Подлинная история Константина Левина

[о]: Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы. На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрека:

– Страдаю ужасно, невыносимо!

…Все знали, что он неизбежно и скоро умрет, что он наполовину мертв уже. Все одного только желали – чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга. Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь.

Но и этого мало… Когда Николай наконец умирает во время отходной молитвы священника (что может быть лучше!), Толстой для чего-то еще на минуту оживляет его труп:

[о]: Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.

– Кончился, – сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определенно резкие звуки:

– Не совсем… Скоро.

В «Анне Карениной» нет более безнадежных страниц, чем ХХ глава пятой части под названием «Смерть». В романе дважды подробно описывается кончина персонажей: смерть Николая Левина в провинциальной гостинице и гибель Анны Карениной на станции Обираловка под колесами товарного поезда. Заметим, что в обоих случаях место действия эстетически снижено: грязная провинциальная гостиница и станция с опасным названием, а поезд товарный. Тем не менее в гибели Карениной есть своя красота, которая до сих пор возбуждает мировых режиссеров и актрис. Это ужасная красота, но все-таки красота. Если поступком Анны и не восхищаться, то, по крайней мере, ее можно пожалеть. Наконец, Анна сделала свой выбор, а всякий выбор ведет к размышлениям.

Николай не совершает никакого поступка, которым можно было бы восхищаться или за который его можно было бы пожалеть. У него нет выбора. Поэтому его смерть не наводит на размышления, кроме единственной мысли, что смерть человека неизбежна. Николай плохо жил и плохо умер. Физиология его смерти отвратительна. Гибель же Анны Толстой поэтически сравнивает с погасшей свечой.

[о]: И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Смерть Николая – это на секунду открывшаяся и мгновенно захлопнувшаяся дверь в никуда. То совпадение, что в день его смерти Кити узнаёт о своей беременности, ни о чем нам не говорит и не делает ХХ главу более глубокомысленной, как часто принято считать среди исследователей романа. Это ведь чистая случайность. В этот день на Земле скончалось и родилось множество людей. И – что же из этого следует? Только то, что люди заменяемы, и род человеческий будет продолжаться в миллионах детей миллионов Кити после смертей миллионов Левиных.

Афанасий Фет писал Толстому 12 апреля 1877 года, прочитав мартовский номер «Русского вестника» с продолжением «Анны Карениной»: «Но какая художницкая дерзость описание родов. Ведь этого никто от сотворения мира не делал и не сделает. Дураки закричат об реализме Флобера, а тут все идеально. Я так и подпрыгнул, когда дочитал до двух дыр в мир духовный, в нирвану. Эти два видимых и вечно таинственных окна: рождение и смерть».

В этих словах как будто и есть ответ на вопрос, каким образом духовно связаны смерть Николая Левина и новость о беременности Кити. Ведь неслучайно Толстой соединяет эти два события в одном дне. Но если вдуматься, никакого ответа здесь нет, а есть только поэтический восторг Фета при чтении одного из самых сильных эпизодов «Анны Карениной» – родов Кити. Да, Кити во время родов страдает, и так же страдает Левин. Но это разные страдания. Кити страдает, потому что выполняет право своего ребенка на жизнь, а страдания Левина связаны не с рождением сына, а с возможностью смерти Кити. Он испытывает тот же ужас, что испытывал глядя на умиравшего брата. Это пугает его до такой степени, что он начинает ненавидеть еще не рожденного сына, который может оказаться причиной смерти жены. И если бы во время родов Кити умерла, мы имели бы совсем иную картину, уже описанную Толстым в «Войне и мире».

Дав земному миру новую человеческую жизнь, маленькая княгиня умерла. – Князь Андрей вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном детском личике с губкой, покрытой черными волосиками… «Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» – говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. – Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» – все говорило оно…[15]

Спустя три года после цитированного послания Толстому Фет пишет одно из своих лучших стихотворений под названием «Ничтожество». Здесь ничтожество означает не оскорбление, а ничто, небытие. И в этом стихотворении уже нет поэтического восторга по поводу «двух дыр в нирвану».

Тебя не знаю я. Болезненные крикиНа рубеже твоем рождала грудь моя,И были для меня мучительны и дикиУсловья первые земного бытия.Сквозь слез младенческих обманчивой улыбкойНадежда озарить сумела мне чело,И вот всю жизнь с тех пор ошибка за ошибкой,Я все ищу добра – и нахожу лишь зло.И дни сменяются утратой и заботой(Не все ль равно: один иль много этих дней!),Хочу тебя забыть над тяжкою работой,Но миг – и ты в глазах с бездонностью своей.Что ж ты? Зачем? – Молчат и чувства и познанье.Чей глаз хоть заглянул на роковое дно?Ты – это ведь я сам. Ты только отрицаньеВсего, что чувствовать, что мне узнать дано.Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,Куда ни обратись, – вопрос, а не ответ;А я дышу, живу и понял, что в незнаньиОдно прискорбное, но страшного в нем нет.А между тем, когда б в смятении великомСрываясь, силой я хоть детской обладал,Я встретил бы твой край тем самым резким криком,С каким я некогда твой берег покидал.

Здесь показано главное различие между рождением и смертью. Приход из небытия в жизнь и уход из жизни в небытие – принципиально разные «окна». Ребенок несет в себе жизнь. (Пессимизм Фета по поводу царящего в мире зла оставим за правом поэта с непростой жизненной и литературной судьбой.) Ребенок – это жизнь. И он, в отличие от мертвеца, обладает силой пробить «окно» в мир и заявить о своем рождении «резким криком».

У Николая Левина нет этой силы. Есть одна неотвратимость. Поэтому он судорожно цепляется за свою уходящую жизнь и умоляет Господа продлить ее на какое-то время.

Так и Константин Левин будет молиться Богу не о том, чтобы родился его ребенок, а чтобы Кити не умерла. Или, напротив, умерла, но как можно скорее, чтобы не испытывать тех страшных мук, которые испытывал брат Николай. (Кстати, Николаю и Кити врачи дают опиум как успокаивающее и обезболивающее средство. И опиум же примет в ночь накануне своей смерти Анна Каренина.)

Смерть была постоянной темой в творчестве Толстого. Она врывается уже в одно из самых светлых его произведений – дебютную повесть «Детство», опубликованную в журнале «Современник» в 1852 году, за двадцать лет до начала работы над «Анной Карениной». Со смертью матери заканчивается детство главного героя – Николеньки Иртеньева. Это сродни утрате Рая – того детского рая, в котором он жил и которого больше не будет.

Важно, что повесть «Детство» Толстой писал на Кавказской войне, где видел немало смертей. Одна из них – гибель юного прапорщика Анатолия Аланина, павшего жертвой собственной чрезмерной храбрости, описана Толстым в рассказе «Набег» хотя и с сочувствием, но без ужаса, как обыденная смерть на войне.

Раненый оглянулся; бледное лицо его оживилось печальной улыбкой.

– Да, вас не послушался.

– Скажите лучше: так Богу угодно, – повторил капитан.

Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую принадлежность и, засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к раненому.

– Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, – сказал он шутливо-небрежным тоном, – покажите-ка.

Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку…

– Оставьте меня, – сказал он чуть слышным голосом, – все равно я умру.

С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся возле него, спросил у солдата: «Что прапорщик?», мне отвечали: «Отходит».

Но уже совсем иначе будет описана сцена гибели шестнадцатилетнего Пети Ростова в «Войне и мире». Петя Ростов – прямое продолжение Алабина в «Набеге». Такой же пылкий, храбрый и в то же время сентиментальный мальчик. И – погибает он точно так же, не послушав приказа начальства и бросившись в открытый бой.

– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.

– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.

Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.

«Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.

Здесь тональность совсем иная. Петя Ростов, в отличие от Алабина, погибает мгновенно – нелепо и страшно. Вид его окровавленного трупа заставляет рыдать даже такого опытного партизана, как Денисов, но и эти рыдания похожи на «собачий лай». Это деэстетизация смерти. В ней нет никакой красоты, как нет в глазах Денисова никакого оправдания в гибели этого мальчишки…

Но все-таки Петя погибает в бою за свое Отечество. В этом есть момент подвига. А вот матушка Николеньки Иртеньева в «Детстве» умирает… просто потому, что умирает. Причем в достаточно молодом возрасте. Такая смерть – самое ужасное, что случится в жизни этого мальчика и что перевернет его представление о мире.

Панихида кончилась; лицо покойницы было открыто, и все присутствующие, исключая нас, один за другим стали подходить к гробу и прикладываться.

Одна из последних подошла проститься с покойницей какая-то крестьянка с хорошенькой пятилетней девочкой на руках, которую, бог знает зачем, она принесла сюда. В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему телу. Я поднял голову – на табурете подле гроба стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.

Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.

Так в первом же произведении Толстого возникает труп и хлопоты, связанные с мертвым телом. С трупом надо что-то делать. От него нужно как-то избавиться. Мертвое тело маменьки, самого дорогого для него человека, не вызывает в Николеньке ничего, кроме ужаса и отвращения. На этом страшном впечатлении и той «горькой истине», которую он открывает, и заканчивается детство героя. Рая на земле, где любимый человек превращается в зловонный труп, нет и быть не может.

Важно заметить, что подобное отношение к мертвецам оставалось у Толстого на протяжении всей жизни. Не к памяти о том, какими они были до смерти, а к тому, что делается с человеком после нее. Когда в 1906 году от воспаления легких скончалась его любимая дочь Маша, полностью разделявшая поздние идеи отца, Толстой оставался возле больной до последней секунды, но отказался идти на кладбище, где ее хоронили.

Известно, что Толстой после разрыва с Церковью был категорически против того, чтобы над его телом после смерти совершали какие-то церковные обряды, и завещал похоронить себя в лесу Ясной Поляны. Место захоронения он выбрал неслучайное – там, где они когда-то детьми вместе с братом Николаем (его имя он даст главному герою «Детства») закопали «зеленую палочку» – символ всеобщего счастья. Менее известно, что Толстой, очень презрительно относился к тому, что сделают с его телом после смерти. В завещании 1908 года он писал после распоряжения о своих сочинениях: «Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место».

В дневнике 1909 года он пишет о своем будущем мертвом теле еще более пренебрежительно: «Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло».

Но возникает подозрение, что это пренебрежительное отношение к собственному мертвому телу обманчиво. Если бы ему действительно было все равно, что с ним сделают после смерти и какие манипуляции будут производить с его мертвым телом, он не делал бы в своих завещательных записках распоряжения об этом с такой настойчивостью. Но это лишь догадки.

Впрочем, в «Детстве» есть и другой взгляд на смерть, но это взгляд не ребенка, а повзрослевшего героя, alter ego самого автора. Здесь рассказывается о смерти старой горничной матери Николеньки Натальи Савишны. Так случилось, что в свое время она не смогла выйти замуж за любимого человека и осталась в девушках, всю жизнь посвятив своим господам. Такой женской участи не позавидуешь, но именно это сделало ее смерть легкой.

Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение…

Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха.

От «Детства» прямой переход к рассказу «Три смерти», написанному в 1858 году. В рассказе три главных героя – барыня, ямщик и дерево. И все трое умирают. Барыня уходит из жизни тяжело, мучительно и, как сказал бы Толстой, «эгоистично». Она, как и Николай Левин, больна чахоткой в последней стадии, но не желает спокойно принять своей участи – терзает близких, заставляет их везти ее в Италию, хотя все понимают, что она и до Москвы не доедет.

В соседней комнате ямской избы, где остановились по дороге барыня с мужем и доктором, умирает ямщик Федор. Умирает тоже тяжело, но спокойно, «не эгоистически», отдавая свои новые сапоги молодому ямщику и только прося его за это поставить на его могиле «камень». «Камня» молодой ямщик не купил (а вот над могилой барыни воздвигли целую каменную часовню), но все-таки устыдился и сделал на могиле товарища деревянный крест. Для этого он срубил в лесу ясень – и это была уже третья смерть в рассказе.

Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колебаясь на своем корне. На мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли. Малиновка свистнула и вспорхнула выше. Ветка, которую она зацепила своими крыльями, покачалась несколько времени и замерла, как и другие, со всеми своими листьями. Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями.

Такая смерть в глазах Толстого – высшее достижение «неэгоизма». Но это наводит на грустные мысли. Если такая смерть – идеал, а величайшее дело человека умереть «без сожаления и страха», то идеал человека – отсутствие личности и сознания. Любое сознание своей личности так или иначе «эгоистично», ибо содержит в себе ego (я). И даже Наталья Савишна не исключение.

Толстой боялся смерти. Его ego было слишком велико, чтобы он мог спокойно принять возможность его уничтожения. Можно утверждать, что на протяжении всей жизни не было для него чувства более мучительного, чем страх смерти, которая уничтожит его «я» и превратит его в разлагающийся труп. Можно предположить, что и вся религиозная философия Толстого была попыткой преодолеть этот страх смерти и как-то объяснить себе, зачем Бог, создав его как личность, в конце концов эту личность обращает в прах.

Толстой не присутствовал при смерти брата Дмитрия, ставшего затем прообразом Николая Левина. Посетив умиравшего в орловской гостинице, он уехал в Петербург в поисках развлечений, а Митя вскоре скончался. Впоследствии Толстой корил себя за этот поступок. За то, что не захотел остаться возле брата, ухаживать за ним и одновременно наблюдать день за днем и час за часом отвратительную физиологию смерти. Можно предположить, что, когда в «Анне Карениной» он описывал смерть Николая, он напрягал все свое воображение, чтобы мучить не столько читателя, сколько себя самого. Он заставил себя глазами Константина Левина пережить все то, что когда-то пережить не захотел, возможно, просто испугавшись. Это был своего рода жанр «иди и смотри», а также дневник, написанный как бы задним числом, спустя двадцать лет. Читать главы о смерти Николая невыносимо не потому, что автор сознательно мучает своего читателя, а потому, что он мучает самого себя, исправляя «грех» своей молодости. Но отсюда при чтении этих глав возникает двойной эффект «мучительства». Мы мучаемся вместе с Николаем и мучаемся вместе с Левиным-Толстым. Это как если бы мы читали описание смерти человека писателем и одновременно дневник родного брата, который зачем-то жестоко заставил себя в своем воображении смотреть на это. И не просто смотреть, но думать о том, что будет с ним самим в этом положении. А главное – что будет с ним после того, как он умрет.

И здесь Толстой предельно честен. Левин не находит ответа на этот вопрос…

Спустя четыре года после смерти Дмитрия, в 1860 году, во французском городке Гиере умирал от чахотки другой старший брат Толстого – Николай. Умный, достойный человек, образцовый военный и талантливый писатель, чей цикл рассказов «Охота на Кавказе» высоко оценил Иван Тургенев, Николай всегда был для Льва образцом для подражания. Именно за ним он уехал служить на Кавказ, когда запутался в своих делах и долгах. К тому же Николай был самым старшим из четырех братьев Толстых, и, когда они вместе с сестрой Машей остались сиротами после ранней смерти родителей, Николай стал им вроде отца. Детьми они даже обращались к нему на «вы». Он во всех, кто его знал, оставлял только самое приятное впечатление. Младшая сестра жены Толстого Софьи Андреевны Татьяна Андреевна Кузминская вспоминала о нем:

«Он был небольшого роста, плечистый, с выразительными глубокими глазами. В эту зиму он только что приехал с Кавказа и носил военную форму. Этот замечательный по своему уму и скромности человек оставил во мне лучшие впечатления моего детства. Сколько поэзии вынесла я из его импровизированных сказочек. Бывало, усядется он с ногами в угол дивана, а мы, дети, вокруг него, и начнет длинную сказку или же сочинит что-либо для представления, раздаст нам роли и сам играет с нами».

При этом Николай был убежденным холостяком. Может, из-за того, что вел походную армейскую жизнь, а может, зная о своей болезни, которая уже забрала из жизни брата Дмитрия. Так или иначе, но в момент своей смерти он был без семьи, и Лев оказался единственным, кто присутствовал при этом и ухаживал за ним в последние дни его жизни.

Смерть Николая произвела сильнейшее впечатление на Льва. (Кстати, в это время ему было как раз 32 года, как Левину в начале романа.) В дневнике он пишет: «Скоро месяц что Н[иколинька] умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие. Опять вопрос: зачем? Уж недалеко до отправления туда. Куда? Никуда…»

«Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что было Н.Н.Толстой… ничего не осталось», – жалуется он в письме к Фету.

А в письме к своей тетушке А.А.Толстой сообщает: «Два месяца я час за часом следил за его погасанием, и он умер буквально на моих руках. Мало того, что это один из лучших людей, которых я встречал в жизни, что он был брат, что с ним связаны лучшие воспоминания моей жизни, это был лучший мой друг. Тут разговаривать нечего; вы, может быть, это знаете, но не так, как я; не то, что половина жизни оторвана, но вся энергия жизни с ним похоронена. Незачем жить, коли он умер, и умер мучительно, так что же тебе будет – еще хуже. Вам хорошо, ваши мертвые живут там, вы свидитесь с ними (хотя мне всегда кажется, что искренно нельзя этому верить – было бы слишком хорошо), а мои мертвые исчезли, как сгоревшее дерево».

Дерево… Как в рассказе «Три смерти».

Гиер – юг Франции, куда в то время съезжались больные чахоткой со всей Европы и из России. В ноябре, вскоре после смерти Николая, Толстой пишет в дневнике о смерти неизвестного нам ребенка: «Умер в мученьях мальчик 13 л[ет] от чахотки. За что? Единственное объяснение дает вера в возмездие будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие».

В следующей дневниковой записи он пытается обосновать свое понимание «справедливости»: «Справедливость составляет существенную потребность человека к человеку. То же отношение человек ищет в своем отношении к миру. Без будущей жизни его нет. Целесообразность! единственный неизменный закон природы, скажут естественники. Ее нет в явлениях души человека – любви, поэзии, в лучших явлениях. Ее нет. Всё это было и умерло, часто не выразившись. Природа далеко переступила свою цель, давши человеку потребность поэзии и любви, ежели один закон ее целесообразность…»

Все это нашло отражение в мыслях Константина Левина в «Анне Карениной», которые вызвала в нем смерть Николая.

Впервые Николай Левин появляется в XXIV главе первой части романа, когда в Москве к нему приезжает Константин. Это описывается после сцены бала, хотя хронологически Левин отправился к брату в гостиницу сразу после отказа Кити, то есть за несколько дней до бала. Такой сбой хронологии вообще характерен для «левинской» части романа. Ведь, по словам Стивы, Левин все делает не так, как другие. Так и здесь он врывается в пространство «каренинского» романа и нарушает в нем последовательный ход событий.

Но если сам Константин Левин все-таки как-то связан с персонажами «каренинской» интриги (с Кити, влюбленной во Вронского, и со Стивой, братом Анны), то Николай здесь ни к селу, ни к городу. Левин и сам толком не понимает, зачем он едет навестить брата – ведь Николай разорвал все отношения и с ним, и с их общим сводным братом Сергеем Ивановичем Кознышевым. Скорее всего, он делает это не по желанию, а по внутренней обязанности. Раз уж приехал в Москву, надо навестить брата, который серьезно болен.

Предыстория жизни Николая Левина почти в точности совпадает с историей жизни Дмитрия Толстого.

[о]: Всю длинную дорогу до брата Левин живо припоминал себе все известные ему события из жизни брата Николая. Вспоминал он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул. Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать, и в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению в причинении увечья. Вспоминал потом историю с шулером, которому он проиграл деньги, дал вексель и на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот его обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сергей Иваныч.) Потом вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство. Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край и там попал под суд за побои, нанесенные старшине…

В начале романа Николай болен, но еще не умирает. Он еще одержим идеей создания сельскохозяйственной артели и изучает статьи на эту тему. Но при этом сильно пьет, и видно, что это обреченный человек. Тем не менее внешний вид брата хотя и вызывает у Константина беспокойство, но еще не рождает собственного страха смерти. Зато этим страхом уже одержим его брат.

[о]: Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему неприятно теперь из уст брата.

– На том свете поймем все это, – сказал он шутя.

– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, – сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. – И ведь вот кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. – Он содрогнулся. – Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.

Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать совершенно пьяного.

Страх смерти, заливаемый водкой и заглушаемый бесперспективными, не воплотимыми в жизнь идеями, – вот состояние Николая. Все еще не так страшно, но все-таки появление Николая в начале романа, ничем не оправданное с точки зрения любовной романной интриги, вносит в него определенный диссонанс. И, наверное, неслучайно Толстой ставит этот эпизод после сцены бала. Возможно, ему важно показать, что и страдания Левина, которому отказала Кити, и страдания самой Кити, которую «предали» Анна и Вронский, – мелочи в сравнении со страхом смерти пусть жалкого и неприятного, но глубоко несчастного человека. С самого начала структура романа подчиняется не внешней хронологии, а глубинным смысловым связям.

Сюжет внешний изнутри подрывается сюжетом внутренним, значение которого мы не сразу понимаем. «Левинская» часть с самого начала переплетается с «каренинской» еще не видимыми нитями. Анна и Вронский счастливы на балу, а Кити и Левин несчастны. Но это еще ничего не значит. Анна станет несчастной, как и Вронский после ее гибели, а Кити и Левин будут счастливы, то есть внешняя ситуация вроде бы перевернется. Но страх смерти, дыхание которой Левин еще не почувствовал во время встречи с Николаем в Москве, нагонит его даже раньше того, как он будет счастлив со своей Кити, отравит это счастье и приведет к мыслям о веревке или ружье.

Второй раз Николай и Константин встречаются в XXXI главе третьей части, когда Николай приезжает к брату в Покровское. Это конец сентября. Со времени прошлой встречи прошло полгода, но Николай уже похож на «скелет, покрытый кожей».

[о]: – Вот, я приехал к тебе, – сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. – Я давно хотел, да все нездоровилось. Теперь же я очень поправился, – говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.

– Да, да! – отвечал Левин. И ему стало еще страшнее, когда он, целуясь, почувствовал губами сухость тела брата и увидал вблизи его большие, странно светящиеся глаза.

Приезд Николая приходится на окончание осенних сельских работ. Левин до приезда к нему брата находился в самом веселом расположении духа и, по совету няни Агафьи Михайловны, собирался ехать на отдых за границу. Но приезд брата разрушил это состояние души, когда все виделось ему осмысленным и образ жизни казался верным и полезным для общего с крестьянами дела. Появление Николая было похоже на визит самой Смерти:

[о]: Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате, спросонков стонущем и безразлично по привычке призывавшем то бога, то черта, была совсем не так далека, как ему прежде казалось. Она была и в нем самом – он это чувствовал. Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет, разве не все равно? А что такое была эта неизбежная смерть, – он не только не знал, не только никогда и не думал об этом, но не умел и не смел думать об этом.

«Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все кончится, что – смерть».

С этого момента ничто не могло отвлечь Левина от мыслей о Смерти. Она будет возвращаться к нему постоянно, даже в самые радостные моменты его жизни. Левин вдруг понял, что «просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство – то, что придет смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя».

Левин, с одной стороны, испытывает вину перед братом за свое здоровье, а с другой – чувствует фальшь в разговорах здорового человека со смертельно больным.

[о]: Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, то есть только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» – а Николай только бы отвечал: «Знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душе.

По дороге за границу Левин встречается с двоюродным братом Кити Колей Щербацким. Он удивил Щербацкого своей мрачностью.

[о]: – Что с тобой? – спросил его Щербацкий.

– Да ничего, так, веселого на свете мало.

– Как мало? вот поедем со мной в Париж вместо какого-то Мюлуза. Посмотрите, как весело!

– Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.

– Вот так штука! – смеясь, сказал Щербацкий. – Я только приготовился начинать.

– Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро умру.

Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней.

Главам о приезде Николая Левина в Покровское в черновиках предшествовала история смерти старого слуги Парфена и рассказ о встрече Левина с бешеной собакой и том ужасе, который он испытал при этом. Эти эпизоды остались в журнальной публикации «Анны Карениной», но в окончательном издании романа Толстой исключил их, оставив лишь слова Агафьи Михайловны: «Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай бог всякому. Причастили, соборовали».

Почему Толстой в итоге исключил эпизод с бешеной собакой, можно только догадываться. Возможно, он решил избежать слишком грубой параллели между этой собакой и Николаем. Ведь и она, и он как бы настигают Левина в радостный момент его жизни, когда закончены сельские работы, собран урожай и можно предаться удовольствиям жизни. И оба внушают ему страх смерти. Между тем эпизод был весьма выразительный:

[ч]: Собака поднялась шатаясь и двинулась к нему. Движения ее показались ему странны, и мороз ужаса пробежал по спине. Он прибавил шагу, чтобы уйти от нее, и взглянул вперед, где ему можно укрыться. В 40 шагах впереди был дом управляющего, в 20 шагах сзади была собака; но она подвигалась к нему медленно рысью. На ходу он разглядел ее всю. Рот был открыт и полон слюны, хвост поджат. И вся эта ласковая, милая собака имела волшебно страшный вид, и чем более она приближалась, тем страшнее она становилась.

Ужас, какого никогда не испытывал Левин, обхватил его. Он бросился бежать своими сильными, быстрыми ногами что было духа. Он испытывал страшный ужас, но в ту минуту, как он побежал, ужас еще усилился. Как сумасшедший, он влетел в дверь сеней управляющего и захлопнул их за собой. Долго он не мог отдышаться и ответить на вопросы управляющего и его жены, выбежавших к нему в сени…

Николай. Собака. Смерть. Как это связано между собой? Николай несет в себе Смерть. Бешеная собака символизирует ее беспощадную неотвратимость, которую не принимает человеческий разум. В конце романа Левин рассуждает про себя:

[о]: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», – говорил себе Левин.

«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот – я».

Во время работы над «Анной Карениной» Смерть впервые посетила семью Льва Николаевича и Софьи Андреевны. До этого в семье Толстых не было смертей. Один за другим рождались дети: Сергей, Таня, Илья, Лев, Маша… И все они, кроме Маши, скончавшейся в 35 лет, дожили даже не до взрослого, а до преклонного возраста. Но уже во время родов Маши в феврале 1871 года Софья Андреевна едва не умерла от родовой горячки. (Это будет описано в сцене родов Анны.) Врачи советовали ей больше не рожать детей, считая, что ее организм слишком изношен. Но Толстой в то время не представлял себе семьи без непрерывного деторождения. После этого Софья Андреевна родила еще восьмерых детей. Но бич XIX века, детская смертность, уже не миновала их дом.

В ноябре 1873 года, во время начала работы над «Анной Карениной», умирает годовалый Петя, шестой ребенок в семье. В октябре 1872 года в письме к А.А.Толстой, описывая всех своих шестерых детей, Толстой говорил о нем:

«6-й Петр великан. Огромный прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится. И жена приходит в восторженное волнение и торопливость, когда его держит; но я ничего не понимаю. Знаю, что физический запас есть большой. А есть ли еще то, для чего нужен запас – не знаю. От этого я не люблю детей до 2, 3 лет – не понимаю. Говорил ли я вам про странное замечание?

Есть два сорта мужчин – охотники и неохотники. Неохотники любят маленьких детей, – беби – могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу».

А 6 марта 1874 года он сообщал тетушке: «У нас нынешний год было горе. Мы потеряли меньшего сына, 6-го. Теперь 5, и ждем около Святой. Из всех близких потерь, которые мы могли понести, эта была сама легкая, – мизинец, но все-таки больно, для жены особенно».

«…ждем около Святой». В апреле того же года, на Пасху, родился седьмой ребенок – Николай. Он не прожил и года, умер от водянки в феврале 1875-го. Его смерть описана в позднем рассказе Толстого «Молитва» и в воспоминаниях Софьи Андреевны «Моя жизнь». Если смерть Пети, судя по письму Толстого, перенесли не слишком тяжело, то мучительный уход из жизни грудного Николушки стал страшным испытанием для матери.

«Три недели продолжалась мучительная рвота, – вспоминала Софья Андреевна, – неделю Николушка был без сознания, и три дня были непрерывные конвульсии. Думая, что он кончается, я за неделю перестала кормить его грудью и с ложечки вливала ему в рот воду. Но он так жадно хватал ложку, что мне стало страшно, что ребенок с голоду умрет. Я дала ему опять грудь. Не могу вспомнить без ужаса, как этот ребенок, уже потерявший всякое сознание, как зверек, схватил грудь и стиснул ее своими острыми 7-ю зубками. Потом он начал жадно сосать. Вид этого потухшего человеческого сознания и идиотизм в глазах, которые еще так недавно смотрели на меня весело и ласково, – был ужасен. И так я прокормила его еще почти неделю. За сутки до смерти все маленькие члены Николушки закоченели в неподвижном состоянии, кулачки сжались, лицо перекосилось».

В ноябре 1875-го родился восьмой ребенок – дочь Варя. Она прожила всего несколько дней.

В июне 1874 года в Ясной Поляне ушел из жизни очень дорогой лично для Льва Николаевича человек – его тетушка Татьяна Александровна Ёргольская. Она послужила прообразом Сони в «Войне и мире». Как Николай Ростов был влюблен в свою кузину Соню, так отец Толстого Николай Ильич был влюблен в Туанетт, как ее называли близкие. Но должен был жениться на Марии Николаевне Волконской не столько по любви, сколько по расчету. (Примерно так же происходит в «Войне и мире», когда Николай Ростов женится на княжне Марье Болконской.) После ранней смерти Марии Николаевны Николай Ильич все-таки сделал предложение своей былой возлюбленной, но она отказала ему, при этом фактически заменив его детям мать и воспитывая их вплоть до смерти самого Николая Ильича, после чего дети перешли под опеку других, более близких по родству тетушек. Татьяна Александровна оказала огромное духовное влияние на Льва и в чем-то определила его религиозное мировоззрение. Например, она принимала все церковные догматы, кроме одного: догмата о загробных мучениях. То есть отрицала Ад. Она говорила: «Бог, который – сама доброта, не может желать наших страданий». Это же отрицание Ада мы находим в письме Толстого В.Г.Черткову 1884 года: «Я с детства никогда не верил в загробные мучения».

«Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь…»; «Еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви…»; «Всем своим существом заражала меня любовью…», – писал о ней Толстой. И вот о смерти Татьяны Александровны он, как ни странно, написал в «Воспоминаниях» как об одном из самых светлых событий в своей жизни.

«Уже когда я был женат и она начала слабеть, она раз, выждав время, когда мы оба с женой были в ее комнате, она, отвернувшись (я видел, что она готова заплакать), сказала: „Вот что, mes chers amis[16], комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, – сказала она дрожащим голосом, – вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я умерла не здесь“…

Когда мы несли ее по деревне, не было одного двора из шестидесяти, из которого не выходили бы люди и требовали остановки и панихиды. „Добрая была барыня, никому зла не сделала“, – говорили все…

Умирала она тихо, постепенно засыпая, и умерла, как хотела, не в той комнате, где жила, чтобы не испортить ее для нас. Умирала она, почти никого не узнавая. Меня же узнавала всегда, улыбалась, просиявала (так у Толстого. – П.Б.), как электрическая лампочка, когда нажмешь кнопку, и иногда шевелила губами, стараясь произнести Nicolas (имя отца Толстого. – П.Б.), перед смертью уже совсем нераздельно соединив меня с тем, кого она любила всю жизнь…»

Смерть Татьяны Александровны Ёргольской очень напоминает уход из жизни Натальи Савишны в «Детстве». Это тоже «неэгоистический» вариант прощания с жизнью. Такой уход явно грел душу Толстого. Если лучшие люди так принимают смерть, значит, возможно, она не так страшна. Но разум Толстого все-таки отказывался принять смерть как неизбежный конец жизни. И это становится навязчивой идеей Константина Левина, особенно в конце романа, когда он вроде бы вполне счастлив с Кити.

Он читает бездну философской литературы, но не находит ответа на главный вопрос: зачем человек живет, если он умрет?

В результате Левин приходит к мысли о необходимости веры в Бога и служения Ему как Хозяину. Работник не задается вопросом, зачем он служит хозяину. Служит, потому что он – работник, а тот – хозяин. Эту мысль подсказывает ему простой мужик Федор во время молотьбы в риге, где Левин вновь задает себе вопрос: «Зачем все это делается? Зачем я тут стою, заставляю их работать?» Зачем, если всех их «закопают», «и главное не только их, но меня закопают, и ничего не останется»?

Рассуждения Федора, сказанные совсем по другому поводу, вроде бы дают Левину неожиданный ответ на этот вопрос.

[о]: – Да так, значит – люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.

– Как бога помнит? Как для души живет? – почти вскрикнул Левин.

– Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные. Вот, хоть вас взять, тоже не обидите человека…

– Да, да, прощай! – проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.

«Я освободился от обмана, я узнал хозяина», – думает Левин. Хозяин – это Бог. Его воля в том, чтобы люди жили не для брюха, а для души, для добра. Но в чем тогда заключался обман, от которого освободился Левин? И он решает, что он «жил хорошо, но думал дурно». То есть фактически приходит к отрицанию разума. Разум – это зло. «Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».

[о]: «Да, гордость», – сказал он себе…

«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное – плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», – повторил он.

Это и есть итог духовных исканий Константина Левина, вызванных страхом смерти. Чтобы ее не бояться, надо отказаться от «плутовства ума». Просто жить для души и творить добро, как того требует Бог-хозяин. И тогда умрешь спокойно, как простой мужик Парфен, или как Наталья Савишна, или как Татьяна Александровна. Откажись от ума и слушайся души – вот как все просто…

Но для самого Толстого это не стало итогом его духовных исканий. С окончанием «Анны Карениной» эти поиски только начинались. Отказаться от поиска разумных обоснований жизни и смерти человеческой он не мог…

Глава десятая

Анна и Левин

Вот, казалось бы, два персонажа, между которыми нет и не может быть ничего общего.

Она – падшая женщина, причем в глазах не только света, но и самого Толстого.

Он – образец добродетели.

Она мечтает о страстной любви и тяготится скучным замужеством.

Он видит в любви прежде всего ее платоническую сторону и мечтает о законном браке.