Книга 1

* * *

Прошла пора вступлений и прелюдий, Все хорошо, не вру, без дураков! Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел охоту на волков. Быть может, запись слышал из окон, А может быть, с детьми ухи не сваришь, Как знать, но приобрел магнитофон Какой-нибудь ответственный товарищ. И, предаваясь будничной беседе В кругу семьи, где свет торшера тускл, Тихонько, чтоб не слышали соседи, Он взял, да и нажал на кнопку «пуск». И там, не разобрав последних слов (Прескверный дубль достали на работе), Услышал он охоту на волков И кое-что еще на обороте. И все прослушав до последней ноты, И разозлясь, что слов последних нет, Он поднял трубку: автора «Охоты…» Ко мне пришлите завтра в кабинет. Я не хлебнул для храбрости винца, И подавляя частую икоту, С порога, от начала до конца Я проорал ту самую охоту. Его просили дети, безусловно, Чтобы была улыбка на лице, Но он меня прослушал благосклонно И даже аплодировал в конце. И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: да это ж про меня! Про всех про нас, какие, к черту волки?! Ну все, теперь, конечно что-то будет: Уже три года в день по пять звонков. Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел охоту на волков.

ОХОТА НА КАБАНОВ

Грязь сегодня еще непролазней, Сверху мразь, словно бог без штанов, К черту дождь, у охотников праздник, Нам сегодня стрелять кабанов. Били в ведра и гнали к болоту, Вытирая промокшие лбы, Презирали лесов позолоту, Поклонялись азарту пальбы. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. И неважно, рычанье ли, плач ли, Дух охотников неистребим, Третий номер сегодня удачлив, Три подранка лежат перед ним. Кабанов не тревожила дума, Почему и за что, как в плену. Кабаны убегали от шума, Чтоб навек обрести тишину. Вылетали из ружей жаканы, Без разбору разя наугад, Будто радостно бил в барабаны Боевой пионерский отряд. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. Шум, костер и тушенка из банок, И охотничья водка на стол. Только полз присмиревший подранок, Завороженно глядя на ствол. А потом спирт плескался в канистре, Спал азарт, будто выигран бой. Снес подранку полчерепа выстрел, И рога протрубили отбой. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. Мне сказали они про охоту Над угольями тушу вертя: «Стосковались мы, видно, по фронту, По атакам, да и по смертям». Это вроде мы снова в пехоте, Это вроде мы снова в штыки, Это душу отводят в охоте Уцелевшие фронтовики. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках.

КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ

Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю. Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю, Чую, с гибельным восторгом, пропадаю. Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, Вы тугую не слушайте плеть! Но что-то кони мне попались привередливые, И дожить не успел, мне допеть не успеть! Я коней напою, я куплет допою, Хоть немного еще постою на краю. Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони, И в санях меня галопом повлекут по снегу утром. Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони, Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, Не указчики вам кнут и плеть. Но что-то кони мне попались привередливые, И дожить не успел, мне допеть не успеть. Я коней напою, я куплет допою, Хоть немного еще постою на краю. Мы успели. в гости к богу не бывает опозданий, Так, что ж там ангелы поют такими злыми голосами? Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани! Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, Умоляю вас, вскачь не лететь! Но что-то кони мне достались привередливые. Коль дожить не успел, так хотя бы допеть! Я коней напою, я куплет допою, Хоть немного еще постою на краю.

УКРОТИТЕЛЬ

У домашних и диких зверей Есть человечий вкус и запах. А целый век ходить на задних лапах Это грустная участь людей. Сегодня зрители, сегодня зрители Не желают больше видеть укротителя. А если хочется поукрощать, Работай в органах, там благодать. У немногих приличных людей Есть человеческий вкус и запах. А каждый день ходить на задних лапах Это грустная участь зверей. Сегодня жители, сегодня жители Не желают больше видеть укротителя. А если хочется поукрощать, Работай в цирке, там благодать.

ПЕСНЯ ПРО БЕЛОГО СЛОНА

Жили были в Индии с древней старины Дикие огромные серые слоны. Слоны слонялись в джунглях без маршрута. Один из них был белый почему-то. Добрым глазом, тихим нравом отличался он, И имел он масти благородной. Средь своих собратьев белый слон Был, конечно, белою вороной. И владыка Индии, были времена, Мне из уважения подарил слона. «Зачем мне слон?», — спросил я иноверца, А он сказал: «в слоне большое сердце». Слон мне делал реверанс, а я ему поклон, Речь моя была не злой и тихой, Потому что этот самый белый слон Был к тому жу белою слонихой. Я прекрасно выглядел, сидя на слоне, Ездил я по Индии, сказочной стране, Ах, где мы только вместе не скитались И в тесноте отлично уживались. И бывало шли мы в ночь под чей-нибудь балкон, Дамы так и прыгали из спален. Надо вам сказать, что этот белый слон Был необычайно музыкален. Карту мира видели вы наверняка, Знаете, что в Индии тоже есть река. Мой слон и я питались соком манго И как-то потерялись в дебрях Ганга. Я метался по реке, забыв покой и сон, Безвозвратно потерял здоровье. А потом сказали мне: «Твой белый слон Встретил стадо белое слоновье». Долго был в обиде я, только вот те на: Мне владыка Индии вновь прислал слона. Он в виде украшения на трости, Белый слон, но из слоновой кости. Говорят, что семь слонов иметь — хороший тон, На шкафу, как средство от напасти. Пусть гуляет лучше в белом стаде белый слон, Пусть он лучше не приносит счастья.

ДАЙТЕ СОБАКАМ МЯСО

Дайте собакам мясо, Может они подерутся. Дайте похмельным кваса, Авось перебьются. Чтоб не жалеть, воронам Ставьте побольше пугал. А чтоб любить, влюбленным Дайте укромный угол. В землю бросайте зерна. Может появятся всходы. Ладно, я буду покорным, Дайте же мне свободу. Псам мясные ошметки Дали, а псы не подрались, Дали пьяницам водки, А они отказались. Люди ворон пугают, Но воронье не боится. Пары соединяют, А им бы разъединиться. Лили на землю воду, Нету колосьев, чудо. Мне вчера дали свободу, Что я с ней делать буду.

ПЕСНЯ ПРО КОЗЛА ОТПУЩЕНИЯ

В заповеднике, вот в каком забыл, Жил да был козел, роги длинные, Хоть с волками жил — не по-волчьи выл, Блеял песенки, да все козлиные. И пощипывал он травку, и нагуливал бока, Не услышать от него худого слова. Толку было с него, правда, как с козла молока, Но вреда, однако, тоже никакого. Жил на выпасе, возле озерка, Не вторгаясь в чужие владения. Но заметили скромного козлика И избрали в козла отпущения. Например, медведь, баламут и плут, Обхамил кого-нибудь по-медвежьему, Враз козла найдут, приведут и бьют, По рогам ему, и промеж ему… Не противился он, серенький, Насилию со злом, А сносил побои весело и гордо, Сам медведь сказал: «Ребята, я горжусь козлом, Героическая личность, козья морда!» Берегли козла, как наследника. Вышло даже в лесу запрещение С территории заповедника Отпускать козла отпущения. А козел себе все скакал козлом, Но пошаливать он стал втихимолочку, Он как-то бороду завязал узлом, Из кустов назвал волка сволочью. А когда очередное отпущенье получал, Все за то, что волки лишку откусили, Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, Но внимания тогда не обратили… Пока хищники меж собой дрались, В заповеднике крепло мнение, Что дороже всех медведей и лис Дорогой козел отпущения. Услыхал козел, да и стал таков: Эй, вы, бурые, — кричит, — светлопегие. Отниму у вас рацион волков И медвежие привилегии. Покажу вам козью морду Настоящую в лесу, Распишу туда-сюда по трафарету. Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу, И ославлю по всему по белу свету. Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения. Отпускать грехи кому — уж это мне решать Это я, козел отпущения. В заповеднике, вот в каком забыл, Правит бал козел не по-прежнему, Он с волками жил и по-волчьи выл, И орет теперь по-медвежьему. А козлятушки-ребятки засучили рукава И пошли шерстить волчишек в пух и клочья. А чего теперь стесняться, если их глава От лесного льва имеет полномочья. Ощутил он вдруг остроту рогов И козлиное вдохновение. Россомах и лис, медведей, волков Превратил в козлов отпущения.

* * *

Бегают по лесу стаи зверей Не за добычей, не на водопой. Денно и нощно они егерей Ищут веселой толпой. Звери забыв вековечные страхи, С твердою верой, что все по плечу, Шкуры рванув на груди, как рубахи, Падают навзничь: бери — не хочу. Сколько их в кущах, Сколько их в чащах, Ревом ревущих. Рыбы пошли косяком против воды, Черпай руками, иди по ним вброд. Столько желающих прямо на стол, Прямо на блюдо и в рот. Рыба — мясо, она хладнокровней, В Сеть норовит, на крючок, в невода. Рыбы погреться хотят на жаровне, Море — не жабры, вода — не вода. Сколько их в дебрях, Сколько их в чащах, Сколько ползущих, Сколько летящих. Птица на дробь устремляет полет, Птица на выдумки стала хитра. Чтобы им яблоки сунуть в живот, Гуси не ели с утра. Сильная птица сама на охоте Слабым собратьям кричит: «Сторонись!», Жизнь прекращает в зените на взлете, Даже без выстрела падает вниз. Сколько их в рощах, Сколько их в чащах, Ревом ревущих, Рыком рычащих, Сколько ползущих, Сколько бегущих, Сколько летящих, И сколько плывущих. Шкуры не хочет пушнина носить, Так и стремится в капкан и в загон, Чтобы людей приодеть, Утеплить, рвется из кожи вон. В ваши силки, призадумайтесь, люди, Прут добровольно в отменных мехах Тысячи сот в иностранной валюте, Тысячи тысяч в советских рублях. В рощах и чащах, В дебрях и кущах Сколько рычащих, Сколько ревущих, Сколько пасущихся, Сколько кишащих, Мечущих, рвущихся, живородящих, Серых и хищных, В перьях нарядных, Шерстью линяющих, Шкуру меняющих, Блеющих, лающих, млекопитающих, Сколько летящих, Бегущих, ползущих, Сколько непьющих В рощах и кущах, И некурящих В дебрях и чащах. И пресмыкающихся, И парящих, И подчиненных, И руководящих, Вещих и вящих, Рвущих, не врущих, В дебрях и чащах, В рощах и кущах. Шкуры не порчены, рыбы живьем, Мясо без дроби — зубов не сломать, Ловко, продумано, просто, с умом, Мирно, зачем же стрелять? Каждому егерю — белый передник, В руки таблички: «Не бей! Не губи!» Все это вместе зовут „заповедник“, Заповедь только одна: „Не убий!“ Но сколько в дебрях, Рощах и кущах И сторожащих, и стерегущих, И загоняющих, в меру азартных, Плохо стреляющих и прединфарктных, Травящих, лающих, Конных и пеших, И отдыхающих с внешностью леших. Сколько их, знающих и искушенных, Не попадающих в цель, разозленных, Сколько бегущих, ползущих, орущих В дебрях и чащах, рощах и кущах. Сколько дрожащих, портящих шкуры, Сколько ловящих на самодуры, Сколько типичных, Сколько всеядных, Сколько и хищных, и травоядных, И пресмыкающихся, и парящих В рощах и кущах, в дебрях и чащах.

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ

Когда вода всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На берег тихо выбралась любовь. И растворилась в воздухе до срока Над грешною землей материков, И чудаки еще такие есть, Вдыхают полной грудью эту смесь. И ни наград не ждут, ни наказанья, И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же неровного дыханья. Только чувству, словно кораблю, Долго оставаться на плаву, Прежде чем узнать, что я люблю То же, что дышу, или живу. И вдоволь будет странствий и скитаний, Страна любви великая страна, И рыцарей своих для испытаний Все строже станет спрашивать она. Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна, Но вспять безумцев не поворотить, Они уже согласны заплатить. Любой ценой и жизнью бы рискнули, Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Снег и ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал Потому, что, если не любил, Значит, и не жил, и не дышал. Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься, сколько не зови, Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. Но мы поставим свечи в изголовье Погибшим от невиданной любви. Их голосам всегда сливаться в такт, И душам их дано бродить в цветах. И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться со вздохом на устах, На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестКах мирозданья. И я поля влюбленным постелю, Пусть пьют во сне и наяву, И я дышу, и значит, я люблю, Я люблю, и, значит, я живу.

ЛЮБОВЬ В ЭПОХУ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Может быть выпив поллитру, Некий художник от бед Встретил чужую палитру и Посторонний мольберт. Дело теперь за немногим, Нужно натуры живой, Глядь, симпатичные ноги Гордо идут с головой. Он подбегает к Венере: „Знаешь ли ты, говорят, Данте к своей Алигьери Запросто шастает в ад. Ада с тобой нам не надо Холодно в царстве теней. Кличут меня Леонардо, Так раздевайся скорей. Я тебя даже нагую Действием не оскорблю. Ну дай я тебя нарисую Или из глины слеплю“. Но отвечала сестричка: „Как же вам не ай-яй-яй, Честная я католичка И не согласная я. Вот испохабились нынче, Так и таскают в постель. Ишь, Леонардо да Винчи, Тоже какой Рафаэль. С детства я против распутства, Не соглашуся ни в жизнь. Да мало, что ты для искусства Сперва давай-ка женись. Там и разденемся в спальной, Как у людей повелось. Да мало, что ты гениальный, Мы не глупее небось“. „Что ж, у меня вдохновенье, Можно сказать, что экстаз“, Крикнул художник в волненьи, Свадьбу сыграли нараз. Женщину с самого низа Встретил я раз в темноте. Это была Монна Лиза, В точности как на холсте. Бывшим подругам в сорренто Хвасталась эта змея: „Ловко я интеллигента Заполучила в мужья“. Вкалывал он больше года. Весь этот длительный срок Все ухмылялась Джоконда, Мол, дурачок, дурачок. В песне разгадка дается Тайны улыбки, а в ней Женское племя смеется Над простодушьем мужей.

* * *

День-деньской я с тобой, за тобой, Будто только одна забота, Будто выследил главное что-то то, Что снимет тоску как рукой. Это глупо — ведь кто я такой? Ждать меня — никакого резона, Тебе нужен другой и покой, А со мной — неспокойно, бессонно. Сколько лет ходу нет — в чем секрет?! Может я невезучий? Не знаю! Как бродяга гуляю по маю, И прохода мне нет от примет. Может быть, наложила запрет? Я на каждом шагу спотыкаюсь: Видно, сколько шагов — столько бед. Вот узнаю, в чем дело, — покаюсь.

* * *

Запомню, запомню, запомню тот вечер, И встречу с любимой, и праздничный стол. Сегодня я сам самый главный диспетчер, И стрелки сегодня я сам перевел. И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах, Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах. И вновь отправляю я поезд по миру, Я рук не ломаю, навзрыд не кричу. И мне не навяжут чужих пассажиров Сажаю в свой поезд кого захочу.

ТО БЫЛА НЕ ИНТРИЖКА

То была не интрижка, Ты была на ладошке, Как прекрасная книжка В грубой супер-обложке. Я влюблен был, как мальчик. С тихим трепетом тайным Я читал наш романчик С неприличным названьем. Были слезы, угрозы, Все одни и все те же, В основном была проза, А стихи были реже. Твои бурные ласки И все прочие средства, Это странно, как в сказке Очень раннего детства. Я надеялся втайне, Что тебя не листали, Но тебя, как в читальне, Очень многие брали. Не дождуся я, видно, Когда я с опозданьем Сдам с рук на руки книгу С неприличным названьем.

СТРАННЫЙ РОМАН

Она во двор — он со двора, Такая уж любовь у них. А он работает с утра, Всегда с утра работает. Ее никто и знать не знал, А он считал пропащею, А он томился и страдал Идеею навязчивой. Что у нее отец — полковником, А у нее — пожарником. Ну в общем ей не ровня был, Но вел себя нахальником. Роман сложился просто так, Роман так странно начался. Он предложил ей четвертак, Она давай артачиться. А черный дым все шел и шел, А черный дым взвивался вверх, И так им было хорошо, Любить ее он клялся век. А клены длинные росли, Считались колокольными. А люди шли, а люди шли, Путями шли окольными. Какие странные дела У нас в России лепятся. Как она ему дала, Расскажут, не поверится. А после дела темного, А после дела крупного Искал места укромные, Искал места уютные.

ОНА БЫЛА ЧИСТА КАК СНЕГ

Она была чиста, как снег зимой. В грязь соболя. Иди по ним по праву. Но вот мне руки жжет ее письмо, Я узнаю мучительную правду. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встречный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет. Не ведал я, что это только маска. И маскарад закончился сейчас. На этот раз я потерпел фиаско, Надеюсь, это был последний раз. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встречный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет. Итак, я оставляю позади, Под этим серым, неприглядным небом, Дурман фиалок, наготу гвоздик, И слезы вперемежку с талым снегом. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встечный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет.

В ДУШЕ МОЕЙ

Мне каждый вечер зажигает свечи И образ твой окуривает дым… Но не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. Теперь я не избавлюсь от покоя, Ведь все, что было на душе на год вперед, Не ведая, взяла она с собою Сначала в порт, потом — на пароход… Душа моя — пустынная пустыня. Так что ж стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина Все остальное увезла с собой. Теперь в душе все цели без дороги, Поройтесь в ней — и вы найдете лишь Две полуфразы, полудиалоги, Все остальное — Франция, Париж. Мне каждый вечер зажигает свечи И образ твой окутывает дым… Но не хочу я знать, что время лечит Оно не исцеляет, а калечит, Ведь все проходит вместе с ним.

* * *

Люблю тебя сейчас не тайно — напоказ. Не „после“ и не „до“ в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю. В прошедшем „я любил“ печальнее могил. Все нежное во мне бескрылит и стреножит, Хотя поэт поэтов говорил: — Я вас любил, любовь еще, быть может… Так говорят о брошенном, отцветшем И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю. Есть в этом сожаленье об ушедшем, Стремленье, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к „я люблю“. Люблю тебя теперь без обещаний: „Верь!“ Мой век стоит сейчас — я вен не перережу! Во время — в продолжении „теперь“ Я прошлым не дышу и будущим не грежу. Приду и вброд и вплавь к тебе — хоть обезглавь! С цепями на ногах и с гирями по пуду. Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после „я люблю“ добавил я и „буду“. Есть в этом „буду“ горечь, как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступления в запас, Бесцветный яд на самом дне стакана И, словно настоящему пощечина, Сомненье в том, что я люблю сейчас. Смотрю французский сон с обилием времен, Где в будущем — не так и в прошлом — по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я языковому. Ах, — разность в языках! Не положенье — крах! Но выход мы вдвоем поищем и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах И в будущем, и в прошлом настоящем!

ОНА БЫЛА В ПАРИЖЕ

Наверно, я погиб: глаза закрою — вижу, Наверно, я погиб: робею, а потом, Куда мне до нее? Она была в Париже, И я вчера узнал, не только в нем одном. Блатные песни пел я ей про север дальний. Я думал, вот чуть-чуть, и будем мы на „ты“. Но я напрасно пел о полосе нейтральной Ей глубоко плевать, какие там цветы. Я спел тогда еще, я думал, это ближе: Про юг и про того, кто раньше с нею был. Но что ей до меня — она была в Париже, Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил. Я бросил свой завод, хоть вобщем, был не вправе, Засел за словари на совесть и на страх, Но что ей до меня? Она уже в Варшаве, Мы снова говорим на разных языках. Приедет — я скажу по-польски: „Проше пани“. Прими таким, как есть, не буду больше петь. Но что ей до меня? Она уже в Иране. Я понял, мне за ней, конечно, не успеть. Ведь она сегодня здесь, а завтра будет в Осле Да, я попал впросак, да я попал в беду. Кто раньше с нею был и тот, кто будет после, Пусть пробуют они. Я лучше пережду.

ВРЕМЯ ЛЕЧИТ

Теперь я не избавлюсь от покоя, Ведь все, что было на душе на год вперед, Не ведая, она взяла с собою, Сначала в порт, а там — на пароход. Теперь мне вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым… И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. В моей душе — пустынная пустыня. Так что ж стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина, А остальное все она взяла с собой. Мне каждый вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым… И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. В моей душе все цели без дороги. Пройдитесь в ней, и вы найдете там Две полуфразы, полудиалоги, А остальное все пошло ко всем чертям. И пусть мне вечер зажигает свечи, И образ твой окутывает дым… Но не хочу я знать, что время лечит, Оно не лечит — оно калечит. И все проходит вместе с ним.

У НЕЕ ВСЕ СВОЕ

У нее все свое, и белье, и жилье. Ну, а я ангажирую угол у тети. Для нее все свободное время мое, На нее я гляжу из окна, что напротив. У нее каждый вечер не гаснет окно, И вчере мне лифтер рассказал за полбанки, Что у нее два знакомых артиста кино И один популярный артист из Таганки. И пока у меня в ихнем ЖЭК-е рука, Про нее я узнал очень много нюансов: Что у нее старший брат — футболист „Спартака“, А отец — референт в министерстве финансов. Я скажу, что всегда на футболы хожу, На „Спартак“, и слова восхищенья о брате. Я скажу, что с министром финансов дружу И что сам, как любитель, играю во МХАТ-е. У нее, у нее на окошке герань, У нее, у нее занавески в разводах. А у меня, у меня на окне ни хрена, Только пыль, только старая пыль на комодах.

ТЕМНАЯ НОЧЬ МОЛЧАЛИВО ПОТУПИЛАСЬ

Темная ночь молчаливо потупилась, Звезды устало зарылись во мглу. Ну, что ты шепчешь? „Вздохнуть бы, Измучилась. Милый, поверь, больше я не могу“. Ветер поет свою песнь бесполезную, Где-то ручей торопливо журчит. Ночь тяжело распласталась над бездною, Голос твой тихо и странно звучит. Все затихает. Не знаю, проснусь ли я, Слышится сердца прерывистый стук, Силы уходят, и снова конвульсия, Ночь, тишина, все затихло вокруг…

РОМАНС

(Из к/ф „Опасные гастроли“)

Было так, я любил и страдал Было так, я о ней лишь мечтал. Я ее видел часто во сне Амазонкой на белом коне. Что мне была вся мудрость скучных книг, Когда к следам ее губами мог припасть я? Что с вами было, королева грез моих? Что с вами стало, мое призрачное счастье? Наши души купались в весне. Наши головы были в огне. И печаль с ней, и боль далеки И, казалось, не будет тоски. Ну, а теперь хоть саван ей готовь, Смеюсь сквозь слезы я и плачу без причины. Вам вечным холодом и льдом сковало кровь От страха жить и от предчувствия кончины. Понял я, больше песен не петь. Понял я, больше снов не смотреть. Дни тянулись с ней нитями лжи, С нею были одни миражи. Я жгу остатки праздничных одежд, Я струны рву, освобождаясь от дурмана, Мне не служить рабом у призрачных надежд, Не поклоняться больше идолам обмана.

ЕСЛИ Я БОГАТ, КАК ЦАРЬ МОРСКОЙ

Если я богат, как царь морской, Крикни только мне: — Лови блесну. Мир подводный и надводный свой Не задумываясь выплесну. Дом хрустальный на горе для нее. Сам, как пес бы, так и рос в цепи… Родники мои серебрянные, Золотые мои россыпи. Если беден я — как пес один, И в дому моем шаром кати. Ведь поможешь ты мне, господи! И не дашь мне жизнь скомкати… Дом хрустальный на горе для нее. Сам, как пес бы, так и рос в цепи… Родники мои серебрянные, Золотые мои россыпи. Не сравнил бы я любую с тобой, Хоть казни меня, расстреливай. Посмотри, как я любуюсь тобой, Как мадонной рафаэлевой. Дом хрустальный на горе для нее. Сам, как пес бы, так и рос в цепи… Родники мои серебрянные, Золотые мои россыпи.

ЛИРИЧЕСКАЯ

Здесь лапы у елей дрожат на весу, Здесь птицы щебечут тревожно. Живешь в заколдованном, диком лесу, Откуда уйти невозможно. Пусть черемухи сохнут бельем на ветру, Пусть дождем опадают сирени, Все равно я отсюда тебя заберу Во дворец, где играют свирели. Твой мир колдунами на тысячи лет Укрыт от меня и от света, И думаешь ты, что прекраснее нет, Чем лес заколдованный этот. Пусть на листьях не будет росы поутру Пусть луна с небом пасмурным в ссоре, Все равно я отсюда тебя заберу В светлый терем с балконом на море В какой день недели, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно? Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно? Украду, если кража тебе по душе, Зря ли я столько сил разбазарил? Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял!

БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ

(Из кинофильма „72 ниже нуля“)

Все годы и века и эпохи подряд Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Почему ж эти птицы на север летят, Если птицам положено только на юг! Слава им не нужна и величье, Вот под крыльями кончится лед, И найдут они счастье птичье, Как награду за дерзкий полет. Что же нам не жилось, что же нам не спалось? Что нас выгнало в путь по высокой волне? Нам сиянья пока наблюдать не пришлось, Это редко бывает: сиянье в цене. Тишина, только чайки, как молнии. Пустотой мы их кормим из рук, Но наградою нам за безмолвие Обязательно будет звук. Как давно снятся нам только белые сны! Все другие оттенки снега занесли. Мы ослепили давно от такой белизны, Но прозреем от черной полоски земли. Наше горло отпустит молчание, Наша слабость растает, как тень, И наградой за ночи отчаянья Будет вечный полярный день. Север. Воля. Надежда. Страна без границ. Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, Потому, что не водится здесь воронья. Кто не верил в дурные пророчества, В снег не лег ни на миг отдохнуть, Тем наградою за одиночество Должен встретиться кто-нибудь.

07

Для меня эта ночь вне закона, Я пишу по ночам больше тем. И хватаюсь за диск телефона И набираю вечное 07. Девушка, здравствуйте, как вас звать? — Тома. Семьдесят вторая. — жду, дыханье затая. Повторите, быть не может, я уверен, дома. А, вот уже ответили… ну, здравствуй, это я! Эта ночь для меня вне закона, Я не сплю, я кричу: поскорей! Почему мне в кредит, по талону Предлагают любимых людей? Девушка, слушайте, семьдесят вторая, Не могу дождаться, и часы мои стоят. К дьяволу все линии, я завтра улетаю! А, вот уже ответили… ну, здравствуй, это я! Телефон для меня, как икона, Телефонная книга — требник, Стала телефонистка мадонной, Расстоянья на миг сократив. Девушка, милая, я прошу, продлите, Вы теперь, как ангел, не сходите ж с алтаря! Самое главное впереди, поймите, Вот уже ответили… ну, здравствуй, это я! Что, опять поврежденье на трассе? Что, реле там с ячейкой шалят? Все равно, буду ждать, я согласен Начинать каждый вечер с нуля! 07. Здравствуйте, повторите снова. Не могу дождаться, жду, дыханье затая, Да, меня. Конечно, я. Да, я, конечно, дома! Вызываю. Отвечайте. Здравствуй, это я!

* * *

Камнем грусть висит на мне, В омут меня тянет. От чего любое слово Больно нынче ранит… Просто где-то рядом стали табором цыгане И тревожат душу вечерами. и, как струны, звенят тополя И звенит, как гитара, земля. Утоплю тоску в реке, украду хоть ночь я, Там в степи костры горят и пламя меня манит. Душу и рубаху… эх, искромсаю в клочья, Только помогите мне, цыгане. Прогуляю я все до рубля. Пусть поет мне цыганка, шаля. Все уснувшее во мне струны вновь разбудят, Все поросшее быльем расцветет цветами… Люди добрые простят, а злые пусть осудят, Я, цыгане, жить останусь с вами. Ты меня не дождешься, петля Лейся, песня, как дождь, на поля.

ПЕРЕЙДИ, ЕСЛИ МНЕ НЕВДОМЕК

Дорога, дорога, счета нет столбам, И не видно, где конец пути… По дороге мы идем по разным сторонам И не можем ее перейти. Но на других не гляди, не надо. Улыбнись только мне, ведь я рядом. Нам бы поговорить, ведь наш путь так далек. Перейди, если мне невдомек. Шагаю, шагаю, кто мне запретит? И лишь столбы отсчитывают путь. За тобою я готов до бесконечности идти, Только ты не сверни где-нибудь. Но на других не гляди, не надо. Улыбнись только мне, ведь я рядом. Нам бы поговорить, ведь наш путь так далек. Перейди, если мне невдомек. Улыбка, улыбка… для кого она? А вдруг тому, кто впереди идет? Я замер, я глаза закрыл, но снова ты одна, И я опять прозевал переход. Но на других не гляди, не надо. Улыбнись только мне, ведь я рядом. Нам бы поговорить, ведь наш путь так далек. Перейди, если мне невдомек.

МОЙ ГАМЛЕТ

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость обьясню в стихе, На все я не имею полномочий… Я был зачат, как нужно, во грехе В поту и нервах первой брачной ночи. Да, знал я, отрываясь от земли: Чем выше мы, тем жестче и суровей; Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал- все будет так, как я хочу. Я не бывал в накладе и в уроне. Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы — короне Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер. Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучал стременами. Я знал, мне будет сказано: „Царюй“ Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мертв теперь… „Аминь! Бедняга йорик!“ Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа… Я об'езжал зеленые побеги. Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых, и гончих. Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел: наши игры с каждым днем Все больше походили на бесчинства. В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, И — прозевал домашние интриги. Не нравился мне век и люди в нем Не нравились. И я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный, как паук, Все постигал: недвижность и движенье, Но толку нет от мыслей и наук, Когда повсюду им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить. Нить ариадны оказалась схемой. Я бился над словами „Быть — не быть“, Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед. В него мы стрелы мечем — в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошел на зов — сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни, Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью — есть провал, Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я гамлет, я насилье презирал. Я наплевал на датскую корону, Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Но гениальный всплеск похож на бред. В рожденье смерть проглядывает косо. А мы все ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса.

* * *

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли, Но чтобы душу дьяволу — ни-ни! Зачем цыганки мне гадать затеяли? День смерти называли мне они. Ты эту дату, боже сохрани, Не отмечай в своем календаре — или В последний час возьми и измени, Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли И ангелы чтоб жалобно не блеяли, Чтоб люди не хихикали в тени, Скорее защити и охрани! Скорее! Ибо душу мне они Сомненьями и страхами засеяли… Немногого прошу взамен бессмертия: Широкий тракт, да друга, да коня. Прошу, покорно голову склоня, В тот день, когда отпустите меня, Не плачьте вслед, во имя милосердия!

ЯМЩИК

Я дышал синевой, Белый пар выдыхал… Он летел становясь облаками. Снег скрипел подо мной, Поскрипев- затихал, А сугробы прилечь завлекали. И звенела тоска, Что в безрадостной песне поется, Как ямщик замерзал В той глухой незнакомой степи… Усыпив, Ямщика Заморозило желтое солнце. И никто не сказал: Шевелись, подымайся, не спи! Я шагал по Руси До макушек в снегу, Полз, катился, Чтоб не провалиться. Сохрани и спаси! Дай веселья в пургу! Дай не лечь, не уснуть, Не забыться. Тот ямщик-чудодей Бросил кнут и Куда ему деться?! Помянул о Христе, Ошалев от заснеженных верст. Он хлеща лошадей, Мог бы этим немного Согреться… Ну, а он в доброте их жалел, И не бил, И замерз. Отраженье свое Увидал в полынье И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие, Я по грудь во вранье! Выпить штоф напоследок И в прорубь. Хоть душа пропита Ей там, голой, не выдержать Стужу. В прорубь надо, да в омут, Но — сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта… Эх, душа моя рвется наружу! Выйдет вся — схороните, Зарежусь — снимите с ножа. Снег кружит над землей, Над страною моей. Мягко стелет, в запой Зазывает… Ах, ямщик удалой! Пьет и хлещет коней! А не пьяный ямщик замерзает…

* * *

(Для диска „Алиса в стране чудес“)

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел, Потрусили за ствол — он упал, упал, Вот вам песня о том, кто не спел, не спел, И что голос имел — не узнал, не узнал. Может, были с судьбой нелады, нелады И со случаем плохи дела, дела. А тугая струна на лады, на лады С незаметным из яном легла. Он начал робко с ноты „до“, Но не допел ее, не до Не дозвучал его аккорд, И никого не вдохновил: Собака лаяла, а кот Мышей ловил… Смешно, не правда ли, смешно… А он шутил, не дошутил, Недораспробовал вино И даже недопригубил. Он пока лишь затеивал спор, спор, И уверенно, и не спеша, не спеша, Словно капельки пота из пор, из пор, Из-под кожи сочилась душа, душа. Только начал дуэль на ковре, на ковре, Еле-еле едва приступил, Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре, И судья еще счет не открыл Он знать хотел все от и до, Но не добрался он ни до Ни до догадки, ни до дна, до дна, Не докопался до глубин, И ту, которая одна, Не долюбил, не долюбил, не долюбил! Не долюбил… Смешно, не правда ли, смешно, смешно… А он шутил, не дошутил, Осталось недорешено, Все то, что он не дорешил. Ни единою буквой не лгу, не лгу, Он был чистого слога слуга, слуга, Он писал ей стихи на снегу, на снегу. К сожалению, тают снега, снега. Но тогда еще был снегопад, снегопад И свобода писать на снегу, И большие снежинки и град Он губами хватал на бегу. Но к ней в серебряном ландо Он не добрался и не до Не добежал, бегун, беглец, беглец, Не долетел, не доскакал, А звездный знак его, телец, Холодный млечный путь лакал. Смешно, не правда ли, смешно, смешно, Когда секунд недостает, Недостающее звено И недолет, и недолет, и недолет!.. Смешно, не правда ли? Ну вот, И вам смешно, и даже мне. Конь на скаку и птица влет По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине?

ПЕСНЯ О МАСКАХ

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал, Меня, должно быть, ловко разыграли Крючки носов и до ушей оскал, Как на венецианском карнавале. Что делать мне? Бежать да поскорей, А может вместе с ними веселиться? Надеюсь я, под масками зверей У многих человеческие лица. Все в масках, в париках, все как один, Кто сказочен, а кто литературен. Сосед мой слева — грустный арлекин, Другой — палач, а каждый третий — дурень. Я в хоровод вступаю хохоча, Но все-таки мне неспокойно с ними, А вдруг кому-то маска палача Понравится, и он ее не снимет. Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным, Вдруг дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном. Вокруг меня смыкается кольцо, Меня хватают, вовлекают в пляску. Так-так, мое нормальное лицо Все остальные приняли за маску. Петарды, конфетти, но все не так, И маски на меня глядят с укором. Они кричат, что я опять не в такт И наступаю на ногу партнерам. Смеются злые маски надо мной. Веселые — те начинают злиться. За маской пряча, словно за стеной, Свои людские, подлинные лица. За музами гоняюсь по пятам, Но ни одну не попрошу открыться, Что если маски сброшены, а там Их подлинные, подленькие лица? Я в тайну масок, видимо, проник, Уверен я, что мой анализ точен, И маски равнодушия у них Защита от плевков и от пощечин. Но если был без маски подлецом, Носи ее. А вы? У вас все ясно! Зачем скрываться под чужим лицом, Когда свое воистину прекрасно. Как доброго лица не прозевать, Как честных угадать наверняка мне? Они решили маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни.

БАЛЛАДА О БОРЬБЕ

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров, Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от детских своих катастроф. Детям вечно досаден их возраст и быт И дрались мы до ссадин, до смертных обид Но одежды латали нам матери в срок, Мы же книги глотали, пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз. И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь мы, не знавшие войн, За воинственный крик принимавшие вой, Тайну слова, приказ, положенье границ, Смысл атаки и лязг боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних войн и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов, Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов. И злодея слезам не давали остыть, И прекраснейших дам обещали любить. И друзей успокоив и ближних любя, Мы на роли героев вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать, Краткий бег у забав, столько поля вокруг. Постараться ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев еще теплым мечом, И доспехи надев, что почем, что почем?! Испытай, кто ты — трус иль избранник судьбы, И попробуй на вкус настоящей борьбы. И когда разом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг, Оттого, что убили его, не тебя. Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал, По оскалу забрал — это смерти оскал, Ложь и зло, погляди, как их лица грубы, И всегда позади воронье и гробы. Если путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал, что почем, Значит, нужные книги ты в детстве читал. Если мяса с ножа ты не ел ни куска, Если руки сложа, наблюдал свысока, И в борьбу не вступил с подлецом, палачом, Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем.

ПЕСНЯ О ВОЛЬНЫХ СТРЕЛКАХ

Если рыщут за твоею непокорной головой, Чтоб петлей худую шею сделать более худой, Нет надежнее приюта: скройся в лес — не пропадешь! Если продан ты кому-то с потрохами ни за грош. Путники и бедолаги, презирая жизни сны, И бездомные бродяги, у кого одни долги, Все, кто загнан, неприкаян, в этот вольный лес бегут, Потому что здесь хозяин славный парень Робин Гуд. Здесь с полслова понимают, не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают оторви-сорвиголов. И скрываются до срока даже рыцари в лесах. Кто без страха и упрека — тот всегда не при деньгах. Знают все пути и тропы, словно линии руки, В прошлом суки и холопы, ныне вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, защитят и сберегут: По лесной стране гуляет славный парень Робин Гуд.

БАЛЛАДА О ВРЕМЕНИ

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов. Но развяжет язык молчаливый гранит, И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло, Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло, И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов целой грудой мехов, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком. Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победивщим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца. Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила, И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь откуда стрела, Хуже, если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцем? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не пугают шабашем? Но неправдв ли: зло называется злом Даже там, в светлом будущем вашем? И во веки веков и во все времена трус, Предатель всегда презираем. враг Есть враг и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна, И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт, И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, и во веки веков, старина, И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки из прошлого тащим, Потому что добро остается добром В прошлом, будущем и настоящем.

* * *

(К фильму „Единственная дорога“)

Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести впрок Пили воду черногорцы И жили впрок — до тридцати. А умирать почетно было От пуль и матовых клинков И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов. Пока курок в ружье не стерся, Стреляли с седел и с колен. И в плен не брали черногорца Он просто не сдавался в плен. А им прожить хотелось до ста, До жизни жадным, — век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь. И моря — тоже — с головой. Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век до тридцати. И жены их водой помянут, И спрячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в травы, Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, Как плодородные поля. За ними вслед чернели горы, Себя огнем испепеля. То было истинное мщенье Бессмысленно себя не жгут! Людей и гор самосожженье Как несогласие и бунт. И пять веков как божьей кары, Как мести сына за отца Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою всегда в чести… Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати. Мне одного рожденья мало, Расти бы мне из двух корней… Жаль, Черногория не стала Второю родиной моей.

* * *

Проделав брешь в затишье, Весна идет в штыки, И высунули крыши Из снега языки. Голодная до драки, Оскалилась весна. Как с языка собаки, Стекает с крыш слюна. Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы. И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы. Но рано веселиться! Сам зимний генерал Никак своих позиций Без боя не сдавал. Тайком под белым флагом Он собирал войска И вдруг ударил с фланга Мороз исподтишка. И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи — где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из котла. Морозу ударить бы, А он впадает в раж: Играет с вьюгой свадьбу Не свадьбу, а шабаш. Окно скрипит фрамугой То ветер перебрал. Но он напрасно с вьюгой Победу пировал. Пусть в зимнем тылу говорят об успехах И наглые сводки приходят из тьмы, Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы. Откуда что берется Сжимается без слов Рука тепла и солнца На горле холодов. Не совершиться чуду Снег виден лишь в тылах, Войска зимы повсюду Бросают белый флаг. И дальше на север идет наступленье, Запела вода, пробуждаясь от сна. Весна неизбежна, ну, как обновленье, И необходима, как просто весна. Кто сладко жил в морозы, Тот ждет и точит зуб И проливает слезы Из водосточных труб. Но только грош им, нищим, В базарный день цена На эту землю свыше Ниспослана весна. Два слова войскам: — несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или старый комод Небесные легкие ваши доспехи Они пригодятся еще через год.

Я НЕ УСПЕЛ

Свет новый не единожды открыт, А старый — весь разбили на квадраты. К ногам упали тайны пирамид, К чертям пошли гусары и пираты. Пришла пора всезнающих невежд, Все выстроено в стройные шеренги. За новые идеи платят деньги, И больше нет на „эврику“ надежд. Все мои скалы ветры гладко выбрили, Я опоздал ломать себя на них. Все золото мое в клондайке выбрали, Мой черный флаг в безветрии поник. Под илом сгнили сказочные струги, И могикан последних замели. Мои контрабандистские фелюги Сухие ребра сушат на мели. Висят кинжалы добрые в углу Так плотно в ножнах, что не втиснусь между. Мой плот папирусный — последнюю надежду Волна в щепы разбила о скалу. Вон из рядов мои партнеры выбыли У них сбылись гаданья и мечты. Все крупные очки они повыбили И за собою подожгли мосты. Азартных игр теперь наперечет. Авантюристы всех мастей и рангов По прериям пасут домашний скот, Там кони пародируют мустангов. И состоялись все мои дуэли, Где б я почел участие за честь. И выстрелы и эхо — отгремели… Их было много — всех не перечесть. Спокойно обошлись без нашей помощи Все те, кто дело сделали мое. И по щекам отхлестанные сволочи Фалангами ушли в небытие. Я не успел произнести: „К барьеру!“ А я за залп в Дантеса все отдам. Что мне осталось? Разве красть химеру С туманного собора Нотр-Дам?! В других веках, годах и месяцах Все женщины мои отжить успели, Позанимали все мои постели, Где б я хотел любить — и так, и в снах. Захвачены все мои одры смертные, Будь это снег, трава иль простыня. Заплаканные сестры милосердия В госпиталях обмыли не меня. Ушли друзья сквозь вечность-решето. Им всем досталась лета или прана. Естественною смертию — никто: Все противоестественно и рано. Иные жизнь закончили свою, Не осознав вины, не скинув платья. И, выкрикнув хвалу, а не проклятье, Спокойно чашу выпили сию. Другие знали, ведали и прочее, Но все они на взлете, в нужный год Отплавали, отпели, отпророчили… Я не успел. и прозевал свой взлет.

* * *

Сон мне: желтые огни, И хриплю во сне я: Повремени, повремени, Утро мудренее, Но и утром все не так, Нет того веселья, Или куришь натощак, Или пьешь с похмелья. Эх, раз… В кабаках зеленый штоф, Белые салфетки. Рай для нищих и шутов, Мне ж, как птице в клетке! В церкви смрад и полумрак, Дьяки курят ладан. Нет и в церкви все не так, Все не так, как надо. Эх, раз… Я на гору впопыхах, Чтоб чего не вышло, А на горе стоит ольха, А под горою вишня. Хоть бы склон увить плющом, Мне б и то отрада, Мне бы что-нибудь еще, Все не так, как надо! Эх, раз… Эх, да по полю вдоль реки Света тьма, нет бога, А в чистом поле васильки И дальняя дорога. Вдоль дороги лес густой С бабами-ягами, А в конце дороги той Плаха с топорами. Эх, раз… Где-то кони пляшут в такт, Нехотя и плавно. Вдоль дороги все не так, А в конце — подавно. И ни церковь, ни кабак, Ничего не свято! Нет, ребята, все не так, Все не так, ребята!

* * *

Дурацкий сон как кистенем Избил нещадно. Невнятно выглядел я в нем И неприглядно Во сне я лгал и предавал И льстил легко я… А я и не подозревал В себе такое. Еще сжимал я кулаки И бил с натугой. Но мягкой кистию руки, А не упругой. Тускнело сновиденье, но Опять являлось. Смыкались веки, и оно Возобновлялось. Я не шагал, а семенил На ровном брусе, Ни разу ногу не сменил, Трусил и трусил. Я перед сильным лебезил, Пред злобным гнулся. И сам себе я мерзок был, Но не проснулся. Да, это бред! Я свой же стон Слыхал сквозь дрему, Но это мне приснился он, А не другому. Очнулся я и разобрал Обрывок стона. И с болью веки разодрал, Но облегченно. И сон повис на потолке И распластался. Сон в руку ли? И вот в руке Вопрос остался. Я вымыл руки — он в спине Холодной дрожью. Что было правдою во сне, Что было ложью? Коль это сновиденье — Мне еще везенье. Но если было мне во сне Ясновиденье? Сон — отраженье мыслей дня? Нет, быть не может! Но вспомню — и всего меня Перекорежит. А вдруг — в костер?! И нет во мне Шагнуть к костру сил. Мне будет стыдно, как во сне, В котором струсил. Иль скажут мне: — Пой в унисон, Жми что есть духу!.. И я пойму: вот это сон, Который в руку.

* * *

Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой Всегда А как будто в очередь встаю за судьбой. Дела! Меня замучили дела — каждый миг, каждый час, каждый день. Дотла Сгорело время, да и я — нет меня, только тень. Ты ждешь. А может, ждать уже устал и ушел или спишь… Ну что ж, Быть может, мысленно со мной говоришь. Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь, Мы будем много говорить. Опять Все время новые дела, у меня, все дела Догнать, Или успеть, или найти — нет, опять не нашла. Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть за собой. Всегда к Ак будто в очередь встаю за тобой… Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь, Мы будем только говорить. Подруг Давно не вижу, все дела у меня, все дела… И вдруг Сгорели пламенем дотла — не дела, а зола. Весь год Он ждал, но больше ждать ни дня не хотел, И вот Не стало вовсе у меня добрых дел. Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь Что мы не будем говорить.

СЛУЧАЙ

Мне в ресторане вечером вчера Сказали с юмором и с этикетом, Что киснет водка, выдохлась икра И что у них ученый по ракетам. И многих с водкой помня пополам, Не разобрав, что плещется в бокале, Я, улыбаясь, подходил к столам И отзывался, если окликали. Вот он, надменный, словно Ришелье, Почтенный, словно папа в старом скетче. Но это был директор ателье, И не был засекреченный ракетчик. Со мной гитара, струны к ней в запас, И я гордился тем, что тоже в моде. К науке тяга сильная сейчас, Но и к гитаре тяга есть в народе. Я выпил залпом и разбил бокал, Мгновенно мне гитару дали в руки. Я три своих аккорда перебрал, Запел и запил от любви к науке. И, обнимая женщину в колье, И, сделав вид, что хочет в песню вжиться, Задумался директор ателье, О том, что завтра скажет сослуживцам. Я пел и думал: вот икра стоит, А говорят кеты не стало в реках, А мой ученый где-нибудь сидит И мыслит в миллионах и парсеках. Он предложил мне где-то на дому, Успев включить магнитофон в портфеле: Давай дружить домами. Я ему Сказал: мой дом — твой Дом моделей. И я нарочно разорвал струну. И, утаив, что есть запас в кармане, Сказал: привет, зайти не премину, Но только, если будет марсианин. Я шел домой под утро, как старик. Мне под ноги катались дети с горки, И аккуратный первый ученик Шел в школу получать свои пятерки. Ну что ж, мне поделом и по делам: Лишь первые пятерки получают. Не надо подходить к чужим столам И отзываться, если окликают.

ВЕК ГИТАРЫ

Один музыкант объяснял мне пространно, Что будто гитара свой век отжила, Заменят гитару электроорганы, Элекророяль и электропила. Но гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами. Я слышал вчера, кто-то пел на бульваре, И голос уверен, и голос красив, Но мне показалось, устала гитара Звенеть под его залихватский мотив. И все опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами. Электророяль мне, конечно, не пара, Другие появятся с песней другой, Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой На заслуженный но нежеланный покой. Гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами.

* * *

Мне судьба — до последней черты, до креста Спорить до хрипоты, а за ней — немота, Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что не то это вовсе, Не тот и не та… Что лабазники врут про ошибки Христа, Что пока еще в грунт не влежалась плита, Что под властью татар жил Иван Калита И что был не один против ста. Триста лет под татарами — жизнь еще та, Маета трехсотлетняя и нищета. И намерений добрых, и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять — нищета. Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, Повторю, даже в образе злого шута… Но не стоит предмет, да и тема не та: „Суета всех сует — все равно суета“. Только чашу испить — не успеть на бегу, Даже если разлить — все равно не смогу. Или выплеснуть в наглую рожу врагу? Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с ношею делать — разбить? Не могу! Потерплю и достойного подстерегу. Передам, и не надо держаться в кругу, И в кромешную тьму, и в неясную згу, Другу передоверивши чашу, сбегу… Смог ли он ее выпить — узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу, Никому не скажу, при себе сберегу. А сказать — и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу. Может, кто-то когда-то поставит свечу, Мне за голый мой нерв, на котором кричу, За весёлый манер, на котором шучу. Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить — не хочу! На ослабленном нерве я не зазвучу, Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу! Все, что за ночь кропаю, — в чаду растопчу! Лучше голову песне своей откручу, Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу. Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, Я уйду и скажу, что не все суета!

Я НЕ ЛЮБЛЮ

Я не люблю фатального исхода. От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою. Я не люблю открытого цинизма, В восторженность не верю, и еще, Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. Я не люблю, когда наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор. Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или, когда все время против шерсти, Или, когда железом по стеклу. Я не люблю уверенности сытой, Уж лучше пусть откажут тормоза! Досадно мне, что слово „честь“ забыто, И что в чести наветы за глаза. Когда я вижу сломанные крылья, Нет жалости во мне и неспроста Я не люблю насилье и бессилье, Вот только жаль распятого Христа. Я не люблю себя, когда я трушу, Обидно мне, когда невинных бьют, Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более, когда в нее плюют. Я не люблю манежи и арены, На них мильон меняют по рублю, Пусть впереди большие перемены, я Это никогда не полюблю.

БУДУТ И СТИХИ, И МАТЕМАТИКА…

Будут и стихи, и математика, Почести, долги, неравный бой… Нынче ж оловянные солдатики Здесь на старой карте встали в строй. Лучше бы уж он держал в казарме их, Только на войне, как на войне Падают бойцы в обеих армиях Поровну на каждой стороне. И какая, к дьяволу, стратегия, И какая тактика, к чертям! Вот сдалась нейтральная Норвегия Ордам оловянных египтян; Левою рукою Скандинавия Лишена престижа своего, Но рука решительная правая Вмиг восстановила статус-кво! Может быть — пробелы в воспитании И в образованьи слабина, Но не может выиграть кампании Та или другая сторона. Совести проблеммы окаянные Как перед собой не согрешить: Тут и там солдаты оловянные, Как решить, кто должен победить? И какая, к дьяволу, стратегия, И какая тактика, к чертям. Вот сдалась нейтральная Норвегия Ордам оловянных египтян. Левою рукою Скандинавия, Лишена престижа своего: Но рука решительная правая Вмиг восстановила статус-кво. Сколько б ни предпринимали армии Контратак, прорывов и бросков, все равно, На каждом полушарии Поровну игрушечных бойцов. Где вы, легкомысленные гении? Или вам явиться недосуг? Где вы, проигравшие сражение Просто, не испытывая мук? Или вы, несущие в венце зарю Битв, побед, триумфов и могил, Где вы, уподобленные Цезарю, Что пришел, увидел, победил? Мучается полководец маленький, Ношей непосильной отягчен, Вышедший в громадные начальники, Шестилетний мой Наполеон. Чтобы прекратить его мучения, Ровно половину тех солдат, Я покрасил синим, — шутка гения, Утром вижу — синие лежат. Я горжусь успехами такими, но Мысль одна с тех пор меня гнетет: Как решил он, чтоб погибли именно Синие, а не наоборот?

ПРО ПЕРВЫЕ РЯДЫ

Была пора — я рвался в первый ряд, И это все от недопониманья. Но, с некоторых пор, сажусь назад: Там, впереди — как в спину автомат Тяжелый взгляд, недоброе дыханье. Может сзади и не так красиво, Но намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще надежность и обзор. Стволы глазищ числом до десяти, Как дуло на мишень, но на живую. Затылок мой от взглядов не спасти, И сзади так удобно нанести Обиду или рану ножевую. Мне вреден первый ряд, и, говорят, От мыслей этих я в ненастье ною. Уж лучше, где темней: последний ряд, Отсюда больше нет пути назад, А за спиной стоит стена стеною. И пусть хоть реки утекут воды, Пусть будут в пух засалены перины, До лысин, до седин, до бороды Не выходите в первые ряды И не стремитесь в примы-балерины. Надежно сзади. но бывают дни, Я говорю себе, что выйду червой. Не стоит вечно пребывать в тени, С последним рядом долго не тяни, А постепенно пробивайся в первый. Может сзади и не так красиво Но намного шире кругозор, Больше и разбег и перспектива, И еще надежность и обзор.

МИР КАК ТЕАТР

Мир как театр, как говорил Шекспир, Я вижу лишь характерные роли, Тот негодяй, тот жулик, тот вампир, И все. Как Пушкин говорил, чего же боле.

ПЕСЕНКА ПЛАГИАТОРА ИЛИ ПОСЕЩЕНИЕ МУЗЫ

Я сейчас взорвусь, как триста тонн тротила, Во мне заряд нетворческого зла. Меня сегодня муза посетила, Посетила, так, немного посидела и ушла. У ней имелись веские причины, Я, в общем, не имею права на нытье: Ну, вы представьте, ночью муза у мужчины, Бог весть, что люди скажут про нее. И все же мне досадно, одиноко, Ведь эта муза, люди подтвердят, Засиживалась сутками у Блока, У Бальмонта жила, не выходя. Я бросился к столу, весь нетерпенье, Но, господи, помилуй и спаси, Она ушла, исчезло вдохновенье И три рубля, должно быть, на такси. Я в бешенстве ношусь, как зверь, по дому, Ну бог с ней, с музой, я ее простил. Она ушла к кому-нибудь другому, Я, видно, ее плохо угостил. Огромный торт, утыканный свечами, Засох от горя, да и я иссяк. С соседями я допил, сволочами, Для музы предназначенный коньяк. Ушли года, как люди в черном списке, Все в прошлом, я зеваю от тоски. Она ушла безмолвно, по-английски, Но от нее остались две строки. Вот две строки, я гений, прочь сомненья, Даешь восторги, лавры и цветы! Вот две строки: я помню это чудное мгновенье, Когда передо мной явилась ты!