10. II.16
В Орде
За степью, в приволжских песках, Широкое алое солнце тонуло. Ребенок уснул у тебя на руках, Ты вышла из душной кибитки, взглянула На кровь, что в зеркальные соли текла, На солнце, лежавшее точно на блюде, — И сладкой отрадой стенного, сухого тепла Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди. Великий был стан за тобой: Скрипели колеса, верблюды ревели, Костры, разгораясь, в дыму пламенели И пыль поднималась багровою тьмой. Ты. девочка, тихая сердцем и взором, Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок. Что сонный ребенок, державший твой темный сосок. Тот самый Могол, о котором Во веки веков не забудет земля? Ты знала ли, Мать, что и я Восславлю его, — что не надо мне рая, Христа, Галилеи и лилий ее полевых, Что я не смиреннее их, — Атиллы, Тимура, Мамая, Что я их достоин, когда. Наскучив таиться за ложью, Рву древнюю хартию божью. Насилую, режу, и граблю, и жгу города? — Погасла за степью слюда, Дрожащее солнце в песках потонуло. Ты скучно в померкшее небо взглянула И, тихо вздохнувши, опять опустила глаза… Несметною ратью чернели воза, И синеющей ночи прохладой и горечью дуло. 27VI.16
Цейлон
Окраина земли, Безлюдные пустынные прибрежья. До полюса открытый океан… Матара — форт голландцев. Рвы и стены, Ворота в них… Тенистая дорога В кокосовом лесу, среди кокосов — Лачуги сингалесов… Справа блеск. Горячий зной сухих песков и моря… Мыс Дондра в старых пальмах. Тут свежей, Муссоном сладко тянет, над верандой Гостиницы на сваях — шум воды: Она, крутясь, перемывает камни, Кипит атласной пеной… Дальше — край, Забытый богом. Джунгли низкорослы, Холмисты, безграничны. Белой пылью Слепит глаза… Меняют лошадей. Толпятся дети, нищие… И снова Глядишь на раскаленное шоссе. На бухты океана. Пчелоеды, В зелено-синих перьях, отдыхают На золотистых нитях телеграфа… Лагуна возле Ранны — как сапфир. Вокруг алеют розами фламинги, По лужам дремлют буйволы. На них Стоят, белеют цапли, и с жужжаньем Сверкают мухи… Сверху, из листвы, Круглят глаза большие обезьяны… Затем опять убогое селенье, Десяток нищих хижин. В океане, В закатном блеске, — розовые пятна Недвижных парусов, а сзади, в джунглях, — Сиреневые горы… Ночью в окна Глядит луна… А утром, в голубом И чистом небе — Коршуны Браминов, Кофейные, с фарфоровой головкой: Следят в прибое рыбу… Вновь дорога: Лазоревое озеро, в кольцо На белой соли, заросли и дебри. Все дико и прекрасно, как в Эдеме: Торчат шины акаций, защищая Узорную нежнейшую листву. Цветами рдеют кактусы, сереют Стволы в густых лианах… Как огонь, Пылают чаши лилии ползучей, Тьмы мотыльков трепещут… На поляне Лежит громада бурая: удав… Вот медленно клубится, уползает… Встречаются двуколки. Крыши их, Соломенные, длинно выступают И спереди и сзади. В круп бычков, Запряженных в двуколки, тычут палкой: «Мек, мек!» — кричит погонщик, весь нагой, С прекрасным черным телом… Вот пески, Пошли пальмиры, — ходят в синем небе Их веерные листья — распевают По джунглям петухи, но тонко, странно, Как наши молодые… В высоте Кружат орлы, трепещет зоркий сокол… В траве перебегают грациозно Песочники, бекасы… На деревьях Сидят в венцах павлины… Вдруг бревном Промчался крокодил — шлеп в воду, — И точно порохом взорвало рыбок! Тут часто слон встречается: стоит И дремлет на поляне, на припеке; Есть леопард, — он лакомка, он жрет, Когда убьет собаку, только сердце; Есть кабаны и губачи-медведи; Есть дикобраз — бежит на водопой, Подняв щетину, страшно деловито, Угрюмо, озабоченно… Отсюда, От этих джунглей, этих берегов До полюса открыто море… 27. VI.16
Кончина святителя
И скрылось солнце жаркое в лесах, И звездная пороша забелела. И понял он: достигнувший предела, Исчисленный, он взвешен на весах. Вот точно дуновенье в волосах, Вот снова сердце пало и сомлело; Как стынет лес, что миг хладеет тело, И блещет светом пропасть в небесах. В епитрахили, в поручах, с распятьем, От скудного, последнего тепла, Навстречу чьим-то ледяным объятьям, Выходит он из темного дупла. Трава в росе. Болото дымом млечным Лежит в лесу. Он на коленях. С Вечным. 3. VII.16
Свет
Ни пустоты, ни тьмы нам не дано: Есть всюду свет, предвечный и безликий… Вот полночь. Мрак. Молчанье базилики, Ты приглядись: там не совсем темно, В бездонном, черном своде над тобою, Там на стене есть узкое окно, Далекое, чуть видное, слепое, Мерцающее тайною во храм Из ночи в ночь одиннадцать столетий… А вкруг тебя? Ты чувствуешь ли эти Кресты по скользким каменным полам, Гробы святых, почиющих под спудом, И страшное молчание тех мест, Исполненных неизреченным чудом, Где черный запрестольный крест Воздвиг свои тяжелые объятья, Где таинство сыновнего распятья Сам бог-отец незримо сторожит? Есть некий свет, что тьма не сокрушит. 1927
Дедушка в молодости
Вот этот дом, сто лет тому назад, Был полон предками моими, И было утро, солнце, зелень, сад, Роса, цветы, а он глядел живыми Сплошь томными глазами в зеркала Богатой спальни деревенской На свой камзол, на красоту чела, Изысканно, с заботливостью женской Напудрен рисом, надушен, Меж тем как пахло жаркою крапивой Из-под окна открытого, и звон, Торжественный и празднично-счастливый, Напоминал, что в должный срок Пойдет он по аллеям, где струится С полей нагретый солнцем ветерок И золотистый свет дробится В тени раскидистых берез. Где на куртинах диких роз, В блаженстве ослепительного блеска, Впивают пчелы теплый мед, Где иволга то вскрикивает резко, То окариною поет, А вдалеке, за валом сада. Спешит народ, и краше всех — она. Стройна, нарядна и скромна. С огнем потупленного взгляда 22. VII.l6
Игроки
Овальный стол, огромный. Вдоль по залу Проходят дамы, слуги — на столе Огни свечей, горящих в хрустале. Колеблются. Но скупо внемлет балу. Гремящему в банкетной, и речам Мелькающих по залу милых дам Круг игроков. Все курят. Беглым светом Блестят огни по жирным эполетам. Зал, белый весь, прохладен и велик. Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых Больших колонн, меж окон полукруглых — Портретный ряд — вон Павла плоский лик. Вон шелк и груди важной Катерины. Вон Александра узкие лосины… За окнами — старинная Москва И звездной зимней ночи синева. Задумчивая женщина прижала Платок к губам; у мерзлого окна Сидит она, спокойна и бледна. Взор устремив на тусклый сумрак зала, На одного из штатских игроков, И чувствует он тьму ее зрачков. Ее очей, недвижных и печальных, Под топот пар и гром мазурок бальных. Немолод он, и на руке кольцо. Весь выбритый, худой, костлявый, стройный, Он мечет зло, со страстью беспокойной. Вот поднимает желчное лицо, — Скользит под красновато-черным коком Лоск костяной на лбу его высоком, — И говорит: «Ну что же, генерал, Я, кажется, довольно проиграл? — Не будет ли? И в картах и в любови Мне не везет, а вы счастливый муж. Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж? Порой и я люблю волненье крови», — С усмешкой отвечает генерал. И длится штос, и длится светлый бал… Пред ужином, в час ночи, генерала Жена домой увозит: «Я устала». В пустом прохладном зале только дым, И столовых шумно, говор и расспросы. Обносят слуги тяжкие подносы, Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?» Муж и жена — те в темной колымаге Спешат домой. Промерзлые сермяги. В заиндевевших шапках и лаптях, Трясутся на передних лошадях. Москва темна, глуха, пустынна, — поздно. Визжат, стучат в ухабах подреза, Возок скрипит. Она во все глаза Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной, кудрявится деревьев серых мгла И мелкие блистают купола… Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо! Нет Стоцкому удачи ниоткуда!» 22. VII.1916
Конь Афины-Паллады
Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный Пал на колени народ: Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый, В солнечном блеске грядет. Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий, Горе тебе, Илион! Ревом жрецов и народными кликами дикий Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён. Последний шмель
Черный бархатный шмель, золотое оплечье, Заунывно гудящий певучей струной, Ты зачем залетаешь в жилье человечье И как будто тоскуешь со мной? За окном свет и зной, подоконники ярки, Безмятежны и жарки последние дни, Полетай, погуди — и в засохшей татарке, На подушечке красной, усни. Не дано тебе знать человеческой думы, Что давно опустели поля, Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый Золотого сухого шмеля! 26. VII.16
Настанет день — исчезну я…
Настанет день — исчезну я, А в этой комнате пустой Все то же будет: стол, скамья Да образ, древний и простой. И так же будет залетать Цветная бабочка в шелку — Порхать, шуршать и трепетать По голубому потолку. И так же будет неба дно Смотреть в открытое окно И море ровной синевой Манить в простор пустынный свой. 10. VI.16
Памяти друга
Вечерних туч над морем шла грядя, И золотисто-серыми столпами Стояла безграничная вода. Как небеса лежавшая пред нами. И ты сказал: «Послушай, где, когда Я прежде жил? Я странно болен — снами, Тоской о том. что прежде был и бог… О, если б вновь обнять весь мир я мог!» Ты верил, что откликнется мгновенно В моей душе твой бред, твоя тоска. Как помню я усмешку, неизменно Твои уста кривившую слегка. Как эта скорбь и жажда — быть вселенной, Полями, морем, небом — мне близка! Как остро мы любили мир с тобою Любовью неразгаданной, слепою! Те радости и муки без причин, Та сладостная боль соприкасанья Душой со всем живущим, что один Ты разделял со мною, — нет названья, Нет имени для них, и до седин Я доносу порывы воссозданья Своей любви, своих плененных сил… А ты их вольной смертью погасил. И прав ли ты, не превозмогший тесной Судьбы своей и жребия творца, Лишенного гармонии небесной, И для чего я мучусь без конца В стремленье вновь дать некий вид телесный Чертам уж бестелесного лица. Зачем я этот вечер вспоминаю, Зачем ищу ничтожных слов, — не знаю. 12. VIII.16
На Невском
Колоса мелкий снег взрывали и скрипели, Два вороных надменно пролетели, Каретный кузов быстро промелькнул, Блеснувши глянцем стекол мерзлых, Слуга, сидевший с кучером на козлах, От вихрей голову нагнул, Поджал губу, синевшую щетиной, И ветер веял красной пелериной В орлах на позументе золотом… Все пронеслось и скрылось за мостом, В темнеющем буране… Зажигали Огни в несметных окнах вкруг меня, Чернели грубо баржи на канале, И на мосту, с дыбящего коня И с бронзового юноши нагого, Повисшего у диких конских ног, Дымились клочья праха снегового… Я молод был, беспечен, одинок В чужом мне мире, сложном и огромном. Всю жизнь я позабыть не мог Об этом вечере бездомном. 27. VIII.16
Тихой ночью поздний месяц вышел…
Тихой ночью поздний месяц вышел Из-за черных лип. Дверь балкона скрипнула, — я слышал Этот легкий скрип. В глупой ссоре мы одни не спали, А для нас, для нас В темноте аллей цветы дышали В этот сладкий час. Нам тогда — тебе шестнадцать было, Мне семнадцать лет, Но ты помнишь, как ты отворила Дверь на лунный свет? Ты к губам платочек прижимала, Смокшийся от слез, Ты, рыдая и дрожа, роняла Шпильки из волос, У меня от нежности и боли Разрывалась грудь… Если б, друг мой, было в нашей воле Эту ночь вернуть! 27. VIII.16
Помпея
Помпея! Сколько раз я проходил По этим переулкам! Но Помпея Казалась мне скучней пустых могил, Мертвей и чище нового музея. Я ль виноват, что все перезабыл: И где кто жил, и где какая фея В нагих стенах, без крыши, без стропил, Шла в хоровод, прозрачной тканью вея! Я помню только древние следы, Протертые колесами в воротах, Туман долин, Везувий и сады. Была весна. Как мед в незримых сотах, Я в сердце жадно, радостно копил Избыток сил — и только жизнь любил. 28. VIII.16
Компас
Качка слабых мучит и пьянит. Круглое окошко поминутно Гасит, заливает хлябью мутной — И трепещет, мечется магнит. Но откуда б, в ветре к тумане, Ни швыряло пеной через борт, Верю — он опять поймает Nord. Крепко сплю, мотаясь на диване. Не собьет с пути меня никто, Некий Nord моей душою правит, Он меня в скитаньях не оставит, Он мне скажет, если что: не то! 28. VIII.16
Капри
Проносились над островом зимние шквалы и бури То во мгле и дожде, то в сиянии влажной лазури, И качались, качались цветы за стеклом, За окном мастерской, в красных глиняных вазах, — От дождя на стекле загорались рубины и алмазах И свежее цветы расцветали на лоне морском. Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине, Градом сек по стеклу — и опить были ярки и сини Средиземные зыби, глядевшие в дом, А за тонким блестящим стеклом, То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне, И золотой пустоте голубой высоты, Все качались, качались дышавшие морем цветы. Проносились февральские шквалы. Светлее и жарче сияли Африканские дали, И утихли ветры, зацвели В каменистых садах миндали, Появились туристы в панамах и белых ботинках На обрывах, на козьих тропинках — И к Сицилии, к Греции, к лилиям божьей земли. К Палестине Потянуло меня… И остался лини, пепел в камине И опустевшей моей мастерской, Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне мирской. 30. VIII.16
Едем бором, черными лесами…
Едем бором, черными лесами. Вот гора, песчаный спуск в долину. Вечереет. На горе пред нами Лес щетинит новую вершину. И темным-темно в той новой чаще, Где опять скрывается дорога, И враждебен мой ямщик молчащий, И надежда в сердце лишь на бога, Да на бег коней нетерпеливый, Да на этот нежный и певучий Колокольчик, плачущий счастливо, Что на свете все авось да случай. 9. IX.16
Первый соловей
Тает, сияет луна в облаках. Яблони в белых кудрявых цветах. Зыбь облаков и мелка и нежна. Возле луны голубая она. В холоде голых, прозрачных аллей Пробует цокать, трещит соловей. В доме, уж темном, в раскрытом окне, Девочка косы плетет при луне. Сладок и нов ей весенний рассказ, Миру рассказанный тысячу раз. 2. Х.16
Падучая звезда
Ночью, звездной и студеной, В тонком сумраке полей — Ослепительно-зеленый Разрывающийся змей. О, какая ярость злая! Точно дьявол в древний миг Низвергается, пылая, От тебя, Архистратиг. 30. Х.16
Старая яблоня
Вся в снегу, кудрявом, благовонном, Вся-то ты гудишь блаженным звоном Пчел и ос, завистливых и злых… Старишься, подруга дорогая? Не беда. Вот будет ли такая Молодая старость у других! <1916>
Семнадцатый год
Наполовину вырубленный лес, Высокие дрожащие осины И розовая облачность небес: Ночной порой из сумрачной лощины Въезжаю на отлогий косогор И вижу заалевшие вершины, С таинственною нежностью, в упор Далеким озаренные пожаром. Остановись, оглядываюсь, да, Пожар! Но где? Опять у нас, — недаром Вчера был сход! И крепко повода Натягиваю, слушая неясный. На дождь похожий, лепет в вышине, Такой дремотно-сладкий и бесстрастный К тому, что там и что так страшно мне. 27. VI.17
Укоры
Море с голой степью говорило: «Это ты меня солончаками И полынью горькой отравила, Жарко дуя жесткими песками! Я ли не господняя криница? Да не пьет ни дикий зверь, ни птица Из волны моей солено-жгучей, Где остался твой песок летучий!» Отвечает степь морской пустыне: «Не по мне ли, море, ты ходило, Не по мне ли, в кипени и сини, За волной волну свою катило? Я ли виновата, что осталась, В час, когда со мной ты расставалось, Белой солью кипень снеговая, Голубой полынью синь живая?» 11. VIII.17
Роняя снег, проходят тучи…
Роняя снег, проходят тучи, И солнце резко золотит Умбрийских гор нагие кручи, Сухой кустарник и гранит. И часто в тучах за горами Обрывки радуги цветут — Святые нимбы над главами Анахоретов, живших тут. 12. IX.17
Эпитафия
На земле ты была точно дивная райская птица На ветвях кипариса, среди золоченых гробниц. Юный голос звучал, как в полуденной роще цевница, И лучистые солнца сияли из черных ресниц. Рок отметил тебя. На земле ты была не жилица. Красота лишь в Эдеме не знает запретных границ. 19. IХ.17
Воспоминание
Золотыми цветут остриями У кровати полночные свечи. За открытым окном, в черной яме, Шепчет сад беспокойные речи. Эта тьма, дождевая, сырая, Веет в горницу свежим дыханьем — И цветы, золотясь, вырастая. На лазурном дрожат основанье. Засыпаю в постели прохладной, Очарован их дрожью растущей, Молодой, беззаботный, с отрадной Думой-песней о песне грядущей. 19. IХ.17
Ландыш
В голых рощах веял холод… Ты светился меж сухих, Мертвых листьев… Я был молод, Я слагал свой первый стих — И навек сроднился с чистой — Молодой моей душой Влажно-свежий, водянистый, Кисловатый запах твой! 19. IX.17
Свет незакатный
Там, в полях, на погосте, В роще старых берез, Не могилы, не кости — Царство радостных грез. Летний ветер мотает Зелень длинных, ветвей — И ко мне долетает Свет улыбки твоей. Не плита, не распятье — Предо мной до сих пор Институтское платье И сияющий взор. Разве ты одинока? Разве ты не со мной В нашем прошлом, далеком, Где и я был иной? В мире круга земного, Настоящего дня, Молодого, былого Нет давно и меня! 24. IX.17
Мы сели у печки в прихожей…
Мы сели у печки в прихожей, Одни, при угасшем огне, В старинном заброшенном доме, В степной и глухой стороне. Жар в печке угрюмо краснеет, В холодной прихожей темно, И сумерки, с ночью мешаясь, Могильно синеют в окно. Ночь — долгая, хмурая, волчья, Кругом все леса и снега, А в доме лишь мы да иконы Да жуткая близость врага. Презренного, дикого века Свидетелем быть мне дано, И в сердце моем так могильно, Как мерзлое это окно. 30. IX.17
Щеглы, их звон, стеклянный, неживой…
Щеглы, их звон, стеклянный, неживой, И клен над облетевшею листвой, На пустоте лазоревой и чистой, Уже весь голый, легкий и ветвистый… О, мука мук! Что надо мне, ему, Щеглам, листве? И разве я пойму, Зачем я должен радость этой муки, Вот этот небосклон, и этот звон, И темный смысл, которым полон он, Вместить в созвучия и звуки? Я должен взять — и, разгадав, отдать, Мне кто-то должен сострадать, Что пригревает солнце низким светом Меня в саду, просторном и раздетом. Что озаряет желтая листва Ветвистый клен, что я едва-едва, Бродя в восторге по саду пустому, Мою тоску даю понять другому… — Беру большой зубчатый лист с тугим Пурпурным стеблем, — пусть в моей тетради Останется хоть память вместе с ним Об этом светлом вертограде С травой, хрустящей белым серебром, О пустоте, сияющей над кленом Безжизненно-лазоревым шатром, И о щеглах с хрустально-мертвым звоном! 3. X.17
Этой краткой жизни вечным измененьем…
Этой краткой жизни вечным измененьем Буду неустанно утешаться я, — Этим ранним солнцем, дымом над селеньем, В алом парке листьев медленным паденьем И тобой, знакомая, старая скамья. Будущим поэтам, для меня безвестным, Бог оставит тайну — память обо мне: Стану их мечтами, стану бестелесным, Смерти недоступным, — призраком чудесным В этом парке алом, в этой тишине. 10. Х.17
Как в апреле по ночам в аллее…
Как в апреле по ночам в аллее, И все тоньше верхних сучьев дым, И все легче, ближе и виднее Побледневший небосклон за ним. Этот верх в созвездьях, в их узорах, Дымчатый, воздушный и сквозной, Этих листьев под ногами шорох, Эта грусть — все то же, что весной. Снова накануне. И с годами Сердце не считается. Иду Молодыми, легкими шагами — И опять, опять чего-то жду. 10. Х.17
Звезда дрожит среди вселенной…
Звезда дрожит среди вселенной… Чьи руки дивные несут Какой-то влагой драгоценной Столь переполненный сосуд? Звездой пылающей, потиром Земных скорбей, небесных слез Зачем, о господи, над миром Ты бытие мое вознес? 22. Х.17
В дачном кресле, ночью, на балконе…
В дачном кресле, ночью, на балконе… Оксана колыбельный шум… Будь доверчив, кроток и спокоен, Отдохни от дум. Ветер приходящий, уходящий, Веющий безбрежностью морской… Есть ли тот, кто этой дачи спящей Сторожит покой? Есть ли тот, кто должной мерой мерит Наши знанья, судьбы и года? Если сердце хочет, если верит, Значит — да. То, что есть в тебе, ведь существует. Вот ты дремлешь, и в глаза твои Так любовно мягкий ветер дует — Как же нет Любви? 9. VII. 18
И цветы, и шмели, и трава, и колосья…
И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной… Срок настанет — господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все — вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав — И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным Коленам припав. 14. VII.18
Древняя обитель супротив луны…
