Подлинная история Константина Левина

«Ее нигде нет – искал. Уж не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу».

До этого, вернувшись из Севастополя и живя то в Ясной, то в Москве, Толстой отмечал в себе «привычку разврата».

«Похоть ужасная, доходящая до физической боли». «Шлялся в саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать. Поэтому решился, где бы то и как бы то ни было, завести на эти два месяца любовницу». «Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы был самый порок».

А теперь прочитаем это глазами Кити, которая готовится к свадьбе. Ее «ужасно, ужасно» вроде бы становится понятным. Но вот незадача… Представить Левина, одержимого чувством оленя, Левина, подсматривающего за хорошенькими, Левина, настигающего крестьянок в кустах, совершенно невозможно! Даже при самой извращенной фантазии. Не потому ли, прочитав этот дневник, Кити так легко прощает своего жениха?

[о]: Он опустил голову и молчал. Он ничего не мог сказать.

– Вы не простите меня, – прошептал он.

– Нет, я простила, но это ужасно!

Затем на протяжении всего романа Кити ни разу не вспомнит об этом дневнике. В Покровском не будет никакой «Аксиньи» с ребенком от барина. И до знакомства Левина с Анной в Кити ни разу не проснется чувство ревности.

А Софья Андреевна не простит мужу раннего дневника и от одного вида Аксиньи, приходящей с бабами мыть полы в усадебном доме, будет терять рассудок…

«Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. „Влюблен как никогда!“ И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая. Еду кататься. Могу ее сейчас же увидать. Так вот как он любил ее. Хоть бы сжечь журнал его и все его прошедшее».

По ночам ей будут сниться кошмары.

«Я сегодня видела такой неприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходили откуда-то одна за другой, последняя вышла А. в черном шелковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала ее ребенка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришел Левочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего, это кукла. Я посмотрела, и в самом деле: вместо тела все хлопки и лайка. И так мне досадно стало».

Этих страстей не будет в «Анне Карениной». Они разрушили бы идеальную «модель» счастливого брака Левина и Кити, о которой писал Набоков и которая, очевидно, по замыслу Толстого, действительно должна была оказаться антитезой эгоистичной и преступной любви Вронского и Карениной…

Работая над «Анной Карениной», Толстой явно держал в голове свой ранний дневник, но не дал ему проникнуть в текст романа. Если Левин такой испорченный, как рядом с ним может находиться чистая во всех отношениях Кити?

И сейчас трудно сказать, послужило ли это на пользу роману или во вред. Но что «левинский» текст лишился романной интриги, можно утверждать без сомнения.

Образ Кити, какой она впервые предстает в романе и какой ее видит на катке влюбленными глазами Левин, прекрасен! Как сама девушка едва держится на коньках на скользкой ледяной поверхности катка, так и ее образ зыбко балансирует на неуловимой границе эротизма и бестелесной духовности. Это – почти невозможное сочетание, но оно блестяще удается писателю!

[о]: Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому (кузен Кити. – П.Б.); и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.

Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть…

Немногими страницами раньше мелькает еще и образ Кити-ребенка, какой ее опять-таки видел Левин-студент на Тверском бульваре, куда сестры Щербацкие приезжали гулять «в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе». Кстати, этот образ гораздо эротичнее того, в каком Кити предстает на катке уже в возрасте восемнадцати лет. Сестры Щербацкие появляются на бульваре в шубках разного фасона – «Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду…»

Лакей с кокардой имел своего реального прототипа, о котором Софья Андреевна пишет в мемуарной книге «Моя жизнь». О своем детстве она вообще сообщает очень мало, но этого необычного лакея, сопровождавшего ее и двух ее сестер Лизу и Таню во время прогулок, она крепко запомнила. А почему? А потому что на него обратил внимание ее будущий муж.

«Отец (Андрей Евстафьевич Берс, гофмедик. – П.Б.) вообще баловал нас и любил доставлять нам не только все нужное, но даже роскошное. У матери (Екатерины Александровны, в девичестве Иславиной. – П.Б.) были свои, довольно своеобразные, взгляды. Она боялась доставлять нам роскошь, приучать к ней, заставляла нас шить на себя белье, вышивать, чинить, хозяйничать, убирать все… А между тем она не могла себе представить, чтобы мы, девочки, гуляли без ливрейного лакея или ездили бы на извозчиках. Лев Николаевич всегда смеялся, что барышни всегда гуляют с шишкой позади их. Шишкой он называл каску на голове нашего лакея».

