Индийский океан
25. I.11
Мелькают дали, черные, слепые…
Мелькают дали, черные, слепые, Мелькает океана мертвый лик: Бог разверзает бездны голубые, Но лишь на краткий миг. «Да будет свет!» Но гаснет свет, и сонный, Тяжелый гул растет вослед за ним: Бог, в довременный хаос погруженный, Мрак сотрясает ропотом своим. 26. II.11
Ночлег
Мир — лес, ночной приют птицы.
Брамины. В вечерний час тепло во мраке леса, И в теплых водах меркнет свет зари. Пади во мрак зеленого навеса — И, приютясь, замри. А ранним утром, белым и росистым, Взмахни крылом, среди листвы шурша, И растворись, исчезни в небе чистом — Вернись на родину, душа! Индийский океан, II.11
Солнечные часы
Те часики с эмалью, что впотьмах Бежали так легко и торопливо, Давным-давно умолкли. И крапива Растет в саду на мусорных холмах. Тот маятник лучистый, что спесиво Соразмерял с футляром свой размах, Лежит в пыли чердачного архива. И склеп хранит уж безыменный прах. Но мы служили праведно и свято. В полночный час нас звезды серебрят, Дней солнце озлащает — до заката. Позеленел наш медный циферблат. Но стрелку нашу в диске циферблата Ведет сам бог. Со всей вселенной в лад. <1906–1911>
Без имени
Курган разрыт. В тяжелом саркофаге Он спит, как страж. Железный меч в руке. Поют над ним узорной вязью саги, Беззвучные, на звучном языке. Но лик сокрыт — опущено забрало. Но плащ истлел на ржавленой броне. Был воин, вождь. Но имя Смерть украла И унеслась на черном скакуне. 1906–1911
Мужичок
Ельничком, березничком — где душа захочет — В Киев пробирается божий мужичок. Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет, Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок. «Али сладко, дедушка?» — «Грешен: сладко, внучек». «Что ж, и на здоровье. А куда идешь?» «Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек. Со крестом да с верой всякий путь хорош». Ягодка по ягодке — вот и слава богу: Сыты. А завидим белые холсты, Подойдем с молитвою, глянем на дорогу, Сдернем, сунем в сумочку — и опять в кусты. 1906–1911
Дворецкий
Ночник горит в холодном и угрюмом Огромном зале скупо и темно. Дом окружен зловещим гулом, шумом Столетних лип, стучащихся в окно. Дождь льет всю ночь. То чудится, что кто-то К крыльцу подъехал… То издалека Несется крик… А тут еще забота: Течет сквозь крышу, каплет с потолка. Опять вставай, опять возись с тазами! И все при этом скудном ночнике, С опухшими и сонными глазами, В подштанниках и ветхом сюртучке! 1906–1911
Памяти
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель Бегут кресты — раскинутые руки. Я слушаю задумчивую ель — Певучий звон… Все — только мысль и звуки! То, что лежит в могиле, разве ты? Разлуками, печалью был отмечен Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен. <1906–1911>
Ночь зимняя мутна и холодна…
Ночь зимняя мутна и холодна, Как мертвая, стоит в выси луна. Из радужного бледного кольца Глядит она на след мой у крыльца, На тень мою, на молчаливый дом И на кустарник в инее густом. Еще блестит оконное стекло, Но волчьей мглой поля заволокло, На севере огни полночных звезд Горят из мглы, как из пушистых гнезд. Снег меж кустов, туманно-голубой, Осыпан жесткой серою крупой. Таинственным дыханием гоним, Туман плывет, — и я мешаюсь с ним. И меркнет тень, и двинулась луна, В свой бледный свет, как в дым, погружена, И кажется, вот-вот и я пойму Незримое — идущее в дыму От тех земель, от тех предвечных стран, Где гробовой чернеет океан, Где, наступив на ледяную Ось, Превыше звезд восстал Великий Лось — И отражают бледные снега Стоцветные горящие рога. 25. VII.12
Ночная змея
Глаза козюли, медленно ползущей К своей норе вечною сонной пущей, Горят, как угли. Сумрачная мгла Стоит в кустах — и вот она зажгла Два ночника, что зажигать дано ей Лишь девять раз, и под колючей хвоей Влачит свой жгут так тихо, что сова, Плывя за ней, следит едва-едва Шуршанье мхов. А ночь темна в июле, А враг везде — и страшен он козюле В ночном бору, где смолк обычный шум: Она сосредоточила весь ум, Всю силу зла в своем горящем взгляде, И даже их, ежей, идущих сзади, Пугает яд, когда она в пути Помедлит, чтоб преграду обойти, Головку приподымет, водит жалом Над мухомором, сморщенным и алым, Глядит на пни, торчащие из ям, И светит полусонным муравьям. 28. VII.12
В Сицилии
Монастыри в предгориях глухих, Наследие разбойников морских, Обители забытые, пустые — Моя душа жила когда-то в них: Люблю, люблю вас, келии простые, Дворы в стенах тяжелых и нагих, Валы и рвы, от плесени седые, Под башнями кустарники густые И глыбы скользких пепельных камней, Загромоздивших скаты побережий, Где сквозь маслины кажется синей Вода у скал, где крепко треплет свежий, Соленый ветер листьями маслин И на ветру благоухает тмин! 1. VIII.12
Потомки пророка
Не мало царств, не мало стран на свете. Мы любим тростниковые ковры, Мы ходим не в кофейни, а в мечети, На солнечные тихие дворы. Мы не купцы с базара. Мы не рады, Когда вступает пыльный караван В святой Дамаск, в его сады, ограды; Нам не нужны подачки англичан. Мы терпим их. Но ни одежды белой, Ни белых шлемов видеть не хотим. Написано: чужому зла не делай, Но и очей не подымай пред ним. Скажи привет, но помни: ты в зеленом. Когда придут, гляди на кипарис, Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном, Что по стене мелькает вверх и вниз. VIII.12
Ритм
Часы, шипя, двенадцать раз пробили В соседней зале, темной и пустой, Мгновения, бегущие чредой К безвестности, к забвению, к могиле, На краткий срок свой бег остановили И вновь узор чеканят золотой: Заворожен ритмической мечтой, Вновь отдаюсь меня стремящей силе. Раскрыв глаза, гляжу на яркий свет И слышу сердца ровное биенье, И этих строк размеренное пенье, И мыслимую музыку планет. Все ритм и бег. Бесцельное стремленье! Но страшен миг, когда стремленья нет. 9. VIII.12
Как дым пожара, туча шла…
Как дым пожара, туча шла. Молчала старая дорога. Такая тишина была, Что в ней был слышен голос бога, Великий, жуткий для земли И внятный не земному слуху, А только внемлющему духу. Жгло солнце. Блеклые, в пыли, Серели травы. Степь роняла Беззвучно зерна — рожь текла Как бы крупинками стекла В суглинок жаркий. Тонко, вяло, Седые крылья распустив, Птенцы грачей во ржи кричали. Но в духоте песчаных нив Терялся крик. И вырастали На юге тучи. И листва Ветлы, склоненной к их подножью, Вся серебристой млела дрожью — В грядущем страхе божества. 10. VIII.12
Мушкет
Видел сон Мушкет: Видел он азовские подолья, На бурьяне, на татарках — алый цвет, А в бурьяне — ржавых копий колья. Черт повил в жгуты, Засушил в крови казачьи чубы. Эх, Мушкет! А что же делал ты? Видишь ли оскаленные зубы? Твой крестовый брат В Цареграде был посажен на кол. Брат зовет Мушкета в Цареград — И Мушкет проснулся и заплакал. Встал, жену убил, Сонных зарубил своих малюток, И пошел в туретчину, и был В Цареграде через сорок суток. И турецкий хан Отрубил ему башку седую, И швырнули ту башку в лиман, И плыла она, качаясь, в даль морскую. И глядела в высь, — К господу глаза ее глядели. И господь ответил: «Не журись, Не тужи, Мушкет, — попы тебя отпели». VIII.13
Венеция
Восемь лет в Венеции я не был… Всякий раз, когда вокзал минуешь И на пристань выйдешь, удивляет Тишина Венеции, пьянеешь От морского воздуха каналов. Эти лодки, барки, маслянистый Блеск воды, огнями озаренной, А за нею низкий ряд фасадов Как бы из слоновой грязной кости, А над ними синий южный вечер, Мокрый и ненастный, но налитый Синевою мягкою, лиловой, — Радостно все это было видеть! Восемь лет… Я спал в давно знакомой Низкой, старой комнате, под белым Потолком, расписанным цветами. Утром слышу, — колокол: и звонко И певуче, но не к нам взывает Этот чистый одинокий голос, Голос давней жизни, от которой Только красота одна осталась! Утром косо розовое солнце Заглянуло в узкий переулок, Озаряя отблеском от дома, От стены напротив — и опять я Радостную близость моря, воли Ощутил, увидевши над крышей, Над бельем, что по ветру трепалось, Облаков сиреневые клочья В жидком, влажно-бирюзовом небе. А потом на крышу прибежала И белье снимала, напевая, Девушка с раскрытой головою, Стройная и тонкая… Я вспомнил Капри, Грациэллу Ламартина… Восемь лет назад я был моложе, Но не сердцем, нет, совсем не сердцем! В полдень, возле Марка, что казался Патриархом Сирии и Смирны, Солнце, улыбаясь в светлой дымке, Перламутром розовым слепило. Солнце пригревало стены Дожей, Площадь и воркующих, кипящих Сизых голубей, клевавших зерна Под ногами щедрых форестьеров. Все блестело — шляпы, обувь, трости, Щурились глаза, сверкали зубы, Женщины, весну напоминая Светлыми нарядами, раскрыли Шелковые зонтики, чтоб шелком Озаряло лица… В галерее Я сидел, спросил газету, кофе И о чем-то думал… Тот, кто молод, Знает, что он любит. Мы не знаем — Целый мир мы любим… И далеко, За каналы, за лежавший плоско И сиявший в тусклом блеске город, За лагуны Адрии зеленой, В голубой простор глядел крылатый Лев с колонны. В ясную погоду Он на юге видит Апеннины, А на сизом севере — тройные Волны Альп, мерцающих над синью Платиной горбов своих ледяных… Вечером — туман, молочно-серый, Дымный, непроглядный. И пушисто Зеленеют в нем огни, столбами Фонари отбрасывают тени. Траурно Большой канал чернеет В россыпи огней, туманно-красных, Марк тяжел и древен. В переулках — Слякоть, грязь. Идут посередине, — В опере как будто. Сладко пахнут Крепкие сигары. И уютно В светлых галереях — ярко блещут Их кафе, витрины. Англичане Покупают кружево и книжки С толстыми шершавыми листами, В переплетах с золоченой вязью, С грубыми застежками… За мною Девочка пристряла — все касалась До плеча рукою, улыбаясь Жалостно и робко: «Mi d'un soldo!»[1] Долго я сидел потом в таверне, Долго вспоминал ее прелестный Жаркий взгляд, лучистые ресницы И лохмотья… Может быть, арабка? Ночью, в час, я вышел. Очень сыро, Но тепло и мягко. На пьяцетте Камни мокры. Нежно пахнет морем, Холодно и сыро вонью скользких Темных переулков, от канала — Свежестью арбуза. В светлом небе Над пьяцеттой, против папских статуй На фасаде церкви — бледный месяц: То сияет, то за дымом тает, За осенней мглой, бегущей с моря. «Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно, Медленно на лунный свет выводит Длинный черный катафалк гондолы, Чуть склоняет стан — и вырастает, Стоя на корме ее… Мы долго Плыли в узких коридорах улиц, Между стен высоких и тяжелых… В этих коридорах — баржи с лесом, Барки с солью: стали и ночуют. Под стенами — сваи и ступени, В плесени и слизи. Сверху — небо, Лента неба в мелких бледных звездах… В полночь спит Венеция, — быть может, Лишь в притонах для воров и пьяниц, За вокзалом, светят щели в ставнях, И за ними глухо слышны крики, Буйный хохот, споры и удары По столам и столикам, залитым Марсалой и вермутом… Есть прелесть В этой поздней, в этой чадной жизни Пьяниц, проституток и матросов! «Но amato, amo, Desdemona»,[2] — Говорит Энрико, напевая, И, быть может, слышит эту песню Кто-нибудь вот в этом темном доме — Та душа, что любит… За оградой Вижу садик; в чистом небосклоне — Голые, прозрачные деревья, И стеклом блестят они, и пахнет Сад вином и медом… Этот винный Запах листьев тоньше, чем весенний! Молодость груба, жадна, ревнива, Молодость не знает счастья — видеть Слезы на ресницах Дездемоны, Любящей другого… Вот и светлый Выход в небо, в лунный блеск и воды! Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц, Перелив зеркальных вод и тонкий Голубой туман, в котором сказкой Кажутся вдали дома и церкви! Здравствуйте, полночные просторы Золотого млеющего взморья И огни чуть видного экспресса, Золотой бегущие цепочкой По лагунам к югу! 30. V111.13
Могильная плита
Опять знакомый дом…
Огарев. Могильная плита, железная доска, В густой траве врастающая в землю, — И мне печаль могил понятна и близка, И я родным преданьям внемлю. И я «люблю людей, которых больше нет», Любовью всепрощающей, сыновней. Последний их побег, я не забыл их след Под старой, обветшалою часовней. Я молодым себя, в своем простом быту, На бедном их погосте вспоминаю. Последний их побег, под эту же плиту Приду я лечь — и тихо лягу — с краю. 6. IX.13
Слово
Молчат гробницы, мумии и кости, — Лишь слову жизнь дана: Из древней тьмы, на мировом погосте, Звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, Наш дар бессмертный — речь. 7. I.15
Москва
Война
От кипарисовых гробниц Взлетела стая черных птиц. — Тюрбэ расстреляно, разбито. Вот грязный шелковый покров, Кораны с оттиском подков… Как грубо конское копыто! Вот чей-то сад; он черен, гол — И не о нем ли мой осел Рыдающим томится ревом? А я — я, прокаженный, рад Бродить, вдыхая горький чад, Что тает в небе бирюзовом: Пустой, разрушенный, немой, Отныне этот город — мой, Мой каждый спуск и переулок, Мои все туфли мертвецов, Домов руины и дворцов. Где шум морской так свеж и гулок! 12. IX.15
В жарком золоте заката Пирамиды…
В жарком золоте заката Пирамиды, Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам, Шелком в воду светят парусные лодки И бежит луксорский белый пароход. Это час, когда за Нилом пальмы четки, И в Каире блещут стекла алым глянцем, И хедив в ландо катается, и гиды По кофейням отдыхают от господ. А сиреневые дали Нила к югу, К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбки И все так же миру чужды, заповедны, Как при Хуфу, при Камбизе… Я привез Лук оттуда и колчан зелено-медный, Щит из кожи бегемота, дротик гибкий, Мех пантеры и суданскую кольчугу, Но на что все это мне — вопрос. 13. IX.15
Что ты мутный, светел-месяц?
Что ты мутный, светел-месяц? Что ты низко в небе ходишь, Не по-прежнему сияешь На серебряные снеги? Не впервой мне, месяц, видеть, Что окно ее высоко, Что краснеет там лампадка За шелковой занавеской. Не впервой я ворочаюсь Из кружала наглый, пьяный И всю ночь сижу от скуки Под Кремлем с блаженным Ваней. И когда он спит — дивуюсь! А ведь кволый да и голый… Все смеется, все бормочет, Что башка моя на плахе Так-то весело подскочит! 13. IХ.15
Васильевское
Шестикрылый
Мозаика в Московском соборе Алел ты в зареве Батыя — И потемнел твой жуткий взор. Ты крылья рыже-золотые В священном трепете простер. Узрел ты Грозного юрода Монашеский истертый шлык — И навсегда в изгибах свода Застыл твой большеглазый лик. 14. IX.15
Бегство в Египет
По лесам бежала божья мать. Куньей шубкой запахнув младенца. Стлалось в небе божье полотенце, Чтобы ей не сбиться, не плутать. Холодна, морозна ночь была, Дива дивьи в эту ночь творились: Волчьи очи зеленью дымились. По кустам сверкали без числа. Две седых медведицы в лугу На дыбах боролись в ярой злобе, Грызлись, бились и мотались обе, Тяжело топтались на снегу. А в дремучих зарослях, впотьмах, Жались, табунились и дрожали, Белым паром из ветвей дышали Звери с бородами и в рогах. И огнем вставал за лесом меч Ангела, летевшего к Сиону, К золотому Иродову тропу. Чтоб главу на Ироде отсечь. 21. Х.15
Малайская песня
L'eclair vibre sa fleche…
L. de Lisle[3]
Чернеет зыбкий горизонт, Над белым блеском острых волн Змеится молний быстрый блеск И бьет прибой мой узкий челн. Сырой и теплый ураган Проносится в сыром лесу, И сыплет изумрудный лес Свою жемчужную красу. Стою у хижины твоей: Ты на циновке голубой, На скользких лыках сладко спишь, И ветер веет над тобой. Ты спишь с улыбкой, мой цветок. Пустая хижина твоя, В ненастный вечер, на ветру, Благоухает от тебя. Ресницы смольные смежив, Закрывши длинные глаза, Окутав бедра кисеей, Ты изогнулась, как лоза. Мала твоя тугая грудь, И кожа смуглая гладка, И влажная нежна ладонь, И крепкая кругла рука. И золотые позвонки Висят на щиколках твоих, Янтарных, твердых, как кокос, И сон твой беззаботный тих. Но черен, черен горизонт! Зловеще грому вторит гром, Темнеет лес, и океан Сверкает острым серебром. Твои уста — пчелиный мед, Твой смех счастливый — щебет птиц, Но, женщина, люби лишь раз, Не поднимай для всех ресниц! Ты легче лани на бегу, Но вот на лань, из тростников, Метнулся розовый огонь Двух желтых суженных зрачков: О женщина! Люби лишь раз! Твой смех лукав и лгал твой рот — Клинок мой медный раскален В моей руке — и метко бьет. Вот пьяные твои глаза, Вот побелевшие уста. Вздувает буря парус мой, Во мраке вьется блеск холста. Клинком я голову отсек В единый взмах от шеи прочь, Косою к мачте привязал — И снова в путь, во мрак и ночь. Раскалывает небо гром — И озаряет надо мной По мачте льющуюся кровь И лик, качаемый волной. 23. I.16
Князь Всеслав
Князь Всеслав в железы был закован, В яму брошен братскою рукой: Князю был жестокий уготован Жребий, по жестокости людской. Русь, его призвав к великой чести, В Киев из темницы извела. Да не в час он сел на княжьем месте: Лишь копьем дотронулся Стола. Что ж теперь, дорогами глухими, Воровскими в Полоцк убежав, Что теперь, вдали от мира, в схиме, Вспоминает темный князь Всеслав? Только звон твой утренний, София, Только голос Киева! — Долга Ночь зимою в Полоцке… Другие Избы в нем, и церкви, и снега… Далеко до света, — чуть сереют Мерзлые окошечки… Но вот Слышит князь: опять зовут и млеют Звоны как бы ангельских высот! В Полоцке звонят, а он иное Слышит в тонкой грезе… Что года Горестей, изгнанья! Неземное Сердцем он запомнил навсегда. 24. I.16
Кадильница
В горах Сицилии, в монастыре забытом, По храму темному, по выщербленным плитам, В разрушенный алтарь пастух меня привел, И увидал я там: стоит нагой престол, А перед ним, в пыли, могильно-золотая, Давно потухшая, давным-давно пустая, Лежит кадильница — вся черная внутри От угля и смолы, пылавших в ней когда-то… Ты, сердце, полное огня и аромата, Не забывай о ней. До черноты сгори. 25. I.16
У гробницы Виргилия
Дикий лавр, и плюш, и розы. Дети, тряпки по дворам И коричневые козы В сорных травах по буграм, Без границы и без края Моря вольные края… Верю — знал ты, умирая, Что твоя душа — моя. Знал поэт: опять весною Будет смертному дано Жить отрадою земною, А кому — не все ль равно! Запах лавра, запах пыли, Теплый ветер… Счастлив я, Что моя душа, Виргилий, Не моя и не твоя. 31. I.16
Синие обои полиняли…
Синие обои полиняли, Образа, дагерротипы сняли — Только там остался синий цвет, Где они висели много лет. Позабыло сердце, позабыло Многое, что некогда любило! Только тех, кого уж больше нет, Сохранился незабвенный след. 31. I.16
Лиман песком от моря отделен…
Лиман песком от моря отделен. Когда садится солнце за Лиманом, Песок бывает ярко позлащен. Он весь в рыбалках. Белым караваном Стоят они на грани вод, на той, Откуда веет ветром, океаном. В лазури неба, ясной и пустой, Та грань чернеет синью вороненой Из-за косы песчано-золотой. И вот я слышу ропот отдаленный: Навстречу крепкой свежести воды, Вдыхая ветер, вольный и соленый, Вдруг зашумели белые ряды И, стоя, машут длинными крылами… Земля, земля! Несчетные следы Я на тебе оставил. Я годами Блуждал в твоих пустынях и морях. Я мерил неустанными стопами Твой всюду дорогой для сердца прах: Но нет, вовек не утолю я муки — Любви к тебе! Как чайки на песках, Опять вперед я простираю руки. 6. II.16
Зеркало
Темнеет зимний день, спокойствие и мрак Нисходят на душу — и все, что отражалось, Что было в зеркале, померкло, потерялось… Вот так и смерть, да, может быть, вот так. В могильной темноте одна моя сигара Краснеет огоньком, как дивный самоцвет: Погаснет и она, развеется и след Ее душистого и тонкого угара… Кто это заиграл? Чьи милые персты, Чьи кольца яркие вдоль клавиш побежали? Душа моя полна восторга и печали — Я не боюсь могильной темноты. 10. II.16
Мулы
Под сводом хмурых туч, спокойствием объятых, — Ненастный день темнел, и ночь была близка, — Грядой далеких гор, молочно-синеватых, На грани мертвых вод лежали облака. Я с острова глядел на море и на тучи, Остановясь в пути, — и горный путь, виясь В обрыве сизых скал, белел по дикой круче, Где шли и шли они, под ношею клонясь. И звук их бубенцов, размеренный, печальный, Мне говорил о том, что я в стране чужой, И душу той страны, глухой, патриархальной, Далекой для меня, я постигал душой. Вот так же шли они при Цезарях, при Реме, И так же день темнел, и вдоль скалистых круч Лепился городок, сырой, забытый всеми, И человек скорбел под оводом хмурых туч. 10. II.16
Сирокко
Гул бури за горой и грохот отдаленных Полуночных зыбей, бушующих в бреду. Звон, непрерывный звон кузнечиков бессонных. И мутный лунный свет в оливковом саду. Как фосфор, светляки мерцают под ногами; На тусклом блеске волн, облитых серебром. Ныряет гробом челн… Господь смешался с нами И мчит куда-то мир в восторге бредовом.
