Возвращение связного[1980, худож. В. Борисов]

— Тихо! — заорал он и трахнул розгой по столу.

Класс на мгновение притих и тут же разразился смехом. Все решили, что Сила задумал какую-то новую шутку.

— Тихо! — снова заорал Сила. — А то как врежу…

И он угрожающе поднял кулак.

* * *

«Такая маленькая — таких больших?» Именно так она и сказала, и старшеклассники это оценили.

Она признаёт свой недостаток, а это не так уж плохо, значит, она ведет с нами честную игру. Прелесть буйства, визга и крика, рассчитанных на то, чтобы привести ее в отчаяние, как-то сразу вдруг выцвела, потеряла привлекательность, пожалуй, и смысл. Мальчикам льстило, что она признаёт их превосходство, видит в них не детей, а как бы ровню себе.

Собственно говоря, так оно и есть. Она — учительница — умнее нас, зато мы сильнее. Не такая уж она плохая учительница, и зачем нам выживать ее отсюда? Кто-то же должен нас учить, а если она уйдет, инспектор может прислать какого-нибудь жандарма, который будет глядеть на нас свысока и молотить нас, как зерно на току.

И мальчикам даже начало нравиться, что Таня такая маленькая, слабая, что она нуждается в защите. Не прошло и двух недель, как все они перешли на ее сторону. Девчонки упрямились подольше, но с этими справился Сила: стоило показать им кулак, и они притихли.

Сила Шкалак…

Таня была осторожна, она держала себя с ним так же, как с остальными, и не показывала, как она ему благодарна. В душе она даже устыдилась, поняв, как мало нужно было, чтобы привлечь его на свою сторону. Маленькая, прозрачная хитрость из учебника для педагогических институтов. Правда, в учебнике это называется не хитростью, а педагогическим приемом — или ходом? — какая разница, главное, что это ей удалось. Сила стоит за нее горой, благодаря ему Таня каждый день спокойно дает свои шесть уроков, и директору уже не приходится наводить в ее классе порядок.

Иногда он заглядывает на урок, но больше не рассуждает о неудовлетворительных методах; наоборот, недавно он даже похвалил Таню.

— География, коллега, прошла хорошо, именно так я и представляю себе настоящий урок. А вот на грамматике следовало бы подольше заниматься повторением. Повторение, коллега, — это мать всех премудростей.

— Я рада, что вы довольны, — сказала Таня, хотя ее и огорчило, что он не похвалил урок географии перед всем классом.

«Срамить меня перед всеми он мог, а вот сказать доброе слово — ни за что», — попрекала она директора в душе, но потом махнула рукой.

В конце концов, за что ее хвалить, да еще перед учениками? За один удачный урок после стольких неудачных, даже ужасных? Все-таки он оценил ее успех и старался подбодрить ее — спасибо и на этом. Если присмотреться к нему повнимательнее, не такой уж он противный, как ей казалось вначале. Немного педант, но, скажите на милость, кто же не станет педантом после тридцати пяти лет учительской работы?

* * *

Удачных уроков и удачных дней становилось все больше. Самый старший, самый трудный лабудовский класс гордился, что никто не может сравниться с их Таней. Любой урок она умела превратить в приключение. География у нее — это увлекательные путешествия в далекие края, история — захватывающий фильм о старых временах, математика и грамматика с их нудными теоремами и правилами становятся спортивным состязанием. Здесь каждый может выиграть или проиграть по очкам, нечистая игра не допускается. Не знаешь — не получишь ни очка, и тогда имей мужество признать свое поражение.

Никто не догадывался, каких утомительных, порой отчаянных усилий стоят учительнице эти уроки, сколько подводных камней приходится преодолевать ей на этом пути, чтобы сохранить тяжко завоеванный авторитет.

В Братиславе она преподавала свой любимый словацкий и историю, а здесь она ведет все предметы, и все уверены, что теорема Эвклида или химическая формула спирта для нее — пара пустяков.

Лабудовская школа слыхом не слыхивала о кабинетах или о спортивном зале, все ее учебные пособия свободно помещаются на верхней полке допотопного шкафа. Две нижние полки выделены под школьную библиотеку, на которую не польстился бы даже самый захудалый букинистический магазин.

— Это деревня, коллега, — повторил директор свою излюбленную фразу, показывая Тане шкаф, и она удрученно кивнула.

Лысое чучело ворона, белка без правого глаза и с выбитыми передними зубами, увеличительное стекло, реторта с отбитым горлышком и несколько странных предметов, отдаленно напоминающих физические приборы, — вот и все так называемые наглядные пособия.

Зато школа изобиловала географическими картами. Они украшали стены классных комнат, довольно удачно прикрывая вздувшуюся штукатурку, из-под которой выглядывали глиняные кирпичи — современники крепостного права и битвы под Аустерлицем.

Директор стоял перед ней как преступник в ожидании приговора. Впервые он так ясно понял, в какой убогой школе пришлось ему работать все эти годы. Лабудова была третьим этапом его педагогической деятельности, всего лишь третьим за тридцать пять лет. Поэтому никто не посмеет сказать, что он перелетная птица, порхавшая с места на место в поисках выгоды.

Он приехал сюда двадцать лет назад, к заявлению о приеме была приложена справка, что он регулярно ходит в церковь и на исповедь. Увидев, в каком состоянии находится школа, он ужаснулся, но тогда он был молод и полон энергии; он надеялся привести школу в порядок или даже построить новую. Главное — не падать духом. Патроном школы был богатый Нитранский капитул, а ему в одной только Лабудовой принадлежали три четверти всех земель, пан епископ и паны каноники могли бы расщедриться…

Двадцать лет он просил, угрожал, настаивал — и вот он, результат. Ничего не изменилось, только школа еще больше состарилась, и он состарился в ней. До пенсии ему остался всего лишь год, как-нибудь дотянет.

— Это деревня, коллега, — повторил он снова, но не очень уверенным тоном.

Тане было искренне жаль его. С чего она взяла, что он неискренний, злой? Ведь это просто старый, уставший человек. Он не достиг своей цели, большой, прекрасной цели своей жизни, это, должно быть, горько и больно.

— Что-нибудь придумаем, — сказала она и ободряюще улыбнулась ему.

Не печальтесь, пан директор, вы еще доживете до той поры, когда в Лабудовой вырастет новая школа. Хоть и на пенсии, но доживете.

Правда, пока новая школа — всего лишь мечта, манящее видение. Сегодняшний наш день — вот эта развалюха с осевшими стенами, рассохшийся шкаф, полный жалкого хлама. За неделю, за две школу не построишь, но учебными пособиями можно будет разжиться и в такой срок.

Я напишу своей бывшей директрисе, пусть пришлет нам что-нибудь из своих кабинетов. Необязательно новое, сойдет и старое для начала. Книги мне пришлют друзья из Братиславы — я им напишу, почему бы и не попросить для такого дела, ведь не для себя же.

А еще давайте сходим в местный комитет к Янчовичу или Гривке, я верю, что они нам не откажут, во всяком случае не Гривка, это ведь хороший парень, не правда ли? Такой порядочный, добросовестный, он нам поможет. Он ведь тоже был вашим учеником?

* * *

Милан носился по деревне на велосипеде, развозил членам партячейки какие-то конверты от Эрнеста. Таню он оставил напоследок — не нарочно, просто так вышло.

— Почта! — крикнул он под окном.

— Спасибо, связной! — раздалось изнутри. Из окна высунулась маленькая белая рука и взяла конверт.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Милан круто развернул велосипед и чуть не врезался в Силу.

— Ты что здесь делаешь? — удивился Милан.

— Тш-ш! — зашипел на него Сила. Он взял Милана за локоть и потащил его к окну: — Загляни, только осторожно.

Милан посмотрел сквозь редкую занавеску.

Таня сидела за столом и ела яичницу с хлебом. Над расписной чашкой поднимался пар, то ли от чая, то ли от горячего молока.

— Ну и что? — пожал Милан плечами, когда они выходили со школьного двора. — Сделала себе яичницу и ужинает.

— Осел! — буркнул Сила. — Ходишь к ней, а ничего не замечаешь. Она ведь только и ест, что яичницу, ну, чашку молока выпьет с хлебом. Понимаешь? На обед и на ужин яичница да молоко, молоко да яичница, никогда ничего путевого себе не сварит, как она только выдерживает?

Милан задумался. Яичница — вещь не такая уж плохая, он сам может в один присест проглотить яичницу хоть из пяти яиц, но если есть ее изо дня в день, она бы ему живо опротивела, хоть он и не разборчив в еде.

— А почему она ничего себе не готовит?

— Осел! — повторил Сила. — А когда? То она в школе, то на этих собраниях.

— Тогда почему она не столуется у кого-нибудь, как другие учительницы? Гомбарова ходит к Буханцам, Лесковская, которая первачков учит, — к Грызнарихе. И она бы тоже могла.

— Осел! — отвел душу Сила в третий раз. — Думаешь, кто-нибудь позовет Танечку столоваться? Подохни она с голоду, они бы только радовались, гады.

Милан кивнул. Да, лабудовские хозяйки попритихли, уже не грозятся проучить Таню, но злобный интерес к маленькой учительнице остался. Бабы только и ждут подходящего случая, чтобы сорвать свою злость.

Милан с Силой слонялись по Верхнему концу села, пинали камешки на дороге и думали, что им сделать, чтобы Таня не захирела от этой вечной яичницы.

Они перебрали по порядку всех хозяек, у которых можно было бы столоваться. Грызнариха? И думать нечего. Та больше всех выступала против учительницы, она и к директору ходила, чтобы он написал властям. Грофичиха из усадьбы или Буханцова не возьмут партизанку. Агата Балажова, у которой муж машинист, приходится Силе теткой. Готовит она отлично, недаром ведь служила в городе у господ.

— Она не возьмет, — сказал Сила. — Не захочет ссориться с богатеями. А то дядя может остаться без работы.

Смеркалось. На Лабудову опустился теплый сентябрьский вечер. Ветерок доносил с Горки запах чистеца, цветущего на стерне, и мешал его с запахом зреющих яблок на загуменьях.

Сила поднял голову, принюхался, втягивая в себя воздух.

— Хоть яблок ей нарву. У Моснаров ранет что надо.

— Она не возьмет, — сказал Милан.

— Она и знать не будет, от кого это. Заброшу яблоки ей в окно и убегу.

— Валяй! — пробормотал Милан и вздохнул: «Спасут Таню твои яблоки, как же! Ей другое нужно: настоящие обеды и ужины, каждый день, ведь и мама говорит, что без горячей, свежей пищи недолго и ноги протянуть. В самом деле, мама…» — Слушай, ведь моя мама могла бы готовить для Тани!

— Вот видишь! — выдохнул Сила и яростно лягнул ногой камешек. Хорошо, что уже темно и Милан не видит его лица, не догадывается, как завидует ему Сила.

Миланова мама может готовить для Тани, а моя — нет. Мы бедняки. Господи боже, почему же мы такие бедные?

Они прикидывали и так и этак, и всякий раз выходило, что Гривкова могла бы готовить для учительницы. Она ничего против Танечки не имеет, во всяком случае Милан ни разу не слышал, чтобы мама сказала о ней худое слово. И даже наоборот. Когда женщины в пекарне стали возмущаться, что вот, мол, приедет разведенная баба, от которой сбежал мужик, Гривкова за нее заступилась: «Всякое бывает у людей, может, она и не виновата ни в чем. Мужики бывают те еще, а ты, жена, знай помалкивай да слезы утирай».

Миланова мама не такая, как другие хозяйки. Она пекла хлеб для партизан, уйму хлеба, это даже заметил Вилли — немец, который квартировал у них, и он не выдал ее только потому, что сам был сыт войной по горло. Когда сюда пришел фронт, она целых две недели кормила русских. Муку и мясо они приносили сами, а все остальное она давала из своего и ни словом не пожаловалась, хотя всегда была расчетливой хозяйкой.

Немцев, которые были у них на постое — Фреда, Вилли и старого беззубого Ганса, — она тоже не раз звала пообедать или поужинать. Эрнест считает, что она хотела задобрить их, чтобы они не допытывались, куда она носит хлеб и картофель каждую среду. Но Милан убежден, что она просто не могла смотреть, как они глотают голодные слюни. Такая уж она — не может видеть голодного человека.

— Я ей скажу, — пообещал Милан.

Сила кивнул и вмиг исчез, так неожиданно и бесследно, как это умеет только он.

У Гривковой чуть кастрюля не вывалилась из рук, когда Милан завел речь о том, что неплохо бы пригласить учительницу столоваться у них.

— Только этого мне недоставало, — проворчала она. — И какая же умная головушка это придумала?

— Видишь, какая ты! — ощетинился Милан. — Буханцова и Грызнариха могут, а ты не хочешь.

Гривкова устало опустилась на лавку и покачала головой. И с чего это парня так разобрало?

— Может, скажешь, из чего я буду ей варить? — прикрикнула она на Милана. — Забыл, какая у нас была жатва в этом году?

Милан повесил голову. Действительно, как он мог забыть про засуху?

Дождей не было с самой весны. Свирепое солнце распаляло небо добела, обдавало землю зноем, высасывало из нее каждую каплю влаги. Земля трескалась, рассыпалась в тяжелую мучнистую пыль, горячую, как зола, которую только что выгребли из печи.

Хлеба́ только-только выколосились, их жали серпами, потому что косой здесь нечего было делать. К молотилкам люди ходили как на похороны. Все жаловались, что собрали чуть ли не меньше того, что посеяли. Даже если всё снесем на мельницу и на посев ничего не оставим, хлебушка дай бог чтобы хватило до рождества, а что потом, потом что будет?

На фасоль пала ржавчина, она засохла еще в цвету, картофель поедают жуки; если и кукуруза не уродится, нечем будет кормить птицу. А как же ей уродиться, если у нее початки не налились, придется ломать их незрелыми. Плохо, плохо, люди добрые, а будет еще хуже. Весной (если доживем до нее) будем варить лебеду и крапиву, как в давние холерные годы, которые вспоминала покойная старуха Бисачкова.

После жатвы прошел слух, что придет хлеб из России. Прибежал домой Эрнест; как сейчас помню, я еще тогда мякину убирала. «Смотри, уже в газетах пишут, правительство заключило договор с Советским Союзом, теперь можно не бояться голода…»

Говорят, много хлеба придет по договору, сотни тысяч тонн, а я все еще не верю, что и нам, деревенским, перепадет. Вечно отдают все городам, и в войну так было. В городах получали муку по карточкам, а в деревнях — ничего. Даже безземельным не давали карточек. Вы, мол, ближе к хлебу; если понадобится, всегда достанете у крепких хозяев.

А про Грызнаров, Грофиков и Буханцов ты мне лучше и не напоминай. У этих-то амбары и чердаки ломятся от старых запасов. И в войну они хлебом спекулировали, и после фронта, и теперь будут. Грызнариху, например, на трех возах не увезешь. Каждый день печет пироги, пончики, блины.

«А что поделаешь? Не выбрасывать же мне свою крупчатку», — оправдывалась она недавно перед соседками. Она не знает, куда крупчатку девать, а нам серый хлеб печь не из чего! Жаль, не дала я ей по губам, а надо бы. Неужто не найдется на них управы, не придумают на них какой-нибудь закон?

Ты уж лучше не тереби меня, сынок, мне лишний рот никак не прокормить. Если б могла, сама бы предложила Тане столоваться у нас. Хороший она человек, я и другим то же говорю: не такая уж она плохая, как о ней твердят. Мне-то лучше знать, она ведь у нас бывает. Но что делать, если я не знаю, как прокормить вас и Эрнеста? Хлеба не хватит до нового, дай бог до пасхи дотянуть, и то, если буду беречь каждую горсточку муки.

В газетах пишут, что уже прибывает русский хлеб, на границе перегружают его из вагонов в вагоны. Может, и правда, но я-то еще ни зернышка из этого хлеба не видела. Граница далеко, а наш сусек близко. Каждый день туда наведываюсь, и каждый раз у меня руки трясутся…

Это было в понедельник.

Через два дня, в четверг, Таня пришла на очередное собрание чуть раньше, чем обычно. Гривковы как раз ужинали. Фасолевый суп и лапша с творогом и шкварками для нынешних времен, когда вот-вот начнется голод, — не еда, а сплошное расточительство.

Гривкова встретила Таню приветливо.

— Заходите, милости просим, поужинайте с нами.

Милан чуть не подавился супом. Что это с мамой сделалось? Он поперхнулся и выскочил вон.

Когда он вернулся, Таня уже доедала суп. Мама стояла над ней с миской лапши и говорила:

— Если понравится вам моя стряпня, можете приходить к нам обедать и ужинать.

— Я была бы вам очень благодарна, пани Гривкова, — ответила Таня с растерянной улыбкой. — Я заплачу́, сколько бы вы ни запросили.

— Как-нибудь сойдемся, — махнула рукой Гривкова, — не чужие же мы, в самом деле.

«Эрнест», — подумал Милан. Подбить на это маму мог только Эрнест. Он всегда был внимателен к людям; видно, прослышал, как Таня мается, и стал маму уламывать: так, мол, и так, не могу я, деревенская власть, допустить, чтобы учительница чахла у всех на глазах. Позаботься о ней, это моя просьба, в конце концов, половина нашего добра принадлежит мне.

Но почему мама вдруг так изменилась? Улыбается, хлопочет вокруг Тани, как вокруг самого дорогого гостя. И наготовила всего, как в сытые годы: лапша из белой муки, в супе блестки жира. А сама недавно плакалась, что придется весной варить крапиву с лебедой.

Вот уже два дня Милан с Силой совещаются о том, что они будут делать, когда весной начнется голод.

— Я читал, что нужно молоть древесную кору и подмешивать ее в муку, — говорил Милан. — Только не знаю, какую кору: наверно, березовую.

Но предприимчивый Сила строил другие планы: