Тысяча дождей

Тысяча дождей

Мне нужно добраться до Каменной Балки. Там сквозь плиты известняка и крупный каменистый песок цедится струйка воды, выдавливаемая из глубин. Родничок слабенький, для хозяйственных нужд не подходит, за день из него с трудом можно на­брать чуть больше половины ведра. Но сейчас мне и этого будет достаточно.

Я чувствую вкус воды на губах – сладкий, прохладный, возвращающий к жизни всю в пятнах ржавчины, уже почти умер­шую траву. Конечно, это галлюцинация. В действительности вода в роднике мутная, глинистая, теплая от раскаленной земли. Я вижу эту страшную землю, коркой струпьев протянувшуюся за горизонт. По ней из солнечного сияния движется процессия женщин в полотняных белых рубашках до пят. Волосы у них распущены по плечам, босые ноги бесчувственно ступают по за­твердевшим зем­ляным комьям. Они ведут под руки деву – тоже в длинной белой рубашке, но с золотой каймой по подолу. Нет, не деву, скорее девочку двенадцати – тринадцати лет. Глаза у нее безумно ра­пахнуты, движется она так, словно ничего не ви­дит перед собой. Наверное, одурманена маковым опиумным отваром. Процессия приближа­ется, и я с ужасом осознаю, что у нее лицо Лельки. Я хочу крикнуть, но не могу выдавить из себя ни звука. На­встречу девочке поднимается с плоского валуна старик в чер­ном складчатом одеянии. Он, будто желая ее обнять, распахивает костистые ру­ки – в правой полумесяцем яркой меди горит заточенный серп. Это Захар-Колдун. Гремит жесть кастрюль, изображающих барабаны, нестройно, будто черти в аду, гнусавят и взвизгивают самодельные дудочки. Одна из жен­щин – я узнаю в ней Серафиму – укладыва­ет Лельку на лиловатую каменную поверхность. Захар взмахивает серпом – разлетаются в обе стороны кровя­ные фонтанчики брызг. Женщины дико вопят, воздевая ладони, как внезапно распустившиеся цветы. Они радуются: теперь будет дождь, будет жизнь, будет спа­си­тельный урожай…

Это тоже галлюцинация. Она развеивается, оставляя после себя привкус ненависти. Я мгновенно забываю о ней. Сейчас мне не до Захара с его языческими заморочками. Небо надо мной – серое, выцветшее, беспощадное. Оно сделано из невыносимого зноя и источает такой же невыносимый зной. А зной – это смерть. Мне надо до­браться до Каменной Балки, спуститься по склону, вскарабкаться по другой ее стороне. Там, словно тени, почти растворившиеся в жаре, кривятся низкорослые сосенки, подагрические осины, заросли стелющегося кустарника. Я слышу шепот, почти неотличимый от стона: буквы выкрашиваются из слов, но ясно, что у Аглаи уже нет сил. Зной испаряет из нее жизнь каплю за каплей: густеет древесный сок, сворачиваются в дряблую мякоть и опадают листья, нитчатые иголки. Ско­ро ветер потащит их с шорохом по тверди земли. Ее жертва будет напрасной. У меня тоже уже почти нет сил. У меня тоже густеет сок в слипающихся сосудах и с трескучей болью лопа­ются синаптические контакты, особенно на периферии. Я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Вероятно, недолго, по­ка не распадется вся нервная сеть.

День – два, не больше.

И все же выхода нет.

Я должен, я просто должен, должен добраться до Каменной Балки…

***

Засуха длилась почти три недели. Надо сказать, что дожди нас и раньше не баловали, но таких больших перерывов я что-то не помнил. Обвисали ветви и без того скудных яблонь в садах. Стебли помидоров, поникшие, привязанные к подпоркам, своим отчаянием походили на приговоренных к расстрелу. Когда Лель­ка их по ут­рам поливала, они вроде бы оживали на час-дру­гой, но потом, придавленные жарой, вновь склоняли верхуш­ки. По­лив, к сожалению, был очень скудный. Совет Поселка по­сле бур­ных дискуссий почти на четверть увеличил норму во­ды, вы­ка­чиваемой из нашей единствен­ной скважины. Многие про­тив это­го возражали, но Ко­мендант, по обыкновению, на­сто­ял на сво­ем. Воды, однако, все равно не хватало. Да и рискованно это бы­ло: пре­дыдущий опыт показывал, что при такой нагрузке сква­жина ис­сякнет через несколько дней. Воды не будет совсем. При­дется ждать, пока она вновь накопится в нашей линзе из соседних водонос­ных пластов. И что тогда? Уже сейчас, чтобы выбрать необходи­мый объем, приходилось качать – с пере­рывами – вдвое дольше обычного.

Не радовали и метеосводки. Дождевые массивы, скапливавшиеся над Гнилыми Болотами, ползли не на Юг, где их с нетерпением ждали, а вдоль границ тех же Болот и тратили драгоценную влагу на топи и кочки северо-восточных равнин. Нам не доста­валось ни капли. Тонули в мареве горизонты. Засуха охватила весь полукруг Южной дуги. Ясид попробовал было соорудить уста­новку для сбора росы, но вся его громоздкая, почти в полтора человече­ских роста чувырла, наполовину погруженная в землю, накопила за ночь лишь жалкую, с мелким мусором и песком, жижицу на дне бан­ки.

Ясид был обескуражен:

- Черт его знает… Вроде бы все делал правильно – по чертежам…

Лелька расстраивалась еще больше. Она чуть не плакала, глядя на свои посадки за домом. Возилась с ними целыми днями: пыталась их затенять полиэтиленовой пленкой, рыхлила верхний слой почвы, тщательно пропалывала, чтобы не прорезалось рядом ни одной посторонней травинки. Я сильно подозревал, что она делится с ними своей водной пайкой. Предупре­дил: не дай бог увижу, накостыляю, не посмотрю, что уже почти взрослая. Лелька честно округляла глаза и клялась, что никогда, ни за что. Один раз даже перекрестилась. Тем не менее губы у нее явно потрескались, а под глазами, точно у курицы, образовалась пупырчатая нездоровая желтизна. Впрочем, все мои попытки отдать ей хотя бы глоток из своей суточной порции она героически отвергала.

На небе не появлялось ни облачка. Солнце как начинало па­лить прямо с утра, так и палило, не ослабевая, двенадцать ча­сов под­ряд. Становилось понятно, что еще дней семь – восемь такой погоды и можно будет попрощаться с надеждами на уро­жай. Ко­лосья пшеницы на внутренних наших полях уже спекались и начинали с пыльным хрустом обламываться. Маковые плантации, наша сельскохозяйственная ва­люта, полегли, как сол­даты под пулеметным огнем. Это, в свою очередь, означало, что схлоп­нется бартер: мы останемся без поставок бензина, ин­струмен­тов, одежды, лекарств. Хуже того, не бу­дет запасов на зиму, осе­нью Поселок умрет: нам всем придется перебираться в город. У меня при одной мысли об этом образовывалась в груди тоскли­вая пустота. Город – это ведь ночной кош­мар наяву: жить в бараках, тесниться друг у друга на головах, голодные, озлобленные, раздраженные, получать пайку вяз­кой хлореллы за десять часов работы (если эту работу вообще удастся найти), предъявлять по первому требованию пропуска, безоговорочно исполнять приказы полиции или районных властей. Каждый на­возный жук над тобой начальник. Каждый обтертый шнырь смот­рит на те­бя, как на полудохлого таракана. А куда Лельку девать, в «дом отдыха» для бригадиров? А что будет с Ясидом: представителей национальных меньшинств в городском тухлом вареве, мягко говоря, не жалуют.

Нет, город – это не для меня. Тогда уж лучше попробовать пробраться на Север, до границы Болот, там, по слухам, существуют еще редкие экологические очаги. Тоже, конечно, не рай: черная вода, шибающая в нос тиной, жесткие обжигающие хвощи, не годные даже на корм скоту, вечная мокрядь, гниющая на теле одежда, мокрицы, от укусов которых вздуваются гнойные пузыри…

Не хотелось думать об этом. Да и Ясид не пойдет на Север – у него на руках дед Хазар. А без Ясида не пойдет Лелька, и куда ж я без нее?

Делать в такую жару было нечего. Какие могут быть сельскохозяйственные работы, когда почву надо не копать, а долбить ломом, и выворачивается она твердыми колючими комьями, которые еще тоже надо дробить? Комендант, правда, попытался наладить меня на возведение земляного вала. Свербила его такая идея: дескать, вал, насыпанный метра на три, защитит нас от пыльных бурь. Я с ним даже спорить не стал, кисло посмотрел исподлобья – Комендант махнул рукой и оставил меня в покое.

У него и без того хватало забот. Напряжение в Поселке возрастало с каждым восходом солнца. Я заметил, что окна в доме у Колдуна светятся теперь до глубокой ночи и чуть ли не до рассвета доносятся оттуда тягучие, заунывные песнопения, прорезаемые иногда дикими вскриками. От них мурашки пробегали по коже. В доме шло непрерывное моление о дожде. Впрочем, не только ночью – там и днем народа хватало. В основном, разуме­ется, женщины; сподвижниц Колдуна определить было легко: они все повязывали головы черными, траурными платками. А недавно там, прямо пе­ред крыльцом, возник дере­вянный идол, вырубленный с ка­кой-то первобытной чрезмерно­стью: здоровенная челюсть, кри­вой, пе­ре­кошенный злобой рот, в глазницы вставлены осколки фаянсо­вой чашки, острые скулы, вместо волос – растопыренные пучки соло­мы. Кто его сотворил, сам Захар? И откуда взялся чурбан, неужели приволокли из Ста­рого Леса? Комендант, когда уви­дел его, аж заскрипел зу­бами. Старый Лес, хоть и совсем высох, но до сих пор считался нашим неприкосновенным запасом. Понятно было, почему Комендант так взбе­сил­ся. Но что он мог сделать? На днях, случайно, вы­брав­шись на улицу в полдень, я наблюдал такую кар­тину: стоит Ко­мендант напротив дома Захара и упорно, не произнося ни сло­ва, смотрит на идола. А рядом с идолом стоит сам Захар и так же упорно, молча смотрит на Коменданта. Не знаю, уж чем там у них закончилось, но идол как пугал всех бельмами глаз, так и продолжает пугать. Ясид утверждал, что своими ушами слы­шал, как Колдун говорил кому-то из членов Совета: мы про­валива­емся в архаику, а в архаичные времена наиболее эф­фек­тивными будут архаичные технологии.

- Может быть, он и прав… - задумчиво добавил Ясид. – Интересно, что цель и у Захара, и у Коменданта одна: сохранить наш Поселок. Методы у них – разные…

Меня это не слишком интересовало. Прошел уже почти месяц, как исчезла Аглая – никто до сих пор не знал, что с ней случилось. Большинство склонялось к тому, что она ушла в Мертвые Земли. Горизонт, если долго смотреть в сторону Юга, начинал как бы засасывать в себя человека. Накатывался странный морок. Казалось, что там, в серой дымке, заманчиво поблескивает вода или что там, как в раю, шелестят деревья, цветы, сочные травы. Искушение оказывалось непреодолимым. Человек вдруг бросал все и, как загипнотизированный, шагал в ослепительное сияние: брел по такыру день, другой, третий, пока не терял сознание. У нас такие эксцессы уже случались. Раньше за ушедшими снаряжались целые спасательные экспедиции, но если даже человека и удавалось найти, то он бился в судорогах, ни за что не хотел возвращаться, не узнавал никого и через какое-то время, набравшись сил, все равно ускользал, растворяясь в жарком безмолвии.

Я, впрочем, не верил, что Аглая ушла в Мертвые Земли. Я помнил, как после пустынной бури, засыпавшей Поселок и наши внутренние поля слоем пыли по щиколотку, она, точно в лихорадке, твердила:

- Он умирает… Ему не выжить… Мы должны что-то для него сделать… – Прижимала ладони к глазам и, сидя на скамейке, словно болванчик, раскачивалась взад и вперед. – Если мы его не спасем, Поселок тоже умрет…

Вот почему меня непрерывно тянуло к окраине, выходящей на юго-восток. Во-первых, отсюда просматривался призрак Старого Леса. Он проступал графикой слабенькой туши на более светлом фоне. Это из-за того, что древесные изломы его как овеществленным кошмаром были облеплены пылью. Пыли там скопилось не меньше, чем по колено, а возле каждого дерева вздымался еще и здоровенный сугроб. Вряд ли там тлеет хотя бы искорка жизни. Идиот Моргунок уже давно требовал на Совете срубить к чертям этот Лес на дрова. Дескать, будет от него какая-то польза. Действительно идиот. Не понимает эле­ментар­ную вещь: даже мертвые стволы и кустарники пусть частично, но прикрывают нас от удушения пылевыми заносами.

Однако намного важнее было другое. Метрах в четырехстах от Старого Леса холмистой тенью вздымался еще и расплывчатый Новый Лес, называемый так, потому что был высажен несколько позже. Располагался он чуть глубже на юг и был тоже об­леп­лен пы­лью от корней до верхушек деревьев. По первому впе­чатле­нию могло показаться, что и он безнадежно мертв, но ес­ли при­стально вглядываться, до рези напрягая глаза, то сквозь войлок на­пластований можно было заметить тусклые пятнышки зелени, разбросанные то здесь, то там. Новый Лес был еще жив, он был жив, я это чувствовал болезненными подрагиваниями сердца. Он был жив: еще упорно просачивалась по его ксилеме вода, еще дряблые листья впитывали солнечный свет, преобразуя его в древесную клеточную органику, он еще кое-как дышал – через силу, сморщенными, почти закупоренными редкими устьицами.

Надолго ли – этого я не знал.

Два небольших массива – вот все, что осталось от проекта громадных лесозащитных полос, которые, согласно пер­вона­чаль­ному замыслу, должны были прикрыть Южный фронт от летящих из пустыни ветров, жаром и раскаленной пылью испепеляющих все на своем пути. А какой был энтузиазм во время пер­вых посадок! Какие, по крайней мере у нас в Поселке, были ослепительные надежды! Мы рекультивируем эти безжизненные пространства, мы перекопаем твердую почву и возродим в ней прежнюю микрофауну! Мы протянем каналы мелиорации. Здесь взойдет пшеница, которая в го­роде чуть ли не на вес золота, а леса со временем разрастутся и начнут ак­кумулировать атмосферную влагу. Изменится регио­нальный кли­мат, возникнет самоподдерживающийся биоценоз, сюда хлы­нут измученные сутолокой и теснотой городские ми­гран­ты – они начнут продвигать лесопо­садки дальше на Юг!..

И вот вместо этого – трещины той же мерт­вой земли, сухостой Старого Леса, могущий вспыхнуть от первого же удара молнии, и еле теплящаяся жизнь в Новом Лесу, где растворилась Аглая…

Неужели она в самом деле поверила Колдуну?

Нет, не может такого быть, никогда, ни за что!

Я ни с кем не делился этими мыслями. Мне было так плохо, как может быть плохо совершенно отчаявшемуся человеку. И потому я просто выходил на окраину и вглядывался, вглядывался в пелену зноя, заволакивающую горизонт. Так жив еще Новый Лес или нет? Он еще дышит или зелень, пробивающаяся сквозь пыль, это мираж моего взбаламученного сознания? Вдруг я вижу лишь то, что мне хочется видеть и окутываю реальность успокоительными иллюзиями?

Я мог так стоять часами, не ощущая ни жажды, ни голода, не чувствуя ни жары, ни одурманивающей мозг тишины, – стоял, пока не приходила встревоженная моим отсутствием Лелька, не брала меня молча за руку и не отводила домой.

И мы также молча шли по оглохшим, летаргическим улицам, и ступали в мягкую пыль, которая поглощала все звуки, и дышали отравой перегретого воздуха, и Поселок казался нам таким же безжизненным, как Мертвые Земли, простершиеся на сотни километров вокруг.

***

Все несколько оживляется, когда прилетает Ника. Его биплан, покачивая стрекозиными крыльями, делает традиционный круг над Поселком. Народ тут же стягивается на окраину, где рас­положена взлетная полоса. Тимпан и Зяблик уже приглаживают ее, разбивая штыковыми лопатами выгнутые кое-где вверх мел­кие гребни земли. Дождей, впрочем, не было, полоса с прош­лого раза не пострадала. Биплан весело пробегает по ней, чуть подскакивая на неровностях трещин, и с профессиональной лихостью замирает неподалеку от нас.

Ника выпрыгивает из кабины.

Он все такой же – в форме с серебряными крылышками на плечах, жизнерадостный, упругий, веселый. Лелька, дрыгая ногами, визжа от счастья, виснет у него на шее. Я протягиваю кулак, и Ника своим кулаком бьет по нему:

- Привет!

- Привет!

- Ну как вы тут? Еще живы?

– Частично…

Я стараюсь попасть ему в тон. Получается, вероятно, не слишком удачно, потому что Ника бросает на меня внимательный взгляд. К счастью, разбираться у нас времени нет. Комендант, тоже уже подошедший, солидно жмет ему руку:

- Привет, Николай! – кивает на задранный нос биплана. – Новенький получил, вижу?.. Жизнь налаживается?.. Ты как, сначала домой заглянешь или сразу же – на Совет?

- На Совет, конечно. Отдых – потом.

Ника перехватывает из разгрузки, прямо из рук Тимпана, десятилитровую бутыль с водой и ставит ее на тележку, которую предусмотрительно прихватил Ясид. Туда же грузит довольно солидный тюк, помеченный меловым крестом.

Кивает Лельке и мне:

- Это – вам.

Я замечаю завистливые взгляды Зяблика и Тимпана. Будут теперь ползти злобствующие перешептывания по Поселку. Ну так и что? Имеет право Ника привезти подарки своей семье?

Увлекаемый Комендантом, он нам машет:

- Пока! Я пошел…

- Не задерживайся! – кричит Лелька.

Дома мы распаковываем увесистый тюк. Там пять банок сгущенного молока – большая редкость по нынешним временам, пять банок тушенки – такая же необыкновенная редкость, пять банок консервированного компота – это уже для Лельки, компот она обожает, три пачки сахара, пачка соли, пласт цветастой материи – Лелька при виде его снова визжит: давно мечтала о новом платье, а под ним – семь целлофановых блоков сигарет «Евраз», тоже очень ценное приобретение. Сигареты – наша внутренняя валюта. Весят они немного, но блок сигарет – это три или даже четыре литра воды. Кстати, часть воды, привезенной Никой, Лелька тут же переливает в пищевую бутыль, придвигает к ней пачку сахара, пару сгущенок, блок сигарет и тычет пальцем в Ясида:

- Это для твоего деда. Не вздумай отказываться!

Ясид складывает перед грудью ладони и почтительно кланяется:

- Рахмат, белая госпожа! Я твой раб на всю жизнь!

Они с Лелькой хохочут, а потом Ясид, повернувшись ко мне, уже серьезно кивает:

- Спасибо!

Между прочим, дед Хазар, которому, как у нас, в Поселке, считают, примерно лет сто, в прямом смысле ему вовсе не дед, даже не родственник никакой, просто они с Ясидом говорят на одном языке: туркмен дили – больше никто в Поселке им не владеет.

Далее Лелька отправляет Ясида поймать курицу, а сама садится чистить картошку. Они готовят обед: вернется Ника – надо будет его накормить. Я им тут ни к чему. Но и уходить куда-то в эти часы мне кажется неудобным. Поэтому я усаживаюсь на крыльце и думаю, что последний год Лелька и Ясид все делают вместе. Я их постоянно вижу вдвоем. А недавно Ясид наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал, что вот Лелька чуток подрастет и он на ней женится.

- Ты не против?

- Ну-ну… – только и смог вымолвить я.

А что еще можно было сказать?

И вот теперь я думаю, что это был бы неплохой вариант. Ясид – парень упорный, если уж что-то решил, обязательно сделает. Когда его лет восемь назад обнаружили в бетонных развалинах фермы – изможденного, полуживого, такой страшненький скелетик в лохмотьях – он по-русски слова не знал. Теперь же болтает целыми днями не хуже меня. Вообще – энергичный, дисциплинированный, здорово со­об­ражает, все схва­тывает на лету. Комендант как-то обмолвил­ся, что через год – другой Ясид вполне может стать его заме­стителем. Не смотрите, что молодой. Если бы все молодые были такими, мы бы тогда – ого-го! – уже давно продвинули бы границу культивируемой земли до Черного моря.

Комендант по обыкновению преувели­чивает, но за летние месяцы у меня сложилось четкое убежде­ние: за Ясидом Лелька будет как за кирпичной стеной. А это значит, что я могу спокойно уйти.

Я даже слегка вздрагиваю от этой мысли. Неужели я в самом деле собираюсь уйти? Откуда вообще эта мысль появилась и по­чему меня так тянет к себе тень Нового Леса? Чем он меня так при­ворожил? Почему мне все время кажется, что я слышу его тихий шепот? Галлюцинации от жары? Я с силой растираю рука­ми лицо. Ника все-таки к нам прилетел – это здорово! Надо будет с ним посоветоваться.

Солнце заливает двор яростным светом. Тишина и безлюдье в Поселке такие, будто здесь, кроме нас, нет ни единого человека. Жмутся в скудной тени крыльца остатки травы. Торчат вдоль забора пучки жесткой крапивы. Ко мне подбирается последняя наша курица и начинает лениво, точно во сне, выклевывать что-то из слоя горячей пыли.

***

Обед, как всегда, проходит у нас весело и оживленно. Правда, Лелька извиняется, что не смогла добавить в суп перец, он у нас, оказывается, закончился. Я, честно говоря, внимания на это не обратил. Однако Ника, в свою очередь, извиняется, что забыл его привезти:

- Вылетело из головы.

- А он вообще у вас есть?

- Вообще-то у нас его нет, - сознается Ника. И, подумав, добавляет, хитро подмигивая. – Но достать можно.

Суп и картошку с тушенкой он проглатывает в один момент, но все же больше наворачивает салаты, которые Лелька приготовила в неисчислимом количестве: из скороспелой редиски, из зеленого лука, из свежей моркови, раскопала даже в своих посадках несколько вызревших несмотря ни на что помидоров и огурцов. В городе все это стоит бешеных денег. Кое-что, разумеется, выращивают в теплицах, но это капелька, капелюшечка по сравнению с морем голодных ртов. Даже в летном отряде, где служит Ника, рацион наполовину состоит из хлореллы, которую производят в громадных биореакторах. Конечно, это не класси­ческая хлорел­ла, а измененные, генномодифицированные ее сор­та, быстро растущие, обогащенные всякими витаминными и тонизирующими добавками. Ника однажды привез попробовать пищевую коричневатую пасту, сделанную из нее: отвратитель­ный вкус. Никакие ароматизаторы не помогают. Не удивительно, что Ника покряхтывает, отдувается, вытирает лоб кухонным по­ло­тенцем, но все-таки ест, ест и ест. Когда еще ему удастся к нам прилететь! А потом мы все, включая Ясида, долго пьем чай. И надо сказать, что вот это уже – чай так чай! Полжизни можно за такой чай отдать! Не сорная выдохшаяся труха с армейских складов двадцатилетней давности, запас которой почему-то об­ра­зовался у нас в Поселке, а настоящий, подаренный Никой, из бумажной пачечки со слоном да еще за­варенный на отфиль­трованной чистой воде! С таким чаем и пустынная, омертв­ляющая жара не страшна.

И вот за чаем Ника наконец рассказывает последние новости. Сначала, правда, он косится на Лельку, прикидывая, вероятно, не выпроводить ли ее из комнаты, как это было в прошлый и позапрошлый разы, но Лелька тут же делает зверскую физиономию, весь вид ее говорит, что сама она не уйдет, разве что ее вынесут на руках.

Ладно, пусть слушает.

Новости у Ники нерадостные. С одной стороны, как он считает, мы можем похвастаться определенными достижениями. За­пущен наконец первый литейный завод, с которым возились по­чти полтора года. Сталь пока невысокого качества, но важный шаг сделан. К нему пристроен механосборочный цех, который тоже уже работает.

- Вы мою новенькую «птичку» видели? Ну вот…

С другой стороны, государственный Экосовет, подведя итоги первого полугодия, пришел к выводу, что удерживать Южный фронт в том виде, как он существует сейчас, не имеет смысла. Ника убедился в этом собственными глазами. По дороге сюда он обозрел почти треть Южной дуги: из четырнадцати поселков, которые он облетел, шесть заброшены, лесопосадки погибли, фронт про­рван, движутся песчаные языки, залатать эти дыры вряд ли удастся. Экосовет полагает, что следует провести планомерное отступление, создав новый фронт, уже меньшей длины, распо­ложив его на ближних подступах к городу. Это резко сократит коммуникации, энергозатраты и позволит удер­живать имеющи­еся посевные площади.

- Более того, их предполагается ощутимо расширить. Увели­чить в связи с этим выдачу натурального хлеба и образовать цепочку ближних сельскохозяйственных поселений, куда будет передислоцирована часть городских жителей.

- А как же нефть? – спрашиваю я.

По слухам, где-то там, в глубине Мертвых Земель, сохранились нефтяные вышки со всем необходимым оборудованием. Естественно, их еще требуется проверить, восстановить, отладить, но если запустить реальный нефтепровод – а от нас это было бы ближе всего – то Поселок получит и финансирование, и рабочие руки. Все последние годы нас поддерживала именно эта надежда. Ведь не для того же мы сражаемся здесь за каждый клочок земли, чтобы выращивать на ней опиумный мак, пусть даже город платит за него лекарствами, текстилем, горючим и даже кое-ка­кой техникой.

Ника отвечает, что план нефтеразведки в настоящее время признан слишком рискованным. Совет считает, что следует подождать год-другой, пока у нас не появятся более надежные летательные аппараты.

- До вышек, которые еще надо найти, по меньшей мере триста или четыреста километров. Случись что, любая поломка, я оттуда уже не выберусь.

Ну – ему лучше знать.

Кроме того, объясняет Ника, Экосовет встревожен обстановкой, складывающей на Северном фронте. Гнилые Болота по-прежнему наступают: почва пропитывается водой, грунт раз­жижается, зда­ния проваливаются в трясину – что с этим делать, пока неясно. Проект переброски воды оттуда на Юг уже окончательно похоронен. Дефицит жилья нарастает. У города больше нет ресурсов, чтобы содержать отдаленные поселения.

- Осенний караван не придет, - с трудом продавливая через горло слова, сообщает он.

Воцаряется растерянное молчание. Это сильный удар. Без обычных осенних поставок мы зиму не переживем. Я вижу каменное лицо Ясида – у него не дрогнул ни один мускул, расширенные глаза Лельки – она прикрывает пальцами рот, чтобы не закричать. Сам я бесцельно отодвигаю тарелку, а потом опять придвигаю ее к себе.

- И вот еще что… Я заодно пролетел над вашей энерголинией: четверть столбов повалены, провода порваны, большая часть остальных тоже – еле стоит…

- Это после июньской бури, - говорю я.

И не узнаю своего голоса.

- В такой ситуации, сами понимаете, восстанавливать энерголинию никто не будет. – Ника цепляет из салатницы кусочек моркови, смотрит на него, точно удивляясь, зачем его взял, кладет обратно, звякая вилкой. – На поселковом Совете я объяснялся мягче, не надо паники, обстановка, как я понимаю, и так сильно накалена… Однако вас обязан предупредить: у меня это последний рейс, больше не прилечу. – Он подцепляет тот же кусочек моркови, съедает его и морщится, словно от горечи, об­наружившейся внутри. – Рас­считывали ведь на что? Рассчиты­вали, что если атмосферу и климат оставить в по­кое, если ан­тро­погенное давление на них резко спадет, они как-нибудь сба­лансируются, произойдет системное самовосстановление. Расчет, к сожалению, не оправдался. Возможно, что этот процесс – еще на годы, на десятилетия, если не на века… Ну а у вас, чест­но, как тут дела?

Мы молчим.

Никто не хочет заговаривать первым.