Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Коротеев
ГРИФОН
ПРЫЖОК ИЗ ПЛАМЕНИ
Ловко перехватывая поручни, Алты быстро взобрался на полати буровой вышки.
Полати — это площадка. Она находится посредине, меж основанием и верхушкой — кронблоком, на высоте двадцати пяти метров. Тот, кто работает на полатях, называется верховой. Это должен быть очень проворный человек. Во всяком случае, Алты был самым проворным не только в смене, но и в бригаде, а некоторые буровики говорили, что такого верхового, как Алты, вряд ли найдешь даже на участке. А участок для разведчиков недр — почти то же, что участок фронта для военных. На своем участке буровики первыми погружают бур в недра. Они либо подтверждают предположение ученых, либо твердо говорят: «Ошибочка». Но это бывает последнее время очень редко.
Выйдя на площадку, Алты пристегнул к ограде страховочный пояс, посмотрел вниз. На настиле буровой стоял у приборов мастер. Бурильщик дядька Остап что-то кричал своему помощнику и рабочему. Бригада готовилась к подъему колонны бурильных труб.
Из дизельного сарая, что стоял рядом с буровой, доносился на полати постук машин. Все шло нормально. У Алты оставалось время, чтобы окинуть взглядом весеннюю цветущую пустыню, которую он, впрочем, любил независимо от времен года.
Пустыня распласталась чашей от края до края. Замерли океанские волны барханов. Кое-где белели солончаковые пятна — шоры, рыжели плешины такыров — глинистых площадок. Пустыня цвела. На ней справляла свой короткий праздник весна. Это был, без сомнения, праздник. А какой же праздник бывает длинным? Далеко-далеко, если глядеть на юг, в сторону предгорий, можно различить притушенную далью яркую полоску — красные тюльпаны. Здесь же, в ложбинах меж барханов, кланялась весне песчаная акация — сюзен, серебристое деревце с гроздьями мелких фиолетовых соцветий. Выбросили вверх кисти красочные эремурусы кое-где красовалась эфедра, а под ветерком склонялся упругий илак — песчаная ярко-зеленая весной осока. Сколько мог Алты рассказать про травы, цветы и деревья пустыни. Пока, пожалуй, больше, чем о буровой, на которой работал.
Небо сияло голубизной. Не палевой, как летом, в жару, а подлинной лазурью. Мозаика куполов самаркандских мечетей лишь напоминает ее. Может быть, и не самаркандских, а более древних, что стоят среди песков в той стороне, куда он смотрит. Полуразрушившиеся купола древнего храма облицованы изнутри лазурной керамикой. Она не потеряла своего сияющего цвета и поныне. Люди забыли название этого храма. Оно затерялось даже в преданиях. Но труд строителей не смогли стереть ни годы, ни ветер, ни солнце. Вещь, сделанная человеком, долговечнее его самого и даже памяти о нем.
Да, удивительное лазурное небо распахнулось над весенней пустыней. Такое глубокое, прозрачное. Лишь на горизонте, словно далекие снежноголовые горы, застыла гряда облаков.
Справа от Алты на далеком-далеком такыре, стоял редкий мираж. Море. Близился вечер, и местами сквозь воду миража просвечивала земля. В полдень — другое дело. Тогда море не отличишь от настоящего, и можно без труда разглядеть игру солнечных бликов на воде. Кустики сюзена — песчаной акации — казались плывущими на всех парусах кораблями, заросли саксаула выглядели далекими сказочными оазисами. И хотя Алты отлично знал — не море это, не вода, а мираж, смотреть в ту сторону все равно было очень приятно. Иногда Алты словно забывал, что перед ним мираж, и считал его морем. Алты исполнилось восемнадцать, и мираж не сердил его, как бурильщика дядьку Остапа. Причем, как считал Алты, дядька Остап даже любил сердиться. Есть такие люди, которые любят сердиться, потому что не злые, а добродушные. Только они не хотят, чтоб об этом знали.
Алты объяснял это явление дядьке Остапу с азартом недавнего школьника и поражал пожилого бурильщика обилием умных выражений. Слушая мудрености, дядька Остап морщил нос, будто хотел чихнуть, но раздумывал.
Слева от Алты на горизонте, на самой ниточке, угадывался поселок. Именно угадывался, размытый струящимся маревом. От него к буровой тянулась, извиваясь и петляя, желтая бечевка дороги с колеями, разбитыми в пыль.
С высоты полатей легко заметить на ней машины — подвижный столбик пыли. Если он на развилке не уходил вправо, значит, ехали к ним. А коли бежал «газик», Алты колотил ключам по стальному косяку вышки, подавал условный знак — едет геолог Гюльнара. Все поднимали головы вверх, и первым мастер Алексей Михайлович, или просто Михалыч. Так его звали по отцу — старому буровику, начальнику конторы, человеку заслуженному и очень уважаемому.
Окончив институт, Алексей поступил работать в ту же контору бурения, где начинал парнишкой — буровым рабочим. А теперь стал мастером. Для начала. Михалыч был человеком молчаливым. Однако его молчание шло не от угрюмости. Только посмотрит, а тому, на кого он посмотрел, яснее ясного становится, что надо делать. И он делает. И так, словно это не приказ, не распоряжение мастера, а его собственная догадка, которая необходима для дела именно сейчас, сию минуту. Ведь так чаще всего бывает в жизни, что человеку стоит не подсказать, а только намекнуть, и он уже понял, как нужно поступить в том или ином случае. Конечно, если он знает дело. А тому, кто понятия не имеет, о чем идет речь, тому ни намеки, ни подсказки не помогут. Учиться ему надо. И вероятно, очень долго.
Работа поэтому в бригаде спорилась. Иные лишь третью скважину с января бурить начали, а парни Михалыча — пятую. А ведь молодой мастер еще и года не работал. Но уж, право, ловко все у них в бригаде получалось. Словно и долота у них другие, более прочные и хорошие, и раствор — люкс, и дизели трудятся, не нуждаясь вроде в отдыхе.
Ну и заработки в бригаде такие, что в остальных лишь головами качали да прищелкивали языком. Может, от восхищения, а может, от зависти. Про зависть дядька Остап говорил.
Вот он стоит. Сверху, с полатей, только соломенная шляпа с широкими полями видна. Брыль — так он ее называет. А из-под полей шляпы виден краешек брюшка. Пузат дядька Остап. Словно очень-очень сытый верблюд. Не в обиду такое сказано. Но не вслух. Дядька Остап рассердиться может. Он обидчив. И не всегда понимает шутки. Тогда его лицо наливается кровью. Тяжелой, фиолетовой. Ругается он длинно и запутанно, забываешь, с чего начал. Голос у дядьки Остапа не по толщине и не по росту пискляв.
Алты любил верблюдов, и сравнение с ними ничем не хуже, чем сравнение с львом или тигром, на которое дядька Остап вряд ли обиделся бы. Но Третяк этого, видимо, не хотел понимать. Во всяком случае, когда Михалыч назвал его «тигром проходки», дядя Остап расцвел, будто роза, и стал нежен, словно лилия долин, как писали древние поэты.
Когда мастер бывал на буровой, Алты раз пять в день лазал на полати. Михалыч и глазом не моргнет, Алты сам по времени чувствует — пора. И взбирается посмотреть, не выехала ли из поселка машина. «Газик» участкового геолога Гюльнары. Из поселка до вышки добрых полтора часа езды. Увидит Алты пыльный столб на дороге, спустится, подойдет к мастеру и покажет большим пальцем через плечо в ту сторону.
Все в смене понимали Михалыча. Радовались за него. Только не дядька Остап. И почему в нем укоренилась какая-то недоверчивость к Гюльнаре? Молода, мол, чтоб буровиками командовать, да и баба, хоть в брюках строченых ходит. Но поскольку в отсутствие своей жены он о женщинах был невысокого мнения, то никто не слушал его ворчания. А ворчать дядька Остап любил.
Мастер по улыбке Алты догадывался, кто едет, подмигнет ребятам, проведет ладонью по щекам. Но это так, излишняя проверка. У Михалыча в бригаде не только он сам, но и остальные бреются каждый день. Уж таков порядок.
— На буровой — как на корабле! — сказал однажды мастер.
Правда, Алты знал точно, Михалыч на флоте не служил. Однако этому никто не придавал значения. О порядках на кораблях и Алты, и другие рабочие смены знали по книгам. Но это тоже неважно. Теперь в бригаде говорили: «У нас на буровой — как на корабле!» И понимали значение этих слов. А это самое главное.
Единственно, кто составлял исключение в бритье, это Алты. Борода у него еще просто не росла. Ну никак не росла… Сначала Алты все-таки брился. Намыливал гладкие, с девичьим пушком щеки, водил по ним бритвой.
Но Михалыч сказал:
— Еще намучаешься. Не спеши.
Алты перестал спешить. Однако по субботам он все-таки брился.
Помощник бурильщика — тоже хороший человек. Мухамед. Роста небольшого, жилистый, кажется, одни кости, но он мог приподнять за край десятидюймовую бурильную трубу. Щеки впалые, лоб с залысинами, хотя Мухамеду всего двадцать шестой год. И была у Мухамеда, как он считал, слабость, с которой все мирились. Даже подшучивали над ней. Он писал стихи и зачитывался Омаром Хайямом и Мирзо Турсун-заде.
А месяц тому назад в республиканской газете были напечатаны стихи Мухамеда. На буровой сердечно поздравили его. Мухамед посмотрел на товарищей очень радостными и грустными глазами, — они у него были такие крупные, что могли выражать несколько чувств сразу, — посмотрел, улыбнулся так, будто про себя, и сказал:
— Я, ребята, еще лучше напишу.
— Дума за горами, а смерть за плечами, — тихо проговорил Саша, буррабочий. Его понизили в должности полгода назад, после того, как на буровой, где он был мастером, произошла авария — упал в скважину инструмент. Саша очень тяжело переживал свою оплошность.
Чувствительный к людям и их взаимоотношениям, Алты замечал: Саша понимал свое неловкое положение. Однако Алты в нем кое-чего не понимал. Почему, признавая свою доказанную вину, сам, будучи убежден в собственной виновности, Саша в душе, в глубине сердца, находил сотни отговорок, десятки причин, которые якобы в чем-то оправдывали его, облегчали его погрешность. Даже приговорка такая у него появилась: «Вот и у меня тогда тоже…» Но никто не посмеивался над этим. Держался Саша несколько особняком, говорил лишь о деле и редко глядел кому в глаза. Наверное, у него и раньше была такая привычка — рассматривать землю под ногами, будто монету уронил и найти не может…
Алты вглядывался в пустынный горизонт: может, появится на дороге столб пыли, вдруг приедет на буровую Гюльнара.
Ах, какая красивая девушка Гюльнара!
Гюльнара водит машину. Лихо. Алты хотел бы научиться ездить так, как она. Так не все шоферы умеют раскатывать по пустыне. Конечно, есть в колонне шоферы, которые ездят ой-ой-ой! За сутки не коснутся левой рукой баранки. Но и Гюльнара отлично водит машину. Это всем известно. А ведь она — молодая девушка, а не ас пустынных горизонтов с двадцатилетним стажем.
Ах, какая красивая девушка Гюльнара! Очень серьезная, по мнению Алты. Очень хотелось бы ему узнать, о чем разговаривают Михалыч и Гюльнара. Наверное, о чем-то необыкновенном.
Но кто тогда смотрел в их сторону? Кто захотел бы подслушать их разговоры? Кому бы пришло в голову такое? Алты твердо уверен — никому.
Иногда, поговорив, мастер и геолог отправлялись прогуляться или уезжали в пустыню, а совсем редко ехали на охоту. Но и в этом случае они уезжали вдвоем.
А почему они должны были брать с собой еще кого-то? Если Алты познакомится с девушкой, такой же красивой, как Гюльнара, он тоже будет бывать везде, а особенно прогуливаться по цветущей весенней пустыне и охотиться на сайгаков, только вдвоем с ней. Конечно, Алты не умеет так стрелять, как Михалыч. Но ведь и водить машину, как Гюльнара, и стрелять, как Михалыч, можно научиться. Но вот встретить девушку, подобную Гюльнаре… В этом ему должно повезти!
Внизу громче заработали дизели. Алты тотчас уловил это изменение в привычном гуле. Глянул вниз — и отбросил мечты. Снизу двигалась к нему на талях захваченная замком труба. Начался подъем бурильной колонны.
Скважина была пробурена почти на три тысячи метров. Значит, чтобы сменить долото, предстояло вытащить на поверхность около ста «свечей» — свинченных по две бурильных труб. Получалось, что всю ночь, до утра они станут сначала вытаскивать из скважины бурильную колонну. Затем, сменив долото, будут опускать инструмент к забою. Иными словами — заново свинчивать эту почти трехкилометровую махину. А уж потом новая смена продолжит бурение дальше.
Да, еще Гульнара говорила, что скоро специальности полатчика не будет. Может быть, она шутила? Она сказала:
— Там, где ты стоишь, Алты, будет находиться автомат. Прибор станет захватывать отвинченную от колонны трубу и ставить ее куда надо.
Михалыч, слушая ее, посмеивался:
— О Гюльнара! Не очень скоро это будет — раз. И бурение всегда останется искусством — два.
Тут они обычно начинали спорить, забывая об Алты…
Загрустив, Алты отходил, дизелист Есен обнимал его за плечи.
— Года через три, когда буровой автомат войдет в строй, ты, Алты, будешь бурильщиком. Не горюй!
«Свеча», захваченная замком, поднялась на уровень полатей. Слышно стало, как заработал ротор, отвинчивая секцию от остальной колонны. Едва почувствовав, что «свеча» свободна, Алты отводит ее в сторону, на «подсвечник», за загородку. Следом за этим он отцепляет массивный элеватор-замок, и тот уходит вниз, за следующей «свечой».
Дело шло быстро. Тут все зависело от сработанности между рабочими смены. А бригада Михалыча тем и славится. Одна за другой поднимаются «свечи». Алты подхватывает трубы, отправляет на «подсвечник», отцепляет замок. Трубы рыжие, скользкие от покрывающего их глинистого раствора. Алты работает в рукавицах. Но и сквозь брезент он чувствует, что раствор добротен. А определить это может человек опытный. Алты очень хочется стать хорошим буровиком. Он приглядывается ко всему внимательно. Уметь же разбираться хоть немного в глинистом растворе на ощупь — большое дело.
«Раствор — это кровь скважины», — любил повторять Михалыч.
Очень здорово сказано мастером.
Глинистый раствор закачивают в скважину, чтобы создать противодавление на забой. Ведь скважина, углубляясь, проходит различные пласты: водяные, газовые, нефтяные. Жидкость и газ в глубине находятся под громадным давлением — в несколько десятков атмосфер. Будь раствор, вес которого строго рассчитывают, недостаточно тяжелым, нефть или газ просто выплюнут километровую пробку раствора. Тогда — авария, если с разбушевавшейся скважиной в конце концов сумеют справиться. Или катастрофа, если ее придется с великим трудом заглушить и залить цементом, чтобы не портить месторождение, не бросать на ветер добро: нефть или газ.
Но раствор не только предупреждает выброс. Он приводит в движение турбобур, вращающий долото. Беспрерывно циркулируя в скважине, раствор выносит из забоя шламм — размельченную долотом породу. По шламму можно узнать, какие пласты проходят бурением. И еще раствор укрепляет стенки скважины. Осаждаясь на них, он образует достаточно плотную корочку.
— Что такое раствор? Это наука, — говорил мастер. — А готовить его — искусство. Пожалуй, не менее сложное, чем варить сталь.
Алты очень серьезно и вдумчиво изучал и эту науку, и это искусство. Недаром за полгода работы на буровой он из второго, подсобного, рабочего стал верховым. Если так пойдет, через год-полтора он будет бурильщиком, как дядька Остап.
Снова и снова перед Алты возникает поднятая «свеча». Прошло уже несколько часов с тех пор, как начался подъем. Отправив вниз замок, Алты снял рукавицы, вытер пот со лба. Очень споро они сегодня работают.
Близился короткий вечер. Солнце коснулось фиолетовой дымки, плывшей над горизонтом, и из золотого, погружаясь, становилось медно-красным.
В дальней котловине такыра давно пропал мираж. Теперь впадина наполнялась волокнами тумана.
От земли стала подниматься острая прохлада. От нее стыли руки. Ветерок едва тянул, но стал теперь пронизывающим.
«Не хватало, чтобы пошел урючный снег, — подумал Алты. — Коварна весна в пустыне».
На каждой секции вышки зажглись лампочки. Загорелся свет и над головой Алты.
Окружающее сразу погрузилось во тьму. Даже заходящее солнце стало тусклым, померкло. В стороне поселка в темени наступающей ночи замерцали далекие огоньки домов.
Поставив очередную «свечу», Алты посмотрел вниз и уже хотел махнуть рукой: «Майнай потихоньку!», но удивился какой-то странной суматохе.
Дядька Остап, бросив ручку тормоза, стоял с воздетыми руками, словно это были не руки, а крылья, и он вот-вот поднимется в воздух.
— Превентеры! — трубный голос мастера перекрыл шум дизелей. — Превентеры!
Алты не сообразил сразу, что происходит. Он, опершись локтями о перильца мостика, с удивлением и любопытством поглядел вниз.
Саша и второй буррабочий кубарем скатились по мосткам на землю и кинулись к штурвалам превенторов. Эти задвижки в случае надобности наглухо перекрывают устье скважины, закупоривают ее. Штурвалы превентеров торчат метрах в пятнадцати по обе стороны вышки. Но Алты в темноте не видел их.
Он понял, что на буровой случилось нечто необыкновенное, страшное, раз мастер кричал не своим голосом: «Превентеры!» Однако Алты на какое-то мгновенье почувствовал, что не в состоянии двинуться с места, будто под взглядом змеи. Он смотрел на ярко освещенный четырехугольник помоста с кругом ротора посредине.
— Превентеры! — снова взревел мастер.
И тогда и он сам, и дядька Остап, и Мухамед тоже метнулись с помоста. Исчезли в темноте.
На какую-то долю секунды наступила тишина, или Алты так показалось. Может быть, он был просто не в состоянии что-либо слышать. Его взгляд был прикован к тому, что он увидел в центре ротора, в отверстии, из которого торчала зажатая в замке открытая труба.
Рыжий глинистый раствор в ней будто кипел, булькал, словно густая каша…
И вдруг как бы взорвалось что-то в глубине скважины. Раствор сумасшедшим фонтаном извергся из устья скважины и полетел прямо в Алты. Удар пришелся по мостику. Алты отбросило в сторону.
Уже после грязевого извержения Алты прикрыл лицо согнутой в локте рукой. Кожа болела и саднила от удара, особенно пострадали глаза. В них бушевала дикая боль, скакали и прыгали огненные круги. Наверное, Алты пытался кричать, но рот залепило вязкой массой раствора.
Алты не вышвырнуло с полатей лишь потому, что он был прицеплен к стальным перилам мостика карабином страховочного пояса; Сам он теперь висел вниз головой, а по его ногам била газовая струя из скважины…
Не отнимая согнутого локтя от лица, защищаясь им, Алты подтянул ноги к животу, сжался в комок. Напор газовой струи бил где-то рядом. Свободной рукой Алты ощупал стальные ребра конструкции вышки, постарался разобраться, где он находится. Наконец ему удалось сориентироваться. Он висел боком, отброшенный почти к фермам самой вышки на всю длину цепи страховочного пояса.
Потом он нащупал две доски, чудом оставшиеся от помоста. Видно, кто-то из монтажников приладил их на совесть. Это были крайние доски. За ними — пустота и слабый, слабее, чем в центре вышки, напор бьющего из скважины газа. Тут же рядом Алты нащупал косой швеллер, крепящий секцию вышки. Это означало, что до угла, от которого тянулась вниз, к земле, растяжка, совсем недалеко.
Лишь теперь, окончательно разобравшись, где он находится, Алты сообразил, что ему необыкновенно повезло. Именно повезло. Если бы его отбросило вправо, он провалился бы в дыру. Ведь там доски были выбиты выбросом. И повис бы на страховочной цепи почти над центром помоста, в самом пекле бьющей струи.
Сдерживая дыхание, потому что воздуха вокруг просто не было, один газ, Алты, не отнимая локтя от лица, начал подтягиваться свободной рукой к углу вышки — единственному пути к спасению, к растяжке, косо уходившей к земле. Он очень спешил и в то же время старался действовать осторожно — неверное движение могло стоить ему жизни.
Но самое жуткое еще не произошло…
Оно могло и не произойти в те секунды, за которые Алты добрался бы до угла. Могло не случиться вообще никогда.
Однако стоило удариться друг о друга железякам, которых на буровой сколько угодно…
Искра…
И газовый фонтан будет огненным факелом.
Алты искал спасения быстро, как только мог. Он молниеносно оценивал обстановку и свои возможности. Противоречивые побуждения метались в голове удивительно быстро: «Быстрее!», «Не торопись!», «Скорее! Скорей!», «Не спеши!..» В то же время следовало не поддаваться этим побуждениям, а выбирать действия точные и решительные.
Потом в голове возник сначала тонкий комариный звон, будто лопнула какая-то ниточка. И с каждым ударом сердца звук рос, усиливался, превращался в набат, заглушающий все и вся. Мысли начали путаться, перехлестываться, их приходилось разрывать, словно свалявшийся клубок шерсти. Мышцы становились вялыми. На поверхность взбудораженного сознания всплыла покорность судьбе, почти спокойствие безысходности. Страшное безразличие.
«Газ… На-ды-шал-ся… га-а-азом… Все… не выбраться».
Но все его существо взбунтовалось против этой покорности. Алты усилием воли, словно содрал с мыслей это отчаяние, погасил его, как тушат тужуркой едва вспыхнувшее пламя. Он сжал зубы. Затаил дыхание. Однако теперь уж не звон стоял в голове. Череп — будто наковальня, по которой бьет с оглушающей силой молот — толчки крови. Удар за ударом. Удар за ударом!
Казалось, следующего не вытерпеть.
В удушливом бреду, только инстинктивно, Алты нащупывал одно звено страховочной цепи за другим. Наконец пальцы добрались до карабина. Но в пальцах недоставало сил отжать его, отцепить от металлической скобы мостика.
А карабин нужно было освободить во что бы то ни стало. Его нужно отцепить, потом добраться до угла вышки, откуда тянется к земле растяжка, зацепиться за проволоку карабином и на цепи страховочного пояса съехать вниз. Просто прыгнуть с вышки нельзя. Можно угодить на помост, на трубы, лежащие около буровой, и в этом случае он мог бы вообще не пытаться прыгать. Он разбился бы, упав с тридцатиметровой высоты.
Алты снова и снова пытался отцепить карабин. Безуспешно. Несмотря на безвыходность положения, он не допускал и мысли использовать для спуска по растяжке рукавицу. Алты боялся повредить руки о проволоку. Он очень боялся боли и страшился повредить руки.
На какое-то мгновение Алты потерял сознание, будто провалился куда-то. Время исчезло.
Его привел в себя сильный хлопок. Жуткий, сверкающий, обдавший его огненным жаром.
Попробовав вздохнуть, Алты поперхнулся огнем.
«Газ загорелся!»
Алты словно очнулся. Откуда взялись силы. Теперь он без труда отстегнул карабин страховочного пояса. Алты поднялся на ноги, чувствуя вокруг себя бушующее пламя. Скользнул ногой по стальному швеллеру, сделал шаг к углу вышки. Еще шаг, еще. Дышать стало совсем невозможно. Алты сильнее прижал к лицу согнутую в локте руку. Наконец пальцы его свободной руки натолкнулись на раскаленную угловую балку вышки. Пальцы скользнули вниз.
Поделиться книгой: