Подлинная история Константина Левина

Беда Левина в том, что он не понимает ролевых семейных игр и не принимает их правил. Он слишком душевно прямолинеен и вдобавок по-настоящему ревнив. Он – главный ревнивец в этом романе. Единственный – настоящий Отелло. Это объединяет его с Долли, но с той только разницей, что Долли, став другой, становится хитрее и искуснее в семейной жизни, а вот от Левина, женившегося на ее младшей сестре, ждать этого не приходится. В этом смысле он не изменится так же, как не изменится Стива.

Иногда одни из самых важных сцен в «Анне Карениной» кажутся нам несущественными. Так построен этот сложнейший из мировых романов, такова его причудливая «арочная» архитектура. Он сложен из камней разного размера, от крупных до очень маленьких, но порой именно маленькие камешки удерживают строение. Если их вынуть, оно рассыпается.

Вот Стива, всласть нагулявшись в Петербурге, сияющий и довольный, приезжает в имение Левина, где у своей уже замужней и беременной сестры Кити гостит Долли с детьми.

[о]: – Как ты посвежела, Долленька, – говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и потрепливая сверху другою.

Левин, за минуту тому назад бывший в самом веселом расположении духа, теперь мрачно смотрел на всех, и все ему не нравилось.

«Кого он вчера целовал этими губами?» – думал он, глядя на нежности Степана Аркадьича с женой. Он посмотрел на Долли, и она тоже не понравилась ему.

«Ведь она не верит его любви. Так чему же она так рада? Отвратительно!» – думал Левин.

Казалось бы, какое ему дело до того, кого целовал Стива вчера? И почему его прекрасное настроение вмиг улетучивается? Неужели все дело только в том, что ему неприятен вид ролевой игры между Стивой и Долли, которая, конечно, не может не догадываться, чем занимался ее муж в столице?

Это так. Но не это главное. Рядом с Левиным стоит Кити. А рядом со Стивой стоит… Васенька Весловский.

Васенька – важный персонаж в романе, на которого не обращают должного внимания. Кстати, это единственный персонаж, кроме Долли, который присутствует в обоих имениях: и Левина, и Вронского – в Покровском и Воздвиженском. Сам по себе он мало интересен. Но, как лакмусовая бумага, он проявляет темпераменты сразу трех мужских героев – Левина, Вронского и даже Каренина, хотя он с ним не знаком и не познакомится.

Левин думал, что вместе со Стивой в Покровское приедет отец Кити – старый князь Щербацкий. С тестем у него полное взаимопонимание. Они оба консервативных взглядов на институт брака и в целом – на жизнь.

[о]: Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких, – петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.

Нисколько не смущенный тем разочарованием, которое он произвел, заменив собою старого князя, Весловский весело поздоровался с Левиным, напоминая прежнее знакомство, и, подхватив в коляску Гришу, перенес его через пойнтера, которого вез с собой Степан Аркадьич.

Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.

И вновь мы имеем дело с зеркальной сценой, когда одна пара отражается в другой. Стива целует руку Долли, Васенька – Кити. Ничего предосудительного в этом нет. Никто, кроме Левина, не придает значения этому поцелую. Но как Долли не может не знать, что губы Стивы в этот момент, так сказать, нечисты («Но он целовал ее…»), так Левин мгновенно переносит эту нечистоту поцелуя Стивы на поцелуй Васеньки.

Долли играет в счастливую жену. Она хорошо научилась делать это. И Левин обязан играть в счастливого мужа и гостеприимного хозяина. Проблема в том, что он этого делать не умеет и никогда не научится. С этого момента начинаются странные для постороннего взгляда терзания Левина, которые завершатся еще более странным эпизодом, без которого мы не поймем настоящего характера Левина.

Но прежде обратимся к Каренину.

Сколько раз я перечитывал роман, но никогда не обращал внимания на одно из его ключевых мест.

Сцена, когда Анна в карете признается мужу в измене после того, как Вронский с лошадью упал на скачках, широко известна и многократно экранизирована. Она очень эффектна и пронзительна – в ней столько психологии и драматургии!

[о]: – Может быть, я ошибаюсь, – сказал он. – В таком случае я прошу извинить меня.

– Нет, вы не ошиблись, – сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. – Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.

И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками.

Анна больше не в силах переносить всю ложь в своих отношениях с мужем. К тому же она уже беременна от Вронского, и это вскоре так или иначе откроется. А ведь когда-то она думала, что очень даже неплохо умеет лгать…

[о]: Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.

Просто сначала она не знала, до какой степени способна лгать в глаза и где тот рубеж, за которым лгать она уже будет не способна. Этот рубеж и обозначился на скачках.

Но первой причиной, побудившей Анну к началу лжи, был Каренин. Тоже большой любитель ролевых игр.

Вронский был не первым, кто объяснился Анне, замужней женщине, в любви. В романе об этом говорится мимоходом, как о чем-то не слишком значительном. Вернувшись из Москвы в Петербург после того, как Вронский объяснился ей в Бологом, Анна раздумывала о том, сообщить ли об этом мужу. Такое признание не роняло бы ее в его глазах, ведь сама она не совершила ничего предосудительного. Как поступил бы в этом случае Каренин, мы можем только гадать. Вызвал бы он Вронского на дуэль? (Это вряд ли – такая возможность была у него позже, но он ею не воспользовался.) Отказал бы Вронскому от дома? (Несомненно. Он потом и попытался это сделать.) Запретил бы Анне посещать салон Бетси? (Едва ли. Он сам там нередко бывает.) Но в любом случае тонкая ниточка лжи была бы прервана. Не стала бы паутиной. Однако Анна ничего не рассказала.

[о]: Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. «Что же было? Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить об этом – значит придавать важность тому, что ее не имеет». Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. «Стало быть, незачем говорить? Да, слава богу, и нечего говорить», – сказала она себе.

В этот момент Анна солгала самой себе. На самом деле говорить было о чем. Например, о том, что в Москве на балу она почувствовала себя прекрасной женщиной. Что ей душно с Карениным, живущим строго по часам, железный бой которых она ежедневно слышит в их квартире. Что она – не часть мебели, расставленной в правильном порядке. Что у нее могут быть какие-то интересы, кроме ежедневного обслуживания гостей Каренина скучными ей самой разговорами…

Это был бы тяжелый для нее и мужа разговор. Но это было бы лучше того, что она получила в результате отказа от него. И виноват в этом был прежде всего Каренин, когда-то не отреагировавший на первый сигнал, прозвучавший от жены.

Да, та странная история с молодым человеком… Опять-таки реакция Каренина могла быть любой. Например, гнев! Со своим подчиненным, в отличие от Вронского, он мог бы легко расправиться. И даже был бы в этом случае прав. Если ты служишь в моем ведомстве, не приставай к моей жене! Это могла быть необоснованная ревность, которая бы обрушилась не на незадачливого любовника, а на Анну. Мол, дыма без огня не бывает! Если признался, значит, подала повод, кокетка! В любом случае это была бы сердечная реакция, а не те пустые слова, что он Анне сказал.

В итоге получил Вронского.

Потому что… был неревнив.

[о]: Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению, оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие, то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь.

Ревность, что и говорить, – низкое чувство. А для него, важного сановника в пожилом возрасте, еще и неприличное. Но иногда бывает лучше вести себя неприлично и даже позорно, чем правильно.

Именно так поступил Левин, когда Вася Весловский стал невинно, по светским понятиям, флиртовать с Кити. Два дня Левин мучился сам, мучил и Кити, которая не знала, как ей вести себя с Весловским и как реагировать на беспричинную ревность мужа. Но в конце концов он разрубил этот гордиев узел совершенно неприличным, опять же по светским понятиям, поступком. Он выдворил Весловского из своего имения. К ужасу Стивы, Долли, княгини Щербацкой и даже самой Кити. Это был неприличный поступок и даже в какой-то степени позорный, потому что Левин показал всем, что ревнует свою жену к ничтожеству. Но он сделал то, чего не сделал Каренин, когда узнал об ухаживаниях за Анной своего подчиненного. Тоже ничтожного человека в сравнении с ним.

И почему-то после отъезда Весловского всем в доме супругов Левиных стало гораздо легче.

Похожая история была в жизни самого Льва Толстого. «В рассказе о том, как Левин ревновал Кити к Весловскому, Толстой беспощадно описал самого себя…» – утверждал сын писателя С.Л.Толстой. В своих воспоминаниях Т.А.Кузминская рассказывает о двух случаях выпроваживания гостей из Ясной Поляны. В первый раз, в 1863 году, был изгнан Анатолий Шостак, ухаживавший за Татьяной Андреевной. «Лев Николаевич велел заложить лошадей, а Соня сказала Анатолию, что в виду ее скорой болезни она думает, что ему будет лучше уехать».

Во второй раз, по словам Кузминской, Лев Николаевич попросил уехать своего знакомого Рафаила Писарева. Это было в сентябре 1871 года. Писарев был помещиком Епифанского уезда, очень красивым, высокого роста, мускулистым молодым человеком… Т.А.Кузминская пишет: «Соня, сидя у самовара, разливала чай. Писарев сидел около нее. По-моему, это была его единственная вина. Он помогал Соне передавать чашки с чаем… Он весело шутил, смеялся, нагибаясь иногда в ее сторону, чтобы что-либо сказать ей. Я наблюдала за Львом Николаевичем. Бледный, с расстроенным лицом, он вставал из-за стола, ходил по комнате, уходил, опять приходил и невольно мне передал свою тревогу. Соня также заметила это и не знала, как ей поступить. Кончилось тем, что на другое утро, по приказанию Льва Николаевича, был подан экипаж, и лакей доложил молодому человеку, что лошади для него готовы…»

Обсуждать поступок Левина и самого Толстого с рациональной точки зрения невозможно. Ревность – иррациональное чувство. Особенно когда она не имеет под собой основательной причины. Здесь вопрос в другом – в двусмысленности отношений между близкими людьми. Нет ничего хуже двусмысленности в таких отношениях, и любой поступок, ее как-то разрешающий, будет посторонним казаться неправильным, неприличным и даже позорным.

Важно, чтобы он был. В противном случае позорная ситуация будет только затягиваться и становиться еще более двусмысленной. Как это было с Анной, Вронским и Карениными…

Но Васенька не был бы Васенькой, если бы после его выдворения из Покровского он сразу исчез бы из романа. Нет, он отправился в Воздвиженское к Вронскому. Приехавшая туда Долли увидела, как он флиртует с Анной.

[о]: Дарья Александровна видела, что Анна недовольна была тем тоном игривости, который был между нею и Весловским, но сама невольно впадала в него.

Вронский поступал в этом случае совсем не так, как Левин. Он, очевидно, не приписывал болтовне Весловского никакой важности и, напротив, поощрял эти шутки.

Как и Каренин, Вронский ведет себя правильно. В отличие от Левина, он не унижает себя и любимую женщину беспричинной ревностью. Но, в отличие от Кити, Анна находится в другой ситуации. Она – не счастливая молодая жена, а несчастная любовница, которую презирает весь свет. Поэтому, позволяя Весловскому флиртовать с Анной, Вронский на самом деле унижает ее своим равнодушием. Он-то выше всего этого. А – она? Чего она-то стоит, если за ней нахально ухаживает какой-то Васенька, а ее любимого мужчину, ее рыцаря, это нисколько не заботит?

[о]: Она подошла, села рядом с Долли и, с виноватым выражением вглядываясь в ее лицо, взяла ее за руку.

– Что ты думаешь? Что ты думаешь обо мне? Ты не презирай меня. Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я, – выговорила она и, отвернувшись от нее, заплакала.

Когда Анна будет играть на чувствах Левина, свод замкнется, и камни сложатся в своем порядке. Анна, Каренин, Вронский, Кити и Левин соединятся в одно арочное звено. Весловский и его «двойник», молодой подчиненный Каренина, займут в нем свое место в качестве цементирующего материала.

Это еще одна особенность необычной архитектуры романа.

Глава восьмая

Левин и Кити

История любви и семейной жизни Константина Левина и Кити Шербацкой занимает в романе не меньше места, чем история любви Анны Карениной и Алексея Вронского.

Традиционно их принято противопоставлять друг другу, как две «модели» любви – чистой, альтруистической и грешной, эгоистической. Любопытно, что совершенно далекий от морализаторства в области литературы Владимир Набоков тоже придерживался этой традиционной точки зрения на два романа.

«Женитьба Левина основана на метафизическом, а не физическом представлении о любви, на готовности к самопожертвованию, на взаимной любви… И вот его (Толстого. – П.Б.) настоящий нравственный вывод: любовь не может быть только физической, ибо тогда она эгоистична, а эгоистичная любовь не созидает, а разрушает. Значит, она греховна. Толстой-художник с присущей ему силой образного видения сравнивает две любви, ставя их рядом и противопоставляя друг другу: физическую любовь Вронского и Анны (бьющуюся в тисках сильной чувственности, но обреченную и бездуховную) и подлинную, истинно христианскую (как ее называет Толстой) любовь Левина и Кити, тоже чувственную, но при этом исполненную гармонии, чистоты, самоотверженности, нежности, правды и семейного согласия» («Лекции по русской литературе»).

Итак, даже эстет Набоков придерживался исключительно духовного, а по сути – дистиллированного, взгляда на любовь и женитьбу Кити и Левина, противопоставляя их отношения недуховным отношениям Карениной и Вронского.

Другой традиционный взгляд на пару Левин – Кити сводится к тому, что здесь отразилась история любви и брака самого Толстого и Софьи Берс. Действительно, ни в одном другом произведении Толстого нет таких детальных совпадений с его интимной жизнью, как в истории Кити и Левина. (Исключение составляет, может быть, поздняя повесть «Дьявол», где рассказывается о связи молодого Толстого с замужней крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Но и здесь совпадают не столько детали из реальной жизни, сколько эмоциональные настроения героя и автора, в поздние годы тяжело переживавшего этот грех своей молодости.) Так что утверждение, что Левин – это Толстой, а Кити – это Софья Берс, в замужестве Софья Андреевна Толстая, отчасти верное. Если забыть о том, что Толстой никогда не переносил буквально образы реальных людей в свое художественное творчество.

Поэтому прежде всего зададимся вопросом: насколько Левин – это реальный Толстой? Несомненно, что Левин-помещик, Левин-охотник, Левин-спортсмен и даже Левин-жених и муж действительно похож на Толстого, каким он был до своего духовного переворота.

Много общего и в философских исканиях Левина и Толстого. Обоих не устраивает отвлеченная философия, не применимая к жизни. В раннем дневнике Толстого есть запись: «Легче написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике». Так же рассуждает про себя и Левин, когда в начале романа присутствует при споре своего сводного брата Сергея Ивановича Кознышева с неким «профессором».

[о]: Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.

В конце романа с Левиным также происходит нечто вроде духовного переворота, когда он приходит к мысли, что без веры в Бога нет и не может быть настоящей жизни. Это то, о чем Толстой напишет в ответе Синоду на отлучение его от Церкви: «Бога же – духа, Бога – любовь, единого Бога – начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога…» Духовные метания и прозрение Левина в точности совпадают с тем, что происходило с самим Толстым в конце написания «Анны Карениной», когда, отчаявшись в поисках истины, он был близок к самоубийству и прятал от себя веревки, чтобы не повеситься, и ходил на охоту с незаряженным ружьем, чтобы не застрелиться.

Буквальных совпадений между Толстым и Левиным в «Анне Карениной» даже избыточно много, что делает «левинскую» часть романа фактически автобиографией писателя в определенный период его жизни – с 1862-го по 1878 год. Только эти шестнадцать лет Толстой уплотняет в шесть, если согласиться с Владимиром Набоковым, что действие романа начинается зимой 1872 года, и даже – в пять, если принять хронологию Эдуарда Бабаева, считавшего, что события начала романа относятся к 1873 году.

Но почему, по утверждению сына Толстого Ильи Львовича, отец «всегда раздражался, когда его спрашивали, правда ли, что он в Левине описал себя»?

Почему главными критиками образа Левина оказались самые близкие Толстому люди – его жена Софья Андреевна и старший сын Сергей Львович? Понятно, почему жена Толстого высоко оценила и приняла близко к сердцу образ Кити. Она увидела в ней отражение самой себя в молодые годы, и эта картинка в зеркале ей понравилась. Но Левин не вызвал в ней такого же чувства. «Левочка, ты – Левин, но плюс талант. Левин – нестерпимый человек», – говорила она мужу, по воспоминаниям Т.А.Кузминской. Сергей Львович также находил прямую связь между отцом и Левиным, но какую-то неполную и ущербную. «Константина Левина отец, очевидно, списал с себя, – заметил С.Л.Толстой, – но он взял только часть своего „я“, и далеко не лучшую часть». А в подробном комментарии к «Анне Карениной» он же писал о Константине Левине: «Это как бы плохой фотографический портрет Льва Николаевича».

Наиболее точно и емко – одним словом – различие между Левиным и Толстым сформулировал Афанасий Фет, причем в письме к самому Толстому: «Герой Левин – это Лев Николаевич (не поэт)…»

Но почему – «не поэт»? Ведь правильнее было бы сказать: «не писатель» или «не художник». Кстати, задумаемся: почему Толстой в романе не сделал Левина не только помещиком, но еще и писателем? Да, он пишет какую-то книгу о национальных особенностях «русского рабочего» (крестьянина), но это совсем не то, чем занимался Толстой в это время. Это скорее то, чем примерно в это же время (конец 70-х годов) увлекался «народник» Глеб Успенский в цикле очерков «Крестьянин и крестьянский труд», а также в своей следующей книге – «Власть земли». Мысли Левина о русском крестьянине, несомненно, совпадали с мыслями Толстого. Но Толстой не оставил нам ни одного социологического трактата, как, впрочем, не закончил свою книгу и Левин.

Давайте пофантазируем… Что если бы Левин кроме забот о сельском хозяйстве еще и писал бы роман? Это не только вплотную приблизило бы его образ к автору «Анны Карениной», но и сделало бы Толстого пионером нового жанра или, лучше сказать, литературного приема – «романа в романе». Этот жанр отчасти был уже намечен в «Сентиментальном путешествии» Лоренса Стерна (1768) и в незаконченном романе Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Житейские воззрения кота Мура…» (1821–1822), но окончательно сформировался уже в ХХ веке – в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова и романе «Дар» Владимира Набокова. У Толстого был шанс предвосхитить эти литературные открытия. А если бы Левин, будем фантазировать дальше, еще и писал бы роман под названием «Анна Каренина» в то же самое время, когда этот «роман» происходил в режиме реального времени, – это был бы поистине революционный прорыв в литературе XIX века!

Но Толстой не задавался целью экспериментировать в прозе. Да и само понятие эксперимент литературе XIX столетия не свойственно. «Анна Каренина» безусловно новаторский роман, но не экспериментальный.

Тогда зачем, нарушая стройную структуру романа о женской измене и расплате за нее, уже апробированную Гюставом Флобером в «Госпоже Бовари» за двадцать лет до написания «Анны Карениной», Толстой вводит в галерею своих героев собственный автопортрет, но какой-то неубедительный, если считать это автопортретом. Получается странная вещь… Отделить Левина от Толстого невозможно, начиная с его фамилии, в которой автор недвусмысленно «зашифровал» свое имя Лев. (Или Лёв, если кому-то это кажется более благозвучным.) Но и полностью отождествить героя и автора не получится. В результате нет ни самостоятельного героя, ни героя-автора.

Понятно, что для читателей романа конца 70-х годов позапрошлого века это не имело значения. Личность Толстого не была еще так широко известна. Еще менее известна была его интимная жизнь, о которой знали только его семейное окружение и близкие люди. Но со времени первой публикации «Анны Карениной» прошло уже полтора столетия. Сегодня личность Толстого представляет не меньший, а порой и больший интерес, чем многие из героев его прозы. Развести Левина и Толстого уже не получится.

Сделав одним из главных персонажей романа свое alter ego, Толстой создал ловушку для самого себя. В первых черновиках начала романа Левина не было и в помине, как не было и Кити. Они появляются в черновиках позже, но сразу занимают в романе одно из центральных мест. Позже появляется и окончательная фамилия героя Левин, созвучная с именем Толстого. Нерадов и Ордынцев могли дистанцироваться от автора в его собственном представлении. Причем изначально будущий Левин виделся ему как исключительно положительный и приятный герой.

Вот как описывает Толстой встречу Степана Аркадьича Алабина (будущего Стивы Облонского) с Ордынцевым в Зоологическом саду.

В Зоологический сад он (Алабин. – П.Б.) приходит слегка навеселе в сопровождении легкомысленной дамы Натальи (Анны) Семеновны и известного кутилы Лабазина (первоначально его фамилия – Красавцев). В Зоологическом саду Алабин встречает своего друга Сергея Ордынцева, «высокого черного молодого барина, с выражением силы, свежести и энергии», выставляющего вместе со «своим мужиком» Елистратом телку и быка, радостно приветствует его и знакомит со своими спутниками. Наталья Семеновна вызывает в Ордынцеве – человеке «чистой и строгой нравственности» – отвращение, несмотря на то, что сама она восхищена его внешностью. Ордынцев на двенадцать лет моложе Алабина; ему двадцать шесть лет; он влюблен в княжну Щербацкую, свояченицу Алабина, и уж давно ждут, что он сделает ей предложение. Влюбленность Ордынцева в Кити Щербацкую заставляет его особенно остро воспринимать поведение Алабина, которого он, несмотря на свое расположение к нему, не может оправдать, тем более что он уже слышал об его семейной истории (Гудзий Н.К. История писания и печатания «Анны Карениной».)

Но по мере того как Ордынцев становился Левиным, старился с 26 до 32 лет (Толстому во время сватовства к Софье Берс было 34 года) и все более приобретал авторские черты, скрыть его «происхождение» для самого Толстого уже не было возможности. Он мог обманывать читателя, якобы придумывая какого-то самостоятельного персонажа. Но обмануть самого себя он не мог. Он сам стал героем романа, которым поначалу думал «пошалить», отвлечься от более серьезных дел, но занятие это оказалось гораздо опаснее. Вместе с романом об измене светской дамы мужу с гвардейским офицером он стал писать роман о самом себе. И делать это со всей присущей Толстому психологической строгостью к персонажу.

Многие исследователи обращали внимание на неслучайный факт: во время создания «Анны Карениной» Толстой совсем не вел дневник, который начал вести с восемнадцати лет, а закончил за несколько дней до смерти, диктуя последние записи сыну Сергею буквально со смертного одра в Астапове. Дневник стал его второй жизнью, может быть, даже более важной для него, чем жизнь настоящая. В дневнике Толстой мог оставаться самим собой, независимым от мнения людского и постороннего влияния, – качество, к достижению которого он стремился всю жизнь.

«Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения» (Дневник от 16 июня 1847 года).

В поздние годы ни одним своим текстом он так не дорожил, как своим дневником. Утрата дневника была для него равносильна утрате самой важной части его жизни. Дневник оказался для него не только средством самоанализа и самоконтроля, но и пространством абсолютной духовной свободы, такой же, как ежедневные пешие прогулки в лесах Ясной Поляны, где ничто не мешало ему мыслить.

И вот на время написания «Анны Карениной» это пространство было для него закрыто. В одном из писем 1876 года, в разгар работы над романом, он грустно пошутил: «Соня (жена. – П.Б.) всё опишет, а я всё написал в Анне Карениной, и ничего не осталось».

Многое в «левинской» части «Анны Карениной» будет понятнее, если рассматривать ее не как еще один роман в романе, а как авторский дневник в романе – жанр, которого до Толстого не существовало. В новейшей литературе этот прием используется в «Пушкинском доме» Андрея Битова, «Попугае Флобера» Джулиана Барса или «Дневнике плохого года» Джона Кутзее. Это сознательный литературный прием, когда автор является одновременно и автором, и героем художественного текста, объектом изучения самого автора.

В ХХ и XXI веках, уже отбросив условности, писатели часто прибегали и прибегают к новому жанру – «автофикшен», делая себя героями художественного текста, но при этом не меняя своих имен и фамилий. Классические примеры «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа и «Это я – Эдичка» Эдуарда Лимонова, а из более поздних – «Посмотри на него» Анны Старобинец. Этот жанр вызывает у критиков много нареканий. Во-первых, насколько писатель способен быть искренним, когда представляет себя в романе в качестве персонажа и не скрывает этого? Во-вторых, где граница между автобиографией и художественным вымыслом?

С этой проблемой уже не столько как писатель, а как критик собственного текста, по-видимому, столкнулся и Толстой. Отказавшись на время создания «Анны Карениной» от ведения дневника (роман отнимал у него слишком много душевных и умственных сил), Толстой не смог отказаться от него полностью. Он все-таки стал писать его, но в форме второго романа. Однако роман и дневник (если это не вымышленный дневник вымышленного героя – прием, часто используемый писателями) – взаимоисключающие жанры. Роман требует фантазии, а дневник – абсолютной правды.

Собственно, в этом и заключается главное отличие дневника от того, что называют каминг-аутом и что, по сути, является романным приемом. В отличие от романа, дневник пишется не для публики, а для самого себя. Но это не исключает того, что этот дневник кто-то когда-то прочитает и он будет для него полезен как опыт другой жизни. На это, несомненно, рассчитывал и Толстой, бережно сохраняя свой дневник для будущих читателей.

Доказательством тому служит первое завещание Толстого, написанное в дневнике 27 марта 1895 года. Узнав о смерти Н.С.Лескова, который был младше его на два года, Толстой озаботился тем, как распорядятся его бумагами его душеприказчики. В их лице он тогда видел свою жену С.А.Толстую, своего друга В.Г.Черткова и своего критика Н.Н.Страхова. И главная его забота была не о запрещенных цензурой, еще не опубликованных или не законченных художественных произведениях и религиозных сочинениях. Главной заботой был его дневник. Например, Толстой задумался о том, стоит ли оставлять для потомков записки его холостой жизни, в которых было так много откровений о грехах его молодости.

И решил, что стоит.

«Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, – но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…

А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить его».

Вот этого дневника холостой жизни не хватает в «левинской» части «Анны Карениной». В то же время по мере приближения черновиков к окончательному тексту Толстой сильно снижал образ Ордынцева-Левина. Из молодого красавца со свежим и румяным лицом, образца нравственности и добродетели, он становился немолодым мужчиной, много пожившим и пережившим. Он неприятен для окружающих своей «дикостью», «злобной застенчивостью», своим плохо скрываемым ущемленным самолюбием. И этот неприятный мужчина мечтает жениться на юной и чистой восемнадцатилетней девушке, у которой нет ни малейшего понятия о грехе…

Так это представляется в голове Левина. Но в действительности это совсем не так. Ведь Кити выросла не в пустыне. Она общалась со своими подругами, среди которых были и слушательницы первых в России женских курсов.

[о]:…сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие не приседали и, главное, были все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей.

«1 ноября 1872 г. в Москве открылись Высшие женские курсы профессора В.И.Герье (1837–1919), – пишет комментатор Эдуард Бабаев, – имевшие целью „дать девицам, окончившим гимназический или институтский курс, возможность продолжать образование“. На курсах Герье они изучали русскую и всеобщую литературу, русскую и всеобщую историю, историю искусства и цивилизации, физику, иностранные языки, математику и гигиену (Голос. 1873. № 119. 1 мая)».

В представлении Левина Кити – это образец чистоты и невинности, совпадающий с идеалом его матери, который он тоже придумал. Тем острее переживает он собственную греховность. Во время роскошного обеда со Стивой в ресторане «Англия» Левин внезапно впадает в исповедальное настроение.

[о]: – Ужасно то, что мы – старые, уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойным.

– Ну, у тебя грехов немного.

– Ах, все-таки, – сказал Левин, – все-таки, «с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь…» Да.

– Что ж делать, так мир устроен, – сказал Степан Аркадьич.

– Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что не по заслугам прости меня, а по милосердию. Так и она только простить может…

Но что за грехи у Левина? Мы этого не знаем и не узнаем. И здесь начинается конфликт романа с дневником, конфликт вымысла и откровения. Если в 1895 году, когда со времени написания ранних дневников прошло почти полвека, Толстой все еще не был до конца уверен, что эти дневники можно обнародовать, то уж в середине 70-х годов, когда писался роман, еще свежая память о грешном периоде его жизни вызывала в Толстом чувство не только раскаяния, но и жгучего стыда. Но самое главное – не будем забывать, что черновики «Анны Карениной» по нескольку раз переписывались и, следовательно, внимательно читались женой Толстого. Она была знакома с ранними дневниками мужа. Перед свадьбой Толстой дал их ей прочитать, и они ввергли юную Сонечку в шоковое состояние. Так же поступает перед свадьбой и Константин Левин. Между прочим, по совету старого князя Щербацкого. Значит, отец не считал свою младшую дочь совсем не готовой к подобным откровениям?

[о]: Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее. Только когда в этот вечер он приехал к ним пред театром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведенного горя, жалкое и милое лицо, он понял ту пучину, которая отделяла его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты, и ужаснулся тому, что он сделал.

– Возьмите, возьмите эти ужасные книги! – сказала она, отталкивая лежавшие пред ней на столе тетради. – Зачем вы дали их мне!.. Нет, все-таки лучше, – прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. – Но это ужасно, ужасно!

Ее реакция совпадает с тем, что пережила восемнадцатилетняя Соня Берс. Она пишет в дневнике 8 октября 1862 года, через полтора месяца после свадьбы: «Все его (мужа) прошедшее так ужасно (курсив мой. – П.Б.) для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним… Он не понимает, что его прошедшее – целая жизнь с тысячами разных чувств хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная бог знает на кого и на что».

Но в самом романе молодая жизнь Левина остается тайной за семью печатями. О ней автор не сообщает практически ничего, кроме того, что Левин рано лишился отца и матери, учился в университете вместе со Стивой и вместе с ним посещал дом Щербацких, где поочередно влюблялся в трех сестер – Долли, Натали и только потом – Кити. Мы не понимаем, отчего так мучается Левин. Представить его страшным грешником невозможно, даже обладая бурной фантазией. Цитата из стихотворения Пушкина «Когда для смертного умолкнет шумный день…» звучит не к месту во время обеда со Стивой в ресторане «Англия». Еще более неуместно звучит цитата из молитвы.

Повторная «купюра» возникает во время прочтения дневника Левина глазами Кити. Это ее загадочное «ужасно, ужасно» нас интригует, но реального положения дел не проясняет. Мы должны поверить Кити на слово. В романе, создававшемся под пристальным взглядом своей жены, первой читательницы черновой рукописи, Толстой «цензурует» свой текст, выхолащивая из него подробности жизни Левина до появления в ней Кити…

Но заглянем в ранние дневники Толстого… Не из праздного любопытства, а для того, чтобы представить, что переживала Кити, читая дневник Левина.

Главный грех, который мучил Толстого в молодые годы, была похоть. Он образно называл это чувством оленя.

Вот он находится за границей в 1857 году. Его дневник может вызвать впечатление, что Толстой был эротоманом. Сначала он едет в Париж, затем – в Швейцарию. Женева, Кларан, Берн… О красотах и достопримечательностях пишет скупо. Самое сильное впечатление от Парижа – демонстрация смертной казни на гильотине. И постоянно обращает внимание на хорошеньких.

«Бойкая госпожа, замер от конфуза». «…кокетничал с англичанкой». «Прелестная, голубоглазая швейцарка». «Служанка тревожит меня». «Красавицы везде с белой грудью». «Еще красавицы…». «Красавица с веснушками. Женщину хочу ужасно. Хорошую». «Красавица на гулянье – толстенькая». «Девочки. Две девочки из Штанца заигрывали, и у одной чудные глаза. Я дурно подумал и тотчас был наказан застенчивостью». «Славная церковь с органом, полная хорошеньких». «Пропасть общительных и полухорошеньких…» «Встреча с молодым красивым немцем у старого дома на перекрестке, где две хорошеньких». «Встретил маленькую, но убежал от нее».

Вот он возвращается в Ясную Поляну, и начинается его двухгодичный роман с замужней крестьянкой Аксиньей Базыкиной, муж которой находится на заработках в городе.

«Чудный Троицын день. Вянущая черемуха в корявых руках; захлебывающийся голос Василия Давыдкина. Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом лесу, сноха, я дурак. Скотина. Красный загар шеи… Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы».

Эта незаконная связь не принесла ему не только радости, но и даже физического удовольствия…

«Я страшно постарел, устал жить в это лето…»

Через год он понимает, что запутался окончательно.