Этот лакей (с кокардой или в каске) является очень важным персонажем. Он символизирует стража невинности трех сестер, охраняющего их от возможного опасного контакта с посторонними мужчинами. Но между невинностью и наивностью расстояние невелико. В своих воспоминаниях Софья Андреевна пишет, в какой ужас привело ее, пятнадцатилетнюю девочку, сообщение о том, чем занимаются супруги после венчания.

«Когда мне было 15 лет, приехала к нам гостить двоюродная сестра Люба Берс, у которой только что вышла замуж сестра Наташа. Эта Люба под большим секретом сообщила мне и сестре Лизе все тайны брачных отношений. Это открытие мне, все идеализирующей девочке, было просто ужасно. Со мной сделалась истерика; я бросилась на постель и начала так рыдать, что прибежала мать, и на ее вопросы, что со мной, я только одно могла ответить: „Мама, сделайте так, чтоб я забыла“».

В отличие от Сонечки, Кити не бьется в истерике, прочитав дневник Левина. Причина ее спокойствия, возможно, еще и в том, что ко времени второго предложения Левина она сама пережила немалый душевный опыт. Во-первых, она узнала цену таким мужчинам, как Вронский. Во-вторых, она единственная на балу в Москве обратила внимание на дьявольскую природу красоты Анны и ужаснулась ей. В-третьих, она оказалась на волосок от смерти из-за шока от «измены» Вронского, но, возможно, еще больше от коварства ее старшей подруги Анны, в которой Кити прежде видела идеал женщины…

Наконец, предложению Левина предшествовала поездка Кити на воды в Германию, где она познакомилась с разными людьми. Один из них, чахоточный художник Петров, влюбился в Кити, хотя рядом с ним находилась его жена. Для Кити это было целым открытием! Оказывается, не только Анна, но и она, Кити, способна соблазнять мужчин! Значит, дьявольская природа живет и в ней?

На водах Кити на время очаровывается госпожой Шталь и ее молодой спутницей и приемной дочерью Варенькой. По первоначальному мнению Кити, они представляют собой идеал христианского поведения. Особенно – Варенька с ее безупречным альтруизмом и готовностью помогать людям. Но по мере более близкого знакомства со Шталь и после разговора о ней со своим отцом Кити понимает фальшь этого показного «христианства».

История госпожи Шталь во многом совпадает с историей одной из тетушек Толстого – Александры Ильиничны Остен-Сакен, которая стала первой опекуншей братьев и сестры Толстых после смерти их отца Николая Ильича Толстого.

[о]: Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная женщина. Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.

«Тетушка Александра Ильинична, – рассказывает Толстой в незаконченных „Воспоминаниях“, – очень рано в Петербурге была выдана за остзейского богатого графа Остен-Сакена. Партия, казалось, очень блестящая, но кончившаяся в смысле супружества очень печально для тетушки, хотя, может быть, последствия этого брака были благотворны для ее души. Тетушка Aline, как ее звали в семье, была, должно быть, очень привлекательна, с своими большими голубыми глазами и кротким выражением белого лица, какою она 16-летней девушкой изображена на очень хорошем портрете.

Скоро после свадьбы Остен-Сакен уехал с молодой женой в свое большое остзейское имение, и там все больше и больше стала проявляться его душевная болезнь, выражавшаяся сначала только очень заметной беспричинной ревностью. На первом же году своей женитьбы, когда тетушка была уже на сносях, болезнь эта так усилилась, что на него стали находить минуты полного сумасшествия, во время которых ему казалось, что враги его, желающие отнять у него его жену, окружают его, и единственное спасение для него состоит в том, чтобы бежать от них. Это было летом. Вставши рано утром, он объявил жене, что единственное средство спасения состоит в том, чтобы бежать, что он велел закладывать коляску и они сейчас едут, чтобы она готовилась.

