью и готов был разорвать ее на части.
– Ты, мой больной извращенец, давай уже, трахни меня.
И он трахнул ее прямо на пороге.
Обутым. В верхней одежде. Просто расстегнул ширинку своих холодных штанов и вошел в нее, поставив перед собой раком, разглядывая ее манящий черный анус. Затем засунул в него сначала один палец, затем еще один и, когда она вскрикнула, кончая, он засунул и третий. Затем еще сильнее начал ее трахать. Он не думал о ней – нравится ей или нет, больно ей или, напротив, приятно, он думал только о себе и своих ощущениях. Ему нравилось быть во всех местах, предназначенных для него, и спустя какое-то время Дора вдруг осознала, что и сама кайфует от его больных и ненормальных фантазий. Без пальца в заду она уже не могла кончить. Ей почему-то было стыдно попросить Рувима засунуть туда палец. А даже если бы он засунул – наверняка сам бы этого не хотел, сделал бы только, чтобы доставить удовольствие ей. Да на кой черт ей в жопе его палец, который входит туда без желания, без внутреннего порыва?
Она думала об этом, когда уже кончила, а Вакула в это время трахал ее для себя. «Он всегда трахает меня для самого себя, и его никогда не заботит, что я чувствую – хорошо ли мне, или же хочется сдохнуть, закрыть глаза и больше не открывать их. Он никогда не проявлял желания доставить мне удовольствие, массируя мой клитор или трахая мои прелести своим языком. Только засовывал свой член мне в рот. В зад. В меня. И так по очереди, без какой-либо ласки, нежности и осторожности, будто я – придорожная проститутка, работающая за бутылку или пару копеек. За что он так со мной, этот ублюдок? Может, мать недодала ему любви? С виду такой тихий, а агрессии больше, чем в любом человеке из моего окружения. О боже, кажется, мне нравится быть его придорожной проституткой, ничем, куском мяса. Хоть в эти минуты я перестаю чувствовать себя асфальтом – умным, образованным, сильным и хорошенько прожарившимся в котле жизни бездушным асфальтом. В эти минуты мне сначала хочется реветь от кайфа, кончая, затем от горя, глядя в глаза мужа. Каким же нужно быть ублюдком, чтобы меня не любить? Кажется, я еще сильнее его люблю после каждого такого акта».
– Открывай рот, быстро, – в приказном тоне сказал Вакула, резко схватив Дору за волосы и повернув головой к своим ногам. Она встала на колени, потому что было больно стоять согнувшись, в таком положении.
«Испытываю ли я чувство вины за то, что сегодня меня трахнул другой мужик? Нет. Да с хера ли я должна испытывать чувство вины, пытаясь освободиться от этого чудовища? Пытаясь спасти себе жизнь. Он меня отпустил – делай что хочешь, живи. Строй свою жизнь, а как же! Он знает, как я привязана к нему. Он знает, что я его люблю. И что его доброе слово для меня теплее моей зимней шубы, шерстяных носков, что его поцелуй, когда он еще целовал меня просто так, горячее ванны перед сном, из которой идет пар. Этим и пользуется, знает, что никуда не денусь. Вот только я оторвусь от него, от этого тихого монстра, из которого слова лишнего не вытащишь, убегу и начну новую жизнь, а он будет размазывать свои слезы и сопли по лицу, тряпка – заболит, почувствует».
Женщина проглотила то, что оказалось во рту. Вакула подал ей руку, она не отвергла его ладони и встала с коленей, затем пошла в ванную чистить зубы. Неприятен ей был этот вкус во рту. Несколько лет назад Вакула дал понять, что выплюнуть – значит, выхаркнуть на пол его и всю ее любовь к нему. Она восприняла это как манипуляцию. Он стоял на своем, и его было не переубедить, Вакула считал, что женщина нечестна с мужчиной, выплевывая его семя. Она делала так, как он ей говорил, нравилось ей это или нет. «А если выплюну или больше не возьму?» – как-то спросила она. «Тогда выплюнешь и больше не возьмешь», – спокойно ответил он, и они больше не возвращались к этой теме.
Такого не показывают в фильмах – как потный одетый мужик, достав свои родимые причиндалы, свое достоинство, свою срамную часть, ставит женщину раком и входит в нее прямо на пороге. Холодной, шершавой, режущей одеждой касаясь ее тела.
– Будешь чай? – донеслось из ванной, перебивая журчание струящейся воды.
– Нет, не усну, – крикнул он, раздеваясь.
– Есть вино и виски. Будешь?
– Нет. Поработать хочу завтра.
Вакула перестал выпивать, потому что его жажда работать была гораздо сильнее, чем пристрастие к алкоголю. И к тому состоянию, которое он давал на время.
– Молоко есть в холодильнике.
Доре важно было что-то предложить ему, своему мужчине, чтобы почувствовать себя гостеприимной хозяйкой. Зачем ей это, она сама не понимала и даже не задавалась этим вопросом.
– Спасибо, молоко выпью. Ты же не только затем, чтобы тебя трахнуть, меня позвала. Что случилось, Дора?
Женщина надела белую майку своего мужа, которую надевала иногда перед сном, когда она не была грязной, и вышла к нему в ней, чтобы показать.
– О, ты же говорила, что полы ею моешь, – улыбнулся муж.
– Слушай, хреново мне. Обними меня, пожалуйста. Обними и не спрашивай.
Вакула подошел к своей жене и молча обнял ее. Он ничего не спрашивал, она ничего не говорила. Они просто стояли и слушали, как начал лупить в окно дождь.
– Старик… – осторожно обратился Вакула к пожилому мужчине, сидевшему напротив него в кресле. Тот вопросительно посмотрел на своего собеседника, который явно оторвал его от какой-то мысли.
– Да?
– Кто убийца?
– Вакула, не интересует ли тебя, почему этот статный молодой человек, сидящий справа от тебя, находится сейчас в этой комнате?
– Меня больше интересует, кто убийца.
В голосе Вакулы не было ничего. Старику показалось, будто его голос прозвучал из пустой, закрытой и заклеенной коробки. Глухо и пусто.
Старик прекрасно понимал, что такое горе и что горе может делать с людьми, во что люди способны превращаться.
– И вправду, Старик, зачем ты меня сюда позвал? Я здесь явно лишний, – отозвался тот самый статный мужчина, о котором шла речь. В его голосе звучало спокойствие, уверенность в себе и даже легкая насмешка. Он показывал всем, что не боится разоблачения, что ему нечего скрывать.
Старик видел и Рувима, и Вакулу, и даму, сидящую в самом конце комнаты у окна, не издавшую ни звука за это непродолжительное время. Он их видел не совсем так, как им хотелось бы, чтобы он их увидел, он видел их по-своему.
Снова начала беспокоить головная боль. «Только не сейчас», – вздохнул про себя Старик. Не самое подходящее время отвлекаться на боль. Решил, что посидит пять минут, если не пройдет, выпьет еще одну таблетку.
– Рувим, ты здесь не лишний. Никто из вас троих не лишний. Но один из вас – убийца. Я бы хотел выслушать убийцу и уверен, что это нужно не только мне.
– Ты играешь с нами? – наконец-то прозвучал приятный голосок темноволосой и темноглазой девушки, стройной, как восковая свечка в виде обнаженной женской фигуры на обеденном столе у Вакулы. Кстати, свеча почти догорела, через несколько вечеров можно будет ее выбросить.
Этот голосок оказался мелодичным, женственным. Не видя лица девушки, слыша только голос, можно было мысленно нарисовать себе миловидную курносую красавицу, на которую охотятся мужчины.
– Я бы не сказал, что это игра. Скорее, это беседа. Мне хотелось бы побеседовать с каждым из вас. И чтобы каждый из вас мог побеседовать друг с другом. Дора – связывающее вас звено. И глазу, не видящему вас такими, какими знаете себя вы, могло бы показаться, что после ее смерти вы должны были распутаться. Но вы до сих пор связаны добротным, крепким узлом – все трое. Ни один из вас, возможно, не способен его распутать по отдельности, но если объединитесь, то есть шанс – потому я сегодня здесь. Можете попытаться обмануть меня, но не обманете себя, очень сомневаюсь, что вам это нравится.
Часть первая. Жизнь как грязь
– Почему ты такой?
Дора лежала на руке Вакулы, его рука давно онемела, но он терпел. Он знал, что не скоро увидит ее снова. Ему хотелось, чтобы Доре было удобно сейчас, а это временное онемение он мог и пережить.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты очень скрытный. Из-за того, что ты ничего о себе не рассказываешь, в голове рождаются самые худшие мысли. Ты никому не нравишься.
– Я никому не нравлюсь из тех, кто мне неинтересен, – ты забыла добавить. Если меня не принимают твои друзья, то это еще не конец света. Многие из них – лицемеры, такие же, как и ты.
Дора усилием воли сдержала себя, чтобы не наброситься на него и не ужалить. Она могла спокойно выставить его за дверь, бросив в лицо его одежду или только матерные слова, вспомнив все, что между ними случилось, и все ситуации, в которых, по ее мнению, он повел себя недостойно. Но в этот раз она пересилила себя и не стала этого делать. Она немного чувствовала за собой вину за сегодняшнюю измену. Более того, она хотела вывести своего темного монстра на откровение.
– Трудно было? – спросил Вакула.
– Ты о чем?
– Думаю, трудно.
– Трудно, – призналась она. – Тебя многие считают больным.
– А кто, по их убеждению, здоровый? Может, они? Сколько еще ты будешь всю эту мерзость обо мне собирать и рассказывать? Ты думаешь, мне это приятно и я хорошего мнения о тех, кто поносит меня за спиной?
– Тебе не хочется позвонить мне и приехать, потому что ты этого желаешь?
– Я много работаю. Большую часть своей жизни я работаю. Каждый день. Выходной от работы для меня – или пьянка, или путешествие, или же попросту бесполезный день.
– Это не тот ответ, который я хотела бы услышать.
– Попробуй задать другой вопрос.
– Бывает, что скучаешь по мне? – произнесла она скороговоркой.
Доре было стыдно спрашивать такое, так что она набралась смелости и решилась, но сказала все максимально быстро, чтобы как можно меньше слышать эти слова из собственных уст.
– Бывает.
– Я видела мужчин вдвое больше тебя. Физически крепче. Увереннее, чем ты.
– И что?
– Ничего, просто так.
– Мне нормально быть тем, кто я есть.
– Когда у тебя появилась эта сексуальная болезнь?
– Предполагаю, что тогда, когда твоя тупость, стремление клеймить все, что тебе чуждо, чего ты не принимаешь в других и называешь болезнью, начали прогрессировать.
– Пошел вон. – Дора начала злиться. – Встал, собрался и пошел вон.
– Пошла вон сама.
– Слушай, мразь, поднялся с моей кровати и…
Вакула схватил Дору за шею и начал душить. Девушка принялась бить кулаками по лицу, шее своего мучителя. Из носа Вакулы брызнула кровь. Он убрал руку от ее горла и навалился сверху, прижимая ее руки к кровати. Кровь начала капать на лицо девушки.
– Послушай меня. Я тебя ненавижу. И я бы с радостью выбросил тебя в окно или забил до смерти, если бы мне это сошло с рук. Ведь я бы в тот момент кайфанул, потому что уверен, что ты это заслужила. Я здесь потому, что ты попросила приехать, потому, что это долбаное чувство вины, преследующее меня, не дает мне пойти своей дорогой дальше, когда слышу твой крик о помощи.
– Я тебя презираю, ты не мужчина. Ты слабак, ты тряпка, ты ничтожество. Ты червь, ты трусливое говно, поднимающее руку на женщину. У тебя нет ни характера, ни силы, ничего – ты не мужчина. Ты баба, нет, хуже, ты…
Он обеими руками схватил горло Доры и сжал изо всей силы. Она била кулаками по его лицу. Это его не останавливало. Вакула продолжал ее душить, несмотря на многочисленные удары. Казалось, вся постель уже была красная и мокрая от его крови. Он резко отпустил ее горло. Поднялся с кровати и начал одеваться.
Дора закашлялась, затем перевернулась на бок и свалилась на пол, продолжая кашлять. Вакула оделся. Он не чувствовал, как кровь хлестала из носа на футболку, на рубашку. Ему не было больно – лишь в ушах гудело, лицо горело, будто его приблизили к раскаленным углям, руки дрожали, голос дрожал. Он попытался спросить что-то и понял, что голос плохо повинуется ему. Слова не выговариваются полностью, звуки проваливаются в никуда. Фраза: «Я тебя не убил?» – была выговорена как: «Яте уби…» и глубокий вдох, после которого все буквы и мысли растерялись. Какой абсурдный вопрос.
Вакула подошел к ней, лежавшей на полу, рыдавшей тихо, и лег рядом, обняв ее голое тело. Она ревела. Он ревел рядом с ней, осознавая, что не хотел причинять ей боль, что просто хотел жить спокойной жизнью и работать. У него из носа хлестала жидкость, и в темноте непонятно было, сопли это или кровь, да и в тот момент ему было без разницы. Он испытывал огромное чувство вины за то, что сделал.
Они сидели на кухне и пили чай. Он – черный чай с бергамотом с долькой лимона и двумя ложками сахара, она – такой же, но с одной ложкой сахара.
– Твое лицо опухло, будто в месилово настоящее попал. У тебя будут синяки под глазами. Страшный ты сейчас. Скажешь, что хотели ограбить.
Вакула ничего не ответил, лишь смотрел перед собой в стенку и громко хлебал чай из чашки.
– Я был маленьким. Не помню, ходил ли еще в сад, кажется, пошел уже в школу. Мы встречались с соседскими парнями у заброшенного трехэтажного здания, некогда бывшего гостиницей. Кажется, пожар случился, не помню, почему оно стало заброшенным. Мы бегали по этому зданию, прятались друг от друга, а потом искали. Однажды к нашей компании присоединился парень старше нас на несколько лет, тоже наш сосед, его семья купила дом на нашей улице. И то ли он меня невзлюбил, то ли так совпало, что все соседские парни настроились против меня в одночасье и начали неожиданно швырять в меня кирпичи с третьего этажа, пока я был на втором. Один кирпич попал в меня. Кажется, задел плечо. Я взорвался в этот момент, лицо налилось кровью, руки-ноги дрожали от злости и несправедливости: почему? за что? Я бросился наверх и набросился на одного из мальчишек, начал его лупить. Их было больше – они крыли меня матерными словами и били кулаками, ногами, в итоге я кинулся домой. Прибежал, рыдая, к отцу, весь в крови, слюнях, соплях, грязи – и кричу, что меня побили, их было много, мне больно. Он ударил меня и сказал, чтобы я никому не говорил, что меня побили, – сам, значит, заслужил.
Наверное, именно в ту минуту отец для меня отправился в дальнее плавание, и здесь осталось лишь его тело, на которое я смотрел изо дня в день и видел перед собой тот момент и некоторые другие. Видишь ли, многое стирается, искажается – проходит время, ты помнишь, что болит, ты помнишь, что было, а подробностей уже не помнишь. Такое ощущение, что я насильно заставлял себя не смотреть туда, не возвращаться в это проклятое место, хотя ношу в себе его каждый день. Ношу, потому что оно сделало меня таким, какой я есть. Я презираю любую несправедливость, и если сам поступаю несправедливо, подло, то рано или поздно начинаю презирать себя… Все последующие два десятка лет я не уважал отца, не прислушивался к его словам. Возможно даже, хотя это не точно, я не признавал его своим отцом – родственника, который живет со мной под одной крышей. Ни любви, ни уважения, ничего, кроме страха, иногда – услужливости, неприятия, вранья по отношению к нему. Он заслужил мое вранье тем, что не принимал меня таким, какой я есть. Я врал ему постоянно, потому что не считал, что он может увидеть, понять меня настоящего, а не такого, каким я, по его мнению, должен быть. Так или иначе, мы порой даже смеялись, сидя за одним столом. Представляешь, я забывал, почему у меня такое отвратительное ощущение внутри, иногда я даже подходил к нему за советом, который мне не был нужен и к которому я не прислушивался. Где-то я увидел, услышал, что это правильно. Так бывает, поверь на слово.
Вернусь снова в детство… хоть отец и приказал мне не говорить никому о случившемся. Эти мрази ходили по улице и смеялись надо мной, им это просто сошло с рук. Скажу тебе честно, если бы я не был тогда таким наивным ребенком, не познавшим черноты, дерьма, насилия, всей грязи этой жизни, несправедливости, подлости, если бы я не был тем маленьким мальчиком, которого забили кулаками, ногами просто так, ради веселья, ради того, чтобы на его фоне казаться сильнее, если бы тогда в моей душе было больше зла, я клянусь тебе, Дора, я бы в тот момент не к их родителям пошел жаловаться. Я взял бы из дома отцовский нож, которым он разделывал мясо, и каждому из них засунул бы этот нож сначала в живот, в то место, где пупок, чтобы выпустить кишки наружу. А затем поставил бы на колени и заставил бы просить прощения, пока каждый из них не сдох бы, вот так, на коленях. Ты не представляешь, кто я, Дора, и что я с собой сделал. Не буди во мне зло – оно только и ищет повода, чтобы выбраться наружу. Я не тебя душу, а каждого из них в твоем лице – каждый из них меня унизил, предал, совершил подлость. И, сжимая твое горло, я душу их всех и вкладываю в несколько раз больше злости, силы, ненависти, презрения. Не буди во мне свою смерть, ты не понимаешь, какая тварь живет внутри меня, какой она величины и сколько в ней боли.
– Представляю.
Дора обняла своего мужа и поцеловала его в голову. Она вспомнила, как ее избивали, а она не проронила ни слезинки.
– Поэтому ты – мой муж, а я – твоя жена. И любой другой, каким бы он красивым, сильным ни был – не такой, как ты.
Они какое-то время молча пили чай и понимали, что до утра не уснут оба. Дора давно не говорила со своим мужем так, по душам, будто они два близких и никому не нужных человека.
– Что в тебе находят женщины, ты же монстр?
Поделиться книгой: