Выбор оружия

Спустились к машине, мимо портье, поклонившегося им из-за стойки. Швейцар в форменной фуражке услужливо захлопнул дверцы лимузина. Катили по улицам, не таясь, под маслянисто-желтыми фонарями. Белосельцеву казалось, что их по пути сопровождает множество осторожных внимательных глаз. Появлялись из-за угла автомобильные фары и в отдалении следовали за ними. Молча смотрели им вслед мужчины за столиками вечерних кафе. Выглядывала из освещенного окна женская голова. Перебегал под колесами улицу проворный мальчишка и скрывался в проулке. И все это наблюдало, запоминало, передавало кому-то об их продвижении.

Они подъехали к нарядной вилле с резным фронтоном, затейливой лепниной, узорной чугунной решеткой. Сквозь ограду на освещенной стоянке виднелся красный «Форд». Свет от фонаря падал так, что отчетливо был различим номерной знак.

– Здесь мы заберем попутчика и поедем на красном «Форде», – сказал Аурелио, проходя сквозь калитку. Белосельцеву опять померещилось, что кто-то следит за ними из кустов соседней, затемненной виллы. То ли друг, охраняющий их в темноте, то ли враг, крадущийся следом.

В прихожей их встретил охранник в камуфляже, с тяжелым ремнем, на котором висела кобура. В комнате, куда они вошли, сидели люди, по виду кубинцы. Отдельно от них за столом, перед чашкой чая, сидел чернолицый, бородатый, с яркими белками африканец, изумивший Белосельцева своим сходством с Сэмом Нуйомой. Крупное мешковатое тело, смоляная, с проседью борода, шоколадно-черное, с лакированным блеском лицо. Только улыбка, белозубая, яркая, была наивной и мягкой, без яростного оскала.

– Это Питер. – Аурелио представил его Белосельцеву. – Он поедет с нами. Он учитель. Поговорите с ним. Он расскажет вам свою историю. – Он оставил их вдвоем, а сам увел кубинцев в соседнюю комнату, где они негромко переговаривались.

– Я учитель. Приехал в Лубанго раздобыть цветные карандаши и альбомы. В нашем военном лагере есть школа. Там учатся дети партизан. У многих из них погибли родители. Мои ученики очень любят рисовать. Вот я и везу им карандаши и альбомы. – Он кивнул в угол, где на полу лежала стопка альбомов для рисования и несколько коробок с цветными карандашами. Он произносил английские слова так, словно каждое из них немного сплющивалось и сминалось его пухлыми губами и красным большим языком. Каждый издаваемый звук напоминал спелый плод, который он слегка надкусывал, выпивая из него глоток сочной сладости. Эти вкусные звуки и добрые болезненные глаза вызывали у Белосельцева симпатию и сострадание.

Он пил из широкой пиалы, украшенной растительным и звериным орнаментом. Его длинные черные пальцы обхватывали глазурованную светлую глину, на которой по кругу скакали антилопы, бежали львы, летели птицы, плыли рыбы, проносились сквозь заросли трав и деревьев. Он подносил чашу к губам, закрывал глаза, и горячий напиток пьянил его, словно это был целебный отвар.

– В чем же ваша история, Питер? – Белосельцев улавливал душистую горечь напитка, будто в кипятке растворились сухие листья терпких лесных снадобий. – Что имел в виду Аурелио?

– Я рассказал ему про детей, которых полицейские затравили собаками. О нашей школе в предместьях Виндхука, где мы из школьников создали группу борцов за свободу Намибии. Наверное, он это имел в виду.

– Расскажите мне, Питер. Я тоже хочу знать эту историю.

Темные гибкие пальцы охватывали глиняную чашу, на которую африканский мастер нанес магический звериный орнамент, управлявший судьбой. Терпкий настой, растворивший травяные соки, пьянил и туманил глаза. В выпуклых белках намибийца, чуть желтоватых, краснели жилки сосудов. Белосельцев слушал историю.

– Однажды я увидел, как дети, которых я учил, рисуют в тетрадях эпизоды народной войны. На рисунках были изображены партизаны, нападающие на броневики оккупантов. Полицейские с дубинками и собаками, разгоняющие народные демонстрации. «Миражи», которые бомбят и расстреливают партизанскую базу. Палачи, мучающие пленного партизана. Я сказал, чтобы они расклеили свои рисунки на стенах домов, на фонарных столбах, на автобусных остановках. Люди стали собираться у этих рисунков, возникали маленькие митинги и собрания. Полиция срывала рисунки, старалась отыскать художников. Так зародился наш школьный боевой отряд, который создавал рукописные листовки, изготовлял цветные плакаты, вдохновлял народ на борьбу…

Темные пальцы с розовыми ногтями сжимали пиалу, медленно ее поворачивали. Из-под пальцев выбегали животные, распрямлялись цветы и травы. Казалось, африканец колдует, управляет судьбой, отгоняет злой дух. Поселяет его то в бегущую антилопу, то в скачущего леопарда, то в плывущую рыбу. Отводит его от себя. Пьет из чаши судьбы, глотая отвар, приготовленный из волшебных кореньев.

– Днем в классе мы учились по школьной программе, а вечером рисовали плакаты и боевые листки, разучивали песни и танцы борьбы. В танцах под удары тамтамов дети изображали, как партизаны подкрадываются к полицейским участкам и стреляют из автоматов. Как они минируют железную дорогу и взрывают составы. Как ведут огонь из зениток по вражеским самолетам. Рисунки расклеивали по всему поселку, а с танцами выступали на улицах, в церквах, на собраниях. Наш отряд назывался «Копье народа», и мы вонзали его в грудь оккупантов…

Африканец, в чьих кольчатых волосах белели пучки седины, а в глазах, утомленных бессонницей, денным и нощным бдением, лопнули красные жилки, испивал свою чашу. Словно готовился к подвигу. Набирался силы и бодрости от диких животных. Просветлял свой разум и дух настоем волшебных трав.

– В день рождения Сэма Нуйомы, нашего героя и лидера, мы задумали повесить над городом партизанский флаг. Самый ловкий и смелый ученик по имени Сэм ночью, когда стало темно, отправился на центральную площадь, где расположена городская управа. Он обмотал себя флагом, залез на высокую мачту, где развевалось оккупационное знамя, срезал его и повесил наш флаг. Внезапно подъехала полицейская машина и на ней зажегся прожектор. Осветил мачту и Сэма, который спускался вниз. Полицейские открыли огонь. Было видно, как мальчик парит в небе, в пятне света, как летящий ангел. Как пули попадают в металлическую мачту. Как, раненый, он хватается за перекладины лестницы и камнем падает вниз. Его мертвое тело увезли в полицейский участок. Я понял, что утром в школе будет облава. Ночью обошел своих учеников, предупредил об опасности, и мы всем классом убежали из поселка. Пришли к партизанам в буш. Продолжаем учиться, продолжаем рисовать и петь песни. Чиним оружие, которое побывало в бою. Старшие школьники уходят на боевые задания. Некоторые из них погибают. Я продолжаю учить детей в классах, которые вырыты под землей. Я рад, что сумел раздобыть цветные карандаши и альбомы. Когда завтра вернусь, я дам задание нарисовать картину «Партизанский поход на Виндхук». Мы подарим ее Сэму Нуйоме…

Он допил свою чашу и бережно поставил на стол. Судьба, которую он себе сотворил, была теперь в нем. И не было силы, способной ее изменить.

– Вы очень похожи на Сэма Нуйому, – сказал Белосельцев, испытывая к Питеру сострадание и боль.

– Все намибийцы похожи на Сэма Нуйому, – ответил учитель. – Как дети похожи на отца. В каждом из нас стучит его сердце. А в нем стучит сердце Намибии.

Они сидели перед пиалой с бегущими по кругу животными. На глиняной кромке, обращенной к Белосельцеву, был нарисован слон.

Глава девятая

В комнату вернулся Аурелио и с ним кубинец, державший в руках плоскую жестяную банку.

– Пора в дорогу, – сказал Аурелио. – За ночь нужно проделать основную часть пути. Однако вам, Виктор, следует осуществить маскировку. Вас сделают черным. Станете африканцем. Это снизит риск похищения. Однажды вы уже рисковали.

Кубинец открыл жестяную банку, в которой находилась темная глянцевитая гуща, напоминавшая сапожную ваксу. Макнул в нее мягкий лепесток поролона.

– Закройте глаза, – вежливо попросил Белосельцева. – Краска попадет, будет жечь.

Белосельцев послушно сжал веки. Почувствовал влажное прикосновение поролона, едкий запах, напоминавший жженую резину. Мягкая губка касалась его лба, щек, носа, скользила по подбородку и шее.

– Можно открыть глаза, – сказал кубинец. – Осталось покрасить руки.

Белосельцев положил на стол пятерни. Смотрел, как губка оставляет на его пальцах черные, быстро высыхающие линии. Теперь он был черный. Только белки светились на его глянцевитом, как африканская маска, лице, белели зубы, влажно краснел язык.

– Вы очень симпатичный мужчина, – довольный его видом, сказал Аурелио. – Ходите так всегда. Вас будут любить африканки. Пора в дорогу.

Водитель красного «Форда», маленький, бритый наголо намибиец, помог полному Питеру загрузить в багажник кипы альбомов, коробки с карандашами, рулоны бумаги. Питер уселся на переднее кресло, рядом с шофером. Аурелио, подхватив автомат, угнездился на заднем сиденье. Рядом с ним устроился Белосельцев.

– Помолимся на дорогу, – обернулся к ним с переднего сиденья Питер, осеняя себя крестом. – Боже, спаси и сохрани верящих и любящих Тебя!

Ворота виллы открылись, и красный «Форд» выехал в город.

Они катили медленно по освещенным улицам. Несколько раз останавливались под фонарями. Проехали «Гранд-отель», задержавшись перед порталом. Демонстрировали себя, показывались тем, кто должен был заметить отъезд из города красной машины, тучного бородача на переднем сиденье, охранника с автоматом. Проехали освещенный центр, тусклые предместья, вырвались на открытое шоссе и помчались в ночном мягком шелесте.

Белосельцев тревожно всматривался в обочины. Но там, в темноте, размыто бежали кусты и деревья, не было видно огней, не было признаков человеческой жизни. Постепенно тревога отодвинулась, превратилась в едва ощутимое душевное смятение. Высохшая краска стягивала кожу лица. Рука касалась прохладной стали автомата. Мягко зеленели циферблаты на приборной доске. Темным массивом возвышалась впереди голова учителя Питера.

– Можно поспать, – сказал Аурелио. – На рассвете сделаем остановку, позавтракаем. Нас встретят проводники.

– А я уже почти задремал, – отозвался Питер. – Хорошо, когда темно и мягко шумит мотор.

Белосельцев пытался заснуть, но душевное смятение оставалось. Машина летела по ночному трансафриканскому шоссу Каир – Кейптаун, и ее шелестящий полет был неостановим. Обгоняя их, в ночном эфире несся сигнал, оповещавший о движении машины. Из укрытия на обочину выходили стрелки, клали на землю трубы гранатометов. Всматривались в ночь, ожидая далеких огней. И то, чему надлежало случиться, было неотвратимо.

Он увидел огонек зажигалки, осветивший смуглое лицо Аурелио. Красная бусина у его губ разгоралась, и тогда становились видны негроидные губы, приплюснутый нос, выбоина на щеке.

– Не спите? – спросил он Белосельцева. – Завтра будет тяжелый день. Надо немного поспать.

– Вы ведь тоже не спите.

– Я вспоминаю, как ночью мы уплывали на Кубу из Никарагуа на самоходных баржах. Впереди была неизвестность. Родина, дом, предстоящий бой и возможная смерть. Были предчувствия. Были надежды. Были звезды. Сейчас я стал старше, черствее. Но испытываю нечто похожее. С годами тело забывает усталость, раны, страдания. Но душа не расстается с предчувствиями, ими живет.

Красные нити летели в ночи за стеклом, словно трассеры, прочерчивали траекторию. Мягко ревел ветер в растворенном окне, бархатно касался лица. Они были вместе, рядом, в тесной капсуле, несущейся сквозь ночную Африку, соединенные на краткое время опасной хитроумной задачей, породнившей их.

– Мы жили в казарме на берегу океана, готовились к десанту. Несколько самоходных баржей стояло под кручей. Весь день мы грузили на них топливо, боеприпасы, крепили на носу пулеметы. Мы должны были за ночь пересечь залив и высадиться на Кубе до восхода солнца. Я выходил на обрыв, смотрел в сторону Кубы, и мне казалось, что из моего сердца вырывается тонкий луч, летит через море, проникает в наш маленький дом, где мама, папа, сестренка. Мама слышит мою весть, поворачивает лицо в мою сторону.

Искры от сигареты снова мелькнули, будто слова Аурелио превращались в красные нити. Некоторое время летели рядом с машиной, а потом отставали, жили отдельно среди ночных африканских лесов.

– Мы шли в ночи на баржах. Звезды в тумане. От моторов светящийся след. С каждым поворотом винта все ближе родина, все ближе бой. Наш командир Гонзалес сказал: «Впереди нас ждет сражение. Не все доживут до победы. Кто доживет, приглашаю к себе домой. Восславим победу, помянем мертвых героев». Я сидел на носу, за ручным пулеметом. Увидел, как впереди осветилось море, словно поднялся лунный туман. По воде, прозрачная, босая, с распущенными волосами, шла женщина. Мне показалось, что это мама превратилась в столб света, ведет меня к дому. Командир Гонзалес сказал: «Это Дева Мария, ведет нас к победе»…

Ветер срывал с сигареты тонкие красные нити. Это был их след в мироздании. Две их жизни промелькнут, как две искры, и погаснут в огромной ветреной вечности.

– Тонкая желтая заря появилась над морем. Еще горели звезды, еще светились морские водоросли, но уже заблестела тонкая, как желтая лента, заря. На этой заре, неровный, волнистый, чернел берег Кубы. Наш десант разделился. Веером, в разные стороны, баржи разошлись, и каждая со своим отрядом направилась к побережью. Мы шли с большой скоростью на плоскую отмель. При свете зари был виден берег, тонкий тростник, маленький холм, похожий на черный камень. Мы выскользнули на песок, соскочили на сушу, стали выталкивать баржу из прибоя. В черном камне заискрило, как колесико в зажигалке. Навстречу нам помчались колючие иглы. Несколько наших бойцов упало. Командир Гонзалес рухнул на дно баржи с пробитой грудью. Это был дот прибрежной охраны…

Белосельцеву казалось, что Аурелио рассказывает эту повесть, боясь, что, нерассказанная, она умрет вместе с ним. И никто никогда не узнает, какая желтая, тонкая была над Кубой заря, какой сочный, шуршащий звук издало днище баржи, выскальзывая на мокрый песок, какое маленькое рваное пламя вырывалось из пулеметного рыльца. Колючий пунктир прокалывал тростники, летел к барже, и пробитое тело Гонзалеса упало на дощатое днище. Он рассказывал эту повесть, надеясь, что она отпечатается в другом человеке, как папоротник на камне, и удержится в мире, когда его самого не станет.

– Командир умирал. Небо быстро светлело. Пулемет в бойнице работал, и наших на барже становилось все меньше. Командир мне сказал: «Пойди и взорви этот дот. Ты самый молодой. У тебя нет жены и детей. Если тебя убьют, не останется вдовы и сирот. Нельзя допустить, чтобы наша атака захлебнулась. Возьми гранаты, подберись к доту и кинь в бойницу. Дева Мария тебе поможет…»

Рассказ Аурелио был притчей, обращенной к нему, Белосельцеву. В этой притче таилось наставление, хранился урок, сквозило объяснение того, почему они мчатся в африканской ночи, зеленеют циферблаты на приборной доске, понурилась на переднем сиденье голова учителя Питера и высохшая черная краска стягивает скулы и лоб. Давнишний бой, один из бесчисленных за все века на земле, таил в себе истину, кочующую из войны в войну, из сражения в сражение, из смерти в смерть. Белосельцев догадывался об истинном содержании притчи. Видел, как пульсирует пулеметное пламя, мчатся длинные красные искры, белеют свежие щепки на расколотой бортовине баржи. Но это Аурелио стряхивал пепел в окно, и ветер вырывал из сигареты длинные нити.

– Я взял две гранаты и пополз к пулемету. Я вдавливался в песок, укрывался в каждой ложбинке и лунке. Хотел превратиться в тростник, в пустую ракушку, в скелет мертвой рыбы, лишь бы обмануть пулеметчика. Я молился Деве Марии, маме, светлому небу, гнилой доске, ушедшей в песок, старому якорю с обрывком цепи. Наверное, передо мной возникло облако света и сделало меня невидимым для стрелка. Я дополз до бойницы и кинул гранату. Не увидел взрыва. Пуля попала мне в голову. Я вышел из госпиталя, когда Куба стала свободной. Принял участие в празднике Победы и в поминках командира Гонзалеса…

Аурелио замолчал, выкинул окурок в окно, и он упал на шоссе, рассыпался на мелкие искры.

Притча, которую услышал Белосельцев, была о жертве, которую люди приносят во имя победы и Родины. Дремлющий впереди африканец был готов принести эту жертву. Тот Невидимый, Вышний, кому она приносилась, мог ее не принять и отвергнуть. Это значило бы, что задуманная операция провалилась, все их старания напрасны. Но незримый Бог мог направить с небес посланца, схватить эту жертву, унести в свой чертог. И это значило бы, что их план удался. Боевая операция, которую они замышляли, включала в себя языческое жертвоприношение, и они оба тайно желали, чтобы Бог не отверг их жертву.

– Пока у народа есть люди, готовые приносить жертвы, народ никогда не убьют. Есть история исчезнувших народов. Тех, среди которых перестали появляться герои.

Они мчались по шоссе под звездами, и казалось, машина отрывается от асфальта, летит над вершинами африканских деревьев, в размытом блеске небес.

Вновь медленно опустились на асфальт, но теперь катили не по трассе Каир – Кейптаун, а по тихому московскому переулку, знакомому с детства, со старомодными домами с обшарпанными фасадами, на которых вечерами оранжево светились окна, и на старой колокольне, на куполе, росло хрупкое карликовое деревце. Свернули в проулок, где качалось на веревках выстиранное сырое белье, лаяли собаки, сидели на лавочках московские старики и старухи, и он, мальчик, с тяжелым портфельчиком пробирался дворами в школу, мимо парка, выросшего на месте старого кладбища, мимо пруда, в котором плавали утки, и вода в утином пуху кругами ударялась о берег. Но вместо красной кирпичной школы, которая должна была появиться из-за высоких деревьев, они почему-то выехали на Садовое кольцо, весеннее, с влажным асфальтом, по которому катили голубые троллейбусы. Он ехал на троллейбусе к деду, оглядывая зеленые пушистые бульвары, ожидая увидеть знакомый дом с колоннами и коринфскими капителями. Там, высоко, в своей прокуренной комнате, сидел дед в продавленном кресле, с пахучей папиросой, среди картин, из которых одна выделялась своей фазаньей пестротой и радостным сумбуром. Но дома с капителями не было. Он пешком шел по сырому бульвару, под мокрыми кленами с льдистым голубым фонарем, памятник Ватутину казался отлитым из черного стекла, и площадь впереди казалась огромной зажженной люстрой, в которой отражался дождь. Его удивило, что вместо улицы Достоевского, по которой катил медлительный скрипучий трамвай, роняя на повороте медную искру, удалялся вдоль просторных зданий чахоточных клиник, где в голых деревьях кричали ночные вороны, он вдруг очутился среди московской метели, колючего яркого ветра. В ряд стояли каменные красные церкви, золотились кресты, снег белыми мазками нарядно лежал на золотых куполах, и сверху, с крестов, с куполов, сыпалась в глаза сияющая метель. Он шел по улице к Красной площади в неведении того, что влекло его сквозь сугробы, в которых от его шагов оставались глубокие голубые следы. Неведомое было близко, ожидание было счастливым. Он обогнул палаты из потемневшего камня с глухим водостоком, на котором висела разноцветная, в переливах сосулька. Из этой сосульки, из ее золотых и зеленых искр, из красных и голубых мерцаний, возник Василий Блаженный. Огромный, яркий, на черной брусчатке. Среди куполов качались огромные душистые подсолнухи. На храме, как на разноцветном гнезде, накрывая каменные раскрашенные яйца распушенными крыльями, сидела чудесная птица. Смотрела на него, подходящего, голубыми глазами. Упираясь в брусчатку длинными птичьими ногами, поднялась, опустила до земли маховые перья. И он увидел, что это ангел, огромный, до неба, с материнским лицом, в синем платье, которое он так любил. И такая радость от встречи, такое ликование среди весенней Москвы, словно это видение рая. Ангел с материнским лицом вводит его в райский сад из каменных цветов и душистых подсолнухов, и он знает, что Москва – это рай, место нескончаемого счастья, где вечно его будут любить и лелеять.

Белосельцев проснулся. Они мчались по шоссе, и сквозь мелькающий лес, в тонких резных акациях светлела заря.

– Через полчаса остановка. Нас встретят проводники. Внимательно следи за обочиной. – Аурелио обратился к шоферу, который молча кивнул. Неутомимый, маленький, с голым отшлифованным черепом, он завороженно вел машину, догоняя белый прозрачный пучок лучей, в котором неуловимо убегало пространство.

– Хорошо поспал. Теперь и подкрепиться не худо. – С переднего сиденья обернулось крупное белоглазое лицо учителя Питера, и одна его щека с бородой была освещена зарей, а другая растворялась во тьме.

– Скоро остановка. Тогда и позавтракаем, – сказал Аурелио.

Машина вильнула словно по льду, и шофер, крутя рулем, выправлял ее колебания на шоссе. Снова вильнула, ее занесло, и шофер испуганно крутил в разные стороны баранку, пытался удержать ее на скользкой поверхности.

– Что случилось? Тормоза отказали?

Водитель снизил скорость, медленно вел машину. Шоссе впереди, в лучах фар пузырилось, шевелилось, напоминало черную воду, в которую падал дождь, выбивал на ней частые черные буруны.

– Что такое? – Аурелио выглянул из машины. Снаружи раздался ровный, непрерывный хруст, словно колеса давили ракушки с моллюсками и они хрустели и чавкали. – Боже мой, да это жуки!

Машина ехала по шоссе, через которое вкось, от обочины к обочине двигались мириады жуков. Головастые, с клещами, с заостренными рогами, с выпуклыми, как ореховая скорлупа, туловищами, они сплошным месивом переливались через асфальт. Вытекали, как вар, из темной, покрытой тенью опушки. Вал за валом изливались на шоссе, слабо освещенные зарей, с металлическим лиловым отблеском. Сбегали в противоположный кювет. Погружались в лес, создавая шевеление и шелест опавшей листвы. Машина плющила их, оставляла сзади продавленные мокрые колеи, которые тут же начинали смыкаться. Их заполняли набегающие насекомые, на ходу хватали раздавленные тела, сжирая, бежали дальше. Было жутко от чавканья, хруста, от темной липкой жижы, по которой, как по разлитому маслу, скользила машина. Это был исход. Жизнь убегала от незримо настигавшей ее беды. От невидимого пожара, который уже пылал в отдалении. От оледенения, покрывавшего льдом африканские озера и реки. От землетрясения, порождавшего дрожание земной коры, неуловимое для людей, доступное чуткому слуху животных. Место, откуда они убегали, скоро покроется страшным испепеляющим пламенем. Или провалится в грохочущую бездну. Или туда с небес упадет расплавленный метеорит, истребит леса и селения. И надо внять знамению природы, подчиниться страху убегающей жизни, бежать вместе с ней туда, под покров леса, где шевелится земля от бегущих жуков, хрустят кусты от убегающих антилоп, мчатся в заре испуганные лесные птицы.

– Поезжай потихоньку, – приказал Аурелио.

Рассвело. Посветлевшие леса обрели желто-зеленую пятнистую окраску. У верстового столба возник человек с воздетой рукой. Машина сбавила ход, затормозила. Аурелио сначала подхватил автомат, направил его стволом к стеклу, а потом успокоенно опустил. В кустах, замаскированные, стояли две машины – легковая, серого цвета, и грузовичок с открытым кузовом, с маленькой скорострельной зениткой. Красный «Форд» съехал с обочины, сминая кусты, вдавился в заросли и застыл.

– Доброе утро! – приветствовали их темнолицые люди в камуфляже, с автоматами, протягивая по очереди руки Аурелио, Белосельцеву, обнимаясь и целуясь с учителем Питером. – Как дорога? Не устали?

– Не встретили ни души, – сказал Аурелио. – Только жуки в большом количестве перебегали шоссе.

– В национальном парке после налета «канберр» начались пожары, – ответил молодой африканец с курчавой бородкой. – Оттуда бегут животные. В поисках покоя и пищи.

– Мы можем рассчитывать на минутку покоя и пищу? – засмеялся учитель Питер. – Вчера не успели поужинать. А когда приедем, начнется праздник. Так и пройдет весь день на голодный желудок.

– Доставай из багажника ящик, – приказал шоферу Аурелио. Сам пошел ему помогать.

Они расположились под сплетением ветвей, на прохладной сухой земле. Пили из банок пиво, всасывая освежающую горькую свежесть. Ели сандвичи с сыром. Дружелюбно оглядывали друг друга, радуясь этому краткому пикнику в утреннем африканском лесу. Проводник, как называл его Аурелио, молодой партизан с курчавой бородкой, развернул газету, в которую был завернут смуглый ломоть вяленого твердого мяса. Острым ножом резал лепестки, угощал. Белосельцев жевал пресное волокнистое мясо, стараясь смочить его слюной, запивал пивом.

– Мясо слона, – пояснял проводник. – У нас с продовольствием перебои. Посылаем отряды охотников. Охотятся с «калашниковыми» на слонов.

– Теперь недолго добираться. – Учитель Питер, утолив голод, радовался утру, скорому возвращению, предстоящей встрече с любимыми учениками, которым он вез дорогие подарки. – Сегодня в лагере праздник. Мы хотели подарить Сэму Нуйоме большой портрет, где он во главе отрядов входит в освобожденный Виндхук. Я должен убедиться, что портрет готов. К тому же на празднике выступает наш школьный танцевальный ансамбль. Мне нужно провести последнюю репетицию. Так что пора и в дорогу.

– Не будем засиживаться, – согласился Аурелио. – Вы, Питер, если очень торопитесь, на красном «Форде» поезжайте вперед. А мы следом на двух машинах. Кое-что обсудим с товарищами.

– Так и сделаем. – Питер тяжело отрывал от земли свое тучное тело, белозубо улыбался сквозь смоляную бороду. – Встретимся с вами на празднике.

Вместе с маленьким бритоголовым водителем они уселись в машину. Пятясь, она выехала из кустов. Смятые ветки гибко распрямились. «Форд» на мгновение застыл на асфальте, а потом помчался по прямому шоссе, уменьшаясь, превращаясь в красную точку.

Аурелио задумчиво смотрел ему вслед, переводя взор на светлое, с остатками желтой зари небо.

– Световые условия допускают взлет авиации. «Мираж» от Виндхука летит пятнадцать минут. Если наши предположения верны и Маквиллен обладает оперативным источником связи, если его агентура контролирует перемещения на трассе, то скоро должен появиться самолет. В противном случае сворачиваем операцию. «Буффало» не пойдет к границе.

Они сидели в кустах, на земле. Ветки, под которыми они укрывались, были безлистые, с легким стеклянным свечением. Напоминали орешник. Выбросили из почек длинные розоватые сережки. Белосельцев сорвал сережку, перетирал в пальцах, вдыхая робкий аромат древесного сока.

Небо в перекрестьях ветвей разгоралось. В нем отслаивались невесомые золотистые пласты, возвещая о восходе солнца. В беззвучном движении света стояли осенние леса. Пустынно убегало шоссе. Далеко, невидимая, мчалась красная машина. На взлетном поле Виндхука, с желтым отливом зари на плоскостях и хвостах, застыли самолеты. Секундная стрелка пульсировала на часах Аурелио. И все совершалось одновременно – бег машины, скольжение стрелки, шорох жука, ухающий удар огромного слоновьего сердца, и его, Белосельцева, случайная мысль о полузабытой красавице, поднимавшей вверх медлительные голые руки, сбрасывавшей в темноте полупрозрачное, с шелестящими искрами одеяние.

Неуловимо дрогнуло небо. Возник не звук, а предчувствие звука. Тончайшее дрожание мембраны. Тихий стрекот и гул. Нарастающий вой. Оглушительный, грозный рев, переходящий в секущий металлический свист. Из-за деревьев, черный, треугольный на светлом небе, вырвался самолет. Остроносый, хищный, пронесся над шоссе в прогале вершин, рассекая свет неба. Скрылся, оставляя после себя трепетание воздуха, качание веток, медленное кружение опадающих листьев. И пока с полуголой вершины стекал, кружился, описывал полудуги оранжевый узорный лист, вдалеке раздались глухие взрывы, словно удары по железному пустому сосуду.

– Пять минут ожидаем, и вперед! – возбужденный, ярко сверкая глазами, приказал Аурелио. Вслушивался, как в стороне нежно и мелодично проплывает звук самолета, делающего далекий разворот над лесами, берущего курс обратно на базу.

Они мчались на двух машинах, выжимая из моторов возможную мощность. Вдалеке на шоссе задымило. Конус дыма подымался над асфальтом, тянулся в деревьях, туманил небо. На дороге, у основания конуса, чадно тлел бесформенный ком.

Они подъехали, остановили машины. Ракеты попали в «Форд», разворотили обшивку, вывернули наружу рваные лепестки металла. Останки автомобиля были похожи на уродливый черно-красный цветок с тлеющей сердцевиной. Внутри разорванного салона, среди бегающих зловонных огоньков, на острых кромках повисли липкие кровяные ошметки. На асфальте, лицом вниз, гладкая, как черное яйцо, валялась оторванная голова шофера. Учитель Питер был неузнаваем, измельчен, словно его пропустили сквозь мясорубку. На шоссе, среди дымного тряпья и липких капель огня, были разбросаны цветные карандаши и обугленные, истрепанные альбомы.

– Ну что ж, у Маквиллена отличная агентура. Она его и погубит! – Аурелио, не подходя к «Форду», осматривал его беглым взглядом. – Маквиллен клюнул на дезу. Будем встречать «Буффало»!

Белосельцев испытывал чувство вины, сострадание к убитым. Языческий бог послал с неба гонца с треугольными крыльями, и тот принял кровавую жертву.

– Зенитка остается на месте! – приказывал Аурелио. – Мы на второй машине продолжаем движение. Наблюдаем за воздухом. Моя левая полусфера, ваша, – он обернулся к Белосельцеву, – правая. Самолеты могут вернуться. Вперед!

Глава десятая

Они свернули с шоссе на проселок. Катили в мелколесье по пыльной дороге, попадая в рытвины, полные мучнистого праха. Мелколесье кончилось, сменилось редким тощим кустарником, растущим на песчаных дюнах. Желтая пустыня с белесыми травами, корявыми зарослями обступила их. Дорога виляла в песках, пыль от колес, обгоняя машину, превращалась в непроглядную муть с белым размытым солнцем. Путь преградил шлагбаум, сооруженный из коряги и веревки. Навстречу шагнули охранники, молодые, строгие, зорко заглядывая в машину, держа черные пальцы на спусковых крючках автоматов. Посты и шлагбаумы повторились еще несколько раз, пока они не въехали на позицию зенитчиков, где несколько спаренных скорострельных установок, замаскированных ветками, смотрели в пепельное жаркое небо. Им навстречу вышел военный в пятнистой форме, козырнул, вернулся к столику, на котором стоял полевой телефон. Через минуту, виляя среди барханов и дюн, объезжая кусты, они оказались в лагере, где сновало множество людей, военных и невоенных, было развешано белье, бегали дети, и во многих местах из-под земли шел дым, словно курились вулканы.

– Вся наша жизнь под землей, – обернулся провожатый с курчавой бородкой. – Здесь целый подземный город, который с воздуха не видят пилоты врага. Вы будете жить в блиндаже, который мы предоставляем гостям.

Они остановились у насыпного холма, в глубь которого вел лаз. По деревянным ступеням спустились в теплый сумрак, где стояли две кровати, столик с кувшином воды. Стены и потолок были ровно выложены бревнами, как в деревенской избе, и Белосельцев прикоснулся к дереву сруба.

– Это ваше жилье, – сказал провожатый. – Отдохните, умойтесь. Скоро обед. Я знаю, вы приглашены на обед к командованию. Я за вами приду. – И ушел, оставив их с Аурелио в блиндаже.

Они молча сидели на кроватях, застеленных грубым сукном. Пахло сухими бревнами и землей. Белым квадратом светилось входное отверстие.

– Сэм Нуйома посвящен в операцию? Знает, что лучший его отряд отправляют на верную смерть? – Белосельцев чувствовал ломоту в суставах от долгой езды, жжение кожи от запекшейся краски и едкого пота.

– Он посвящен лишь в детали. Не знает о причинах смерти учителя Питера. Не знает о многоступенчатой комбинации с Маквилленом. Знает, что есть план истребления батальона «Буффало», который представляет главную угрозу его движению. – Аурелио стягивал рубаху, открывая бугристые влажные мускулы. – Хорошо бы умыться. Теперь вы можете избавиться от грима. Здесь вас никто не похитит.

Они вышли наружу, и у входа в блиндаж Аурелио поливал из кувшина, а Белосельцев ловил ладонями тонкую блестящую струйку, плескал на лицо. Смывал коричневую краску, чувствуя, как начинают дышать открытые поры. Видел свои побелевшие, порозовевшие пальцы.

– После всего случившегося мы умываем руки, – усмехнулся он, забирая кувшин у кубинца. – Обряд омовения рук.

– Среди нас нет Пилата. – Аурелио брызгал воду на свою волосатую грудь, промывал лицо. – Мы успешно провели две фазы сложнейшей операции, и нам предстоит третья, самая опасная и сложная. Мы вынуждены рисковать своими и чужими жизнями. В случае успеха мы можем позволить себе угрызения совести. Но только на несколько минут, до начала следующей операции.