Действительно, подали коляску, он посадил в нее тетушку и велел ехать как можно скорее. На пути он достал из ящика два пистолета, взвел курок и, дав один тетушке, сказал ей, что, если только враги узнают про его побег, они догонят его, и тогда они погибли, и единственное, что им остается сделать, это убить друг друга. Испуганная, ошеломленная тетушка взяла пистолет и хотела уговорить мужа, но он не слушал ее и только поворачивался назад, ожидая погони, и гнал кучера. На беду, на проселочной дороге, выходившей на большую, показался экипаж, и он вскрикнул, что все погибло, и велел ей стрелять в себя, и сам выстрелил в упор в грудь тетушки. Должно быть, увидав, что он сделал, и то, что напугавший его экипаж проехал в другую сторону, он остановился, вынес раненую, окровавленную тетушку из экипажа, положил на дорогу и ускакал. На счастье тетки скоро на нее наехали крестьяне, подняли ее и свезли к пастору, который, как умел, перевязал ей рану и послал за доктором. Рана была в правой стороне груди навылет (тетушка показывала мне оставшийся след) и была не тяжелая…

Вскоре после этого тетушку перевезли в родительский дом в Петербург, и там она родила уже мертвого ребенка. Боясь последствий огорчения от смерти ребенка, ей сказали, что ребенок ее жив, и взяли родившуюся в то же время у знакомой прислуги, жены придворного повара, девочку. Эта девочка – Пашенька, которая жила у нас и была уже взрослой девушкой, когда я стал помнить себя. Не знаю, когда была открыта Пашеньке история ее рождения, но, когда я знал ее, она уже знала, что она не была дочь тетушки».

В XXXIII главе первой части романа даже мелькает это имя – Aline. Так зовут племянницу госпожи Шталь, о которой Кити рассказывает Варенька. Эта племянница, «где бы ни жила», занималась тем, чтобы «отыскивать несчастных, помогать им сколько можно, раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам, умирающим».

Такой образ жизни временно становится идеалом и для Кити. Она тоже мечтает служить ближним, как Варенька и Aline.

[о]: Кити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе с дружбою к Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее горе. Она нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на это прошедшее. Ей открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.

Александра Ильинична Остен-Сакен (Aline) закончила свою жизнь в монастыре Оптиной пустыни и там же была похоронена. Но ее личная история оказалась куда интереснее и «романнее» истории госпожи Шталь. И это опять пример того, как Толстой не стал впускать в роман реальные подробности жизни прототипа. Возможно, из тех же опасений, что и в случае с дневником Левина. Деликатность автора помешала показать в романе живую жизнь во всех ее, в том числе и неприятных, подробностях.

На водах Кити встречается еще с одним человеком, в жизни и смерти которого она впоследствии сыграет свою маленькую, но важную роль. Это Николай Левин – родной брат Левина, которого он уговорил отправиться за границу лечиться от чахотки.

[о]: Скоро после приезда Щербацких на утренних водах появились еще два лица, обратившие на себя общее недружелюбное внимание. Это были: очень высокий сутуловатый мужчина с огромными руками, в коротком, не по росту, и старом пальто, с черными, наивными и вместе страшными глазами, и рябоватая миловидная женщина, очень дурно и безвкусно одетая. Признав этих лиц за русских, Кити уже начала в своем воображении составлять о них прекрасный и трогательный роман. Но княгиня, узнав по Kurliste, что это был Левин Николай и Марья Николаевна, объяснила Кити, какой дурной человек был этот Левин, и все мечты об этих двух лицах исчезли. Не столько потому, что мать сказала ей, сколько потому, что это был брат Константина, для Кити эти лица вдруг показались в высшей степени неприятны. Этот Левин возбуждал в ней теперь своею привычкой подергиваться головой непреодолимое чувство отвращения.

Несложно догадаться, о чем мать Кити, старая княгиня Щербацкая, сообщила своей дочери. О том, что Марья Николаевна – это бывшая проститутка, которую брат Левина выкупил из публичного дома. И опять же эта история имела место в жизни самого Толстого. Речь идет о его старшем брате Дмитрии – весьма интересном персонаже, неслучайно Толстой уделяет ему немало места в своих «Воспоминаниях».

Единственный из братьев Толстых, Митенька был очень религиозен. Он исправно посещал все церковные службы, предпочитая острожные церкви, мало заботился о своем внешнем виде, но при этом был совершенно чист в моральном плане, одинаково относился к людям, невзирая на их социальное положение, и вообще служил своему младшему брату Льву как бы нравственным укором. Затем с ним произошел своего рода духовный переворот.

«Кажется, я был тогда уже на Кавказе, когда с Митенькой случился необыкновенный переворот, – вспоминает Толстой. – Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам… И в этой жизни он был тем же серьезным, религиозным человеком, каким он был во всем. Ту женщину, проститутку Машу, которую он первую узнал, он выкупил и взял к себе».

Но едва ли отвращение Кити к Николаю Левину связано только с этим. Ей неприятно именно то, что он – родной брат Константина. Кити чувствует себя виноватой перед Левиным. В ее представлении теперь не Вронский, а он является тем идеальным мужчиной, за которого она мечтает выйти замуж. И вот перед ней Николай Левин, больной, неопрятный, с подергивающейся головой. Он раздражает девушку как своего рода темная сторона жизни ее нынешнего кумира. Одним своим внешним видом он мешает ей сосредоточиться на своем идеале, на своем чувстве вины и своих трепетных мечтах о возвращении Левина в ее жизнь.

Это сложное чувство, которое трудно объяснить. Но Толстой уловил его с гениальностью тонкого и глубокого психолога. Кити и Левин очень похожи друг на друга. Оба боятся соприкосновения с грязью в любом ее виде. Она еще не читала его дневник, но один внешний вид его родного брата смутно подсказывает ей, что и в жизни ее возлюбленного не все так чисто, как ей хотелось бы. Как Левин не может допустить, чтобы в Кити могли быть какие-то недостатки и страдает от того, что идеальная в его представлении девушка влюбилась в недостойного ее Вронского, так и в сознании Кити образ Николая, живущего с проституткой, не вяжется со светлым образом его брата. Это чувство брезгливости к больным и падшим людям Кити еще предстоит преодолеть. В ее мечтах о христианском подвиге больные и преступники, которым она собирается проповедовать Евангелие, образно говоря, не пахнут. Они по-своему тоже идеальны, как и все воображаемое.

Когда Левин получит известие, что его брат умирает в провинциальной гостинице, его жена Кити решительно настоит на том, чтобы ехать вместе с ним.

Этот диалог стоит того, чтобы привести его целиком.

[о]: – Когда же ты поедешь? – сказала она.

– Завтра.

– И я с тобой, можно? – сказала она.

– Кити! Ну, что это? – с упреком сказал он.

– Как что? – оскорбившись за то, что он как бы с неохотой и досадой принимает ее предложение. – Отчего же мне не ехать? Я тебе не буду мешать.

– Я еду потому, что мой брат умирает, – сказал Левин. – Для чего ты…

– Для чего? Для того же, для чего и ты.

«И в такую для меня важную минуту она думает только о том, что ей будет скучно одной», – подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.

– Это невозможно, – сказал он строго.

Агафья Михайловна, видя, что дело доходит до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал последние слова, оскорбил ее в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.

– А я тебе говорю, что, если ты поедешь, и я поеду с тобой, непременно поеду, – торопливо и гневно заговорила она. – Почему невозможно? Почему ты говоришь, что невозможно?

– Потому, что ехать бог знает куда, по каким дорогам, гостиницам. Ты стеснять меня будешь, – говорил Левин, стараясь быть хладнокровным.

– Нисколько. Мне ничего не нужно. Где ты можешь, там и я…

– Ну, уже по одному тому, что там женщина эта, с которою ты не можешь сближаться.

– Я ничего не знаю и знать не хочу, кто там и что. Я знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы…

– Кити! Не рассердись. Но ты подумай, дело это так важно, что мне больно думать, что ты смешиваешь чувство слабости, нежелания остаться одной. Ну, тебе скучно будет одной, ну, поезжай в Москву.

– Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, – заговорила она со слезами оскорбления и гнева. – Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…

– Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! – вскрикнул Левин, вставая и не в силах более удерживать своей досады. Но в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя.

– Так зачем ты женился? Был бы свободен. Зачем, если ты раскаиваешься? – заговорила она, вскочила и побежала в гостиную.

Когда он пришел за ней, она всхлипывала от слез. Он начал говорить, желая найти те слова, которые могли бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, – она все молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» – вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.

Было решено ехать завтра вместе.

Когда они приезжают в гостиницу, где умирает Николай, Левин не может поверить, «чтоб это страшное тело был брат Николай». Он приходит в ужас от вида умирающего, не знает, как говорить с ним, как его утешать.

Совсем иначе ведет себя Кити.

[о]: – Ну, что? Как? – с испуганным лицом спросила Кити.

– Ах, это ужасно, ужасно! Зачем ты приехала? – сказал Левин.

Кити помолчала несколько секунд, робко и жалостно глядя на мужа; потом подошла и обеими руками взялась за его локоть.

– Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, – заговорила она. – Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! – умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.

В результате не Левин, родной брат, а Кити, чужая его брату молодая женщина, у которой он за границей не вызывал ничего, кроме омерзения, оказалась в этой ситуации куда полезнее.

[о]: Левин не мог спокойно смотреть на брата, не мог быть сам естествен и спокоен в его присутствии. Когда он входил к больному, глаза и внимание его бессознательно застилались, и он не видел и не различал подробностей положения брата. Он слышал ужасный запах, видел грязь, беспорядок и мучительное положение и стоны и чувствовал, что помочь этому нельзя. Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно. Его мороз пробирал по спине, когда он начинал думать о всех этих подробностях. Он был убежден несомненно, что ничего сделать нельзя ни для продления жизни, ни для облегчения страданий. Но сознание того, что он признает всякую помощь невозможною, чувствовалось больным и раздражало его. И потому Левину было еще тяжелее. Быть в комнате больного было для него мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под разными предлогами выходил и опять входил, не в силах будучи оставаться одним.

Но Кити думала, чувствовала и действовала совсем не так. При виде больного ей стало жалко его. И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать, узнать все подробности его состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего сомнения, что она должна помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и тотчас же принялась за дело. Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание. Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую с ней девушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть, что-то сама обмывала, промывала, что-то подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ходила в свой нумер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки.

Это была нравственная победа Кити над Левиным. Но еще больше – над самой собой, над той Кити, какой она была за границей, когда мечтала о христианском подвиге, не понимая, в чем он заключается на самом деле.

Кити моложе своего мужа на 14 лет (Толстой был старше Сони на 16). Но Левин взрослеет медленно и ко времени своей женитьбы остается, в сущности, еще ребенком, и не просто ребенком, но enfant terrible, то есть ужасным ребенком. «А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает», – говорит ему в ресторане Стива, и это очень точная характеристика Левина с его подростковым сознанием.

К женитьбе Левин стремится осознанно, мечтая о ней, как и Толстой, с раннего возраста. Но выбор невесты у него… не то чтобы случаен, но это тот случай, когда выбор диктуется отсутствием всякой возможности выбора:

[о]: Во время своего студенчества он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал влюбляться во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета. Молодой Щербацкий, поступив в моряки, утонул в Балтийском море, и сношения Левина с Щербацкими, несмотря на дружбу его с Облонским, стали более редки. Но когда в нынешнем году, в начале зимы, Левин приехал в Москву после года в деревне и увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться.

Но влюбиться еще не значит сделать предложение. Если бы Левин всерьез думал, а не только мечтал о женитьбе, он сделал бы это гораздо раньше. Интересно, что на окончательное решение о женитьбе его наводит простой мужик Николай.

[о]: Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».

Кити значительно моложе Левина по возрасту, но в романе она взрослеет: сперва – во время бала, когда видит в Анне то, что в ней не замечают другие; затем – за границей, приноравливаясь к окружающим ее очень разным людям и оценивая их не поверхностно, но пропуская через свою душу; затем – во время чтения дневника своего жениха, который она принимает стоически; затем – ухаживая за умирающим Николаем Левиным; и наконец – во время беременности и тяжелых родов…

Когда Левин понимает, что его жена вот-вот должна родить, он приходит в такое же замешательство, как при виде умирающего брата. И его удивляет то, как спокойно ведет себя Кити.

[о]: Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити, Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах. И в этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была еще виднее. Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как будто жаловалась ему на свои страданья. И ему в первую минуту по привычке показалось, что он виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая говорила, что она не только не упрекает его, но любит за эти страдания. «Если не я, то кто же виноват в этом?» – невольно подумал он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было. Она страдала, жаловалась, и торжествовала этими страданиями, и радовалась ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то прекрасное, но что? – он не мог понять. Это было выше его понимания.

– Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной… Костя!.. Ничего, прошло.

Она отошла от него и позвонила.

– Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.

И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она принесла ночью, и опять стала вязать.

В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.

Во время родов Кити взрослеет так же стремительно, как сам Левин впадает в детство.

[о]: «Господи, прости и помоги», – не переставая твердил он себе, несмотря на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается к Богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и первой молодости.

В момент самих родов замешательство Левина переходит в настоящий ужас, еще больший, чем он испытывал при виде умирающего брата. Собственно, он и уверен, что его жена умирает.

[о]: Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.

Взросление Левина – это возвращение в мир действительности, в котором его жена после ухода за его умиравшим братом и после собственных родов чувствует себя вполне уверенно, потому что теперь она значительно старше Левина.

[о]: Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, – он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?… Он никак не мог понять, не мог привыкнуть к этой мысли.

Детство Левина заканчивается с рождением его сына, его ребенка. Но это только начало той взрослой жизни. Проблема в том, что к этой жизни Левин не только не готов, но и отчаянно ей сопротивляется. Его взрослая жизнь с Кити и их общим ребенком ему не по душе, как бы он ни пытался убедить себя в обратном. Идиллическая «модель» любви и брака, о которой пишет Набоков и которую, по всей видимости, действительно пытался воплотить в романе Толстой, здесь, увы, не работает. Вины Кити нет в этом, но нет и вины Левина. Просто в финале «левинской» части романа оказывается, что они, хотя и во многом похожие, но все-таки духовно разные люди.

В «Анне Карениной» есть одно очень важное авторское рассуждение, которое касается отношений Анны и Вронского, когда они заходят в тупик.

[о]: Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не может быть предпринято. Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.

«Каренинская» часть романа имеет закрытый финал. Анна бросается под поезд, Вронский уезжает на войну с желанием погибнуть. А вот «левинская» часть имеет как раз открытый финал. С Левиным происходит духовный переворот, который именно в конце создания «Анны Карениной» происходит с самим Толстым. Этому перевороту предшествует описание счастливой жизни Кити и Левина, являющейся как бы антитезой несчастного союза Анна и Вронского. Но это весьма зыбкое счастье.

[о]: Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.

«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно нельзя жить», – говорил себе Левин.

«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот – я».

Счастливый человек не будет читать Шопенгауэра и не будет прятать от себя веревки, чтобы не повеситься…

Счастливого человека не будут одолевать те унылые мысли, которые одолевают Левина после возвращения с женой и ребенком в родное Покровское…

[о]: Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же условиях образования и в тех же воспитывать детей, было, несомненно, нужно. Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так же нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину в Покровском так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все то, что он настроил и насадил. И для этого нужно было не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину, навозить поля, сажать леса.

Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича, сестры, всех мужиков, ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка, которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть с ними хоть малую часть дня.

И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он думал.

В этом отрывке слово нужно повторяется восемь раз, и это наводит на печальные мысли. Какое же это счастье, если для него что-то нужно делать, хотя делать этого совсем не хочется? Какая же это счастливая жизнь, если не видишь в ней никакого смысла?

Жизнь Анны после возвращения с Вронским из Италии была ужасна и мучительна для нее. Она развязала свое постыдное положение решительным поступком. И это, по крайней мере, был трагический конец трагического романа, а в трагедии есть своя красота. В жизни Кити и Левина тоже есть своя красота, но она существует исключительно в глазах Кити, и здесь ее пути с мужем расходятся именно в тот момент, когда вроде бы все ими сделано для достижения полной семейной гармонии. Все пазлы собраны и сложились в прекрасную картину в глазах Кити. Но – не Левина.

Здесь мы начинаем понимать, почему жене Толстого не нравился образ Левина. Конечно, не потому, что он – минус талант. Дело в том, что жена Толстого читала не только ранний дневник своего мужа, но и дневник начала семейной жизни в Ясной Поляне, когда «неутомимая Sophie», как называла ее бабушка, всеми силами старалась устроить их с мужем яснополянский рай.

«Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас всё, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал…»

«Мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать… Мне всё досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать…»

«Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался, но знал, что это временно, и выжидал, и прошло…»

Мысли о Боге и своем отношении к Нему приходят к Левину, когда он стоит на террасе один и смотрит на звезды. Но это еще не финал «левинской» части романа. На террасу выходит Кити…

[о]: – А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в гостиную. – Что, ты ничем не расстроен? – сказала она, внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.

Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась ему.

«Она понимает, – думал он, – она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел начать говорить, она заговорила тоже.

– Вот что, Костя! Сделай одолжение, – сказала она, – поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко. Поставили ли новый умывальник?

– Хорошо, я пойду непременно, – сказал Левин, вставая и целуя ее.

«Нет, не надо говорить, – подумал он, когда она прошла вперед его. – Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».

