Подлинная история Константина Левина

[о]: Вронский показал им устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами. Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого…

Анна говорит: «Это памятник, который он оставит здесь».

Все это прекрасно… Но, по замыслу Вронского, в этом его памятнике самому себе не будет родильного отделения и в него не будут принимать «заразительных» больных. То есть бабы будут рожать, как рожали, в антисанитарных условиях и умирать от родильной горячки, а два главных бича деревенских жителей – чахотка и сифилис – никогда не осквернят этот храм новейшей медицины.

Добрый малый Стива презирает еврея-магната, к которому правдами и неправдами все же напрашивается на службу с солидным окладом, чтобы спасти свое финансовое положение.

[о]: То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко… Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство. Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до жида, и я дожидался», или от чего-нибудь другого.

Князю Облонскому стыдно просить должность у «жида», но не стыдно продавать за бесценок лес Долли купцу Рябинину. Купец же русский!

Левин гордится своим аристократизмом и ненавидит Вронского.

Каренин гордится своей безупречной службой и тем, что он не берет казенные деньги на прогон лошадей, когда можно ездить по железной дороге. Он гордится своими смелыми реформаторскими идеями и презирает своих врагов в министерстве. И, как все гордые люди, он не замечает того момента, когда его служебная карьера достигает пика и начинает катиться вниз.

[о]: Почти в одно и то же время, как жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие – прекращение восходящего служебного движения. Прекращение это совершилось, и все ясно видели это, но сам Алексей Александрович не сознавал еще того, что карьера его кончена… Он еще занимал важное место, он был членом многих комиссий и комитетов; но он был человеком, который весь вышел и от которого ничего более не ждут… Алексей Александрович не только не замечал своего безнадежного положения в служебном мире и не только не огорчался им, но больше чем когда-нибудь был доволен своею деятельностью.

Кити презирает свою сестру за то, что Долли не разошлась со Стивой. Уж Кити-то не простила бы мужу измены!

[о]: – Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, – чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!

…Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры…

С феминистской точки зрения, Долли – классическая жертва. Ради детей она готова пойти на любое унижение. И можно было бы сказать, что единственной гордостью Долли являются ее дети. Но и этого не получится. Дети и радуют, и огорчают ее. Они подрастают, и Долли находится в постоянной тревоге о том, какими они окажутся взрослыми. Особенно ее беспокоят мальчики. С девочками проще. Их задача – удачно выйти замуж. Ну… или терпеть свою долю, как она, в случае несчастливого брака. А вот мальчики… Какими они вырастут? Будущие князья Облонские – сыновья своего отца.

Что-то подсказывает, что из детей Долли вырастут прекрасные люди. Одна из самых изумительных сцен в романе – наказание Гриши за плохое поведение. За обедом его лишили сладкого.

[о]: Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «Ешь сама, вместе будем есть… вместе».

На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом сознание своего добродетельного поступка, и слезы у ней тоже стояли в глазах; но она, не отказываясь, ела свою долю.

Увидав мать, они испугались, но, вглядевшись в ее лицо, поняли, что они делают хорошо, засмеялись и с полными пирогом ртами стали обтирать улыбающиеся губы руками и измазали все свои сияющие лица слезами и вареньем.

– Матушки!! Новое белое платье! Таня! Гриша! – говорила мать, стараясь спасти платье, но со слезами на глазах улыбаясь блаженною, восторженною улыбкой…

Это – один из редчайших примеров в мировой литературе, когда в насквозь сентиментальной сцене нет ни одной приторной ноты, нет искусственности и фальши. Все правдиво и достоверно. Как и в сцене с причастием детей. Как и в эпизоде с купанием…

[о]: Хотя и хлопотливо было смотреть за всеми детьми и останавливать их шалости, хотя и трудно было вспомнить и не перепутать все эти чулочки, панталончики, башмачки с разных ног и развязывать, расстегивать и завязывать тесемочки и пуговки, Дарья Александровна, сама для себя любившая всегда купанье, считавшая его полезным для детей, ничем так не наслаждалась, как этим купаньем со всеми детьми. Перебирать все эти пухленькие ножки, натягивая на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то радостные, то испуганные визги; видеть эти задыхающиеся, с открытыми, испуганными и веселыми глазами лица, этих брызгающихся своих херувимчиков было для нее большое наслаждение.

Настоящий образ Долли раскрывается перед нами не там, где она выглядит жалкой и несчастной женщиной. Это всё мы видим глазами других людей, не понимающих, кто перед ними. В романе есть четыре важнейшие сцены с ее участием, где Долли вдруг воспаряет над всеми остальными героями. И все эти сцены, что не сразу понимаешь, прямо связаны с четырьмя главными церковными таинствами: Причастием, Крещением, Исповедью и Венчанием. Это – поход с детьми в церковь, купание в реке, разговор с Карениным и свадьба Кити. Здесь автор устраняет «посредников», и мы видим Долли такой, какой видит ее сам Толстой.

[о]: Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрогана. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать, не расплакавшись. Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала все настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее. В числе этих всех невест, которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также, чистая, стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что?

– Ужасно странно, – проговорила она.

И опять Толстой не показывает ее лица, но мы догадываемся, как оно прекрасно в этот момент венчания Кити и Левина. Это результат ее стараний. Это ее женское дело…

[о]: Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское дело, и приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучив рукава, приготовилась действовать.

На протяжении всего романа Долли живет и действует «нравственно засучив рукава», руководствуясь мудрой христианской заповедью: «Довлеет дневи злоба его». На каждый день своя забота. Что бы ни было, делай свое дело!

Последняя запись в дневнике Толстого, сделанная на станции Астапово 3 ноября 1910 года за несколько дней до смерти: «Вот и план мой. Fais ce que doit, adv…[11]»

Неслучайно единственный персонаж в романе, который понимает и ценит Долли, – это alter ego автора – Левин. В черновых набросках к роману это звучало открыто:

[ч]: С тех пор как он был женат, он в первый раз в жизни через очки своей жены увидал одну половину мира, женскую, такою, какая она есть в самом деле, а не такою, какою она кажется. И первое лицо во всей действительности, которое он увидал такой, была его belle soeur[12]. Он узнал ужасы неверности, пьянства, мотовства, грубости Степана Аркадьича, и Долли в ее настоящем свете из простой, доброй и какой-то забитой, незначительной женщины выросла в героиню, в прелестную женщину, в которой он узнавал те же дорогие ему в своей жене черты, и он испытывал к ней, кроме любви, набожное чувство уважения и всеми средствами старался ей быть полезным.

Но в окончательной редакции это признание Левина своей belle soeur в любви исчезло. Для умной, тонко чувствующей, но стеснительной Долли оно звучало бы слишком пафосно.

Глава шестая

Левин и Каренин

На первый взгляд, сравнивать Каренина и Левина не имеет никакого смысла. Эти два персонажа существуют отдельно друг от друга и живут словно в разных мирах.

Левин ничего не знает о Каренине до случайного знакомства с ним в поезде примерно в середине романа. Впрочем, если бы этого знакомства не было, их все равно представили бы друг другу на вечере у Облонских, куда Стива затащил Каренина в надежде, что Долли уладит его конфликт с Анной, как когда-то Анна спасла их семью от развода. На этом вечере Левин делает Кити второе предложение, и это, конечно, куда более важное событие, чем вторая и тоже случайная встреча с Карениным.

Любопытно, однако, что приезд Каренина к Облонским отчасти напоминает визит Левина к Щербацким в начале романа. Каренину здесь никто не рад. Он всем, кроме Стивы и Долли, у которых на него свои планы, в тягость. Как в свое время был в тягость и Левин, пришедший к Щербацким в неподходящий момент, когда даже Кити была не рада видеть своего старого друга и незадачливого жениха, наперед зная, что она ему откажет.

[о]: В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь не выходил. «Так и есть», – подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.

Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз все дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, – с кем она будет счастлива и кого она любит, – но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.

С Карениным другая ситуация. Но в чем-то и сходная. Левину не рады, потому что он чужой для московского света. Его деревенская привычка говорить всем правду в лицо раздражает московский бомонд, особенно – графиню Нордстон. И еще он опасен для хозяйки вечера – старой княгини Щербацкой. Она боится, что ее дочь дрогнет и согласится на предложение Левина. Каренин никакой опасности для Облонских не представляет, к тому же он их родственник. Но для гостей вечера он такой же чужой, как и Левин, только по другой причине. Здесь играет роль известное недоверие москвичей XIX века в отношении петербуржцев. А Каренин не просто петербуржец, но представитель верхушки государственной пирамиды, где все присутствующие на вечере гости находятся хотя и не у ее подножия, но и далеко не на вершине. Это мешает их свободному общению с Карениным, как когда-то деревенская чужеродность Левина, по мнению московского света стоящего как раз ниже их на той же самой пирамиде, мешает свободному общению с ним. Причем и Левин, и Каренин свою чужеродность чувствуют и тоже стеснены в общении с гостями.

Вдобавок Стива, зазвавший Каренина в свой дом и вынудивший его приехать против его воли, на собственный вечер опоздал и появился после приезда гостей и Каренина:

[о]: Все сидели, как поповны в гостях (как выражался старый князь), очевидно в недоумении, зачем они сюда попали, выжимая слова, чтобы не молчать. Добродушный Туровцын, очевидно, чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как словами, говорила: «Ну, брат, засадил ты меня с умными! Вот выпить и в Chateau de fleurs[13] – это по моей части». Старый князь сидел молча, сбоку поглядывая своими блестящими глазками на Каренина, и Степан Аркадьич понял, что он придумал уже какое-нибудь словцо, чтоб отпечатать этого государственного мужа, на которого, как на стерлядь, зовут в гости. Кити смотрела на дверь, сбираясь с силами, чтобы не покраснеть при входе Константина Левина. Молодой Щербацкий, с которым не познакомили Каренина, старался показать, что это нисколько его не стесняет. Сам Каренин был, по петербургской привычке, на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное слово, и, присутствуя в этом обществе, совершал тяжелый долг. Он-то был главным виновником холода, заморозившего всех гостей до приезда Степана Аркадьича.

Неловкость в общении с москвичами – вот, кажется, единственное, что сближает Левина с Карениным. Но эта неловкость имеет диаметрально противоположные причины. Тем интереснее их первое знакомство в поезде, когда Каренин едет в Москву по делам, а Левин возвращается с медвежьей охоты. Здесь происходит своя неловкость. Условно говоря, низшее звено государственной вертикали (провинциальный помещик) сталкивается с ее высшим звеном (придворный сановник). К тому же Левин еще и одет совсем не по-дворянски, и его появление даже пугает Каренина.

[о]: – Вы знакомы? – с удивлением спросил Степан Аркадьич.

– Мы провели вместе три часа в вагоне, – улыбаясь, сказал Левин, – но вышли, как из маскарада, заинтригованные, я по крайней мере…

И он весело и забавно рассказал, как он, не спав всю ночь, в полушубке ворвался в отделение Алексея Александровича.

– Кондуктор, противно пословице, хотел по платью проводить меня вон; но тут уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, – сказал он, забыв его имя и обращаясь к Каренину, – сначала по полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень благодарен.

– Вообще весьма неопределенные права пассажиров на выбор места, – сказал Алексей Александрович, обтирая платком концы своих пальцев.

Слово маскарад здесь неслучайно. Левин в старом полушубке в купе первого класса является таким же ряженым, как Каренин во фраке на обычном московском обеде с гостями. Между ними проскальзывает что-то общее, но это так зыбко…

Гораздо важнее, что у Левина и Каренина нет близких друзей. Стива и Левин видятся очень редко: во время визитов Левина в Москву или во время приездов Стивы в имение Левина поохотиться. Левин говорит, что в деревне ему «с самим собой не скучно». Выражаясь языком XIX века, он классический бирюк[14].

Каренин по долгу службы запереться в деревне не может. Да и нет у него своего имения, только съемная квартира в Петербурге и дача в Петергофе. Ему ежедневно приходится общаться с большим количеством людей, вступая с ними в деловые отношения.

[о]: Алексей Александрович рос сиротой. Их было два брата. Отца они не помнили, мать умерла, когда Алексею Александровичу было десять лет. Состояние было маленькое. Дядя Каренина, важный чиновник и когда-то любимец покойного императора, воспитал их.

Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.

Левин и Каренин – сироты, рано лишившиеся отца и матери. Но у Левина, по крайней мере, есть два брата и живущая за границей сестра. У Каренина нет живых прямых родственников. В черновой редакции присутствует какая-то двоюродная сестра, которая после бегства Анны с Вронским в Италию ухаживает за сыном Каренина и Анны Сережей. Но в окончательном тексте она лишь мельком упоминается.

У Левина недостаток материнской любви, которой он был лишен в детстве, выливается в страстную мечту о женитьбе и весьма странную надежду обрести в будущей супруге вымышленный идеал своей матери. У Каренина нет и этого.

[о]: Во время его губернаторства тетка Анны, богатая губернская барыня, свела хотя немолодого уже человека, но молодого губернатора со своею племянницей и поставила его в такое положение, что он должен был или высказаться, или уехать из города. Алексей Александрович долго колебался. Столько же доводов было тогда за этот шаг, сколько и против, и не было того решительного повода, который бы заставил его изменить своему правилу: воздерживаться в сомнении; но тетка Анны внушила ему через знакомого, что он уже компрометировал девушку и что долг чести обязывает его сделать предложение. Он сделал предложение и отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен.

Левин женился по любви, Каренин – по необходимости. Но прожив с Анной более восьми лет (столько лет их сыну), он привязался к ней. Она и Сережа – два единственных близких ему человека. Как ни странно это звучит, таких же единственно близких, какими для Левина до женитьбы на Кити были старая няня Агафья Михайловна и охотничья собака Ласка.

Слишком назойливое присутствие в доме Каренина после ухода Анны религиозной сектантки Лидии Ивановны едва ли заполняет пустоту. Очевидно, что он страдает из-за отсутствия Анны. Возможно, именно этим можно объяснить его привязанность к маленькой Ани, дочери Анны, рожденной от Вронского. Каренин полюбил ее больше своего кровного сына. Ани – маленькая женщина, будущая Анна Каренина, ведь девочка по закону носит его фамилию.

Если мои догадки верны, то Каренин вовсе не такой уж сухарь, каким может показаться сначала. Скорее мужчина с подавленным с детства сексуальным влечением, к тому же воспитанный строгим дядей – любимцем императора Николая I.

И это парадоксальным образом тоже сближает его с Левиным. Левин влюблен в Кити больше платонически, нежели плотски. В черновой редакции говорится, что он боялся, что у них с Кити не будет детей, настолько слабо Левин представлял себе сексуальную связь со своей будущей женой. Да и как можно представить себе сексуальную связь с идеалом матери, почти Мадонны? Впрочем, Кити беременеет вскоре после свадьбы. Однако в романе нет ни одной сколько-нибудь эротической сцены из жизни супругов. В этом смысле даже Каренин оказывается «сексуальнее» Левина. Когда Анна возвращается из Москвы в Петербург и настает ночь, Толстой деликатно дает понять, что Каренин все-таки скучал по жене в их общей спальной комнате.

[о]: Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.

– Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню.

Но при этом, например, у Стивы с Долли в начале романа пятеро детей, не считая двух умерших в младенчестве, и Долли беременна еще одним ребенком, а вот у Карениных – один-единственный сын. Предохраняться от беременности до жизни с Вронским Анна едва ли могла. Каренин – не столько религиозный, сколько церковно дисциплинированный человек. В свою очередь, Анна как раз достаточно религиозна, если она испытывает острое чувство вины после первого соития с Вронским. Но потом, боясь превратиться в вечно беременную Долли и потерять Вронского, Анна начинает пользоваться противозачаточными средствами. Скорее всего, с мужем в этом просто не было необходимости.

Если признать, что Левин – это отражение Толстого, то в его семье, по всей видимости, будет много детей, и Кити предстоит такая же нелегкая женская судьба, как у ее сестры Долли. Разве что муж ей изменять не будет. Так что и здесь сравнение Левина с Карениным хромает.

Каренин не антипод Левина, каким является Стива. И уж точно – не alter ego Толстого. Он – сам по себе, а Левин – сам по себе.

Но тогда начинает рассыпаться вся архитектура романа, которой так гордился Толстой в письме к Рачинскому, утверждая, что она строится не на внешней, а на внутренней связи.

Попробуем взглянуть на это по-другому, не линейно, а объемно. Что связывает Каренина с Левиным?

Что такое внутренняя связь? Это случайные ассоциации или все-таки строгая архитектура? Выражаясь языком Пушкина, даль свободного романа или магический кристалл?

Когда читаешь черновики «Анны Карениной», видишь, скорее, первое. Но в окончательной редакции возникает архитектура.

В романе есть три любовных треугольника, которые складываются в пентаграмму:

Каренин – Анна – Вронский; Левин – Кити – Вронский; Кити – Вронский – Анна.

Объединяющим углом этой пентаграммы является Вронский, потому что его фигура присутствует во всех треугольниках. Кити ревнует Вронского к Анне. Левин ревнует к Вронскому Кити. Каренин страдает из-за измены Анны, полюбившей Вронского.

В черновиках Толстой еще более усложнил любовную интригу. Анна в конце романа жгуче ревнует Вронского к Кити, которая дает к этому повод, потому что ее любовь к Вронскому не угасла. О-о, это был бы сильный ход! Ведь Кити, как и Анна в начале романа, – уже замужняя женщина. Таким образом изначальный треугольник «Кити ревнует Вронского к Анне» как бы зеркально переворачивался. Для Кити отбить Вронского у Анны было бы страшной местью, совершенной спустя годы. Но в окончательном варианте на месте соперницы Анны возникает восемнадцатилетняя княжна Сорокина – бледная реинкарнация юной Кити.

Страдающими фигурами любовной пентаграммы поначалу являются Кити, Левин и Каренин. Но в финале гибельная участь ждет совсем не их, а тех, из-за кого, собственно, заварилась каша и разгорелся сырбор. Анна бросится под поезд, Вронский поедет погибать в Сербию.

Кити будет счастлива с Левиным. Каренин пусть и окажется на закате своей служебной карьеры, останется на нравственной высоте, потому что возьмет на воспитание дочь Анны и Вронского. Сбудется грозное предупреждение эпиграфа: «Мне отмщение, и Аз воздам». Бог накажет двух преступников, но не прямо, а через длинную цепочку жизненных обстоятельств.

Это самая распространенная точка зрения на роман, в которой есть моральный вывод: грех будет наказан, а добродетель восторжествует. Но в романе все гораздо сложнее. Прямые моральные выводы не совпадают с его причудливой архитектурой.

Будет ли брак Левина и Кити счастливым – это большой вопрос. Дело не только в том, что духовные искания Левина не понятны Кити. Это – отдельная тема. Но сможет ли Левин до конца простить Кити прежнюю влюбленность во Вронского? Тень Вронского, богатого помещика, мирового судьи и претендента на председателя дворянского общества – эту роль он примеряет на себя ближе к концу романа – скорее всего, будет продолжать терзать самолюбие Левина. Для Кити он навсегда будет вторым, а не первым. А если Вронский погибнет в Сербии, он окажется еще и героем в глазах Кити, в отличие от Левина с его неясными и скучными для все еще молодой женщины духовными поисками.

Но Толстой еще больше усложняет интригу. Познакомившись с Анной в самом конце романа, Левин попадает под ее чары. Это вызывает бешеную ревность беременной Кити.

Таким образом, пентаграмма выглядит так:

Возникает еще один любовный треугольник, никак не запланированный изначально. Анна, конечно, сыграла свою роль в браке Левина и Кити, показав девушке, чего стоят ухаживания Вронского, но на всем протяжении романа не оказывала никакого влияния на их отношения. И вот новое предательство…

Простит ли его Кити – тоже большой вопрос.

Но пентаграмма еще более усложняется, если мы задумаемся над тем, кто был изначальной причиной коварного поведения Анны на балу в Москве. Безусловно – Каренин! Сделав ей предложение не по любви, а из боязни потерять место службы, он, конечно, нанес ей оскорбление. Красавица, но бесприданница. Княжна из рода Рюриков, но обуза для богатой тетки. Анна была еще и очень романтической натурой, поклонницей французских и английских романов, которые она продолжает читать и в замужестве. Не забудем, что перед тем как Вронский объяснился ей в любви на станции Бологое, Анна читала в вагоне поезда английский роман.

[о]: Герой романа уже начал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самого. Но чего же ему стыдно? «Чего же мне стыдно?» – спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было. Она перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: «Тепло, очень тепло, горячо».

Да, Каренин вел себя в отношении Анны исключительно благородно. Да, он «отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен». Но на что он был способен? Что он мог дать молодой женщине, мысленно живущей в романтических мечтах о баронетах, увозящих ее в прекрасные имения?

[о]: В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла, первое лицо, обратившее ее внимание, было лицо мужа. «Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?» – подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы в привычную ему насмешливую улыбку и прямо глядя на нее большими усталыми глазами. Какое-то неприятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила его упорный и усталый взгляд, как будто она ожидала увидеть его другим. В особенности поразило ее чувство недовольства собой, которое она испытала при встрече с ним. Чувство то было давнишнее, знакомое чувство, похожее на состояние притворства, которое она испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не замечала этого чувства, теперь она ясно и больно сознала его.

– Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, – сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил…

Вероятно, таким же он провожал ее из Петербурга в Москву и говорил с ней в такой же манере. Да еще на собственную беду подсадил к maman Вронского, известной своими похождениями в молодости, но теперь солидной светской даме, что говорит об отсутствии у Каренина элементарного чутья на людей вообще и женщин – в частности.

Когда Анна в Москве увидела Вронского, а затем – счастливое лицо влюбленной в него Кити, – что она подумала? Этого мы не знаем. Но знаем, что она говорила:

[о]: – О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. – Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?

Кити молча улыбалась. «Но как же она прошла через это? Как бы я желала знать весь ее роман», – подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа.

Между тем, «весь ее роман» – это и есть непоэтическая наружность Алексея Александровича, которого Анна на протяжении восьми лет видела каждый день, каждое утро и каждый вечер, сравнивая его с прекрасными баронетами из английских книжек. Кити этого не дано понять. Она всецело поглощена собой и своим счастьем и, как все молодые эгоисты, не способна чувствовать переживаний других. Для Анны счастливое лицо Кити – как нож в сердце, потому что именно этого в свое время лишил ее Каренин.

Так что не будем спешить осуждать Анну, которая явилась на бал не в лиловом платье, как того хотела Кити, а «в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью». Это была ее месть не Кити, а Каренину…

Пентаграмма становится еще более замысловатой.

Для полноты картины в ней не хватает одной линии. Но мы ее легко дорисуем, и она будет, пожалуй, самой важной и интересной. По изначальному замыслу Толстого, о котором он сообщил жене за три года до начала работы над «Анной Карениной», «все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».

Говорить, что абсолютно все мужские типы в романе сгруппировались вокруг Анны, было бы неправильно. Но три главных мужских типа так или иначе собрались именно вокруг нее. Это – Каренин, Вронский и Левин. Он хотя и знакомится с Анной только в конце романа, но в самом начале она принимает участие в их с Кити судьбе, влюбив в себя Вронского. На протяжении всего романа это мучает Левина, его ведь оскорбил не столько отказ Кити и тот факт, что она предпочла ему Вронского, сколько то, что Вронский отказался от Кити ради Анны, тем самым унизив его, Левина, выбор. Поэтому встреча Левина с Анной предрешена. По законам романа он обязан увидеть женщину, покорившую Вронского. Но в результате он сам оказался покорен ею. Это закольцовывает сюжет.

Вот вам и магический кристалл.

Но кто такие Каренин, Вронский и Левин? Они втроем представляют как бы общественную и политическую вертикаль России XIX столетия. Высший чиновник, гвардейский офицер и помещик.

Сколько раз писалось, что «Анна Каренина» – роман не только семейный, но и общественно-политический. И это очень верно. Но речь, как правило, идет о том, что в романе немало места уделяется общественным и политическим событиям 70-х годов, что делало его актуальным для своего времени. Земская, военная и судебные реформы, которые горячо обсуждались в московских и петербургских салонах. Споры о реальном и классическом образовании. Женское образование и вообще тема свободы женщины. Подробное описание губернских дворянских выборов. Попытка Левина создать в своем имении крестьянскую артель – новый прогрессивный тип хозяйства. Добровольческое движение в России во время сербско-турецкой войны. И многое другое, что современному читателю кажется наименее интересным, хотя во время выхода романа было, возможно, как раз самым интересным. Но сегодня эти темы безнадежно устарели.

Не устарело другое… Три таких разных характера, какими являются Каренин, Вронский и Левин, три кита, на которых держалась вся дореволюционная Россия, связаны друг с другом одной-единственной женщиной. Как бы Толстой ни осуждал Анну за измену (а он ее, конечно, осуждает), взявшись писать роман, он был вынужден сделать ее центром, вокруг которого и формировалась вся кристаллическая решетка произведения. Но идеальные кристаллы существуют только в математических формулах. Реальный кристалл содержит различные дефекты кристаллической решетки и не обладает полной симметрией граней. Однако у него сохраняется главное свойство: закономерное расположение атомов.

Так и устроена «Анна Каренина».

Глава седьмая

Левин и ревность

То, что происходит между Стивой и Долли после их примирения в начале романа, называется семейной ролевой игрой. Они вели ее и раньше, но теперь она осложнилась. Стива теперь не просто муж, беспомощный во всем, что касается домашних дел, но еще и виноватый муж. Играть и ему, и ей будет сложнее – особенно на людях, – но они с этой новой игрой прекрасно справятся. Потому что они, как это ни странно, – идеальная супружеская пара. Почти такая же идеальная, как в «Старосветских помещиках» Гоголя, где два старичка, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна (у них даже отчества одинаковые, как у брата и сестры), только тем и занимаются, что предаются непрерывной ролевой игре, где он ее подначивает, подшучивая над ней, а она делает вид, что его не понимает и сердится на него.

Здесь игра другая. Она будет подшучивать над ним, а он будет делать вид, что на нее обижается. В свою очередь, он будет делать вид, что вечно виноват перед ней, а она будет делать вид, что прощает его. А что будет каждый из них думать и чувствовать при этом на самом деле – не суть важно…