Помоги проекту - поделись книгой:
— Будем зайцев ловить и коптить зайчатину. Если повезет, поймаем капканом косулю, колбас наделаем. А когда уж совсем будет невмоготу, ворон будем ловить.
Милану не верится, что они сумеют поймать косулю. Во-первых, нет у них никакого капкана, а во-вторых — если и поймают, чем они ее убьют, если у них ружья нет? Топором?
Сила вздрогнул. Ему стало страшно при одной мысли, что пришлось бы своей рукой убивать такое прекрасное животное.
«Лучше уж я жрать не буду», — подумал он и вздохнул. В этом году он что-то больно много стал есть. Мама удивляется, куда это в него все влезает. Силе стыдно, он обзывает себя конем, которому всегда нужно иметь мешок с овсом перед мордой. Он стыдится, но ест — галушки, кашу, картошку, — только бы этого было побольше.
— Скажу-ка я маме, чтобы поставила на откорм поросят, — решил Милан после долгого раздумья. — Поросят можно кормить травой, а этого добра мы натаскаем сколько хочешь.
— Это можно, только где же ты возьмешь траву зимой? — угрюмо возразил Сила.
— Осел. Насушим травы, а зимой будем отпаривать.
И тут вдруг мама, такая заботливая, предусмотрительная хозяйка, ни с того, ни с сего соглашается кормить еще один рот!
Постепенно начали сходиться на собрание люди. Эрнест и Таня перебрались с ними в горницу. Милан присоединился к матери, которая мыла у плиты посуду.
— Так ты уже не боишься голода?
— А чего бояться, если прибыло столько муки?
— Какой еще муки?
— А ты и не знаешь? Да откуда тебе знать! Вечно ты с этим Силой… Шатаетесь по деревне как неприкаянные.
Она вылила грязную воду, ополоснула квашню, обтерла ее тряпицей и снисходительно сообщила Милану:
— В магазин привезли муку из русского зерна.
Милан насупился:
— А мне никто и слова не сказал!
Он выбежал из дома как был, в одной рубашке, хотя на улице уже было холодно.
Нужно сбегать к Силе. Не ждать же с такой новостью до утра!
У Милана с Силой появилось отличное развлечение. Они таскают в школу учебные пособия и пугают ими детвору.
Танечка побывала в местном комитете, подняла крик, напустилась на Эрнеста:
— Как это так, школа без пособий, а всем наплевать, и ты тоже хорош, товарищ секретарь, тебе тоже все равно, в каких условиях работают учителя! Что они могут дать детям?
Эрнест терпеливо выслушал ее, терпеливо — он всегда такой — объяснил ей, что местный комитет добивается новой школы для Лабудовой. Уже и участок для нее подобрали, но Пальо Грофик отказывается его продать.
— Делаем, что можем, а если что и не ладится — это не наша вина. Мы всегда готовы помочь по возможности, только вот возможностей у нас маловато. Ну, а что касается пособий… Знаешь что? Пошли!
И он отвел ее в кладовку, где хранилась всякая всячина, вывезенная из замка. В районе давно обещали все это вывезти, но никак не отвозили.
Эрнест скинул какой-то хлам с ящика, стоявшего в углу.
— Ну, что скажешь?
— Фантастика! — только и смогла ответить Таня и побежала в школу.
— Живо разыщите какую-нибудь корзину, — велела она Милану и Силе. — Местный комитет подарил нам охотничьи трофеи из замка.
И вот теперь Милан с Силой развлекаются вовсю. Они таскают из кладовки в школу чучела фазанов, ястребов, соколов, глухарей и сов. Милан нашел в ящике даже орла, некрупного, но с порядочным клювом. Он несет орла высоко над головой и пугает им детей.
Пернатых набралось с корзину, зато белок, куниц, барсуков и прочего зверья было вдвое больше.
Директор ломал руки.
— Куда же мы все это денем? Куда распихаем? Зачем нам четыре глухаря и пять белок?
— Другим школам раздадим, — сказала Таня и озорно подмигнула директору; тот улыбнулся.
Давно ли оба чуть не плакали, что придется клянчить у других, а теперь у них у самих есть что раздавать.
В шкаф вошла самая малость. Остальное потащили в Танину кухню, где, кроме плитки, ничего не было.
— Там еще что-нибудь есть? — с опаской спросила Танечка.
— Есть, и еще сколько! — заверили ее Милан и Сила. — Лиса, дикий поросенок…
— Ну ладно, тащите, — вздохнула она (в кухоньке уже негде было ступить). — Лисы и поросенка у нас еще нет.
Мальчики убежали.
Лиса не поместилась в корзину, решили нести ее под мышкой, а кабанчиком они хотели пугать детей.
— А в корзину что, не тащить же ее пустой?
Они осмотрелись в кладовке и обнаружили еще один ящик — с рогами.
— Берем? — спросил Милан.
— Конечно, берем, — решил Сила. — Рога — это вещь!
Милан хотел побросать в корзину, что попалось под руку. Но Сила со знанием дела отобрал самые лучшие экземпляры: серну, лань, муфлона, ветвистые оленьи рога и голову вепря с грозными желтыми клыками.
Танечка ужаснулась:
— Побойтесь бога, что это вы тащите?! Я же сказала: только пернатых и зверей. Кругом марш, молодые люди: я не собираюсь устраивать из квартиры охотничий музей.
Хоть плачь! Сила так надеялся, что его похвалят, а она: «Кругом марш!»
— Вы не хотите серну? Татранскую серну? А это — корсиканский муфлон! С самой Корсики его привезли — представляете, откуда! — на пробу, не знали, приживется ли, а он прижился и даже размножился. Ну, а олень — двенадцать отростков, вот это да! Посмотрите, здесь написано «Трибеч, 1913», это из наших гор, — он тыкал запачканным пальцем в щиток на рогах. — Когда-то здесь было много крупной дичи, а теперь ее редко увидишь. Немцы ее перестреляли, мерзавцы! Чуть что шелохнется в лесу — пиф-паф! Даже стельных олених не щадили.
— Ну, как знаешь, — пробормотала Танечка, ошеломленная глубиной познаний Силы, а еще больше его красноречием. Этого она никак не ожидала от обычно молчаливого мальчика. — Наведите здесь порядок. Я иду ужинать, потом на собрание.
— Идите, идите, мы уж что-нибудь сообразим, — сказал Милан.
Ужин будет не бог весть какой: крупяная каша от обеда, с молоком; может, для Танечки мама поджарит ее на сале, это еще ничего, можно есть, но тоже не ахти какая еда.
«Голода бояться нечего, — сказал Эрнест, — но нужно будет беречь каждый кусок хлеба».
Мама тоже так считает, она вообще терпеть не может, когда люди бросаются едой. Готовит она хорошо, но экономно. Но Танечка не привередлива, она с удовольствием съест и кашу с молоком, которую Милан уже видеть не может.
— Давай сделаем покрасивее, — предложил Сила. — В дровяном сарае я видел какие-то доски, а гвозди я из дому принесу.
— Давай, — кивнул Милан. — Пусть порадуется после такого жалкого ужина.
Возвращаясь домой с собрания, Таня еще издали услышала стук молотка. Охваченная недобрым предчувствием, она поспешила к двери, распахнула ее и остолбенела.
Одна стена кухни была украшена чучелами хищных птиц, вторая — чучелами мелких животных, а над плитой красовались оленьи рога «Трибеч, 1913» с козулей и корсиканским муфлоном по бокам. Из глубины шкафа-исповедальни скалились барсуки, а лиса и дикий поросенок нашли приют на секретере, над головами веселых щекастых амурчиков. А вепрь… в самом деле, куда же они пристроили этого страшного вепря?
Он висел над постелью, а из пасти этой жуткой морды с грозными клыками торчала электрическая лампочка.
— Посмотрите, какую лампу мы вам сделали, — похвастался Сила. — Теперь вы сможете читать и в постели. Проснетесь ночью, щелкнете — и готово.
— Отлично у вас получилось, — беспомощно прошептала Таня. — Молодцы, просто молодцы, ничего не скажешь…
Но в душе она поклялась:
«Не буду читать в постели. Нет, не „щелкну“, когда проснусь. Иначе меня на месте хватит удар».
Когда в праздник всех святых Танечка пришла на обед как обычно, Гривкова удивилась:
— Вы здесь? А я думала, вы уехали в Братиславу.
— Нет, не уехала, но если вы на меня не рассчитывали…
— Ну вот еще! — отмахнулась Гривкова. — Где хватит для пятерых, найдется и для шестого. Я-то думала, что вы на могилку поедете.
— Не к кому мне ехать на могилку, — хмуро сказала Таня.
Гривкова промолчала, но насупилась. Отца нет в живых, а ей не к кому на могилу съездить, хороша дочка!
Таня медленно снимала пальто, долго вешала его на вешалку за дверью. Она несколько раз роняла пальто, пока ей удалось, наконец, набросить петлю на гвоздь. Потом Таня тихонько опустилась на скамью и взглянула на Гривкову странными, пустыми глазами.
— У моего отца нет могилы, тетушка Гривкова. Он умер в Маутхаузене, в концлагере.
Его забрали в концлагерь, а через полгода мама получила письмо: «
У меня был хороший отец. Он брал меня на колени, пел мне «Но, поехали цыгане!» Я выросла слабенькая, и отец не хотел посылать меня работать. Он послал меня учиться, хотя сам часто работы не имел.
Не раз мы месяцами жили на один мамин заработок. «Дамская портниха» — так было написано в ее свидетельстве об окончании обучения ремеслу. Она хотела шить женские костюмы… Но никогда их не шила. Она перелицовывала и перешивала зимние пальто, а когда отца уволили с кабельного завода, она выпросила у Кальводы — «Кальвода — мужской и дамский модный салон» — надомную работу.
Мужские брюки, черные, серые, кофейные, синие… Они висели по всей комнате, по вечерам они бросали на стену страшные черные тени, которых я очень боялась. Я представляла себе, что ночью, когда мы все уснем, к нам придут эти люди, для которых мама шьет брюки. Придут только половинки этих людей, только по пояс, ноги и животы, эти полулюди влезут в свои брюки и начнут бродить по комнате.
Мы жили в Бреннере. Знаете, где это? Под самой Братиславой, Бреннер называют пригородом, но это не так. Бреннер — это деревня: одноэтажные домишки, сады, а сразу за ними — поля. На нашей улице была самая настоящая деревенская грязь, весной улица зарастала травой и одуванчиками, там паслись гуси, и мой отец больше полагался на утренних петухов, чем на будильник.
Был у меня отец… Он срывал для меня яблоки с яблони у колодца. У него были большие, жесткие руки, а ногти — в черных пятнышках. Мне это нравилось, я тоже хотела иметь ногти с такими пятнышками, я рисовала их сажей, а мама за это шлепала меня по рукам. Она боялась, что испачкаю штаны от Кальводы.
Когда отец оставался без работы, он стыдился просить у мамы денег на дешевые сигареты «Зорьки». «Не буду курить, мне это вредит», — говаривал он, но если кто-нибудь угощал его сигаретой, он выкуривал ее всю, пока между большим и указательным пальцем не оставался крохотный окурок. Я удивлялась, как он не обожжется.
Когда пришел фронт, домик в Бреннере сгорел дотла. Вернувшись из партизанского отряда, я нашла одни обгорелые стены. Маму приютили знакомые.
Мама, бедняжка…
Когда я вышла замуж, она отказалась перебраться ко мне, осталась во временной квартирке, которую нам выделили как погорельцам, когда фронт ушел на запад. Пенсия за отца ничтожная, я ей тоже много не могу посылать, и она продолжает подрабатывать шитьем. Уж и не знаю, когда она избавится от этих брюк пана Кальводы. Если бы удалось втиснуть сюда еще одну кровать, я взяла бы маму к себе. Думаю, так я и сделаю. Если посчастливится купить в городе мебель, я выброшу все это графское барахло, и тогда будет место и для мамы.
Я не поехала в Братиславу, милая тетушка Гривкова. У моего отца нет могилы, я не могу зажечь на ней свечку.
Но если вы возьмете меня с собой на лабудовское кладбище, если вы будете так добры и позволите мне, я затеплю в память о нем свечку на могиле вашего мужа.
Одну там, а вторую… Вторую я бы хотела зажечь у самой ограды, у того старинного каменного креста с неразборчивой надписью. Свечку по человеку, который полтора года был мне мужем, а потом вдруг покинул меня.
«
Я зажгу по нем свечку у креста с неразборчивой надписью и скажу себе: здесь он лежит.
Те, кто нас покидает, умирают для нас.
Перед самым рождеством Таня получила письмо от мамы. Она, мол, не приедет: прихворнула, кашляет, потеет, и ревматизм в колене дает себя знать.
Таня упаковала утку, купленную у Юрашковой, десяток свежих яиц, бидончик хорошей бочковой капусты, которую ей дала Гривкова, и поехала в Братиславу.
В Братиславе ненастье, с тяжелого серого неба сеется дождь пополам с крупинками града, на обочинах лежат горки грязного водянистого снега, на тротуарах слякоть, в трамваях перебраниваются, чихают и кашляют люди.
«Чудесное рождество», — вздохнула Таня. Ее взяла тоска по Лабудовой, по девственному пахучему снегу, упоительному воздуху и треску горящих поленьев в печи ее комнатки.
Мама месила тесто для пирогов, здоровенькая и веселая.
Поделиться книгой: