Кибернетика, Логика, Искусство

Понятие упорядоченности допускает два понимания, и в течение своей жизни Эйнштейн в этом отношении эволюционировал. В 1923 году он еще писал, что, поскольку "здание... науки покоится и должно покоиться на принципах, которые сами не вытекают из опыта", "они являются чистой условностью, вроде принципа расположения слов в словаре" [18и]. Условна, следовательно, и упорядоченность [19].

Но через тридцать лет он говорил совершенно иное: "Можно (и должно) было бы... ожидать, что... мир лишь в той мере подчинен закону, в какой мы могли упорядочить его своим разумом. Это было бы упорядочение, подобное алфавитному упорядочению слов какого-нибудь языка. Напротив, упорядочение, вносимое, например, ньютоновской теорией гравитации, носит совсем иной характер. Хотя аксиомы этой теории и созданы человеком, успех этого предприятия предполагает существенную упорядоченность объективного мира... В этом и состоит "чудо", и чем дальше развиваются наши знания, тем волшебнее оно становится" [18б, с.568].

Наконец, и саму познаваемость этого мира Эйнштейн считал величайшим чудом. Афористически он выразил это известной фразой, которую мы взяли эпиграфом к предыдущей главе: "Самое непостижимое в мире то, что он постижим".

Все эти эпитеты "чудесности", "волшебности", "непостижимой постижимости" и сводятся в единую "религиозную" терминологию, которую Эйнштейн использовал для характеристики своей убежденности в реальности, упорядоченности и познаваемости мира.

Однако мы можем взглянуть на это несколько иначе. Ведь гносеологически эта его убежденность есть лишь частный случай доверия к "подлинной" философской интуиции, о которой мы говорили все время, но отнесенной к фундаментальной проблеме познания. Это та самая интуиция, которой пользуется каждый ученый при каждом синтетическом суждении о достаточности, об убедительности данного опыта или цикла опытов. Она по сути своей не требует никакой связи с религиозностью. Эйнштейн был глубоко антирелигиозен в обычном значении этого слова. Его религиозная терминология в данном случае может быть понята, во-первых, как результат его возвышенного эмоционального отношения к высказываемому здесь всеобъемлющему великому суждению, во-вторых, как следствие того, что, не проанализировав гносеологически понятие синтетического интуитивного суждения, он, по его собственному признанию, не мог подобрать лучшего слова. "Я не могу найти выражения лучше, чем "религиозная" для характеристики веры в рациональную природу реальности... Какое мне дело до того, что попы наживают капитал, играя на этом чувстве? Ведь беда от этого не слишком велика" [15, с.102].

В действительности, однако, нет никакой необходимости в том, чтобы называть религиозной верой убежденность в правильности интуитивного суждения о рациональной и объективной природе реальности, убежденность, не доходящую до признания высшего существа или абсолюта. Это суждение (и эта убежденность) с эпистемологической точки зрения отличается от суждения (и убежденности) о достаточности опыта в каждом отдельном эксперименте только, так сказать, масштабом объекта суждения. Оно в этом смысле имеет ту же природу, что переход от Е к А, подтверждаемый сопоставлением выводов с опытом S→E на схеме Эйнштейна в письме Соловину (стр.54).

Таким образом, оба внелогических суждения, допускавшиеся Эйнштейном: интуиция в суждениях о связи аксиоматического и дедуктивного элементов с проверкой опытом на его схеме, а также о существовании объективного мира вещей, как и то, что он называл космическим религиозным чувством по отношению к "упорядоченности", закономерности в этом мире, на самом деле являются суждениями одного и того же типа, - подлинно интуитивным синтетическим "усмотрением связи вещей".

С точки зрения позитивизма, как уже говорилось, можно (и даже должно) принять эту же схему познания, но обосновывать связи (Е с А, а также S с Е и затем снова с А) принципом экономии мысли или принципом внесения прагматически полезной условности, максимальной простоты и стройности общей картины и проч. (подобные соображения встречались и у Эйнштейна в его более ранних работах). Однако даже если мы придадим вес этим доводам, то что может быть проще, экономнее, стройнее, чем признание реальности объективного мира вещей, лежащего в основе наших ощущений, чем признание того, что многообразные непосредственно чувственные восприятия Е обусловлены единой основой - объективно существующей реальностью. Допустив схему Эйнштейна, можно лишь сомневаться в необходимости выхода за ее пределы для признания существования объективной реальности. Эйнштейн считает, что это необходимо, и делает решающий шаг.

Отстаивание необходимости подлинной философской интуиции, выходящей за рамки эмпирики и тем самым противопоставление своей философии господствовавшему в то время позитивизму (владеющему умами большинства философов на Западе и ныне) требовало от Эйнштейна незаурядной, но столь характерной для него независимости мышления. Как мы уже говорили, позитивизм в науке укрепился в свое время в обстановке выяснившегося несовершенства ньютоновской картины мира. При анализе трудной ситуации многим казалось, что надежную опору можно найти только в строгой формальной логике. Возникла точка зрения, что нужно полностью отказаться от внелогических суждений. При этом не замечали, что интуитивное суждение, как мы это говорили выше, органически свойственно научному исследованию самому по себе (суждение о достаточности опытного доказательства), даже когда оно обращено на очень узкую проблему, далекую от мировоззренческих вопросов. Но если она неизбежно присутствует в науке, то попытки исключить ее полностью только кажутся ведущими к большей научной строгости. Изощренные построения, к которым приходилось прибегать при таких попытках, были по плечу только очень тонким умам, но и их постигала неудача. Свидетельством этого является, в частности, великая теорема Геделя.

Эйнштейн, неизменно корректный и сдержанный в публичных выступлениях против позитивизма, позволял себе некоторые резкости или иронию лишь в личных письмах. В одном из них он писал: "Сегодня я читал... любопытные аргументы, которые Птолемей выдвинул против мнения Аристарха о том, что Земля вращается вокруг Солнца. При этом я невольно подумал о некоторых аргументах современных физиков: высокоученых и утонченных, но лишенных чутья (instinktlos). Определение весомости (abwagen) аргументов в теоретических вещах остается все же делом интуиции" [18б, с.561], [15] (см. s.88).

Знай Эйнштейн меткое замечание Пушкина, которое уместно здесь вспомнить, он, вероятно, процитировал бы его: "Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки. Прибавить можно, что тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным" [20] [25]. "Простодушие" Эйнштейна и состояло в том, что он пренебрег логической бездоказательностью своего суждения о реальности объективного мира и решился провозгласить это интуитивное суждение в отношении фундаментальной проблемы познания. Здесь проявилось, конечно, и величие �арактера, которое, в�рочем, раскрывается всей историей его жизни.

Глава 5. Гносеологическое отступление III.

Итак, для познания мира - и физического и духовного - совершенно необходимы два существенно различных метода: с одной стороны, дискурсивный, логический, тот, что при поверхностном подходе представляется многим людям точного знания единственно заслуживающим названия научного, с другой - интуиция, непосредственное синтетическое суждение, не опирающееся на доказательство, причем этот второй метод, с точки зрения гносеологической, в основе своей один и тот же в науке и в искусстве, в вопросах физики и этики. К сожалению, четкое понимание этого единства недостаточно распространено.

Разумеется, относительная роль этих методов различна в различных сферах познания.

Подобно тому, как математика является удобной моделью для характеристики и изучения формального логического мышления, которым она насыщена (хотя при обосновании исходных принципов необходимо опирается на интуицию), обратный предельный случай, - искусство, - насыщенное интуитивными, синтетическими суждениями, на них главным образом опирающееся (хотя, конечно, отнюдь не избавленное от рассудочного, логического элемента, см. ниже гл.8), наилучшим образом подходит для характеристики и изучения внелогичного познания. Не удивительно, что, исследуя способность ума к интуитивному суждению вообще, Кант непосредственно связывал ее со способностью к осуществлению эстетического суждения [26].

Два метода познания истины - дискурсивный и интуитивный - глубоко различны в своей убедительности. В то время как логическое доказательство приводит к неоспоримому результату, с которым вынужден согласиться каждый независимо от его субъективных желаний, "непосредственное усмотрение истины" отдельным лицом неизбежно несет на себе печать субъективности. Именно поэтому рассуждение в области гуманитарных наук, включающее на многих этапах интуитивные элементы, может у разных философов привести к разным результатам, как об этом свидетельствует цитата относительно Канта, Гамана и Якоби, приводившаяся в начале гл.3.

Отсюда возникает зыбкость выводов, как правило, несвойственная, например, математике, где любой отдельный исследователь, не затрагивающий аксиоматических интуитивных основ науки может не беспокоиться об объективной истинности результата своего исследования: она обеспечена (если же конечный результат получится не согласующимся с опытом, то это будет означать несовершенство аксиоматического базиса). В гуманитарных науках объективная правильность результата может выявиться лишь после длительного сопоставления разных выводов различных исследователей между собой и с фактическими свойствами объекта исследования. Но даже и после этого могут встретиться несогласные, возражающие. Если речь идет о социальных проблемах, то правильность или неправильность того или иного суждения может выявиться лишь на опыте многолетнего развития общества, и т.п.

Истинность всякого знания утверждается человеческой практикой, например подтверждением предсказаний, которые логически следуют из интуитивно познанного положения. Это относится как к конкретным научным истинам типа физического закона, так и к законам (аксиомам и определениям) самой логики. Можно вспомнить здесь слова Ленина: "Практическая деятельность человека миллиарды раз должна была приводить сознание человека к повторению различных логических фигур, дабы эти фигуры могли получить значение аксиом" [27]. Уже здесь можно заметить, что в самом этом окончательном выводе вновь фигурирует важнейшее интуитивное суждение о достаточности практического опыта для утверждения данной аксиомы логики.

Существует мнение, что это справедливо для любого интуитивного знания. Так, Эйнштейн говорил: "Мы знаем, что между этическими аксиомами и научными аксиомами не существует особого различия. Истина - это то, что выдерживает проверку опытом" [18к].

Однако опытная проверка естественнонаучных интуитивных истин, например научных аксиом, с одной стороны, этических, социальных и эстетических - с другой, очень несходны между coбoй, и это чрезвычайно усложняет вопрос.

Интуитивное суждение в области точных наук, во-первых, допускает, как правило, очень скорую многократную проверку в достаточно точно воспроизводимых, одинаковых условиях. Во-вторых, даже однократное нарушение предсказания, логически выведенного из интуитивного суждения, безусловно его опровергает. Подтверждение же предсказаний укрепляет убедительность суждения (хотя отнюдь не доказывает его безусловно). Отсюда, из проверки на опыте, на практике возникает авторитет интуиции в научных вопросах (всегда, однако, остающийся под подозрением). Так, Ньютон считал, что свет представляет собой поток частичек вещества. В течение ста лет его теория успешно конкурировала с волновой теорией Гюйгенса. Все изучавшиеся световые явления в этих двух теориях объяснялись по-разному, но одинаково успешно. Однако достаточно было Френелю продемонстрировать на заседании Французской академии наук один-единственный опыт - появление света в центре тени от круглого экрана (непрозрачного плоского диска), поставленного на пути лучей от свечи, - и концепция Ньютона безнадежно рухнула. Ложность его интуитивного суждения обнаружилась безоговорочно. Эта возможность безусловного опровержения научного вывода - весьма важный факт [21].

Мы уже многократно говорили о том, что в науке особую роль играет один специальный вид интуиции - суждение о достаточности опыта, проверки на практике. Все другие интуитивные суждения (постулирование новой теории на основе обобщения эмпирического материала и т.п.) в конце концов подвергаются проверке опытом (обычно после формально-логического развития и вывода разнообразных предсказаний из соответствующей теории; проверку практикой проходят эти предсказания). Этот процесс может растянуться на века. Но в конце пути неизбежно стоит то же суждение о достаточности, о доказательности опыта.

По-видимому, в интересующем нас гносеологическом аспекте мы можем даже определить науку как постижение истины, при котором весь интуитивный элемент в конце концов сводится (или в принципе может быть сведен) к суждению о достаточности, об убедительности произведенной проверки опытом, практикой, проверки, для которой возможны идентичные повторяемые условия.

Не следует думать, что этот последний интуитивный элемент прост и критерий его истинности (практика) может быть легко применен (не случайно общепризнана относительность критерия практики). Так, в течение тысячелетий наука признавала существование всепроникающего эфира. В высоконаучном XIX веке эфир рассматривался как объект научного исследования. Он был необходимой и несомненной средой. Волны в нем и считались световыми волнами. Максвелл, построивший полную систему уравнений электромагнитного поля, для чего он ввел новое понятие, новый физический объект - ток смещения, строил сложные механические модели эфира, а "смещение" считал реальным смещением частиц эфира. Крупный физик Лармор даже в 1910 г. писал: "Наиболее фундаментальным подтверждением, которое теория эфира получила со стороны оптики в последние годы, было оправдавшееся указание Максвелла, что излучение оказывает механическое давление на материальную систему, на которую оно падает", - и далее пояснял, что имеет в виду опыты Лебедева 1900 г. [25]. Он даже не упоминает теорию относительности Эйнштейна, который в 1905 г. показал, что физика не нуждается в эфире, и замечательные опыты Лебедева не имеют отношения к вопросу о его существовании. Таким образом, общепризнанное суждение о достаточности опытных подтверждений гипотезы эфира в конце концов оказалось ошибочным.

Любое обобщающее суждение, высказанное при установлении некоторого научного закона, как уже говорилось, в принципе может рассматриваться как интуиция-догадка (поскольку в конце концов оно заменится суждением о достаточности опыта для подтверждения или опровержения высказанного обобщения). Однако если опытная проверка растягивается на очень длительный срок, то в течение этого времени доверие к такому закону имеет ту же природу, как и для любого подлинно интуитивного суждения.

В отличие от современной науки, натурфилософия древних (и средневековья) опиралась на многочисленные независимые интуитивные суждения (первичная субстанция - воздух, земля, огонь и т.п.; принципиальное совершенство круговых орбит; принцип "подобное стремится к подобному" и т.д.), которые лишь в малой мере апеллировали к опыту и отнюдь не сводились к единственному суждению - о достаточности опыта.

Однако эстетические, этические и другие подобные суждения не могут быть надежно проверены практикой (мы будем еще об этом говорить ниже). Поэтому такие суждения не могут быть сведены к единому виду интуиции - к суждению о достаточности опыта. Хотя и опыт, и логический элемент здесь играют существенную роль, практика не может быть исчерпывающим критерием истинности суждения. Противоречие с "опытом" в единичном испытании или даже в большом, но ограниченном числе случаев здесь ничего еще не значит. Так, выработанное и утверждавшееся на протяжении веков интуитивное суждение "не следует быть эгоистом", по-видимому, справедливо и очень важно для человечества в целом. Однако в жизни конкретного индивидуума или в любой обозримой серии "испытаний" оно может привести к плачевному результату и кажущимся образом будет опровергнуто, сколько бы святочных рассказов ни пытались доказать обратное. Только многократная, многовековая опытная проверка суждений подобного типа (часто в масштабах всего человечества и тысячелетий) может дать свидетельства в пользу или против них. Это значит, что проверка на опыте имеет статистический характер - вывод делается на основании многих испытаний, частично, может быть, приводящих к отрицательному результату и тем не менее не опровергающих истину. Но статистический характер проверки требует повторяемости условий опыта, воспроизводимости этих условий при многократных испытаниях. В человеческом обществе это практически невозможно. Отсюда возникает дополнительное фундаментальное отличие "критерия практики" для интуитивных суждений и этических, эстетических и социальных проблемах по сравнению с тем, что имеет место в области точных наук.

На чем же покоится убедительность синтетического суждения, что побуждает рассматривать его как постижение истины (относительной, разумеется, как относительна каждая отдельная истина, - естественнонаучная потому, что с расширением опыта, будучи основана на прежнем ограниченном опыте, она становится ограниченно верной, а этическая или эстетическая потому, что она. справедлива лишь при данных социальных, исторических, национальных и т.п. условиях)?

Фактически здесь определяющую роль играет внутренняя убежденность, чувство удовлетворения при подобном "прямом усмотрении истины". Суд, выносящий на основе "внутреннего убеждения" приговор, несомненно, решается на это лишь тогда, когда судьи удовлетворены своим выводом, сводящим в единое согласованное целое доступные свидетельства и "доказательства", не образующие формально-логически неопровержимую цепь; от присяжных требуется единогласие. Этическая догма принимается массами, когда каждый испытывает при этом чувство удовлетворения. То же верно и в науке, - и тогда, когда выдвигается новое положение (закон), обобщающее опыт, и тогда, когда проверка практикой признается достаточной. Придание личному переживанию роли убедительного критерия истинности, конечно, может вызвать сомнение. Однако именно таково положение в действительности. Об этом говорил еще Кант, связавший способность к синтетическому суждению со способностью испытывать удовлетворение или неудовлетворенность. "Обнаруживаемая совместимость двух или более эмпирически разнородных законов природы под общим охватывающим их принципом есть основание весьма значительного удовольствия, часто и восхищения, даже такого, которое не прекращается, хотя мы уже достаточно знакомы с предметом" [26, с.187] [22]. Усмотрение общего, выведение общего из частных явлений - рефлектирующее суждение в терминологии Канта - и есть тот главный вид интуитивного суждения, который нас прежде всего интересует. По мнению Канта, причиной его убедительности, показателем его правильности и является упомянутое "удовольствие", "удовлетворение".

Разумеется, для того чтобы подобное удовольствие могло служить критерием истинности, оно должно кроме того отвечать ряду условий. Согласно Канту оно должно быть всеобщим, т. е. переживаться не только одним данным субъектом, а всеми, кто с данным суждением знакомится, или по крайней мере претендовать на всеобщность. Кроме того, к нему не должна примешиваться какая-либо личная заинтересованность, полезность для лица, высказывающего суждение.

Понятно, как далек этот идеал от реальной ситуации, от реальных возможностей. Многомиллионные массы сторонников различных религиозных догм испытывают "удовлетворение" при высказывании резко различающихся нравственных суждений. Эстетика, успешно воспитываемая в тоталитарном государстве, иная, чем в демократическом. Известные нам этические, эстетические, социальные и религиозные догмы едва ли не все ограничены, обусловлены историческими и социальными причинами и отнюдь не всеобщи.

Требуя "всеобщности" Кант, конечно, исходил из убеждения, что, подобно концепциям пространства и времени, существуют априорные догмы - нравственные ("категорический императив") и эстетические, столь же безусловные, внеисторические, а также внесоциальные и т.п. Идея априоризма неприемлема даже в отношении пространства и времени (и была опровергнута развитием физики) . Еще менее применима она в вопросах этики.

Однако, отвергая кантовский априоризм, вряд ли следует отказываться от мысли, что в пределах заданных исторических, социальных, национальных и т.п. условий критерий удовлетворенности, испытываемой при целостном непосредственном усмотрении, при возникновении интуитивного суждения, фактически играет роль убеждающего фактора, служит для познающего субъекта критерием правильности (ограниченной соответственно этим условиям) такого суждения.

Действительно, прямое, целостное "усмотрение истины" связано с многосторонним, как чувственным, так и мыслительным, охватом различных свойств, связей и опосредствований явления, с привлечением множества ассоциаций. Человек обладает удивительной способностью к такому "интуитивно" (т.е. в значительной мере подсознательно) вырабатываемому суждению. Как мы уже говорили, этот процесс протекает чрезвычайно быстро н нередко имеет характер озарения. Сознательное прослеживание всех элементов этого процесса представляется совершенно нереальным [23]. Полное удовлетворение от такого постижения возникает только в том случае, если все учитываемые связи, ассоциации и опосредствования (в том числе и логические) нигде не "зацепились" за противоречие, если все элементы мозаики сошлись. Именно поэтому внутренняя удовлетворенность может стать показателем правильности суждения.

Субъективность, историческая или социальная ограниченность суждения возникают из-за того, что мы "закрываем глаза" на некоторые связи и ассоциации, считая их несущественными, так что противоречие в этих пунктах нас не беспокоит, не разрушает достигнутого переживания "ублаготворения" [24].

Можно было бы усомниться, что таким путем различные субъекты могут прийти к некоторому единому суждению, утвердив тем самым объективную (хотя и ограниченную, относительную) истину. Однако то, что это возможно и степень совпадения суждений допускает даже количественную оценку, можно увидеть на некоторых простейших примерах. Так, на соревнованиях по фигурному катанию на льду десять разных судей, выбранных из разных стран, но исходящих из общих норм (из "общего мировоззрения"), независимо друг от друга дают оценку по шестибалльной системе. Опыт показывает, что оценки расходятся со средней оценкой для данного выступления в пределах ±0,1, редко больше. Между тем каждая оценка есть результат подлинно интуитивного синтетического суждения (хотя, конечно, опирающегося отчасти и на логические соображения). Лучше всего это видно из того, что передать функции судьи вычислительной машине невозможно. Никаким заданием программы с конечным числом элементов невозможно предусмотреть оценку легкости прыжка, плавности приземления, изящества позы, естественности перехода от одной фигуры к другой, соответствия движений духу музыкального сопровождения и т.п. Совершенно так же на конкурсах пианистов члены жюри выставляют оценки в баллах, т.е. оценивают исполнение числом. И здесь передоверить эту оценку компьютеру с ограниченным числом элементов невозможно. Тем не менее оценки редко расходятся сильно, потому что члены жюри принадлежат одной культуре, связаны близостью мировоззрения. Иногда (например, это принято на московских конкурсах имени П.И.Чайковского) вводят правило: если оценка какого-либо члена жюри сильно расходится со средней из всех остальных оценок, то она вообще не принимается во внимание. Считается, что она либо выставлена недобросовестно, либо отражает художественное "мировоззрение", отличное от условно принятого за "всеобщее".

Однако эти примеры относятся к сравнительно простой ситуации.

Конечно, их можно рассматривать как шаг в направлении формализации процесса оценки признаков, не несущих внутри себя естественной числовой меры. И уже здесь можно усмотреть основные трудности, подобной формализации вообще. Приписывание определенной числовой шкалы какому-либо признаку - сравнительно простая задача, пока мы рассматриваем этот признак изолированно. Так, если в случае фигурного катания мы будем давать числовую оценку, скажем, соответствию музыки и характера движения (артистичность), то уже эта оценка является синтетической и отражает интуитивное суждение, поскольку даже о таком соответствии всего исполнения судят, каким-то образом взвешивая отдельные эпизоды, отдельные фигуры и движения, которых очень много даже в одном выступлении. Каждый эксперт (обычно подсознательно) придает разный вес разным движениям, но выражает все это суммарным числом. У другого эксперта веса будут иные, но успех всей этой процедуры основан как раз на предположении, что эксперты опираются на близкие эстетические нормативы, и потому сумма по всем элементам у разных экспертов получается почти одинаковой.

Однако положение усложняется уже тогда, когда выводится общая оценка для совокупности разных признаков. Действительно, на соревновании оценивается музыкальность (артистичность) и техническое мастерство, причем для разных видов (обязательная программа и т.д.). Принимается во внимание и оригинальность произвольной композиции. Оценки разных признаков обычно просто суммируются. Можно сказать, что им придаются одинаковые веса. Верно ли, справедливо ли это? Вопрос, строго говоря, неправилен. В принятой эстетической системе они считаются одинаково важными. Это исходная аксиома для нее. Как всякая исходная аксиома, она выражает интуитивное суждение. В то же время некоторые признаки вообще не принимаются во внимание. И это тоже основывается на внелогическом, интуитивном усмотрении. Например, можно было бы оценивать по своей шкале также мужественный характер движений мужчин и женственность женщин. Современная система основана на том, что этим признакам приписывается вес нуль. Но вполне возможно учесть их хоть в какой-то мере, например с весом 0.1, если вес каждого из уже учитываемых признаков принять за единицу. Изменение эстетических взглядов в будущем, быть может, приведет к учету этих признаков даже с весом, сильно превышающим 0.1. Как-то на московском артистическом конкурсе жюри, восхищенное выступлением одной актрисы, учредило и присудило ей особый дополнительный приз - "за элегантность". Если для этого признака установить оценочную числовую шкалу, то с каким весом нужно прибавлять баллы "за элегантность" к оценкам других признаков?

Но этого мало. Современная система соответствует постоянным по всей шкале весам. Это тоже произвол. При более внимательном подходе возможны изменения. Поясним это мыслимой (хотя, может быть, и не соответствующей реальности) ситуацией.

Предположим, что техника исполнения достигла такого высокого уровня, что по шестибалльной шкале каждый исполнитель данного соревнования легко достигает оценки не ниже 5. Тогда оценка 4 должна (для этого соревнования) считаться очень плохой. Предположим, далее, что высокая артистичность реально недостижима, и оценка 4 за артистичность фактически является высокой. Правильно ли тогда складывать две четверки с равными весами? Не значит ли это, что оценкам за техничность 6, 5 и 4 нужно приписать веса соответственно, скажем, 1, ½ и 0, а таким же оценкам за артистичность веса 3, 2 и 1? (Разумеется, того же можно достигнуть просто изменив "расстояние между баллами" в каждой из шестибалльных шкал.)

Мы говорили о принципиальных трудностях, возникающих в простейшей модели, какой является фигурное катание (разумеется, все эти рассуждения полностью переносятся и на музыкальные конкурсы). Но трудности именно такого рода возникают и при формализации более жизненно важных задач, например в экономике отдельной отрасли или предприятия. Если даже ограничиваться факторами, содержащими в себе числовую меру (уровень механизации, характеризуемый количеством человеко-часов, приходящихся на механизированный и немеханизированный труд; доля трудящихся, занятых непосредственно на производстве или соответствующая доля фонда зарплаты; необходимые запасы сырья, уровень ритмичности и т.д. и т.п. - количество подобных факторов всегда огромно), то и тогда возникает проблема придания относительных весов каждому из факторов. Их можно искать эмпирически, анализируя имеющиеся данные по работе предприятия (или отрасли) и устанавливая статистическими методами, как изменение того или иного фактора сказывается на искомом результате (например, на рентабельности, или на объеме продукции, или на производительности труда). При наличии огромного количества факторов эта задача очень непроста. Поэтому иногда пользуются упрощенными моделями, считая заранее, что важны только немногие интуитивно выбранные показатели.

Еще более трудные проблемы выбора весов и согласования шкал возникают при учете факторов, не содержащих числовой меры. Так, при прогнозировании производительности труда нужно было бы количественно учитывать психологические факторы (удовлетворенность характером работы, дух соревнования и проч.). Для каждого из них можно выработать шкалу оценок. Но с какими весами складывать числовые оценки этих факторов друг с другом или с факторами, несущими числовую меру (например, со степенью механизации и т.п.)? На самом деле, конечно, проблема еще сложнее, потому что имеет место взаимовлияние факторов и совокупный результат должен получаться отнюдь не линейной операцией над "слагаемыми". При современном состоянии проблемы учет факторов, не несущих в себе числовой меры, вообще нереален и они обычно не включаются в изучаемые модели (см., например, [30]). Как при работе над прогнозированием, так и при принятии решения на основе рассчитанной модели психологический фактор, если и учитывается, то лишь в виде некоторых интуитивно устанавливаемых коэффициентов.

Все эти замечания о конкурсах фигуристов и пианистов, с одной стороны, об экономических проблемах - с другой, имели целью только показать сходство интуитивных элементов (несводимых к логическому обоснованию), встречающихся при попытках формализации оценок в искусстве и в кибернетизируемой экономике. На самом деле это простейшие примеры из важного раздела теории управления - так называемого "факторного анализа", необходимо содержащего интуитивные суждения.

Таким образом, интуитивная оценка при попытках ее формализации все равно принципиально сохраняет внелогический, несводимый дискурсивно к числам элемент. И здесь доверие к вводимым оценкам основано только на внутреннем убеждении, на удовлетворении, от которого требуется, чтобы оно было в достаточной мере "всеобщим".

Но еще неизмеримо сложнее процесс выработки синтетического суждения, "прямого усмотрения истины" в проблемах этического характера. Здесь, как мы уже говорили, использование критерия практики особенно затруднено.

Повышенная роль критерия внутренней удовлетворенности или "удовольствия" (по сравнению с той ролью, которую он играет в точных науках) и является причиной тесной связи эстетического и этического (см. подробнее ниже, в гл.10).

В частности, на этот же критерий в идеале опирается и христианская мораль: добро надо делать не ради награды или благодарности, а потому что при этом возникает внутреннее чувство удовлетворенности (эта догма в настоящее время, по-видимому принята далеко за пределами части человечества, исповедующей христианство). Правило "ударившему тебя по одной щеке, подставь другую" (вообще непротивление злу насилием) также основано на предположении, что ударивший испытает при этом чувство стыда, т.е. внутреннего неудовольствия, и прекратит свои агрессивные действия (эта догма практически мало кем принята в современном человечестве). В обоих случаях речь идет об удовольствии и неудовольствии, не связанных с "интересом" (Кант), с желанием приобрести что-либо или извлечь элементарное ублажающее удовольствие почти физиологического типа.

Очевидно, что критерий внутреннего удовлетворения все равно очень ненадежен. В ХХ столетии человечество пережило эпидемическое нравственное заболевание, когда массовое распространение (среди персонала концлагерей и других насильников и истязателей) получило извлечение чувства "удовольствия", "удовлетворения" от причинения зла людям. Человечество противопоставило этой эпидемии не только силу, возмездие, т.е. зло, причиняемое источнику зла, но и получившую также массовое распространение альтруистическую жертвенность ради спасения отдельных людей и человечества в целом. Она всегда основана на высшем чувстве удовлетворения от свершения правого дела. В этом смысле альтруистическая догма прошла проверку опытом. Она подтвердила свою истинность, необходимость для человечества. Можно сказать, что в этой грандиозной эпопее слились субъективный критерий "удовлетворения" и объективный критерий практики. По необходимости титанический масштаб этой проверки показывает, как затруднено применение критерия практики к этическим интуитивным истинам. Да и опыт нельзя считать вполне "чистым", так как без противопоставления силы силе (зла - злу) одна только альтруистическая жертвенность, конечно, была бы обречена на поражение.

Роль "удовольствия" при оценке правильности интуитивного решения проблемы значительна и в науке. Эйнштейн неоднократно говорил, что его уверенность в справедливости установленных им основных уравнений общей теории относительности (сугубо интуитивный акт познания!) еще до проверки их предсказаний на опыте проистекала из осознания их стройности, красоты, внутренней замкнутости, т.е. по существу из кантовского эстетического "удовольствия". Когда Эйнштейну через несколько лет после создания теории сообщили, что специальная астрономическая экспедиция Эддингтона подтвердила предсказания теории, Эйнштейн, сказал: "Я был бы изумлен, если бы этого не случилось".

Однако при всем значении этого критерия удовольствия для автора всякой теории, для высказывающего суждение субъекта, такое удовольствие не может быть безусловно убедительным. Так, например, через полвека после наблюдений Эддингтона другие астрономические наблюдения (открытие и изучение квазаров) указали на возможность того, что уравнения Эйнштейна должны быть несколько изменены, что следует вернуться к предшествующей форме уравнений, к так называемым "уравнениям с космологическим членом". Их Эйнштейн сам отверг, исходя из того же эстетического критерия (он считал этот член ненужным, излишне усложняющим уравнения). Вопрос в настоящее время не решен окончательно, но если бы оказалось, что космологический член в действительности необходим, то это не умалило бы ни значения общей теории относительности, ни величия Эйнштейна. Это показало бы, однако, что подлинным критерием истинности данного интуитивного научного суждения не может быть только "удовольствие", гораздо существеннее критерий практики, проверка на опыте (как это неоднократно повторял и сам Эйнштейн, см., например, цитату на стр.62).

В области этики, по-видимому, существует единственный случай, когда возможно довольно последовательное дискурсивное построение, исходящее из четких аксиом. Это тот случай, когда любые этические ограничения с самого начала отвергаются. Подобное построение осуществлено Макиавелли в XVI веке. В своем сочинении "Князь" (в других переводах "Государь"; под этим словом понимается не только царствующий правитель, но и любой вождь, управляющий массами) Макиавелли выводит нормы поведения правителя, исходя, по существу, из одной (не высказываемой в такой форме явно) аксиомы: целью является получение и удержание власти и все средства для достижения этой цели хороши и дозволены. Так, например, раздельно рационально рассматриваются идеальные способы удержания власти властителями, получившими ее различными способами, - по праву наследования, завоеванием и т.п. Если завоеванные области имеют тот же язык и обычаи, что и основное государство, "то удерживать их очень легко, ...достаточно истребить род правившего князя". "Вообще надо усвоить, что людей следует или ласкать, или истреблять, так как они мстят за легкие обиды, а за тяжелые мстить не могут". "Князь должен внушать страх таким образом, чтобы если не заслужить любовь, то избежать ненависти, потому что вполне возможно устрашать и в то же время не стать ненавистным". "Никогда не будет у Князя недостатка в законных причинах, чтобы скрасить нарушение обещания". "Ненависть возбуждается одинаково и добрыми, и дурными делами". "Необходимо уметь хорошо скрыть в себе это лисье существо и быть великим притворщиком и лицемером". "Князь не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности и против религии" и т.д. без конца [31, cc. 217, 218, 285, 287, 288, 296].

Самое замечательное, что эти последовательно полученные выводы прошли длительную проверку практикой и принимаются многими правителями (по-современному - политическими деятелями) как достоверные даже через четыре с половиной века после того, как они были высказаны. Откровенно или скрытно они фактически принимались и принимаются как подтвержденные опытом. Усвоившие их "государи" часто достигали успеха, не усвоившие - терпели крах. Не случайно и кардинал Ришелье, и Наполеон с уважением изучали Макиавелли. Для позднейших диктаторов, видимо, выводы Макиавелли были очевидной и элементарной истиной.

Значит ли это, однако, что тем самым доказана истинность аксиомы, интуитивной основы всего дискурсивного построения "все дозволено ради основной цели"? Если согласиться с Эйнштейном, утверждавшим, что и для этических, и для научных аксиом в одинаковой степени "истина - это то, что выдерживает проверку опытом", то нужно считать аксиому подтвержденной. Вряд ли, однако, сам Эйнштейн согласился бы с подобным выводом.

Мы видим и на этом примере, как затруднено применение критерия практики для утверждения авторитета интуиции, когда мы выходим за пределы точных наук, за круг "научных" интуитивных истин.

Можно прийти к выводу, что для утверждения доверия к интуитивному суждению в любой области необходимо привлекать оба критерия - и практики (что, как неоднократно говорилось, вновь предполагает использование интуитивного суждения), и внутреннего "удовлетворения", быть может, лучше сказать - внутреннего убеждения для самых разнообразных интуитивных усмотрений. Только в различных проблемах эти два критерия имеют различный относительный вес.

Глава 6. Для чего же искусство? (Основной тезис)

Итак, столь важное для познания мира интуитивное суждение находится в трудном положении, когда возникает вопрос об его правильности. Между тем убедительность, авторитет интуитивного усмотрения истины, авторитет интуитивного суждения должен быть не меньшим, чем авторитет логического рассуждения, иначе все познание мира окажется невозможным.

Что же может обеспечить этот авторитет?

Человечество прошло долгую историю, на протяжении которой его обеспечивала религия. Положения фактического характера (например, о возникновении мира), нравственные нормы, в которых нуждалось общество, нормы социального устройства и поведения - все они утверждались как религиозная догма вне логического доказательства и без обращения к опыту. Они принимались как интуитивные постижения. Убедительность их достигалась сведением к единой интуитивной же догме - к авторитету высших сил, высшего существа. Как методы утверждения этой догмы использовались мистика, обрядность, приемы внушения вплоть до гипноза, причем частично вплетались и дискурсивные элементы. Но важнейшую роль играло и использование искусства. Религия, несомненно, успешно решала задачу утверждения авторитета внелогических суждений.

Более того, с интересующей нас здесь точки зрения задача религиозной деятельности состоит не только в том, чтобы сформулировать некоторые догмы, но и обеспечить их эффективное массовое постижение, т.е. обеспечить всеобщую убедительность интуитивных утверждений, правильность которых не может быть дискурсивно доказана, а массовое усвоение тем не менее необходимо для устойчивости той или иной общественной системы или для идейного объединения масс (в том числе и в борьбе против такой системы). Конечно, среди этих догм во множестве встречаются узко практические, даже санитарно-гигиенические нормы, вроде запрещения свинины и алкоголя или предписания ритуала частых омовений в религиях южного происхождения [25]. Но главное - это этическая и мировоззренческая сферы. На них направлена и основная догматическая деятельность церкви.

В принципе религия, вероятно, могла бы обойтись без искусства. Однако искусство - слишком мощный инструмент, чтобы религия оставила его без использования. И все же можно привести примеры идейно-организационных систем религиозного типа, не опирающихся на искусство: масонство, квакерство. Здесь искусство находится в полном пренебрежении [26].

Однако по мере развития научного мышления и роста объема научных знаний большинство методов воздействия, используемых религиями, становится все менее эффективным. Прежняя сила мистических и обрядовых элементов становится все менее действенной и не соответствующей мышлению эпохи. Утрачивает действенность и авторитет высшего существа. Чрезмерно тесная связь религиозных учений с постепенно опровергаемыми наукой конкретными представлениями о свойствах физического мира (сотворение мира, бог на небесах и т.п.), чрезмерно тесная связь религии с определенными социальными нормами (а ее жрецов с правящими группировками) ослабили позиции религии и в других интуитивных утверждениях [27].

Чем дальше идет развитие, тем с большим основанием можно утверждать, что остаются лишь те стороны воздействия религии, которые может принять на себя одухотворенное искусство.

Искусство всегда играло выдающуюся роль в решении генеральной задачи религии, и это вряд ли требует особых подтверждений. Не случайно многие лучшие дошедшие до нас произведения искусства прошлых веков и тысячелетий в Азии, Африке, Америке и Европе, лучшие создания в области скульптуры, живописи и архитектуры связаны с религией. В течение многих веков католическая служба опирается на музыку, и эффективность этой службы в создании нужного мироощущения несомненна, хотя использовавшийся до последнего времени язык - латынь - был непонятен верующим. Однако наряду с этим искусство существовало параллельно и как независимый от религии метод усмотрения истины.

Почему же искусство играет такую особую роль в утверждении интуитивных постижений? Здесь мы подошли к центральному пункту наших рассуждений.

Искусство представляет собой сферу человеческой деятельности, в которой широчайшее признание правильности интуитивного заключения (притом такого, для которого использование критерия практики предельно затруднено и даже невозможно), хотя бы постепенно и с некоторым опозданием, все же осуществляется. Возникающие здесь реакции людей, массовая способность воспринимать чувства, идеи и условные образы, заложенные художником при создании произведения искусства, представляют собой именно такой особенный случай согласования интуитивных, недоказуемых суждений множества индивидуумов, который приводит к возникновению единого, "всеобщего" и бескорыстного суждения (наличие отклонений от этого сужения не меняет дела), и мы можем признать его объективным и убедительным. Это прежде всего относится к суждению красоты, к эстетическим истинам. Искусство является сферой деятельности людей, в которой "непосредственное усмотрение истины - главный, господствующий, почти исключительный метод постижения интуитивных истин, доступных научному познанию, и осуществляется это постижение с высочайшей убедительностью.

Высказать интуитивное суждение словами иногда можно очень просто. Просто, например, сказать: истинному влечению молодых сердец друг к другу не должны мешать соображения семейного престижа, фамильной вражды, что проснувшаяся любовь выше всего этого. Такое сухое утверждение не имеет ничего общего с искусством. Оно может быть правильным или неправильным. Можно пытаться доказывать его дискурсивно, но это безнадежная затея, так как можно выдвинуть много разумных опровергающих доводов. Однако, когда создается "Ромео и Джульетта", когда эта трагедия исполняется подлинными художниками, догматическое интуитивное суждение, приобретает совершенно новую степень убедительности, оно становится, по существу, непреложным.

Можно, далее, высказать утверждение: истинная ценность человеческого существования - в возвышенной духовной жизни, в постижении величия страдания ради других, в отрешенности от всего мелкого, повседневного. Можно спорить, пытаться аргументировать и доказывать это утверждение, но никакого убедительного вывода не получится. Однако когда звучит музыка Баха, то она убеждает и просветляет, как неопровержимый довод, "доказывающий" гораздо больше, чем может быть выражено жалкими словами вроде приведенных выше. Эта убежденность достигается чувством удовлетворения (Wohlgefallen), возникающим при постижении искусства.

В рамках нашего подхода мы можем сказать, что искусство как явление, охватывающее деятельность художника и воспринимающего субъекта, есть постижение интуитивных истин, не нуждающееся. для своей убедительности в сведении к интуитивной идее высшего авторитета (религия), но несущее критерий правильности в себе самом и способное охватить самые разнообразные суждения, не допускающие сведения к суждению о достаточности опытной проверки (наука) [28].

Рассмотрим теперь искусство как метод творчества художника и восприятия тех, кто должен разделить с художником его интуитивное постижение.

Если в произведении искусства мысленно отделить часто имеющийся в нем явный, конкретно-предметный содержательный элемент (его может не быть, например, в орнаменте или симфонической музыке), отделить внушаемую произведением искусства идею, которая и составляет его глубокое содержание даже в отсутствие прямой "изобразительности", т.е. отделить все то, что не специфично для искусства и может быть хотя бы приближенно высказано, выражено, постигнуто и внушено другими средствами (вся эта операция, разумеется, может быть осуществлена только мысленно и не проходит безболезненно для восприятия произведения искусства в целом), то мы увидим, что элементы, специфические для искусства, нужны исключительно для обеспечения убедительности этой идеи.

Поэтому цель и назначение "искусства, как такового как метода, состоит в том, чтобы обеспечить авторитет, убедительность интуитивного суждения, чтобы "убедить в недоказуемом". Достигнув этой цели, отдельное художественное произведение и искусство в целом обнаруживает силу и плодотворность синтетической интуиции, развивает способность к интуитивному суждению в противовес (т.е. уравновешивая его) авторитету логического и вообще дискурсивного пути постижения истины. Все остальные функции искусства "не определяют его", а их присутствие в искусстве, как мы постараемся показать, по-видимому, даже может быть понято в свете указанной основной задачи (см. гл.9-11) [29]. В частности, именно в силу этой задачи искусство неразрывно связано с познавательной функцией.

Быть может, следует еще раз подчеркнуть, что речь идет об объективной цели и назначении искусства, о котором, по-видимому, никогда не думал ни один художник. Тем не менее это, вероятно, и есть то "достаточное условие", которое уже одно, само по себе, делает искусство необходимым человечеству.

Мы сказали, что объектом искусства являются истины, справедливость которых не может быть доказана логически. Но - повторим еще раз сказанное в предыдущем разделе - и среди подобных истин существуют "научные" интуитивные положения (аксиомы геометрии, законы природы и т.п.), которые не являются объектом искусства. Их усмотрение приобретает авторитетность и убедительность в результате многократной практической проверки высказанных суждений, их следствий, выведенных из них предсказаний, и весь интуитивный момент при их постижении сводится к суждению о достаточности выполненной проверки. Нарушение подобного научного предсказания опровергает "истину". Правильность же интуитивных суждений, к которым приводит искусство ("это красиво", "не нужно быть эгоистом"), не может быть ни подтверждена, ни опровергнута ограниченной "проверкой" (всегда есть люди, которые не согласятся с тем, что "это красиво"; эгоистическое поведение, как это, увы, столь часто бывает, может оказаться вознагражденным, альтруистическое - наказанным). Но методы искусства способны (как и всегда было) сообщать этим суждениям убедительность.

Таким образом, познание методами искусства противостоит логическому познанию, как познание интуитивное познанию дискурсивному. От познания же научных интуитивных истин оно отличается, поскольку несет в себе самом убедительность постижения, а не подкрепляется немедленно или в обозримом будущем практикой. Отличие от дискурсивного постижения является абсолютным, отличие же от интуитивного постижения научных истин относительно, поскольку в обоих случаях речь идет о синтетическом прямом усмотрении истины, об интуитивном суждении.

Эстетический элемент ("удовлетворение" по Канту) присутствует и в научном интуитивном постижении. В искусстве он главенствует. Для убедительности интуитивных суждений, идей утверждаемых методами искусства, большую роль играет многократное проведение этих идей в произведениях различных видов искусства и во многих произведениях одного и того же вида искусства. Успех этих разных "повторений" дополнительно подкрепляет убеждение в справедливости вывода. Эта возможность утверждения одной и той же интуитивной идеи средствами разных искусств является удивительным свойством искусства в целом. Если говорить об упомянутом только что примере, то при совершенно различных методах проведения идея "Ромео и Джульетты", как оказывается, может быть убедительно утверждена не только в шекспировской драме, но и в прокофьевском балете, и в симфоническом произведении Чайковского, и в театрализованной симфонии Берлиоза. Вопрос о том, почему это возможно, - сложнейшая проблема, которой мы, как это было оговорено в самом начале, конечно, касаться не будем.

Использование искусства для утверждения недоказуемых истин, догм уходит корнями в далекое прошлое. И в первобытном обществе автор наскальных рисунков, можно думать, объективно стремился к утверждению авторитета интуитивного постижения. На том этапе, когда дискурсивное мышление было слабо развито, конкретно-предметное, конкретно-содержательное интуитивное познание играло особенно большую роль. Вероятно, изображая сцены успешной охоты, первобытный художник утверждал авторитет суждения, согласно которому люди достаточно сильны, чтобы победить зверей. Утверждение интуитивной истины в этом случае приобретало черты заклинания, и в результате присоединения ритуальных, обрядовых элементов искусство сливалось с религией.

Представляется вероятным, что по тем же причинам необходимость искусства не вызывала сомнения, оно мощно развивалось и позже - в античном мире, в период позднего средневековья и раннего Ренессанса, когда научное знание не было еще на должном уровне. Не потому ли античные натурфилософы прибегали к стихотворной форме в своих сочинениях, что, не имея научных, опытных доказательств, они таким способом добивались большей убедительности своих "умозрительных" (т.е. интуитивных) представлений, например об атомной структуре вещества (Лукреций Кар "О природе вещей" и др.)?

Есть еще одно важнейшее обстоятельство, о котором мы будем говорить в дальнейшем.

Утверждение авторитета интуитивного постижения методами искусства есть в то же время утверждение идеи ограниченности, недостаточности дискурсивного познания и потому укрепляет авторитет интуитивного метода постижения вообще, в точных науках в частности.

Быть может, именно в этом нужно искать разъяснение известного высказывания Эйнштейна: "Достоевский дает мне больше, чем Гаусс". Достоевский здесь назван не случайно. Мало у кого из писателей, известных во времена Эйнштейна, творчество так насыщено интуитивными внелогическими суждениями, логически несовместимыми, но естественно реализующимися в одном персонаже чертами (святая - грешница Соня Мармеладова, слабоумный-мудрец князь Мышкин и т.д), неожиданными ходами сюжета, поступками. Гений художника в каждом случае делает эти интуитивные элементы полностью убедительными [30].

Уместно поставить вопрос: как развилась в человеке, как укрепилась способность к синтетическому суждению, почему она находит выражение в таких сложных формах духовной деятельности, как искусство, научное усмотрение аксиоматического базиса и т.п.? Как могла чисто эстетическая потребность достигнуть такой силы и такой духовной высоты, что искусство заняло в человеческом обществе грандиозное место? Как могла успеть развиться и укрепиться эта утонченная потребность личности за время существования человека?

Ответ возникает из сравнения с другими подобными же "страстями", о которых шла речь в гл.1. Нужно лишь обратить внимание на то, что нечто вроде первичного "синтетического суждения" проявляется во всем животном мире. Притаившаяся кошка выбирает момент, когда лучше всего броситься на мышь; прибежавшее к незнакомой реке стадо отыскивает место для переправы; муравей подбирает ношу по своим силам. Все эти действия возникают несмотря на отсутствие сознания у животного, на основе бессознательной переработки многих элементов информации, переработки, которая существенно опирается на разнообразные генетически закрепленные реакции, сводя их вместе, - на инстинкты. Синтетическое суждение человека представляет собой в чем-то аналогичный процесс, который в огромной степени усложнен и обогащен, прежде всего интеллектуально как в смысле учета интеллектуального опыта личности и человечества, так и в том отношении, что суждение формируется в сознании. По отношению к перечисленным синтетическим реакциям животного это обогащение и усложнение есть результат того же обобщения, сублимации, "одухотворения" животного инстинкта, о котором по отношению к другим инстинктам кратко говорилось в конце гл.1.

Как любовь Ромео и Джульетты или Элоизы и Абеляра отличается от животного стремления к соединению полов, как материнская любовь Сикстинской мадонны или Мадонны Литта отличается от заботы курицы о своих цыплятах, как подвиг воинов при Фермопилах отличается от боя петухов, - так же постановка диагноза врачом отличается от выбора полезной травы на пастбище заболевшим животным; вынесение приговора судьей - от наказания, которому подвергает волчица волчонка, схватившего не полагающийся ему кусок; формулировка законов движения ученым - от оценки ситуации собакой, решающейся перейти по качающемуся мосту через пропасть; выбор архитектоники симфонии композитором - от чередования разнообразных рулад у певчей птицы и формирование этических основ поведения индивидуума в обществе - от обращения галок с галкой, стоящей на низшей ступени иерархии в галочьей стае.

Таким образом, основное генетическое закрепление способности к синтетической реакции на бессознательном уровне происходит уже на животной стадии, а "одухотворение" и сублимирование этой способности, превращение ее в способность к синтетическому суждению происходит при "очеловечивании человека", так же, как это происходит и с теми "страстями", о которых идет речь выше. Не случайно интуитивное суждение у человека в такой огромной степени основывается на подсознательной (а значит, и бессознательной) деятельности мозга и лишь при соединении с сознательной деятельностью, присущей человеку, превращается в то, что, как упоминалось выше, можно назвать сверхсознанием. Это превращение шло вместе с формированием способности человека к сознательной духовной деятельности, и потому для его закрепления потребовался такой же период времени, как и для одухотворения, "облагораживания" других первоначально животных инстинктов.

Глава 7. Вдохновение

Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и к объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии.

Пушкин [25]

Математика, помимо раскрытия конкретных истин, помимо расширения объема нашего знания учит строгому логическому мышлению, учит пониманию того, что есть доказательность, учит "научному подходу".

Существует легенда, что триста лет назад, когда Декарт обучал дофина геометрии и не мог добиться понимания теоремы о равенстве треугольников, августейший ученик воскликнул: "Мсье Декарт, Вы дворянин и я дворянин. Вы даете мне слово дворянина, что эти треугольники равны? Тогда в чем же дело, зачем нам мучиться?". По мере распространения научного знания такая реакция становится невозможной. Именно в этом главный смысл школьного обучения математическим премудростям, которые все равно в основном забываются. Быть может, не останется в памяти теорема Пифагора, но отпечатается в сознании представление о неумолимой последовательности логических рассуждений, о строгости мышления, ведущей к безусловно достоверному выводу. Забудется формула бинома Ньютона, но останется хоть слабое воспоминание о своеобразном методе рассуждений, методе полной математической индукции, который применяется при ее выводе.

Точно так же искусство не только осуществляет интуитивное познание и расширение духовного мира человека, не только раскрывает и утверждает ценность выработанных человечеством этических норм и т.д., но кроме того воспитывает, развивает способность к интуитивному; целостному суждению, укрепляет доверие к нему как к методу познания истины.

Суждение "это красиво" максимально [31] освобождено от дискурсивного элемента. Оно может быть опосредствовано только другими интуитивными же элементами. Его объектом может быть простая плавная линия, проведенная на полотне. Эта линия может вызвать (в основном подсознательно) ассоциации с линией склонившегося цветка, с очертанием женского тела, с траекторией взлета самолета, с набегающей морской волной и т.д. Обобщая их, представляя в обобщенной, очищенной от конкретных деталей форме, суждение "это красиво", по существу, выступает как "рефлектирующее суждение" Канта. Таким образом, даже такое "элементарное" произведение искусства, позволяющее выделить и подчеркнуть общее эстетическое свойство множества объектов или явлений, является глубоко содержательным.

Ассоциации, как видим, отнюдь не должны быть осознаваемо конкретными. Более того, они могут опираться на другие, уже сами по себе обобщенные образы, а суждение "это красиво", конечно, отнюдь не должно быть единственным интуитивным суждением, которое вызывает произведение искусства. Это особенно справедливо для более сложного произведения, содержащего конкретно-предметный изобразительный, сознательно воспринимаемый и потому "дискурсивно опосредуемый" элемент (разумеется, дискурсия не может исчерпывать все; если бы это было так, то "содержание" произведения могло бы быть изложено и исчерпано осмысленными словами и "поэзия здесь и не ночевала" (О.Мандельштам)). Например, в портрете балерины может быть подчеркнута та же самая плавная линия. Тогда то же самое богатство (подсознательных) ассоциаций дополняется слиянием их с характеристикой конкретного лица, что в сваю очередь обогащает эту характеристику. Все это воспринимается в неразрывной связи, синтетически, и подобное сочетание дискурсивного и интуитивного создает особый эффект. Однако здесь при поверхностном восприятии интуитивный элемент может ускользнуть, и воздействие такого произведения искусства сведется к унылой и ненужной иллюстрации, которая вполне может быть заменена рассказом. Более того, при отсутствии художественного дара у создателя картины она не будет способна выводить за пределы простой фиксации конкретных деталей, вызывать ассоциации и порождать их синтез, приводить к новым интуитивным обобщающим "суждениям", образам, "идеям". Этим и отличен музей восковых фигур мадам Тюссо от Ватиканской галереи. Если же произведение искусства является подлинно значительным, то его адекватное восприятие и постижение его интуитивной идеи требует высокой степени мобилизации интеллектуальных и эмоциональных возможностей воспринимающего субъекта.

Созерцание, слушание - вообще восприятие произведения искусства (по крайней мере в желаемом идеале) связано с таким напряжением разнообразных душевных сил, при котором становится возможным и одновременное восприятие множества сторон, множества деталей этого произведения и сверх того целостное интуитивное постижение главной, ведущей его идеи, явно не раскрываемой, но формируемой в результате синтеза, обобщения множества возникающих ассоциаций. Другими словами, возникает состояние, которое и можно называть вдохновением. Оно требуется, следовательно, не только от творца, но и от зрителя, слушателя, у которого оно индуцировано художником.

Искусство действенно, если слушатель, зритель заражается подобным, по существу творческим, процессом. Поэтому подлинно художественное произведение оставляет простор для этого сотворчества, для "домысливания", "дофантазирования". Так, например, симфоническая и вообще инструментальная музыка достаточно для этого "абстрактна", т.е. лишена конкретно-предметной изобразительности. Слушатель, ведомый композиторским восприятием мира, обобщенными идеями и эмоциями композитора, наполняет ее своими образами и ассоциациями. Они могут быть осознанными конкретными образами, но могут быть также и все еще в значительной мере "абстрактны", обобщены, сублимированы. Будучи в основном всеобщими, они могут в то же время столь же различаться, сколь различны жизненные судьбы и художественный опыт слушателей. Именно поэтому возможны различные трактовки одного и того же, например, музыкального произведения разными исполнителями и в разные эпохи. Исполнитель, с одной стороны, представитель автора, с другой - слушателей, поскольку он может вызвать "сотворчество" слушателей, только если его исполнение соотнесено с их художественным миром, их уровнем и характером развития, только если его исполнение способно вызвать y них достаточно обширный круг ассоциаций. Для этого должен быть осуществлен контакт с материалом, накопленным у слушателя именно данной эпохи и данного общества. Только тогда смогут возникнуть эти ассоциации, сотворчество и удовлетворение (удовольствие) от усмотрения емкого обобщения.

В литературном произведении, как бы детально ни был описан автором персонаж, каждый читатель домысливает его внешний образ по-своему. Поэтому художественная иллюстрация к литературному произведению, навязывающая читателю вполне определенное "домысливание", как бы она ни была хороша с точки зрения живописи (графики) самой по себе, доставляя особый род художественного наслаждения, в то же время вмешивается в процесс сотворчества, который должно вызвать литературное произведение. Она выводит нас за пределы творчества писателя.