Выбор оружия

В блиндаж, где они дремали на кроватях, явился посыльный, пригласил на обед. Они шли за посыльным по лагерю, и это было военное поселение, созданное в песках Калахари. Партизанское стойбище, служившее прибежищем воюющему народу. Среди песчаных дюн подымались дымы, пахло пищей, на бледных кострах кипели закопченные котлы. Повсюду были пробиты тропки, промяты колесные колеи. Глаз угадывал замаскированные огневые позиции, деревянные амбразуры дотов, прикрытые ветками зенитки, упрятанные в капониры бэтээры. Везде попадались молодые военные в форме, юноши и девушки. Но среди них возникали старики в пестрых одеяниях, женщины с грудными детьми. Несколько раненых, перевязанных, с костылями и палками, отдыхали в тени. Здесь был плац с одиноким тенистым деревом и деревянной скамьей. Мачты антенн, высокая жердь флагштока. Вся пустыня была изрыта, продырявлена, наполнена жизнями. Эта жизнь пряталась под землей, защищалась, уменьшалась под воздействием жестоких, истреблявших ее сил. Восполнялась и размножалась, сохраняя популяцию, воспроизводила себя среди боев и пожаров.

Их привели в обширное подземное помещение, выложенное золотистыми стругаными бревнами, на которых висела карта Намибии, красным и синим были нанесены маршруты и стрелы ударов, отмечены вспышками места произведенных диверсий, изображены аэродромы, вражеские гарнизоны, полицейские участки. Из-за стола им навстречу поднялся Сэм Нуйома, мощный, плечистый, затянутый в новый пятнистый мундир, с белозубой улыбкой, сверкающей сквозь густую курчавую бороду. Он пожимал им руки теплыми большими ладонями. Портупея его сочно похрустывала, от него пахло вкусным одеколоном.

– Я знаю, что по дороге сюда вы подверглись воздушной атаке. Два наших сотоварища погибли. Вы рисковали жизнью, чтобы оказаться среди нас, увидеть наш лагерь, поведать о нашей борьбе всему остальному миру…

Эти слова были адресованы Белосельцеву, как репортеру. Было неясно, знал ли Сэм Нуйома о его легенде, видел ли в нем разведчика, связывал ли гибель учителя Питера с разведывательной операцией. Белосельцев чутко вслушивался, стараясь по оттенкам голоса, по тембру угадать истинное к себе отношение. Голос был сильный, звучный, с легкими шелестящими искажениями, вносимыми в английскую речь движениями африканских языка и губ.

– Смерть Питера – огромная утрата для нас. Он был не просто школьный учитель. Он был как пастор, как проповедник. Он учил мужеству и любви к Родине. Когда отряды уходили на задание в Намибию, Питер провожал их стихами и песнями. После того как мы вернемся в Виндхук, его именем мы назовем университет. На памятнике Победы мы начертаем его благородное имя…

Белосельцев вслушивался, как вслушиваются в ракушку, надеясь среди ровного гула уловить таинственный звук, залетевший в перламутровые завитки. Но Сэм Нуйома не знал о его истинной роли, видел в нем журналиста.

– Я хотел выразить вам мою благодарность. Там, в Луанде, вы спасли мне жизнь. Если бы вы не оказались рядом, пуля убийцы попала бы мне в голову. Я слышал ее свист у виска. Сегодня я имею честь принимать вас в военном лагере, в полевом блиндаже. Но я приглашаю вас в Виндхук, в президентский дворец. Вы будете среди первых гостей, которых я встречу в день Победы на пороге дворца…

В его словах была высокопарность человека, мечтающего о величии, которое долгие годы от него ускользало. И убежденность в том, что время величия неизбежно настанет. В нем была религиозная вера в неотвратимость победы, ради которой сражался его народ, гибли партизаны, сложил голову учитель Питер, и он сам, Сэм Нуйома, был готов принять ради этой победы крестные муки. Он благодарил Белосельцева за спасение жизни и одновременно хотел, чтобы Белосельцев почувствовал его величие, передал его в своих репортажах.

– А теперь я приглашаю вас пообедать.

Он пригласил их за деревянный, чисто выскобленный стол. Молодые охранники принесли приборы, дорогой фарфор, серебряные ложки и вилки. Повар в белом облачении поставил перед ними дымящуюся супницу. Появилась бутылка водки, хрустальные рюмки. Сэм Нуйома ловким движением откупорил бутылку. Разлил водку.

– Сегодня у нас воинский праздник. День почестей. Мы воздаем почести живым и мертвым героям. Вечером, после праздника, большой отряд партизан уходит на задание в Намибию. Вы просили меня показать как можно полнее жизнь партизан. В благодарность за ваше добро, доверяя вам, зная вас как известного военного репортера, я даю вам разрешение сопровождать наших людей в Намибию. Увидите воочию характер боевых операций. Безопасность вам гарантируется. Почтим же память нашего боевого товарища учителя Питера…

Сэм Нуйома поднялся, держа рюмку не за ножку, а за круглое донце. Пристально смотрел на Белосельцева. Тот выдержал взгляд выпуклых черно-лиловых, с яркими белками глаз. Сэм Нуйома посылал его вместе с отрядом к селению Онго, туда, куда будет направлен удар «Буффало». Прозорливый вождь африканцев угадал в нем разведчика, не прощая гибели товарища, включил его в число смертников.

– За героев! – Сэм Нуйома выпил рюмку. Белосельцев и Аурелио, не чокаясь, опустошили свои.

Пообедали вкусным супом из овощей на мясном бульоне. На второе блюдо им предложили распаренную белую рыбу, выловленную в реке Кунене. Сэм Нуйома простился с ними, пригласив на праздник, приказав офицеру поводить их по лагерю, показать подготовку отряда.

Они шли за офицером по лагерю, вели разговор по-испански.

– Вам не надо идти с отрядом! – сердито говорил Аурелио, черпая ногами песок, стараясь заглянуть в лицо Белосельцева. – Чертова выдумка! Нельзя на нее поддаваться!

– Вы хотите, чтобы в лагере говорили: «Советский журналист – трус»? Я не могу этого позволить. Есть журналистское сообщество. У меня есть имя и репутация. Я не могу допустить, чтобы в журналистских кругах меня презирали.

– Скажитесь больным! Здесь мерзкая вода и никудышная пища. Вы можете сослаться на «болезнь путешественника»!

– В России это называется «медвежья болезнь». Есть журналистская этика, я обязан ей следовать.

– Но вы – не журналист, вы – разведчик! Впереди самый ответственный этап операции! Вас застрелят, и кто после этого станет работать с Маквилленом?

– Вы же сами сказали, Аурелио, революция требует жертв. Когда у революции иссякнут герои, иссякнет и революция. К тому же нам следует самим убедиться, прошла ли информация Маквиллена. Будет ли нанесен удар по отряду.

– Вы издеваетесь над моими словами? Из-за ваших прихотей мне нужно отменить операцию.

– Разве командир Гонзалес отменил операцию на Плая-Хирон? Мы должны убедиться, что «Буффало» изменил маршрут и вышел на перехват отряда.

– Я требую, чтобы вы отказались!

– Я не подчиняюсь вам, Аурелио. Мы подчиняемся двум разным центрам, которые через нас координируют свою деятельность.

– Вы идете с отрядом, который будет разгромлен. Вам не хочется жить?

– А разве учителю Питеру жить не хотелось?

– Сэм Нуйома заманил вас в ловушку! Он мстит за гибель соратника. Он хитрый, самолюбивый и вероломный. Не доверяю ему, его разговорам о дружбе, о марксизме, тому, как он поет советские песни «Подмосковные вечера» и «Катюша»! Когда он победит и въедет в Виндхук, он забудет о марксизме, о Кубе и Советском Союзе. У него во дворце будут одни англичане!

– Дорогой Аурелио, есть судьба, доверимся ей.

– Тогда я пойду вместе с вами!

Белосельцеву было легко, почти весело. Восстанавливалось равновесие мира, нарушенное на пустынном шоссе, где истлевали обломки «Форда» и валялась на асфальте гладкая, как черное яйцо, голова. Анфилада ловушек, которую они воздвигали, расширяя пространство, помещая в него океанское побережье, пустыню Намиб, пески Калахари, заманивая в эти ловушки Маквиллена, неизвестных агентов, корпус морской пехоты, учителя Питера, штабистов батальона «Буффало», включала в себя западню, в которой оказался он сам. Он сам становился жертвой, приносимой богу разведки. И теперь предстоит узнать, существует ли этот бог. Примет ли он эту жертву. Откроется ли истинное устройство мира, основанное на соразмерности трат, на симметрии судеб, на равновесии зла и добра.

Ему было легко. Они шли по песчаной дорожке, и в вялых кустах тускло блеснул ствол зенитки.

Провожатый показывал им места тренировок, где отряд последний раз перед выходом проверял боевые навыки.

Молодой партизан в панаме положил на плечо трубу гранатомета, старательно целился, с колена поражал фанерную мишень транспортера. Ахал выстрел, граната с мерцающей сердцевинкой летела к откосу, взрыв поднимал над барханом тучу песка и дыма, обломки фанерной мишени.

Инструктор по взрывному делу держал на ладони хронометр. Пускал секундную стрелку. Диверсант по команде бросался вперед, выбрасывая из-под подошв песок. Мчался к отрезку железнодорожной колеи, разгребал между шпалами гравий, вживлял фугас. Бегом возвращался назад. Задыхаясь, заглядывал в стеклянный циферблат хронометра, где трепетала тонкая стрелка.

Другой диверсант укреплял взрывчатку на макете высоковольтной опоры. Инструктор показывал сочленения конструкции, которые нужно разрушить, чтобы мачта упала, нарушая энергоснабжение.

Белосельцев всматривался в лица бойцов, стараясь запомнить. Ибо с ними на исходе дня он отправится в опасный поход к селению Онго, где их ожидает засада. Вместе с ними попадет под огонь, и, быть может, они станут выносить его мертвое тело из боя или он, подхватив гранатомет у сраженного стрелка, станет целить в ребристый уродливый борт транспортера, прикрывая остатки отряда. Эта мысль казалась нестрашной. Была искупительной мыслью. Восстанавливала поколебленное равновесие мира.

Они наблюдали, как проводят маскировку бойцы. После выкрика «Воздух!», означавшего появление вертолетов врага, партизаны кидались в песок. Быстрыми взмахами саперных лопаток забрасывали себя с головой. Уходили в бархан, как ящерицы, ввинчивались, исчезали, оставляя на поверхности ложбинку песка. Пережидали тревогу, а потом вскакивали, сбрасывая с плеч сыпучие струи, подымали вверх атоматы, выпускали очереди по летящим машинам.

Девушка-санинструктор накладывала бинт на голую мускулистую руку юноши. Было видно, как вздрагивают от удовольствия глаза бойца, как нежно женские пальцы прижимают белую марлю к черному худому плечу.

Радистка, маленькая, с тугими бедрами, молодой сильной грудью, работала на ключе Морзе, на ее ловких коричневых пальцах светилось серебряное колечко.

– А теперь посмотрим нашу оружейную мастерскую, – сказал провожатый. – Мы бережем каждый ствол. Если он портится, или в него попадает пуля, или его раскаляет огонь, мы его лечим и возвращаем в бой. Это госпиталь для оружия.

В зарослях, под открытым небом, стояли длинные верстаки. Один был завален оружием. Стертое до белизны, исцарапанное, покрытое рыжей окалиной, лишенное прикладов, с торчащими винтами и скобами, оно побывало в сражениях. Было искорежено бомбами. Его заклинивало в горячих песках. Потные, едкие ладони стрелков разъедали приклады. Цевье «калашниковых» и ложа «М-16» истачивались термитами, трескались от сухости, изъедались кровью. Русская береза, из которой выстругивались деревянные элементы «калашникова», не выдерживала африканского солнца и едкого пота бойцов. Распадалась в труху. Ее заменяли цевьем из красного дерева, тяжелым прикладом из эбенового черного дерева. Оружие, побывавшее в руках краснодеревщиков, нарядное, новое, лежало на столе, и его хотелось поднять, почувствовать литую тяжесть.

– Теперь вы можете отдохнуть, – сказал провожатый, когда они вернулись к блиндажу. – Через пару часов начнется праздник. Я за вами зайду.

Он лежал в блиндаже на жестком топчане, глядя на близкий сруб, сквозь который на суконное одеяло проливался мелкий песок. По бревнам редкой цепочкой бежали маленькие рыжие муравьи, не замечая его. Как гонцы, несущие кому-то таинственную, непостижимую весть. Аурелио, угрюмый, сердитый, пошел бродить по лагерю в поисках рации, надеясь связаться с Лубанго. Белосельцев смотрел на тончайшую струйку песка, отсчитывающего, как в песочных часах, время его жизни. Муравьи передавали по эстафете бесшумную весть, в которой, если ее разгадать, было скрыто его, Белосельцева, будущее. Он не боялся похода, не боялся предстоящего боя. Он знал, что его не убьют, что он вернется живым. Душа ожидала чуда, напрягалась, становилась прозрачней, пропуская сквозь себя незримые, летящие из неба лучи.

Он знал в себе эти состояния, когда избыток жестоких зрелищ, груз непосильных решений истощали разум, угнетали волю. Но раскрепощалась душа. Чутко слушала мир, ожидала в нем чудо, ловила шелест легчайших, пронизанных светом крыл.

Под Гератом во время боя, когда взрывались машины, и убитый сержант лежал на броне, с красным пузырем в голове, и в бойницу дувала просунулся гранатомет, и он ждал удара и смерти, его вдруг посетило видение. Словно ангел прянул с небес, вырвал его из ада, заглянул в лицо сияющими глазами, поставил на кровлю мечети.

В Кампучии, на железной дороге, среди душных горячих болот, в которых, как белые тыквы, белели костяные головы, он пережил помешательство. Его выцеливал снайпер, тонкий лучик прицела коснулся его переносицы. Ангел снова явился, запечатал ему глаза, перенес через липкую топь, поставил у входа в пагоду.

Это был зрительный образ, наподобие вспышки, которая медленно угасала, рождая ощущение счастья. Так было в детстве, в его маленькой комнатке, когда ангел являлся из зеркала. Так было в юности, когда ангел явился из звезд, из крохотной серебристой спирали, пролетев сквозь крышу сарая. Всю жизнь за ним следовал ангел. Избавлял от греха и смерти. Спасал от уныния. Словно ждал от него главного в жизни поступка. Прозрения и исповеди. Хотел услышать, как он любит Творца, благоговеет перед Его творением. Заключить в ворох пернатых крыльев и, не дожидаясь кончины, поднять на небо.

Белосельцев лежал в блиндаже, глядя на бревна, сквозь которые сочился песок. Бесшумный строй муравьев торопился по стене блиндажа, нес кому-то беззвучную весть.

В блиндаж спустился Аурелио.

– Я был у Жакоба, командира отряда. Он уточнил, что берет вас с собой до границы. В Намибию они проникнут без вас. В селении Онго будет ждать легковая машина, которая вас и меня доставит обратно в лагерь. Я связался с Лубанго. Началось выдвижение бригад. В случае разгрома «Буффало» вам следует срочно вернуться в Лубанго и провести вербовку Маквиллена. Он будет деморализован провалом. Вспомните, что вы не журналист, а разведчик.

– Как вы думаете, Аурелио, не может Маквиллен в качестве секретных агентов использовать муравьев? Муравьиная тропа соединяет блиндаж с Лубанго.

– Мне не до шуток. Нервы мои на пределе.

В блиндаж спускался посыльный:

– Вас приглашают на праздник. Вы – наши почетные гости.

Когда они вышли на свет, окрестность преобразилась. Повсюду, среди песчаных бугров и чахлых кустарников, двигались люди. Выходили из-под земли, вылезали из невидимых щелей, вставали в рост там, где секунду назад было пусто. Казалось, их плодила земля. Они сотворялись из смуглой почвы, черных корней, горстей песка. Стряхивали прах, расправляли одежды, начинали идти все в одну сторону, сквозь кусты, туда, где раскинулся плац. Женщины, охваченные по бедрам яркими долгополыми тканями, радостные, с улыбками, иные с детьми на руках, иные с прикрученными за спиной спящими грудными младенцами. Изможденные старики и старухи, сморщенные, цепляясь один за другого, словно встали с предсмертного одра, чтобы взглянуть напоследок на солнце. Юноши и девушки в чистых нарядных рубахах, торжественные и веселые. Военные в камуфляже, в начищенных сапогах и ремнях, надевая на ходу металлические зеленые каски. Это были не просто партизаны, не просто беглецы и повстанцы, а целый народ, ушедший из-под солнца под землю, скрывший в пещерах своих стариков и младенцев, свои скрижали и светочи. Теперь, по таинственному зову, по звуку небесной трубы, они покидали свои катакомбы.

Плац с одиноким тенистым деревом был окружен людьми. Бойцы в мундирах и касках выстраивались в шеренги. Командиры ровняли ряды, ставили в строй опоздавших. От плаца, вдоль дороги, по обе ее стороны, пропадая в редких зарослях, тянулась двойная шеренга детей в зеленых одинаковых майках, в красных галстуках. Их черные лица, курчавые головы, изумрудные майки и яркие алые галстуки просвечивали далеко сквозь прозрачный кустарник.

Белосельцева и Аурелио провели под тенистое дерево, усадили на лавку. Молодой солдат подошел к ним, извлек из кармана значки с красными звездами и надписями «Намибия». Улыбаясь, аккуратно приколол им значки на грудь. Сказал:

– Теперь вы тоже – Намибия!

Белосельцев сидел под священным деревом, в его прохладной пятнистой тени. Чувствовал его святость, реющий в оранжевой листве незримый дух, соединявший народ своими древесными силами. Корни божества уходили в землю, питали народ глубинной неиссякаемой жизнью, а ветви и крона распускались в небесах, стремились к благу и чуду.

Что-то дрогнуло в солнечном воздухе, колыхнулось по рядам, побежало по солдатскому строю, по шеренге пионеров, вдоль песчаной дороги. Негромкое, похожее на стон звучание покатилось над головами, превратилось в слабое пение. Дети у обочины раскачивались в такт напеву, окутывались легкой солнечной пылью, словно дорога отрывалась от земли, подымалась в небо, увлекая за собой кусты, холмы, стоящих на ней людей. В волнообразном, улетающем в небо хоре звучало: «О, Намибия!» Повторялось многократно, как плач.

На дороге возникло облако пыли. Трясясь и подскакивая, мчался защитного цвета джип. Песня зазвучала сильней. Джип приближался. Строй солдат смотрел на него жадными глазами. Командир, в берете, перетянутый портупеей, пошел навстречу машине, отбивая парадный шаг. Джип налетел и встал. Из него посыпались, побежали веером автоматчики. Одолевая грузность, стараясь выглядеть гибким и легким, поднялся президент Сэм Нуйома, в пятнистом мундире, в военном картузе, в ремнях с пистолетом. На ходу тронул детскую курчавую голову, расправил кому-то галстук, кому-то погладил плечо. Командир приблизился, замер, отдавая честь, начал рапорт. Президент по-военному, ладонь у виска, слушал, а сам оглядывал строй, озирал ищущими, вопрошающими глазами собравшихся на плацу людей, словно пересчитывал свой народ, желал убедиться, что в нем остались бойцы, не иссякла надежда, сбереглась хранимая в изгнании вера. И в пустынных песках и зарослях волновалась, улетала к белесому солнцу песня «О, Намибия!».

Сэм Нуйома принял рапорт, обошел строй, останавливался, говорил о чем-то с бойцами. Пересекая плац, приблизился к священному дереву, кивнул Белосельцеву и Аурелио:

– Сегодня мы принимаем у себя новую партию людей из Намибии. Они еще не бойцы. Простые рабочие и крестьяне. Они будут учиться, прежде чем станут бойцами. Они увидят своих героев, увидят мучеников, увидят своего президента.

Строгий, величественный, он прикоснулся рукой к стволу дерева, словно набирался священных сил. Был президент и военный лидер. Был вождь гонимого племени. Был жрец таинственной древней религии, сберегавшей народ среди войн и гонений.

Ударил далекий невидимый барабан. Все оглянулись на его рокотание. Барабанный бой приближался. Из-за кустов, из пятнистых туманных зарослей, выплывало знамя, трехцветное, красно-зелено-синее, под стать пустыне, ее небу, пескам и зарослям. Знаменосец, тонкий, гибкий в талии, плыл, не касался земли, как мираж в горячих барханах, трепетал в барабанном рокоте. Знаменосец вышел на плац. Медленно, как во сне, с закрытыми глазами, стал обходить ряды, словно посланец, спустившийся с неба на трехцветном полотнище. Знамя проплывало, как дух. Люди дышали ветром, который оно подымало. Знаменосец встал под священное дерево, и знамя упало ему на плечо, в три ручья стекло до земли.

Снова забил барабан. Из желто-зеленых кустов, отделяясь от них литым бруском, вышел взвод автоматчиков. В касках, с темным сиянием оружия, плечом к плечу, с окаменелыми, бесстрастными лицами, неся под касками блеск немигающих глаз, вышел на плац. Обходил ряды, бодрил собравшихся женщин, немощных стариков ладным строем, парадным шагом, волей и крепостью лиц. Сиянием автоматов, решимостью защищать и сражаться. Нестройные новобранцы в пестрых одеждах, явившиеся в партизанское стойбище, жадно взирали на тех, в кого они должны обратиться. Распрямляли плечи, сдвигались, восхищенно блестели глазами.

Барабан рокотал. На плац выходили раненые, одолев свою немощь, поднявшись с больничных коек, в бинтах, опираясь на костыли и на палки, хватая за плечи товарищей. Несли на перевязях перебитые руки. Хромали, волоча забинтованные стопы. Мерцали из-под белых повязок запавшими глазами. Шли неровной распадающейся вереницей, показывая новобранцам свои увечья и раны, красные потеки бинтов. Мученики и герои озаряли новобранцев священными ранами, готовили их к будущим мукам.

Легкой пружинной поступью, словно шла на задание, кралась в кустах, одолевала минное поле, двигалась группа, готовая к рейду в Намибию. Белосельцев узнавал взрывника, который минировал рельсы. Диверсанта, клавшего заряд на опоры высоковольтной мачты. Санитарку с походной сумой. Радистку с тонкой антенной. Партизаны несли на плечах пулеметы, гранатометные трубы. Впереди, осторожный и чуткий, похожий на лесного охотника, шел командир. Белосельцев жадно смотрел на бойцов, помещал себя в их строй. Боевая группа, обреченная на смерть, прощалась с народом. Отражалась в лицах матерей и престарелых отцов, набиралась от них последнего прощального света.

Загремели струнные инструменты и бубны, тонко взыграли свирели и дудки, забили, загрохотали тамтамы. Появились плясуны и танцоры. Полуголые, с черными, натертыми маслом телами, в набедренных перевязях, опоясанные пучками перьев и трав. Подскакивали, ударяли в песок босыми стопами, крутили животами и бедрами, враз припадали к земле, воздевали руки к небу. Их гибкие молодые тела извивались, как черное пламя. Кого-то заклинали и звали, кого-то проклинали и славили. Их древний танец колдунов и охотников был исполнен ритмов Африки. Их движения и клики были исполнены магии ловцов, моливших божество об удачной охоте, о крупном звере, о благополучном возвращении домой. Но их руки сжимали не луки и дротики, а гранатометы и автоматы Калашникова. Они целились не в антилоп и слонов, а в бэтээры и танки. Падая на землю, они маскировали себя от вертолетов врага. Перевертываясь, уклонялись от очереди. Стреляли вверх из зениток по пикирующим «Миражам» и «Канберрам». Это был детский ансамбль учителя Питера. Танцоры, вытаптывая поляну, славили его, поминали, признавались в вечной любви. И учитель Питер смотрел из кроны священного дерева на любимых учеников.

Барабаны и свирели умолкли. Президент Сэм Нуйома шагнул из-под тенистого дерева на белое слепящее пекло. Стоял, темнобородый, высокий, дыша тучной грудью, обводя глазами народ. Укреплялся духом, чтобы ответить им всем на огромное, скопившееся в них ожидание. Заговорил, сначала вяло, чуть слышно, словно не в силах протолкнуть сквозь горло пыльный ком воздуха. Потом все громче, ясней, будто голос в нем разрастался, одолевал усталость, непомерное бремя, становился громогласным, рокочущим, летел над барханами, над железными касками, колыхал полотнище знамени, листву священного дерева. Огромный, мощный, чернобородый, как африканский языческий бог, воздел кулак, сжимая в нем ослепительную молнию, метнул ввысь. И возник контакт между ним и стоящим вокруг народом. Воины, старики, увечные калеки, матери с грудными младенцами, те, кто вернулся из боя, и те, кто отправлялся в поход, были единым народом, верящим, молящимся, отдающим себя на великие испытания. «О Намибия, ты будешь свободной!» – звучали слова песнопений.

Вновь ударили барабаны. Ряды шевельнулись, пошли. Колыхались, волна за волной, под заунывное пение, по пыльной траве и песку, по слепящему пеклу. Двинулись автоматчики, стиснув жесткие скулы. Раненые ковыляли на своих костылях, толкали инвалидные коляски. Старики и старухи, поддерживая друг друга, торопились, желали не отстать от молодых. Подростки и юноши, чернея вихрами, косичками, старались шагать в ногу. Единым дыханием, единым народом, сквозь муки и смерть, шли к завещанной цели, о которой звучало в песках: «О Намибия, ты будешь свободной!»

Белосельцев смотрел на шагавших, на двух замыкавших строй стариков, семенивших, не имеющих сил идти. Глаза его влажно туманились, превращали солнце в размытый радужный крест. Он нес этот крест над рядами, шагал вместе с ними.

Глава одиннадцатая

Грузовики, тускло светя подфарниками и хвостовыми огнями, колыхались в ночных песках, продвигались к границе. Белосельцев ухватился за борт, чувствуя, как на губах оседает теплая сухая пыль, как слабо, сладко пахнут пески. Его нога упиралась в железную трубу гранатомета, звякающую на ухабах, плечо прижималось к острому худому плечу партизана, гибко отступавшему при наклоне машины. Он был стиснут, сжат, окружен молчаливыми людьми и оружием, его неуклонно, неустранимо влекло в сторону минных полей, засад, колючей проволоки, сигнальных ракет, красных, пробивающих ночь трассеров, плазменных вспышек, криков боли и ненависти.

Грузовики двигались в узкой колее, с которой невозможно было свернуть, прочерчивали линию, по которой их втягивало в неотвратимое будущее. Но над головой был бесконечный простор и свобода, дышало мироздание, в котором летел прозрачный ангел, зажигал миры, как люстры, развешивал во Вселенной красные и золотые лампады, разбрызгивал стоцветную росу, звал к себе его любящую бессмертную душу.

Он вдруг подумал о Марии. Бархатно-темная, теплая, в каплях ночного света, она возникла на небе, словно лежала на отмели, омываемая океанской волной, среди мерцающих ракушек и водорослей. Она была африканским небом, теплой благоухающей ночью, живой одушевленной бесконечностью, в которую хотела переместиться неподвластная смерти душа.

Грузовики выехали из барханов на пустошь. Под звездами, черные среди звезд, возникли островерхие хижины. Пахнуло дымом, закраснел тусклый огонек очага. Грузовики встали, бойцы выпрыгивали, отваливали борта, стаскивали снаряжение.

– Селение Онго, – сказал Белосельцеву командир Жакоб, стаскивая на землю гранатомет. – Здесь краткий отдых, еда. Потом пешком к границе. Там мы с вами расстанемся. – К грузовику от хижин метнулось несколько быстрых полуголых людей, помогавших бойцам. – Тут наши друзья. Воду, еду дают. Обратно из Намибии отряды встречают.

Маленький костер догорал рубиновыми углями на пепельном кострище. Вспыхнул трескуче и ярко, когда полуголый, с острыми ключицами человек кинул хворост. Отошел, озаренный пламенем, к стене круглой, из кольев построенной хижины, крытой кипами тростника. Выглянули и исчезли любопытные женские лица. Долбленое корыто и растресканная деревянная ступа, освещенные костром, отбрасывали тень. Другой африканец, в тряпице на узких бедрах, с косматой бородкой, прошлепал к костру плоскими растресканными ступнями. Поставил на огонь чан с водой. Расстелил на земле циновку. Бойцы распаковывали мешки, выкладывали съестные припасы – бугристые клубни, хлебные лепешки, ломти сушеного мяса. Готовились к трапезе.

– Сюда, в Онго, прибудет завтра полковник Кадашкин. – Аурелио, озабоченный, недовольный, устроился рядом с Белосельцевым на теплой земле. – Нам с вами лучше переночевать здесь, в Онго. Дождаться полковника. Если «Буффало» нанесет удар по отряду, у нас с вами будет маневр к отступлению, мы не попадем под огонь. Вместе с Кадашкиным отправимся в расположение ангольских бригад. Примем участие в разгроме «Буффало». Зачем заставлять Кадашкина искать в песках наши оторванные головы? – Аурелио не оставлял надежды отговорить Белосельцева от его безрассудной затеи.

– Дорогой Аурелио. – Белосельцев мягко сжал его руку. – Вы замечательный товарищ и прекрасный друг. Поверьте в благополучный исход нашего рейда. Не лишайте меня возможности описать эту удивительную ночь, африканские звезды, партизанский поход. Все будет хорошо. Так говорит моя интуиция.

– Моя интуиция говорит мне, что утром наши оторванные головы будут лежать рядом, на песчаном бархане, и полковник Кадашкин будет искать ящик из-под пива, чтобы их довезти до Лубанго.

– Дорогой Аурелио, наши две головы будут завтра смотреть друг на друга, пить виски, а третья голова, полковника Кадашкина, будет радостно улыбаться и звать нас в гарнизонную баню.

– Не нравится мне эта затея, – угрюмо твердил Аурелио.

Началась короткая трапеза. Белосельцев принимал из смуглых рук кусочки вяленого жесткого мяса, ломти горячих, обжигавших губы клубней. Пил из глиняной грубой чашки пресный отвар. Огонь озарял жующие рты, фарфоровые белки, гибкие запястья и пальцы. Эта трапеза напоминала обряд преломления хлеба, где каждый получал свою долю от общей судьбы, сочетался с другим через хлеб, глоток травяного настоя, искры огня, озарявшие трубу гранатомета. И всех накрывало сверкающее волнистое небо, по которому катилось дыхание, словно подымалась темная женская грудь, чуть прикрытая мерцающей тканью.

Трапеза завершилась. Командир Жакоб поднялся, пронеся по головам свою быструю тень. Что-то сказал бойцам. Те разом встали, разошлись от костра. Звякали в темноте металлом, перемигивались фонариками. Возвращались к свету, выстраивались. Из дверей хижин вышли женщины, обмотанные по бедрам пестрыми тканями. Полуголые мужчины с худыми руками, костлявыми коленями, всклокоченными головами. Старик с обвисшей на ребрах кожей оперся на палку, стоял у костра, почти на углях, которые просвечивали сквозь его крупные, растопыренные пальцы.

Бойцы вставали в строй, перетянутые ремнями и лямками, с автоматами, заплечными сумками, круглыми флягами на бедрах. Тонкие, гибкие, под бременем тяжкой поклажи. Подносили длинные отточенные колья, веревками приторачивали к ним стволы минометов. Вынимали из ящиков мины, завертывали их по одной в куски материи, пеленали бережно, словно младенцев, прижимали к груди.

Белосельцев шагнул и занял место в строю рядом с девушкой-радисткой, которая упрятывала под берет плетеные косички, набрасывала на плечи лямки походной рации, словно школьный ранец. Аурелио недовольно поднялся, вошел в строй.

Командир Жакоб подал команду. Стало так тихо, что был слышен крик ребенка в хижине. Звезды складывали над головами свои орнаменты и узоры, словно на бархатном черном теле блестящей иглой кто-то делал татуировку, выводил рыб, зверей и драконов, волшебные цветы и листья.

Жакоб вскинул кулак, глухо воскликнул:

– Намибия, ты будешь свободной!

Шеренга повторила его жест и вскрик:

– Намибия, ты будешь свободной!

Белосельцев, выталкивая вверх кулак, повторяя священное заклинание, чувствовал свою неразрывную с ними связь, смертную к ним любовь, единство их быстротечных жизней, протекавших под вечными звездами.

Появился проводник с матерчатой котомкой через плечо, с деревянной клюкой, заросший, лохматый, похожий на нищего.

– Вперед! – сказал командир, и отряд колыхнулся, пошел, оставляя за собой островерхие хижины, красную, меркнувшую точку костра, запахи и звуки деревни.

Они миновали пустошь, издававшую слабые запахи сухой травы, скотины, холодного дыма, – так пахнет ночное пастбище, которое на время покинуло стадо, оставив сгоревший на солнце помет, пепел пастушьего костра. Начались заросли, сквозь которые по узкой тропке вел их проводник. Белосельцев на ходу отломил хрупкую веточку, взял в рот, ощутив горьковатый вкус живой коры. Среди кустарника стали появляться деревья, редкие, высокие, с голыми корявыми кронами. Казалось, деревья когтистыми лапами сгребают звезды, держат их в объятиях, как в огромных корзинах, а потом объятия раскрываются, звезды из разорванных корзин высыпаются в небо, безбрежно, многоцветно сверкают.