В черновике финала романа эта сцена выглядит несколько иначе:

[ч]: Вечером, когда он остался один с женой, он начал было ей рассказывать свое религиозное чувство, но, заметив ее холодность, тотчас же остановился.

Вот так…

«А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити…» Кити, он уйдет! Рано или поздно, но твой Левин тоже уйдет, как ушел Толстой в конце жизни. Единственным аргументом против этого грустного финала «левинского» романа может служить фраза Фета, что Левин «не поэт».

То есть не решится на этот отчаянный поступок.

Только на это и остается надеяться бедной Кити.

Глава девятая

Левин и смерть

В романе все главы пронумерованы, но не имеют названия. И только одна глава пятой части под номером XX имеет название – «Смерть». В ней описывается процесс ухода из жизни брата Константина Левина Николая.

Остается только гадать, почему именно для этой главы Толстой сделал исключение. Описанию смерти Николая Левина в романе отводится целых четыре главы, это если не считать главы XVI, где Константин в своем имении получает письмо от гражданской жены Николая Марьи Николаевны, что его брат умирает. Затем в четырех главах подробно описывается тяжелый и медленный уход брата и хлопоты вокруг него Кити (Николай зовет ее Катей), Константина и Марьи Николаевны. В неопрятном номере провинциальной гостиницы появляются и другие люди: врач, слуги, которые, по распоряжению Кити, что-то «вносили и уносили из комнаты больного». На вызов Кити приходит лакей «с сердитым лицом» и тоже выполняет ее распоряжения.

Никакой особенной структуры в этих главах нет. Все в них развивается так, как и должно происходить в реальности, когда близкие ухаживают за безнадежно больным в ожидании его скорой смерти. Кто-то, как Кити, знает, как себя вести, кто-то (Левин) не знает этого и мучается, кто-то (Марья Николаевна) просто принимает это как данность и не проявляет особого старания.

В ХХ главе еще появляется священник, сначала во время соборования, а затем, чтобы читать отходную молитву. Собороваться Николая уговорила Кити. Можно предположить, что Толстому было важно начать эту главу именно с этого светлого момента, чтобы как-то разрядить ужасную атмосферу предыдущих глав. Чего стоит первое впечатление Левина от приезда в гостиницу:

[о]: В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным панно стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала до середины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.

Это описание в деталях буквально совпадает с воспоминанием Толстого о посещении им в Орле в январе 1856 года брата Дмитрия, который умирал от чахотки. «Он был ужасен, – вспоминал Толстой. – Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было – одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, не хотел верить, что он умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним».

Но в этой безрадостной картине, по крайней мере, есть «прекрасные, серьезные» глаза больного, что хоть как-то возвышает его над беспросветностью происходящего. В главах о смерти Николая Левина нет и этого.

Процесс умирания Николая, описанный глазами Константина, длится десять дней. На десятый день после приезда Кити почувствовала себя плохо (первый симптом беременности), и в этот же день больной умер. Толстой с его исключительным чувством времени, которым так восхищался Владимир Набоков, укладывает эти десять дней в четыре главы, иногда обозначая дни, ночи и даже часы. Всего четыре короткие главы. Но нигде в романе время не длится так мучительно долго. Например, в начале романа Толстой в одни сутки помещает огромное количество событий и всевозможной информации о разных героях, отводя этому большое количество глав. Страниц много, информации бездна, но это читается легко, потому что время мчится стремительно. А здесь не происходит фактически ничего, кроме угасания больного и хлопот вокруг него. Но при этом возникает чувство, что действие длится бесконечно и не закончится никогда.

Казалось бы, после сцены соборования, когда Николай Левин «горячо молился» (так же горячо молился его брат) и ему стало гораздо лучше, на этой светлой ноте стоило бы закончить испытывать душевное терпение читателей и не описывать еще страшные три дня до момента смерти Николая, когда его «лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника».

Но Толстой не дает читателю и этой возможности. Именно после церковного таинства начинается самое ужасное. Впрочем, это происходит уже во время таинства.

[о]: Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путем той же мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления. Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду еще рассказами о слышанных ею необыкновенных исцелениях. Все это знал Левин, и ему мучительно больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на туго обтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил.

После этого он умирает еще три дня. Читать это невыносимо. Кажется, Толстой собрал все силы величайшего психолога и художника, чтобы заставить нас возненавидеть больного и страдающего человека. И все это опять-таки через взгляд его родного брата.