Грифон

Вот и трос — растяжка, наклонно уходящая к земле.

Раствор, облепивший лицо, голову и грудь, служил теперь как бы панцирем. Но пламя спалило спецовку на спине. Алты чувствовал огонь кожей.

Наугад ударом Алты защелкнул карабин на тросе. И ринулся вниз, из пламени, ревущего вокруг.

Его дернуло, кинуло в сторону. Но он понял — зацепился правильно, и наискось заскользил вниз.

Он сообразил сжаться в комок, чтобы ослабить удар о землю.

И все-таки приземление ошеломило его. Однако онтотчас вскочил, потому что чувствовал себя необыкновенно и непонятно сильным. И частичка пламени, грохочущего рядом, оставалась еще на нем. Горела спецовка. Алты бросился на песок и стал кататься, стараясь сбить огонь.

Кто-то подбежал к нему, накинул на него что-то, прижал к земле, плотно, так, что не шелохнуться.

Алты пробовал барахтаться.

— Тише, тише! — сказал тот, кто придавил Алты. — Погасили тебя.

Это был голос мастера. Затем темнота, беспамятство.

Потом он пришел в себя от боли.

— Тяжело… — простонал Алты. — Больно… Спину больно!

Будто раскаленная плита легла на кожу. Мастер откинул спецовку, которую набросил на Алты, и прохлада ночи стала раздирать обгоревшие мышцы. Боль заставила Алты открыть глаза. Он хотел закричать, потому что терпение иссякло. Но крик замер в горле. Увиденное точно парализовало Алты.

Столб ревущего, полыхающего пламени, казалось, доходил до неба. Он был так огромен, что котящий где-то вверху хвост его лишь угадывался.

Но и это было не самым жутким. В огненном ревущем столбе стояла вышка. Стальная сорокаметровая громадина, утонувшая в огне, была раскаленной добела. По ней бегали сверкающие искры.

Потом в ее стальном каркасе что-то надломилось. Она дрогнула. Стала крениться. Плавно. Будто не стальная, а вылепленная из воска.

Алты приподнялся на локтях, застонал от возвратившейся боли.

Кто-то, мастер, наверное, подхватил его под мышки и поволок прочь от столба пламени, в котором плавилась стальная вышка. Она могла упасть каждую секунду в любую сторону. И выбраться из-под нее было так же трудно, как вернуться с того света.

Алты стонал. Но ни боль, ни что другое не могло заставить его оторвать взгляд от бушующего в ночной тьме ревущего огненного смерча. И в нем, невероятно большом и ярком, таяла стальная буровая. Фермы прогибались, корежились, проседал один за другим пролет. Сбоку, как голова сожженного на костре, склонилась верхушка — кронблок. Ослепительный, сияющий…

Потом медленно рухнула вся громада, заискрилась фейерверком на песке.

В ночи упавшая вышка походила на светящийся остов какого-то чудовищного зверя.

УРЮЧНЫЙ СНЕГ

Он сидел на жестком, неудобном больничном диване, откинув голову и прикрыв глаза. Странные, резкие запахи лекарств едва ощущались им. Покой и тишина вокруг казались выдуманными. Случившееся на буровой: взвившийся из ротора шелестящий взрыв — выброс грязи, а вслед гром ревущего бесцветного фонтана, который превратился тотчас в огненный столб, потрясли Мухамеда. Сознание отказывалось воспринять это как реальность.

Каркнула пересохшая дверь.

Мухамед разлепил веки. В приемную вошел врач. Высокий, смуглый, с проступившей на щеках и подбородке сизой бородой. Агатовые глаза глядели испытующе. Рукава халата его были закатаны выше локтей, руки, сжатые в кулаки, глубоко опущены в карманы ослепительно-белого халата.

Мухамед заметил: не только он смотрел на врача. Ожидавшие в приемной не сводили с него глаз. Доктор вошел быстро, прошел приемную наискось, к другой двери, но, взявшись за ручку, остановился:

— Подождите, товарищи, подождите…

Доктор не мог ничего не сказать под скрестившимися на нем взглядами. Ведь там, куда он шел, находился Алты, стонущий, пахнущий горелой тряпкой и кожей. Мухамед представлял себе страдания Алты и удивлялся его терпению и выносливости.

Что с ним будет?!

Поднялся дядька Остап, сидевший рядом с Мухамедом. Доктор остановил его движением руки, сухой, с длинными пальцами:

— Ждите!

Они сидят. Ждут. Ждут, что им скажут об Алты, ждут прихода мастера. Он на совещании в конторе. Михалыч придет и скажет, что они будут делать.

Противно и жутковато, когда потрясен не только разум, но и все существо твое. Неудержимая дрожь, словно судорогой, сводит мышцы груди, перехватывает дыхание. Хотя ты вроде и не думаешь о происшедшем. И нет сил унять эту противную ознобную дрожь.

В стеклах приемной дрожат рыжие отблески. Можно подойти к окну и увидеть то, о чем так хочется забыть, — невозможно! — но хоть на минуту заставить себя посчитать, будто этого не было.

Не первый год работает Мухамед на промыслах.

Бывало, случалось всякое.

На Челекене он видел, как поднявшиеся по трещинам грунтовые воды размыли основание вышки. Через трое суток буровая вышка ушла под землю, как корабль под воду, утонула в булькающем, пахнущем серой, кипящем озере.

Все-таки там было не так жутко.

Приходилось Мухамеду слышать от старых буровиков и о пылающих газовых фонтанах, сам видел три. Но слышанное не шло в сравнение с увиденным, с тем, что случилось у них. Может быть, потому, что это их буровая… Или то, что произошло, может коснуться Гюльнары?

Гюльнара… Как она была бледна! Глаза у нее стали вдруг огромные, в пол-лица.

Мухамед видел ее мельком. Она тоже сейчас в конторе.

«Я думаю не об Алты, а о Гюльнаре», — одернул себя Мухамед.

Каким чудом удалось Алты выскочить из ревущего столба пламени? Невероятно! Значит, не такой уж он мальчишка, каким выглядел. Не струсил, не растерялся. Настоящий мужчина.

А может быть… Был Алты до сегодняшнего вечера мальчишкой, смотрел на мир и на людей такими широко открытыми глазами, что видел все и ничего не замечал. И был Алты — мужественный мужчина. Этого мы в нем не приметили за его детскостью и непосредственностью. Алты, который не сложил крылья души, когда у другого человека голова бы пошла кругом, когда другой заметался бы и наверняка погиб.

Заставить себя быть хладнокровным, мужественным в ревущем газовом пламени. И не только обрести хладнокровие, выдержку, но и проявить смекалку. Догадаться, сообразить — спуститься из огня по оттяжке на карабине страховочного пояса!

Если бы он просто кинулся вниз, то попал бы либо на крышу загоревшегося дизельного сарая, либо разбился об основание буровой. Да и не смог бы Алты отпрыгнуть так далеко, чтобы не угодить на стальные фермы трапециевидной вышки.

А ведь у него на раздумье оставалось несколько секунд… Каких секунд, долей секунды.

Трудно было ожидать подобного от беспечного Алты. Он казался несмышленышем. Его не принимали всерьез. И как можно было думать нечто другое, глядя в его глаза, вобравшие весь мир и лишь отражавшие его.

Молодец, Алты!

Лишь бы ему выкарабкаться, выдержать, не сдаться теперь. Ведь у него ожог спины и отравление газом. Ожог страшный. Мухамед видел обгоревшую спину Алты. Видел и не мог не отвести взгляда.

А врач ходит и молчит.

Вот опять прошел…

Как должно быть тяжело Гюльнаре! Ведь в конце концов вся ответственность может пасть на нее.

Мухамед негромко пробормотал:

— Режим бурения во многом зависит от геологии месторождения.

Сказал и удивился, будто и мастер и все не знали этого. Может быть, Михалыч думал по-другому? Он любит Гюльнару и решил взять всю вину на себя? Что ж, если мастер так считает, то Мухамед не станет спорить и доказывать обратное. Возможно, он, Мухамед, поступил бы так же. Михалыч хороший человек. Разве Мухамед думал о нем когда-нибудь плохо? Нет. И не собирается. Никогда не подумает.

Девушка, которую любит Мухамед, любит другого. Не просто другого. Тот, другой, — хороший человек, и Мухамед тоже любит этого хорошего человека. Девушка, которая любит этого хорошего человека, совершила ошибку. Не нарочно, не по незнанию. Такую ошибку мог совершить любой другой участковый геолог. Мог… Но совершил ошибку не кто-то, а она. Ведь скважина, которую они бурили, — разведочная. Первая на возможной газоносной площади, геология которой неизвестна досконально. Режим бурения составлялся по аналогии с соседними площадями. Но ведь эта площадь могла быть и не совсем такой, как соседние. Такое очень может быть.

Правда, геолог должен был многое предусмотреть. Но нельзя же предусмотреть всего! Никто не может всего предусмотреть. И такое нельзя ставить в вину.

Погиб их труд, погибла буровая, на которую так рассчитывали. Брошены на ветер сотни тысяч рублей. И каждые сутки пожара впустую будут сгорать миллионы кубометров газа. А скоро ли смогут погасить фонтан? Бывало, что такие жуткие пожары полыхали месяцами. Дни для таких бедствий — время сгорающей спички.

И все-таки человек, который любит девушку и любим ею, берет всю вину на себя. Это трудно сделать. Надо будет признать, что он, мастер, совершил грубую, непоправимую ошибку…

Ой, ой, ой, ой! Михалычу нужно будет наговорить на себя такого!..

Незаметно для себя Мухамед стал думать о пожаре на буровой, как о гибели буровой, забегая вперед.

Погруженный в свои мысли, Мухамед зацокал языком и покачал головой.

Резко распахнулась входная дверь.

Мухамед встрепенулся. И увидел, что в приемную вошел мастер. Алексей Михайлович был в брезентовом плаще с капюшоном. В нем он выглядел коренастее, плотнее. Мастер постарался сказать очень спокойно:

— Бульдозеры есть. Нет водителей. Справимся?

Вопрос относился к Есену. Дизелист смены помог мастеру, Мухамеду, Саше и Алты научиться водить трактор. Теперь это неожиданно очень пригодилось.

Некрупный, с широким лицом, Есен чем-то напоминал Алты, хотя вроде бы и похожи они не были. Наверное, потому что оба отличались глубокой искренностью, прямотой и твердостью. Дизелистом Есен был классным. Учился на флоте и пришел в контору разведочного бурения после демобилизации.

— Справимся, — ответил Есен.

— Помпы уже в пути, — продолжил Алексей Михайлович. — Нам надо растащить остатки буровой, дизелей.

«Помпы», — усмехнулся про себя Мухамед. — Мастер не хочет говорить «пожарные машины». Зачем прятаться, пытаться скрыть от самого себя то, что есть, существует. Ведь достаточно глянуть в окно — там пожар. Но надо все-таки говорить — «помпы», а не «пожарные машины». Будто мы сможем справиться с таким факелом сами. Конечно, нет. И «слава» о нас на всю республику пойдет. Уж это точно».

Тут в приемную вошла Гюльнара, одетая, как и мастер, в брезентовый плащ.

— Мы должны выехать через час. Нам нет смысла сидеть сложа руки, дожидаясь приезда фонтанщиков. Их инструктор, что приезжал, научил нас многому. Не даром же тренировались… — Алексей махнул рукой.

Мастер продолжал разговор так, словно Гюльнара и не появлялась в приемном покое, словно ее здесь не было или он ее не видел, не заметил. Это не понравилось Мухамеду, но он тут же подумал, что Михалыч поступает так нарочно.

