Тысяча дождей

Наконец Ясид, чувствуя неловкость от паузы, берет ответственность на себя:

- С водой мы на пределе. Запас в скважине будет исчерпан дней через пять. Ну, может быть, мы неделю продержимся. Дальше – все. Старый Лес умер, его уже не восстановить. Новый Лес, судя по всему, тоже погиб…

- Он еще жив, - неожиданно возражаю я.

Вероятно, не следовало этого говорить, но я – говорю.

Все лица тут же поворачиваются ко мне. Особенно странный взгляд у Ники. Готов поклясться, Лелька что-то ему уже нашеп­тала.

Я опускаю глаза.

Ника ждет.

И, не дождавшись разъяснений, кивает:

- Что ж, надо бы тогда посмотреть. Собственно, это входит в мои инспекторские обязанности…

***

- Рассказывай, - говорит Ника.

Мы с ним идем к Новому Лесу. Для этого похода Ника кладет в наплечную сумку термос с водой, две противопылевых маски: прогноз бури не обещает, но Ника напоминает, что береженого бог бережет, запихивает туда же два бутерброда с курицей, на­вя­занные нам Лелькой, берет даже компас, хотя в случае бури он нам ничем не поможет. Мы обещаем вернуться часа через три. Улицы Поселка пустынны. Оживление, вызванное прилетом никиного биплана, быстро спадает. Воцаряется обыденное уны­ние. Лишь возле кирпичного, в мелких щербинках, здания му­ни­ципа­литета слегка роится народ – Совет, взбудораженный но­востя­ми, продолжает свое бес­конеч­ное за­седание. Да у дома Яси­да, как обычно, опираясь на выставленный перед со­бой по­сох, неподвижно сидит дед Ха­зар. Мы с ним здо­рова­ем­ся, дед Хазар в ответ еле заметно дергает бо­родой: еще никто нико­г­да не слышал от него ни единого слова. Как только Ясид с ним общается? Ну и на взлетной поло­се Тимпан и Зяблик лениво за­гружают в биплан тюки с незрелы­ми ма­ковыми коро­бочками. Го­роду они нужны для производства опиума: Эко­совет офици­аль­но рекомендует его как средство для релак­сации после рабо­чего дня. Снижает агрес­сию, однажды коротко пояс­нил Ни­ка, иначе у нас уже давно начались бы стихийные бунты. Прав­да, тот же Ника мне говорил, что мы являемся одним из главных маковых поставщиков. Если наш Поселок дей­стви­тель­но ликви­ди­руют, опиум у горожан окажется в дефици­те, и тогда жди со­ци­альных эксцессов.

- Я еще и поэтому не рискую взять вас к себе.

И Ника уже в сотый раз объясняет, что у него комната, закуточек, шесть метров, отделенная от остальных, точно таких же, фанер­ной перегород­кой. Они там с Белой вдвоем. И то он часто но­чует в казарме, чтобы можно было отдохнуть друг от друга. А ес­ли их эскадри­лью, как ходят слухи, действительно перебросят на Северный фронт, жить вообще придется в палатках.

- А оставлять вас одних… в городе… Знаешь… Ну, в общем… не стоит…

Чувству­ется, что это его постоянно мучает: ни Лельке, ни мне он ничем не может по­мочь, разве что изредка подбросить воды и продуктов.

- Да ладно, - говорю я. – Не считай, что у нас так уж все безнадежно. Продержимся как-нибудь. Бывало и хуже.

Тут я немного преувеличиваю: хуже у нас еще не бывало.

Проклятая засуха!

В общем, я, запинаясь, рассказываю, как мы незаметно подружились с Аглаей. Как вместе ухаживали за нашими маковыми делянками, как старались, как экономили воду, чтобы больше доставалось посадкам, как готовили вместе органическую подкормку, как пропалывали и взрыхляли почву, перебирая ее от мусора точно крупу, как сидели потом, усталые, по вечерам, на ка­челях, которые с незапамятных дней висели у нас за домом. Качели, по словам Ники, соорудил еще наш отец незадолго до самых первых климатических пертурбаций… Рассказываю, как Аг­лая переживала, когда погиб Старый Лес. Как она мучилась, когда выяснилось, что и Новый Лес, в который было вложено столько сил, тоже гибнет. Нам не повезло тогда с налетев­шим пыльным бураном.

Ни о чем другом Аглая говорить не могла. Точно загипнотизированная, повторяла: какой прекрасный, какой изумительный мир мы потеряли!.. Без конца перелистывала черт-те откуда взявшиеся у нас цветные альбомы, рассматривала картинки лужаек, прудов, рощ, рек, озер, пенящихся водопадов… Рассказываю, как она вдруг начала ходить на радения к Колдуну, как мы тупо и бессмысленно ссорились из-за этого. Как она заявила однажды, что в эзотерической прак­тике Захара есть что-то разумное, и как мы с ней примерно месяц назад разругались окончательно и бесповоротно. Как она исчезла через несколько дней после ссоры и как никто до сих пор не знает, что с ней случилось.

- Главное, ни словом ни с кем не обмолвилась… Ни Серафиме ничего не сказала, ни мне, никому…

Я также рассказываю, как Комендант попытался арестовать Колдуна и как в Поселке по этой причине чуть было не вспыхнули беспорядки: человек пятьдесят собралось около муниципалитета, большей частью, конечно, женщины – как их разгонишь? – но и мужики, некоторые с винтовками, тоже стали подтягиваться…

Умалчиваю я только о том, что у меня при виде Аглаи вдруг начинало сильно и горячо вздрагивать сердце. Но думаю, Ника и сам об этом догадывается. И еще умалчиваю, что Лель­ка Аглаю почему-то возненавидела буквально с первого дня: и воображает о себе невесть что, и скрытная, хитрая, и вообще какая-то не такая… Мы с ней, то есть с Лелькой, из-за этого тоже много раз ссорились. Зато я совсем уже косно­язычно рассказываю, что примерно через неделю, ну, может быть, дней через восемь, после того как Аглая пропала, я стал слышать, но не ушами, а как бы внутри головы, невнятный шепот, тень звука, заметно усиливающийся, если стоять на окраине, которая ближе к Новому Лесу.

- Не всегда слышу, бывают перерывы по три – четыре часа, но потом – вдруг опять, ни с того ни с сего…

Ника относится к моему рассказу очень внимательно – никаких обычных подначек, подколок, не перебивает. Поразмыслив, уточняет: о чем этот шепот? И я отвечаю, что сам шепот иногда слышен отчетливо, но вот отдельных слов в нем не разобрать.

- Вроде зовет… Или вроде просит о чем-то… В общем, объяснить не могу…

- Ее так и не нашли? – спрашивает Ника.

Я кусаю губы:

- И не искали… Совет еще в прошлом году принял постановление: экспедиции за ушедшими в Мертвые Земли больше отправляться не будут. Нет смысла, не хватает людей…

- Ладно, сейчас посмотрим, - говорит Ника.

Мы пересекаем пустошь выжженной и раскаленной зем­ли, где она, точно потусторонняя шахматная доска, разбита трещинами на ломаные квадратики. Называется это – такыр. Затем идем через луг – он тоже почти погиб, лишь редкие проржавевшие кочки топорщатся остями травы. Сколько неимоверных трудов было вложено в этот луг, сколько надежд и планов было с ним связано. И вот, Третий Лес вообще не взошел – надгробиями наших мечтаний торчат кое-где голые прутья. Все умирает. Неумолимо сокращается жалкий клочок земли, на котором еще слегка теплится жизнь.

Мне кажется почему-то, что никакая эвакуация нам не поможет.

Дальше наступит очередь города.

Ника понимает это не хуже меня, и пока мы огибаем провал Каменной балки, рассказывает, что недавно возил на инспекцию Юго-Западного региона одного из ведущих экспертов Экосовета. И тот утверждал, что дело тут, в общем, не в кли­мате, просто на нас таким образом обрушилось будущее. Оно всегда приходит внезапно, и мы всегда оказываемся к нему не готовы. Сначала оно явилось как мировой финансовый кри­зис – вы его, веро­ятно, не помните, это было довольно давно, по­том – как хаос Ближневосточного региона: сотни тысяч погибших, миллионы бе­женцев, мгновенно заполонивших Запад, затем – как вирусная пандемия, мы с ней справились, хотя и стояли практически на гра­ни гибели. И наконец как итог – тотальная разбалансировка земной био­сферы: торнадо, непрерывно прокатывающи­еся по Северо-Аме­риканскому континенту, бесконечные дожди, залива­ющие Ев­ропу, сине-зелёные водоросли, цианеи, пре­вратившие мо­ря и часть океанов, в вязкую тину, сделавшие мореплавание невоз­можным, задыхается рыба, гибнут птицы, садясь на дрей­фующие мусорные острова… Предупреждения были, мы им не вня­ли. Никто не ожидал, что наш мир так легко и быстро развалится.

- По его мнению, - говорит Ника, - мы просели куда-то в раннее Средневековье: поселения, разобщенные огромными пу­с­тыми пространствами, примитивная индустрия, примитивные сельскохозяйственные технологии. Непрерывная – от голода или эпидемий – угроза всеобщей гибели. Естественно, что в такой ситуации возрождаются древние языческие культы. Ваш Кол­дун, к сожалению, феномен стандартный. В городе за последние годы образовались десятки, может быть, сотни сект, мягко выражаясь, самого экзотического характера. По слухам, даже с человеческими жертвоприношениями. Никто уже не наде­ется на науку. Напротив, большинство считает, что именно наука привела к этим бедствиям. Все жаждут чуда, которое вернет их в прошлый Эдем, когда было сколько угодно воды, еды, развлечений, когда мир был уютен и безопасен, когда ездили автобусы, поезда, летали авиалайнеры, плавали корабли. А всеобщая жажда чуда – это змеиное варево, отравляющее сознание. Оно может плеснуть огнем в любую минуту…

- Что же нам делать? – спрашиваю я.

От такой картины я даже забываю о своих проблемах. Слишком мелкими они кажутся на фоне глобального катаклизма. Пребывая в изолированном Поселке, постепенно перестаешь видеть масштаб, а он как раз и определяет: будешь ты дальше жить или нет.

- Эксперт вот еще что сказал. Есть такая древняя китайская муд­рость: мир станет лучше, когда пройдет над землей тысяча дождей. Нам оста­ется лишь ждать – ждать, ждать, ждать, – когда эта тысяча благословенных дождей вернет мир в более или менее приемлемое состояние…

Мне это кажется нереальным. Тысяча дождей – это ведь целая вечность. Нам бы как-нибудь дождаться хоть од­ного спасительного дождя, пережить то время, из которого вечность и образуется. Та­ким же призрачным кажется мне и Новый Лес, на­дви­гающийся на нас с каждым шагом. Причем, чем ближе мы подходим к нему, тем менее реальным он представляется. Ноги уже по щиколотку утопают в наметенной пыли, воздух становит­ся глуше, суше, плотнее, серые фантастические сугробы под­ни­маются аж до нижних ветвей, и на них комковатыми на­пла­сто­ваниями лежит та же пыль, осыпающаяся при каждом неосто­рож­ном прикосновении. Впору надевать пылевые маски. С чего я решил, что Новый Лес еще жив: и кустарники, и деревья вы­глядят как заброшенные театральные декорации. Никаких про­блесков зелени. Вероятно, зрение меня все же обманывало. Не­большое круг­лое озерцо, где еще месяц назад стояла тинистая, болот­ная, однако вода, теперь превратилось в яму, заполнен­ную той же унылой пылью. А под ней, если что-то и выжило, то лишь мутные бактериальные пленочки.

- Н-да… – оглядываясь, делает заключение Ника.

Голос его утопает, будто в невидимой вате.

– Ты его не видел месяц назад, - растерянно говорю я. – Он уже совсем погибал… Но когда… исчезла… Аглая… вдруг как бы ожил… Почки набухли… даже листочки… маленькие… проклюнулись… кое-где…

Голос мой тоже мгновенно тонет.

Слова не имеют силы.

- Ну а сейчас – что? – оглядываясь вокруг, спрашивает Ника.

Действительно, что сейчас?

Я осторожно, двумя пальцами, отламываю ближайшую ветку, встряхиваю ее, невесомыми хлопьями осыпается пыль. Ветка совершенно безжизненная: на корявых суставах нет ничего, кро­ме бугристых наростов – твердых, покрытых чешуйками, царапающими кожу. Но в ту же секунду в сознании у меня взметывается вспышка огня и прокатывается по всему телу искрами обжигающей боли. Точно взрывается внутри мозга кро­хотная граната.

Я вскрикиваю.

Ника хватает меня за руку:

- Что случилось?..

- Тише! – как можно убедительнее прошу я. – Пожалуйста, тише!.. Не говори ничего… не двигайся… просто стой… стой и слушай…

Сам я уже слышу тот шепот, который обволакивает меня каждый раз, когда я выхожу на ближнюю к Новому Лесу окраину: такой же невнятный, расплывающийся сумеречными пятнами, состоящий не столько из слов, сколько из мятущихся звуков. Правда, теперь он проступает гораздо яснее. У меня почти нет сомнений, что это голос Аглаи. И хотя цельных, осмысленных фраз, как ни напрягайся, по-прежнему не разобрать, содержание его угадывается без труда. Лес умирает от жажды. Воды… воды… – вот о чем умоляет он. Воды… воды… спасите меня… – заклинает нас обоих Аглая. Голос доносится к нам будто из далей небытия, и временами похож на писк больной птицы: пи-ить… пи-ить… пи-ить…

- Ты слышишь? – спрашиваю я Нику.

Он стоит неподвижно, лишь глаза беспокойно, словно прицеливаясь, ощупывают пыльные заросли.

- Вроде – шорох какой-то…

- Шорох?

- Ну – словно бегают какие-то жучки, паучки… скребут ножками по земле… – Он, будто лошадь, встряхивает головой. – Нет, показалось…

Я прикрываю глаза.

Голос Аглаи заполняет меня, как эхо отчаяния.

Впрочем, это и есть отчаяние.

Вот, даже Нике я ничего не могу объяснить…

***

Преображение – это легко. Надо мной темное, мутное небо, струящееся как горячее варево. Мутное оно от колоссального облака пыли. Где-то, видимо дальше к Югу, прокатилась очередная буря, и ее душный след сейчас перемещается в атмосфере.

Звезд не видно, желтоватым нарывом чуть-чуть вздувается пятно низкой луны. Я лежу на жестких луговых кочках, старясь дышать спокойно и равномерно. Главное – не напрягайся, советовала мне Аглая. Напротив – расслабься, раскинь руки, прижмись к земле, представь, что ты – трава, корни, листья… Почувствуй мир сердцем растений, ощути, что это не «они», нечто отдельное от тебя, а это – ты сам, такой, каким и хотел бы быть… Не бойся смерти, смерти не будет, будет преображение, я верю, что у тебя получится…

Как раз этого я опасался больше всего: а получится ли у меня? Может быть, пролежу всю ночь на земле, а утром встану и недоуменно пожму плечами. Луг меня просто-напросто проигно­рирует. И потому Лельке я ничего не сказал: она с головы до ног оросит меня потоками слез, а потом выяснится, что все это было напрасно.

О своем плане я предупредил только Ясида.

Сейчас, когда Коменданта не стало, Ясид, несмотря на возраст, оказался самым главным в Поселке. У него – своя армия. Он полностью контролирует муниципалитет. Ему подчиняются даже матерые мужики. Потому, вероятно, что Ясид знает, что делать.

Он единственный, кто это знает.

Не считая, разумеется, Колдуна.

Остальные пребывают в растерянности.

Ясид спросил:

- Ты твердо решил?

- Да, - сказал я.

Хотя сомнения у меня, конечно, были.

- Ладно, попробуй, не стану тебя отговаривать. Место себе присмотрел?

- В низине, рядом с Каменной Балкой.

Ясид подумал:

- Если начнется буря, ее ж заметет. Задохнешься. Почему не на другой стороне?

Я объяснил ему – почему.

- Сомнительный аргумент.

- Так посоветовала Аглая.

Ясид посмотрел на меня, прищурившись:

- А со мной она разговаривать будет?

- Не знаю, - честно ответил я. – Все же у нас с ней больше общего.

- Ну-ну… Желаю успеха, - сказал Ясид.

Мы даже не попрощались.

Ясид мне не поверил. Это приводило в отчаяние: ну почему, почему никто мне не верит? Не поверил Ника, когда мы были в Новом Лесу, сейчас не верит Ясид, считает, что у меня – приступ галлюцинаций, сны наяву, фантомы болезненного созна­ния, порожденные обезвоживанием, бессонницей и жарой. Впро­чем, ничего рискованного он в моих намерениях не усматривал: ну, проведу ночь не дома, а растянувшись на пыльной зем­ле, вот и все. Как я догадываюсь теперь, у Ясида нет биологической предрасположенности к трансформации. Слиш­ком быст­ро ему в силу разных обстоятельств пришлось повзрослеть, слишком рано стабилизировалась у него функциональность нерв­ной системы. Он как человек уже сформирован и зафиксирован, преображение невозможно. Ясид в принципе не способен понять, что это такое. С его точки зрения, преображе­ние – это полная чушь, ничуть не лучше, чем молитвенные за­вывания Колдуна. Другое дело Лель­ка, как я опять-таки догадываюсь теперь. Лелька просто создана, чтоб стать рощей, лугом, яркими, праздничными ромашками. Достаточно посмотреть на наш огород: у всех все сохнет, погибает от зноя, а у нее – вот настоящее чудо! – пока еще держится. И вовсе не потому, что она делится с ним частью своей воды, нет, Лелька просто чувствует каждый кустик, каждую трепещущую былинку, умеет каким-то образом вдохнуть в них жизнь. Не случайно Колдун именно ее, Лельку, выбрал для своего дикого жертвоприношения.

Я стараюсь не зацикливаться на этой мысли. Ясид мне не верит, но я, напротив, как раз верю ему: Лельку он никому не отдаст. Мне же сейчас следует завершить то, что я начал. Преображение – это и в самом деле легко. Я ощущаю, что становлюсь как бы прозрачным. Я не вижу себя, но я это отчетливо осознаю. Сквозь меня проходит свечение тусклой луны. Сквозь меня можно разглядеть венозные изломы земли. А затем очертания моего тела вообще становятся зыбкими – я, будто кусок сахара, брошен­ный в чай, медленно, но неотвратимо растворяюсь в необозримой вселенной Луга. Впрочем, она только на первый взгляд кажется необозримой, а реально это коч­коватая, слегка изогнутая полоса площадью не более квадратного километра. Остаток наших неудачных посадок. И все рав­но для меня это целая живая все­ленная: бесчисленные пучочки травы, спле­тение корней, пере­превших веточек, подземных почек, которые никак не могут дви­нуться в рост, шевеление микроскопической фауны, ссохши­еся гроздья песчинок – в трещи­нах между ними таится блеск драгоценной влаги.

Я ощущаю все это как естественные части себя.

Для этого не тре­буется никаких усилий.

Однако есть оборотная сторона данного ощущения: преображение – это еще и очень, очень трудный процесс. Потому что сейчас эта вселенная угасает. Она разобщена на сегменты, она пребы­вает в хаосе, она ра­зодрана в клочья, которые – каждый сам по себе – мучительно агонизируют. Я непрерыв­но, не знаю как, но слышу их голоса, слышу тот же нескончаемый писк боль­ной птицы: пи-ить… пи-ить… пи-ить… – он остриями тонень­ких жал пронзает мой мозг. Я никак не могу собрать эту все­лен­ную в нечто единое: кончики нервных волокон, которые я про­тискиваю сквозь комья земли, то и дело на­тыкаются на мертвую плоть.

Я уже начинаю думать, что совер­шил непростительную ошиб­ку. Мне не следовало, по-видимому, слепо полагаться на со­веты Аглаи, а надо было выбрать другое место – непосредственно в Каменной Балке. Там, хотя бы чуть-чуть, но все-таки сочится вода, там, наверное, сохранилась местами живая, богатая минераль­ными эле­ментами почва, там я был бы, по крайней мере на первых порах, защищен от бушующего неистовства солнца.

Такие мысли одолевают меня в минуты слабости.