Вошел врач и сказал, что для Алты нужна человеческая кожа покрыть обгоревшую поверхность спины. Это врач почему-то объяснял очень долго и подробно. Буровики все давно поняли, но слушали терпеливо и не перебивали.

— Кто согласен дать свою кожу? — спросил врач, еще глубже засунув кулаки в карманы халата так, что те оттопырились.

— А сколько? — поинтересовался дядька Остап.

— Десять квадратных сантиметров каждый.

— Это можно… — прикинув, ответил бурильщик.

— Я тоже, — сказала Гюльнара. — Пожалуйста, доктор… Я очень прошу!

Мгновенное замешательство врача она восприняла как отказ.

— Конечно, — ответил доктор.

— Благодарю вас!

Глаза Гюльнары показались Мухамеду такими огромными, что вместили бы все небо над пустыней; а лицо бледным, словно весеннее облако над песками, освещенное полуденным солнцем. Это была сияющая бледность.

— Знает кошка, чье мясо съела, — очень тихо пробурчал дядька Остап. Он сидел рядом с Мухамедом.

А Мухамеду захотелось улыбнуться. Ему стало жаль старого бурильщика дядьку Остапа. Не понял он мастера. Мастер спасает свою любимую. Ведь так идет испокон веков…

Может быть, если бы Мухамед познакомился с Гюльнарой раньше, чем она узнала мастера, то она избрала его, Мухамеда.

Странной была эта любовь к Гюльнаре для самого Мухамеда. Не похожая ни на что ранее испытанное. Мухамед не ревновал, а радовался за Гюльнару, радовался за мастера. Мухамед не завидовал, но интересовался всем, что случалось в жизни обоих. Даже как-то по-своему участвовал в их делах, переживал их заботы. Конечно, он не подумал бы никогда о возможности посоветовать им что-либо, хотя бы его и спросили. Но он точно знал, как им поступить в том случае, какой попался на их пути.

Мухамед никогда не называл Субботина по имени — Алексей, или Михалыч, как остальные в бригаде, а «мастер».

Дядька Остап сказал: «Знает кошка, чье мясо съела». Разве хорошая поговорка годится к любому случаю? Разве прекрасная верблюжья уздечка годится коню? Может быть, народная мудрость тем и хороша, что для каждого случая находит свою поговорку, а они очень противоречивы. Выходит, и одинаковые на первый взгляд случаи различны…

Ой-ой-ой, как рассердился мастер на слова дядьки Остапа. Мастер так глянул на бурильщика, что тот хоть и толст, а съежился, словно бурдюк, из которого выпустили воду.

Оказывается, все слышали, что сказал о Гюльнаре дядька Остап, кроме ее самой. Видно, другим тоже стало неловко за дядьку Остапа… Опустил глаза и Саша, и второй буррабочий Искандер, и Есен. Дизелист покраснел от смущения… Нет, не от смущения, от досады, что дядька Остап мог такое подумать о Гюльнаре.

Мухамед, конечно, пойдет вторым, сразу после мастера. Обязательно вторым, ведь так — по очереди. Он готов отдать свою кожу Алты, чтобы тот скорее выздоровел после тяжелого ожога. Наверное, очень больно, когда с тебя сдирают кожу…

А как же больно Алты!

Мухамед вспомнил обгоревшую спину Алты, опаленное лицо, волосы. Запах горелой шерсти, тлеющего брезента, кроваво-рыжую спину.

Тут Мухамед увидел, что у двери, ведущей в операционную, уже стоят мастер, Саша, дядька Остап, Искандер, Есен.

Мухамед подскочил будто ужаленный:

— Я второй! Я за мастером! — громко сказал он.

— Як на базаре… — процедил дядька Остап. Уж если он начал сбиваться на «украинску мову», значит, очень сердит и спорить с ним бесполезно. И Остап спокойно отодвинул плечом мастера, стоявшего у двери. И мастер не стал спорить, и никто другой. Мастер очень уважал и ценил дядьку Остапа — бурильщика.