Помоги проекту - поделись книгой:
Кроме того, воображением молодежи, жаждущей сделать этот мир лучше, способно завладеть какое-нибудь новое романтическое революционное движение, возможно религиозного или националистического толка. Иными словами, снова могут возникнуть разрушительные идеи, «переосмысленные очередным поколением недовольных юных дарований-визионеров, появлению которого уже сейчас способствуют интеллектуалы-мизантропы, обитающие в стенах наших просвещенных университетов», предостерегает Дэниел Чирот[229]. В прошлом экономические кризисы и конфликты неоднократно подталкивали революционеров к попыткам переделать мир насильственным путем. Принято считать, что после смерти коммунизма во всех его ипостасях люди преимущественно встречают экономические неурядицы с мрачной пассивностью и предпринимают различные усилия по ликвидации ущерба в рамках принципиально капиталистической парадигмы. Именно так было в Мексике в 1994 году, в Восточной Азии в 1997 году, в России в 1998 году и в Аргентине в 2002 году. Иными словами, сейчас капитализму нет особенно привлекательной экономической альтернативы, но в будущем положение дел может измениться.
В целом непосредственные перспективы классической конвенциональной межгосударственной войны или полномасштабной идеологической войны, конечно, не выглядят слишком высокими. Тем не менее мир по-прежнему полон насилия, и война или те или иные виды боевых действий ежегодно по-прежнему происходят в немалом количестве точек планеты.
Остающиеся с нами войны почти целиком относятся к двум разновидностям. В этой главе будет рассмотрена самая распространенная из них – гражданская война, а также мы уделим внимание терроризму, в особенности международному, который стал масштабной угрозой, едва ли не сопоставимой с войной. Вторая актуальная разновидность войн – это военно-полицейские интервенции, в ходе которых развитые страны, различными способами используя вооруженные силы, пытаются прекратить гражданское насилие или свергать политические режимы, которые они считают опасными либо достойными порицания. Об этой разновидности войн пойдет речь в главах 7 и 8.
Некоторые аналитики рассматривают современные вооруженные гражданские конфликты как новую или даже «постмодернистскую» разновидность войны. Мартин ван Кревельд утверждает, что со вступлением в «новую эру, где на смену мирной конкуренции между торговыми блоками приходит вооруженное противостояние между этническими и религиозными группами», война «трансформировалась»: «в будущем войны будут вести не армии, а группы, членов которых мы называем террористами, повстанцами, бандитами и грабителями». Барбара Эренрайх также указывает на возникновение «новой разновидности войн», которые, «в отличие от прежних, являются менее организованными и более спонтанными», в них «зачастую сражаются плохо экипированные группы, более напоминающие банды, чем армии». В том же ключе о «новых войнах» пишет Мэри Калдор: по ее мнению, принципиальным моментом для них является «политика идентичности»: эти войны ведутся в контексте глобализации «разнородным множеством групп разного типа, среди которых, например, военизированные формирования, местные полевые командиры, криминальные банды, полицейские силы, группы наемников, а также регулярные армии, включая отколовшиеся от них формирования». Сэмюэл Хантингтон проводит масштабную, чуть ли не эпическую экстраполяцию, утверждая, что гражданские войны, разразившиеся в Югославии в 1990-х годах, стали предвестником совершенно нового поворота вектора мировой политики, когда происходит столкновение целых цивилизаций, в особенности в тех территориях, где, как в Югославии, проходят «линии разлома», то есть цивилизации уже соприкасаются друг с другом[230].
Рисунок 3. Частота войн в 1946–2003 годах. Представленные данные охватывают насильственные вооруженные конфликты, в результате которых боевые потери составляли не менее 1000 человек за весь период конфликта для международных войн, в среднем не менее 1000 человек в год для имперских и колониальных войн, не менее 1000 военных и участвовавших в боях гражданских лиц за год конфликта для гражданских войн. Источник: Gleditsch 2004
Однако, как было показано в главе 2, бандитизм и набеги бродячих воинств – явление далеко не новое, а поскольку организованная конвенциональная война стала сравнительно редким явлением, мы все чаще сталкиваемся с разрушительными, зачастую зверски жестокими действиями иррегулярных формирований. Как показано на рисунке 3, сегодня практически все вооруженные конфликты в мире по сути являются гражданскими или преимущественно гражданскими. Большинство из них по своей природе представляют собой древние формы криминальной войны, в которой преступники и головорезы – «силовые предприниматели»[231] (entrepreneurs of violence), как их метко назвали Вирджиния Гамба и Ричард Корнуэлл, – участвуют в боевых действиях во многом так же, как это происходило в Европе Средних веков и начала Нового времени. Иными словами, они выступают в качестве наемников, которых вербуют или отправляют на войну силой слабые или вовсе находящиеся на грани краха государственные режимы, либо же они представляют собой банды под руководством полевых командиров или ватаги, возникшие на территориях несостоявшихся или слабых государств[232]. Впрочем, в отдельных сегодняшних гражданских войнах по-разному проявляются элементы организованных (пусть и неконвенциональных) конфликтов, то же самое во многом характерно и для терроризма. Далее мы рассмотрим форму и содержание этого организованного и полуорганизованного насилия.
Криминальные военные действия в исполнении наемников
Лучшей иллюстрацией феномена современных наемников выступают войны на территории бывшей Югославии, но множество образцов таких войн мы найдем в других регионах.
Вопреки мнению Сэмюэла Хантингтона, видевшего в югославских войнах масштабные «линии разлома» между сталкивающимися друг с другом цивилизациями, и характеристике войны в Боснии как «архетипического примера, прообраза нового типа военных действий», предложенной Мэри Калдор, насилие, вспыхнувшее на этой территории в начале 1990-х годов, не было вызвано ни пароксизмом цивилизационного страха, ни безумием старинного или недавно возникшего национализма[233]. Напротив, основной причиной стали действия дорвавшихся до власти головорезов, на которых не было законной управы. Эти войны могли начинать политики, вбрасывавшие в атмосферу изрядное количество ненависти. Но основная группа людей, совершавших убийства, состояла не из масс обычных граждан, переставших сдерживать свои страсти или подстрекаемых к насилию против своих соседей. Наоборот, политики сочли нужным набирать для этого фанатиков, преступников и хулиганов[234].
Существенно значимым является тот факт, что сербская (или югославская) армия[235] фактически распалась уже на ранних стадиях конфликта. Его будущие участники, конечно же, могли испытывать ненависть, а на ее возбуждение, несомненно, работала пропаганда, однако двух этих факторов было недостаточно для раздувания того целеустремленного этнического насилия, к которому звучали призывы[236]. Утверждается, что после многих лет влиятельной пропаганды в СМИ и нескольких столетий подавляемого этнического и цивилизационного антагонизма простые сербские солдаты получили наконец возможность выразить все подразумеваемые этим склонности в насилии, санкционированном властями. Однако на эту выгодную возможность большинство солдат демонстративно реагировали отказом: утверждая, что не знают, за что сражаются, они зачастую бунтовали или массово дезертировали. Между тем в самой Сербии молодые люди главным образом осознанно уклонялись от призыва[237].
Настроения, царившие в сербской армии, более чем наглядно характеризует казус, произошедший с генералом Славко Лисицей. Пытаясь пристыдить сербских призывников, не желавших воевать в Хорватии, генерал заявил, что все, кто не готов «защищать славу сербской нации», должны сдать оружие и снять военную форму. По утверждению генерала, он был поражен, когда его приказу «последовало все подразделение, включая офицера». Разъяренный Лисица заорал, чтобы они «сняли с себя все, включая трусы, и все, за исключением одного человека, сняв трусы армейского покроя, замаршировали прочь совершенно голыми. Я все еще надеялся, что они передумают, но тщетно», – рассказывал Лисица. Впоследствии, по словам генерала, этим новобранцам удалось раздобыть пушку, из которой они обстреляли его штаб[238].
Поскольку сербы, проживавшие в Сербии, не желали воевать за пределами собственной республики, Белграду пришлось значительно менять подход к войнам в Хорватии и Боснии. Как охарактеризовал ситуацию один сербский генерал, изменение военных планов потребовалось ввиду «безуспешной мобилизации и высокого уровня дезертирства». Отчасти избранное сербским военным командованием решение заключалось в вооружении местных жителей, прежде всего сербских районов Хорватии и Боснии[239]. Но в целом, особенно на начальном этапе конфликта, их боевые качества были низкими: ни дисциплины, ни эффективного командования и контроля, ни готовности нести потери.
По наблюдениям Стивена Бурга и Пола Шаупа, подобные трудности «заставили все стороны конфликта полагаться на нерегулярные подразделения и специальные части», в особенности, как отмечает Энтони Обершалл, для наступательных операций. В общей сложности в Хорватии и Боснии действовали по меньшей мере 83 таких группы, насчитывавших от 36 до 66 тысяч человек. Подобно многим сеньорам и королям средневековой Европы, политики вербовали преступников и хулиганов, чтобы комплектовать ими свои армии. Средневековые практики напоминало и то, что для участия в войне из сербских тюрем были выпущены тысячи заключенных, прельстившихся обещанием смягчения приговора и перспективами «брать любое добро, какое только можно». Примечательно, что в самые инициативные (и самые смертоносные) подразделения сербов вошли не убежденные националисты и борцы за идею, не местные жители, желавшие устроить неприятности соседям, не обычные люди, которых довели до исступления демагоги и СМИ, а преступники и головорезы, завербованные для выполнения боевых задач, по сути, в качестве наемников. Аналогичным образом боевые силы Боснии и Хорватии изначально преимущественно состояли из небольших банд преступников и склонных к насилию авантюристов, завербованных или пришедших по собственной инициативе из уличных группировок. Военизированные подразделения, как правило, действовали по своему усмотрению, совершая тактические импровизации в зависимости от обстоятельств. Тем не менее в районах, населенных сербами, по-видимому, осуществляла координацию сербская тайная полиция, тогда как армия, в которой становилось все больше бандитов, обеспечивала общее подобие порядка и время от времени заодно непосредственно занималась хищничеством[240].
Появление головорезов на войне отчасти было обусловлено падением армейской морали, но их присутствие могло лишь ухудшить ситуацию. В одном внутреннем документе югославской армии, изданном в начале войны, сказано, что присутствие преступников опасно для боевого духа, поскольку их «главным мотивом было не сражаться с врагом, а грабить частное имущество и бесчеловечно обращаться с мирными хорватами». Генерал Лисица называл этих людей «субъектами, которые убьют 90-летнего старика, если позарятся на его барана», а его подчиненные постоянно говорили: «Эти недоделанные солдаты грабят, насилуют и воруют. Так почему и за что мы воюем?»[241]
Часть головорезов укрепили остатки югославской армии. Однако, по словам известного сербского журналиста той поры, Милоша Васича, «они вели себя совершенно не как солдаты, носили всевозможные отличительные знаки сербских шовинистов, бороды и ножи, часто были пьяны (впрочем, как и многие обычные солдаты), грабили, убивали или преследовали гражданских. Офицеры редко осмеливались наводить среди них дисциплину»[242].
Другие присоединились к полуорганизованным военизированным группировкам, таким как четники Воислава Шешеля (эта публика, похоже, была «постоянно пьяной») и «Тигры» Аркана. Обе эти структуры уже в значительной степени состояли из преступников, авантюристов, наемных охотников за наживой, а в случае «Тигров» – и футбольных хулиганов. Аркан (Желько Ражнатович) был лидером «Делие», официального фан-клуба белградской футбольной команды «Црвена звезда» («Красная звезда»), который, подобно другим футбольным клубам, магнитом притягивал громил и безработную молодежь, и «Тигры» в основном и создавались с опорой на подобных лиц. Военизированными группировками, защищавшими мусульман, командовали осужденный насильник Чело и бывший босс мафии Юка – рэкетир и криминальный авторитет. У хорватов же был Тута, в прошлом – специалист по рэкету и крышеванию[243].
Некоторые другие головорезы, похоже, действовали сами по себе, став полевыми командирами в районах, попавших под их контроль. По оценкам Васича, независимые или полунезависимые военизированные отряды полевых командиров «в среднем на 80 % состояли из обычных преступников и на 20 % – из фанатичных националистов. Последние обычно надолго не задерживались (фанатизм вредит бизнесу)». Немало было и «солдат выходного дня», то есть тех, кто занимался хищничеством не все свое время. Они время от времени появлялись на территории конфликта из Сербии и других мест, а затем преимущественно грабили и мародерствовали – для многих это стало источником обогащения. Одним из таких лиц был Чеко Дачевич, которого сербские официальные лица характеризовали как «преступника и патологического вора», «невежественного, необразованного человека, к которому тянулись недалекие и кровожадные преступники». Сколотив банду из «нескольких десятков безработных» и «швали со всей Сербии», Чеко регулярно совершал набеги на мусульманские районы Боснии и грабил их[244].
Именно так, отмечает последний посол США в Югославии Уоррен Циммерман, «отбросы общества – мошенники, головорезы, даже профессиональные убийцы – поднялись из грязи, чтобы стать борцами за свободу и национальными героями». Как указывает Дэвид Раефф, «одним из первых, глубочайших и самых устойчивых последствий войны» оказалась «перевернутая с ног на голову социальная пирамида… Простые юноши из сельской местности и крутые городские парни обнаружили, что оружие позволяет им обзавестись дойчмарками и почестями, стать сексуальными и т. п.». Кроме того, им были свойственны манеры Рэмбо: каждый из них одевался так, будто «получил роль головореза в кино», отмечает Роберт Блок. Эти люди настолько вживались в образы героев из фильмов наподобие «Рэмбо» или «Безумный Макс», что один театральный режиссер из Сараево даже в шутку предложил представить к трибуналу по военным преступлениям в бывшей Югославии Сильвестра Сталлоне, «несущего ответственность за многое из того, что здесь произошло» (см. таблицу 3). Одна сербская военизированная группировка в самом деле называла себя «Рэмбо»: ее участники появлялись на публике в сетчатых масках, черных перчатках и с неотразимо повязанными вокруг головы черными лентами[245].
Таким образом, отмечает Сьюзен Вудворд, «военизированные банды, иностранные наемники и осужденные преступники рыскали по территории, которую гражданские власти контролировали лишь в незначительной степени». В боснийском репортаже Питера Мааса постоянно попадаются такие формулировки, как «пьяная деревенщина», «смерть и бандитизм», «они не носят нормальную армейскую форму, у них зубы в шахматном порядке», «пьяницы с пальцем на курке», «боснийцы, возможно, и более слабая сторона, но большинство их солдат на передовой – жулье», «от полевого командира пованивало», «на дело выходили только пьяницы и бандиты», «вооруженные головорезы», «трудно разобраться… это сербские солдаты или наемные бандиты». В описании репортера Эд Валлиами бойцы оказываются «в лучшем случае пьянчугами, в худшем – дикарями и садистами», «беззубыми бандитами» с «проспиртованным дыханием». По утверждению эксперта по организованной преступности Владана Василевича, большинство детально задокументированных свидетельств злодеяний в Боснии было совершено людьми с богатым криминальным прошлым. Комиссия ООН также обратила внимание на «выраженную корреляцию» между действиями военизированных формирований и сообщениями об убийствах гражданских лиц, изнасилованиях, пытках, уничтожении имущества, грабежах, местах содержания под стражей и массовых захоронениях. В целом, как выразился один журналист, Югославия стала «страной, где бывшие футбольные хулиганы и главари неофашистских банд [устроили] дебош, вооружившись не ботинками и бутылками, а автоматами и минометами» или, по словам другого журналиста, местом, «где полевые командиры и бандиты силились выдавать себя за профессиональных солдат»[246].
Таблица 3. Количество убитых в фильмах о Рэмбо
При подсчете в качестве убитых учитываются лишь те действующие лица, которые явным образом выбывают из действия в результате бомбежки, взрыва, удара ножом, удушения руками или удавкой, попадания мины, артиллерийского обстрела, гранаты или других взрывчатых предметов, попадания пули, артиллерийского снаряда или стрел, от пожара или пламени огнемета, ударов дубинкой или избиения, сталкивания или сбрасывания с обрыва или самолета, а также от сворачивания шеи. Кроме того, имеется множество эпизодов, где Рэмбо взрывает танки, вертолеты, легковые автомобили, грузовики, сторожевые вышки и другие постройки с людьми. Предполагаемые жертвы этих действий не учитываются при подсчете убитых, за исключением случаев, когда не остается сомнений в том, что люди внутри этих объектов погибли, например когда один из персонажей выбирается из своего укрытия на открытую местность, ощупывает различные части своего тела, выразительно морщится и падает на землю.
Количество кодеров: 1. Показатель надежности интеркодера: 100 %. Rambo® является зарегистрированным товарным знаком, принадлежащим компании CAROLCO.
Таким образом, похоже, что так называемая «межэтническая война» в Боснии и Хорватии на деле была чем-то куда более банальным – формированием сообществ лиц, занимавшихся криминальным насилием и хищничеством. В конце концов, события в Боснии и Хорватии напоминали кинематографические образы Дикого Запада или гангстерского Чикаго – нередко они представляли собой проявления криминального авантюризма и садистской жестокости, чаще всего подогреваемых алкоголем, а не национализма. В этом процессе можно выделить четыре стадии: овладение ситуацией, карнавал, возмездие, оккупация и бегство[248].
На первом этапе зачастую примечательно малочисленная группа хорошо вооруженных головорезов, завербованная и воодушевляемая политиками, нередко действующая под юрисдикцией порядка, обеспечиваемого армией, появляется на той или иной территории, где перестал существовать прежний гражданский порядок либо местная полиция фактически действует на стороне этих людей или присоединится к ним в дальнейшем. Будучи единственной группой, готовой, а иногда и действительно желающей применять силу, головорезы быстро берут ситуацию под контроль. Представителей других этнических групп в лучшем случае запугивают с применением насилия, в худшем – устраивают против них зверства. Организованные или неангажированные полицейские силы для их защиты отсутствуют, поэтому лучшим решением для таких групп является бегство – сильно убеждать их для этого не приходится: зачастую достаточно слухов или неявных угроз[249]. Что же касается соплеменников головорезов, то их вынуждали травить и проявлять враждебность по отношению к представителям других этнических групп, а любой, кто мог противостоять действиям хищников, становился мишенью для еще более целенаправленного насилия и запугивания, а затем таких людей изгоняли, убивали или подчиняли[250].
Динамику карнавальной фазы можно описать при помощи знаменитого высказывания лорда Актона: «Абсолютная власть развращает абсолютно». В своих небольших владениях феодального типа хищники зачастую осуществляли верховную власть и господствовали над своими новыми подданными. Это оборачивалось карнавалом грабежа и разрушения: насилие, произвол, убийства и беспробудное пьянство. Хотя в любой человеческой группе доля садистов, вероятно, невелика, но в таких обстоятельствах они оказываются на высоте положения (самостоятельно или с посторонней помощью) и пускаются во все тяжкие. В этом новом мире беспредела (unrestrained), где, по словам одного представителя ООН, правят бал «любители хвататься за оружие, головорезы и просто преступники», другие люди, включая порой и местную полицию, могут в зависимости от ситуации присоединяться к насилию, порой, чтобы поквитаться за старые обиды. В конце концов, если имущество местного жителя-мусульманина неизбежно разграбят и подожгут (как это было с магазинами корейцев во время беспорядков в Лос-Анджелесе в 1992 году), то может показаться разумным – даже рациональным – присоединиться к ворам: отказ от таких действий из высоких соображений морали уже не принесет покинувшему эти места владельцу никакой пользы. В процессе многие обычные граждане могут подвергаться опасности, на которую порой идут с готовностью. Например, один полицейский из боснийских сербов, пользуясь, подобно Шиндлеру, своим служебным положением, спас жизни нескольких мусульман, но в условиях чрезвычайной ситуации и он, возможно, изнасиловал двух или больше мусульманских женщин – как минимум в одном случае это произошло после того, как он сделал предложение руки и сердца[251].
Третья стадия – возмездие. Некоторые жертвы жестокостей могли захотеть сражаться и отомстить своим преследователям. В целом они обнаруживали, что организовать сопротивление на месте – не лучшая идея, поэтому бежали вместе со своими соплеменниками, а затем присоединялись к аналогичным вооруженным группам в более безопасных частях страны. Например, «элитную» семнадцатую мусульманскую бригаду Краины называли «разгневанной армией обездоленных», хотя адекватность ее боевых действий вызывала вопросы[252]. Очень скоро представители всех этнических групп обнаруживали, иной раз с чувством бессильного отвращения, что «их» головорезы по крайней мере готовы сражаться и защищать их от кровожадных головорезов на стороне противника. Зачастую выбор, по сути, сводился к тому, каким пьяным фанатикам подчиняться – из своего народа или из чужого.
Наконец, последняя стадия: оккупация и бегство. Жизнь в описанных условиях могла становиться весьма незавидной, поскольку ее новые хозяева постоянно выясняли отношения и искали, чем бы еще поживиться у оставшегося местного населения вне зависимости от его этнической принадлежности. Например, банда «Желтые осы» численностью примерно 66 человек, сколоченная в боснийском городе Зворнике, чтобы «защищать сербский народ», в конечном итоге занималась в основном грабежами и вымогательством у самих же сербов. В истерзанном войной Сараеве преступные группировки, которые в 1992 году помогали оборонять город от сербов, вскоре начали терроризировать тех, кого они защищали, без оглядки на их этническую принадлежность. Они угоняли машины, вымогали деньги и ценности, похищали, издевались и насиловали гражданских лиц, грабили склады и магазины, «реквизировали» частные транспортные средства, нападали на иностранных журналистов, обворовывали международные агентства по оказанию помощи, похищали транспорт ООН и монополизировали черный рынок, наживая состояния в городе, где многие жители проводили свои дни в поисках воды и хлеба[253].
Самые везучие быстро обнаружили золотую жилу – снабжение врага оружием, боеприпасами, топливом и иными товарами. Обороты такой торговли исчислялись миллионами немецких марок. Боснийским сербам досталось много оружия в наследство от югославской армии, и, как только война немного поутихла, многие отправились на поиски покупателей. Идти далеко не пришлось: хорваты и мусульмане остро нуждались в оружии, с помощью которого можно было бы нападать на сербов в Хорватии и Боснии (а какое-то время и друг на друга). Война давала и иные возможности обогатиться: например, спикер ассамблеи боснийских сербов заработал миллионы, покупая топливо в Хорватии, а затем продавая его врагам Хорватии – сербам в Боснии. Хорваты иногда арендовали у сербов танки по обычной ставке – тысячу немецких марок в день. Приходилось ли им доплачивать за страховку, неизвестно. Постепенно многим людям, находившимся под самоуправной и сеющей хаос «защитой» головорезов, в особенности тем, кто придерживался более умеренных взглядов, и юношам, не желавшим силком оказаться на военной службе, удавалось эмигрировать в более безопасные места. В результате со временем численность «защищаемых» групп существенно сократилась – в два раза и более[254]. Остатки банд окончательно заполонили фанатики, мародеры, воинствующие радикалы, обычные преступники, аферисты, предприимчивые приспособленцы, озлобленные реваншисты и кровожадные пропойцы.
Совершенно непонятно, какова связь между столь тривиальным поведением и национализмом, политикой идентичности и межэтнической ненавистью (как старинной, так и возникшей недавно), а заодно возникает вопрос, как все это соотносится с концепцией столкновения цивилизаций. Между тем связь такого поведения с обычной преступностью не вызывает сомнений.
Этничность в войнах на территории бывшей Югославии была важным фактором в качестве упорядочивающего, организующего, распределяющего или прогностического инструмента или принципа, но не ключевой мотивирующей силой. Она выступала тем человеческим качеством, вокруг которого происходила организация рядовых участников событий и политиков, которые их вербовали и воодушевляли, и этот момент обеспечивал их действиям определенную степень предсказуемости. Если вы представляете противоположную группу, не сомневайтесь, что ее участники будут вас преследовать, а если вы принадлежите к их группе, они будут так или иначе защищать вас (по крайней мере, поначалу), если вы покажетесь им достаточно лояльным. Иными словами, даже если перед вами головорезы, они занимаются своим делом
Однако такие же механизмы могли бы действовать и в том случае, если бы организующим принципом головорезов была классовая или идеологическая принадлежность, или, если уж на то пошло, отдавай они явное предпочтение правшам или преданности определенной футбольной команде. Представим, что они завладели каким-нибудь городом и решили насильственно очистить его, скажем, от левшей или болельщиков команды противника. В таком случае представители этих групп быстро бы поняли, что в их интересах уехать. Тем временем местные правши или фанаты любимой захватчиками команды смирились бы (зачастую неохотно) с тем, что головорезы стали их единственной защитой от жаждущих мести головорезов из другой группы. Затем представители каждой группы, вынужденные залечь на дно, не привлекая внимания своих «защитников», или пытаясь бежать из зоны боевых действий, вероятно, время от времени с удивлением будут ловить себя на мысли, что до появления головорезов они зачастую даже не знали, какой рукой пишут и за какую футбольную команду болеют их друзья, соседи или одноклассники. Идентичность, отмечает Хаим Кауфман, в подобных обстоятельствах «зачастую навязывается противоположной группой, в особенности ее самыми кровожадными представителями»[255].
Все это, разумеется, не означает, что в подобных конфликтах ненависть не играла никакой роли или что соседи никогда не устраивали друг другу травлю. Некоторые местные жители действительно охотно участвовали в конфликтах, иногда из-за межэтнической ненависти, иногда – чтобы свести старые счеты, но чаще всего, похоже, потому, что им подвернулся случай извлечь выгоду из хаоса. В некоторых случаях война обнажала в людях худшие стороны их натуры, а жертвы порой действительно знали своих палачей, хотя в целом такое случается в ходе большинства гражданских войн, а не только межэтнических конфликтов. А когда головорезы брали власть в свои руки, межэтнические отношения, в том числе дружеские, зачастую, конечно же, осмотрительно прерывались, поскольку головорезы, с высокой вероятностью, могли наказать за подобные симпатии.
Тем не менее ключевым механизмом насилия были не всплески ненависти или конфликты между соседями, а в еще меньшей степени столкновение цивилизаций. Все дело в целенаправленном хищничестве сравнительно небольших групп склонных к насилию головорезов и преступников, которых вербовали, а затем так или иначе координировали политики. Отсылки к идентичности, этнической принадлежности, национализму, цивилизации, культуре и религии, скорее, служили оправданием или предлогом для «хищничества», нежели его самостоятельной причиной.
Происходившее в Косово в конце 1990-х годов зачастую напоминает более ранние события в Хорватии и Боснии, за тем исключением, что насилие, вероятно, было еще более сконцентрированным.
По сути, косовскую проблему, в особенности после 1989 года, создали сербские власти под руководством Слободана Милошевича, и она была связана с дискриминацией албанцев на официальном уровне. Когда в 1998 году некоторые албанцы прибегли к направленным против сербов террористическим действиям, сербы опрометчиво отреагировали на них чрезмерной жестокостью, включая массовые убийства, из-за чего появилось множество беженцев, прежде всего в сельских районах. Хотя террористы из Армии освобождения Косово (АОК) не пользовались значительной поддержкой албанцев, в особенности проживавших в городах, сербские налеты, осуществляемые главным образом специальными военизированными подразделениями под руководством министерства внутренних дел в Белграде, увеличивали симпатии к террористам. По сути, албанцы были вынуждены принимать решение в духе конфликта в Боснии: им пришлось делать выбор между брутальными головорезами-расистами из соплеменников и властью таких же головорезов другой этнической принадлежности. Численность АОК до начала массовых убийств едва ли насчитывала больше 150 человек, но затем быстро возросла до примерно 12 тысяч участников[256].
Косово гораздо ближе, чем Босния или Хорватия, к принципиальным интересам Сербии, не говоря уже об умонастроениях сербов, которые на протяжении без малого шести столетий добросовестно создавали об этом крае причудливые мифы и легенды. Тем не менее впечатляюще значительная доля молодых сербов не проявляла особого энтузиазма по поводу реальных боевых действий за милое сердцу Косово – мы уже наблюдали аналогичную реакцию на войну в Хорватии и Боснии. По словам одного сербского журналиста, «не найдется никого, кто был бы готов отправить своих детей на поле боя». Один сербский автор вообще назвал Косово «мертвой историей» – местом, где находится множество красивых старых монастырей, за которые, правда, вряд ли стоит проливать кровь. Другие просто считали Косово «безнадежным делом» или приходили к тому же выводу, что и один водитель грузовика из Белграда: «Теперь мы будем воевать за то, чтобы Милошевич усидел на троне. Я бы и волоска не отдал ни за Косово, ни за Милошевича». Белградские газеты цитировали отчаянные письма призывников, не желавших воевать, а некоторых полицейских уволили за отказ от назначения в Косово. Для многих сербских полицейских, которые туда действительно отправились, перевод в Косово был связан с понижением по службе или дисциплинарным взысканием[257].
В 1999 году Милошевич с фаталистической готовностью повторить ошибку предшествующего года позволил уверить себя в том, что по-настоящему масштабная наступательная операция позволит уничтожить АОК за пять-семь дней. Для выполнения этой задачи нужны были целеустремленные бойцы, и Милошевич нашел их там же, где и прежде: преступников выпускали из тюрем, чтобы они присоединялись к военизированным формированиям или создавали новые. По словам одного из таких бойцов, ради того, чтобы оказаться на воле, они были готовы почти на все. Некоторые из их жертв впоследствии особо упоминали, что их преследователи были преступниками. «Это заключенные, которые только что вышли за тюремные ворота, преступники и цыгане с большими пушками, в черных масках», – ужасался один албанский беженец. «Они не полицейские. Это были преступники, которых Милошевич выпустил из тюрьмы», – рассказывал другой[258].
Тем временем НАТО угрожала бомбардировками, если наступление состоится. Эта перспектива встревожила сербское командование, и оно прилагало усилия, чтобы держать свои силы под тем или иным контролем. Учитывая качество личного состава, преимущественно задействованного в наступлении, можно было вполне обоснованно предположить, что операция будет жестокой (и в конечном счете бесплодной), как и наступление годом ранее. Однако были предприняты усилия, чтобы наступательные действия были локализованы и в основном направлены на опорные пункты АОК. Сербская «полиция особого назначения», предположительно, в попытке сдержать НАТО, демонстративно объявила западным журналистам, что они «убьют каждого албанца в поле зрения», если НАТО нанесет удар. Этнические албанцы и другие жители Косово опасались, что эта угроза не беспочвенна[259].
Отмахнувшись от таких заявлений, как от «глупой бравады сербов», НАТО в марте 1999 года нанесла воздушные удары, предполагая, как позже признал президент США Билл Клинтон, что после «пары дней» бомбардировок сербы остановят наступление. Однако бомбардировка оказала на сербов эффект Перл-Харбора: как и американцы после атаки японцев в 1941 году, они пришли в состояние праведного гнева. Любая открытая оппозиция Милошевичу практически исчезла, и теперь приказы о призыве и мобилизации стали часто выполняться – ситуация серьезно изменилась[260].
Сербы не могли выместить свою ярость непосредственно на Брюсселе, Лондоне или Вашингтоне, но у них очень кстати был враг под рукой: косовские албанцы. После начала бомбардировок контроль над ситуацией даже в прежнем специфическом виде исчез, и начался хаос: по словам одного наблюдателя, это «подорвало и без того слабую дисциплину»[261]. В течение нескольких недель сербские силы в Косово предавались мстительному насилию и разрушениям, явно нацеленным на изгнание албанского большинства, что прежде считалось нереальным.
Однако насилие, по-видимому, в основном творили мародерствующие головорезы, порой облаченные в военную форму, а не армейские призывники. Как и в Боснии и Хорватии, армия оказывала своего рода общую поддержку беспорядкам; в некоторых районах она принимала в них непосредственное участие, так что в любом случае с нее едва ли можно снять обвинения в произошедшем. Тем не менее, как утверждается в одном докладе, «в сотнях интервью» косовские албанцы «утверждали, что почти все убийства гражданских лиц совершали сербские военизированные формирования, а не регулярная армия». Общая модель развития событий напоминала ситуацию в Боснии: «Армия оставалась на позициях, а специальные полицейские и военизированные подразделения, иногда состоявшие из длинноволосых бородачей в банданах, зачищали деревни, зачастую убивая тех, кто не хотел убираться; гражданских лиц сажали в автобусы или препровождали к границе; тела нередко убирали другие полицейские подразделения. Затем армия снова проверяла деревню»[262].
Даже если жестокость мародеров (в конечном счете оказавшаяся безрезультатной) и преследовала националистические цели, они, как и такие же головорезы в Боснии и Хорватии, едва ли руководствовались благородными соображениями, демонстрируя неприкрытый садизм, бессмысленное насилие, предаваясь пьяной распущенности и в основном интересуясь грабежами, пусть и случайными. Убийства и различные жестокости были обычным явлением, но если называть вещи своими именами, то истинным мотивом, похоже, было личное обогащение. Один из участников событий выразился философски: «Я сербский патриот. Я сражался за дело Сербии. А также ради денег. Деньги были важнее всего». Поэтому во многих случаях участники сербских военизированных формирований уделяли особое внимание домам богатых албанцев. Истинные борцы за национальную идею едва ли были бы столь разборчивы при выборе жертв. И хотя убийств было много, албанцы в основном могли спасти себе жизнь за выкуп. Сербские резервисты рассказывали, что «повсюду видели в Косово сербов в военной форме, которые тащили украденные телевизоры, спутниковые тарелки и другое электронное оборудование». По словам одного солдата, эти картины дали повод для «одной из лучших шуток за всю войну»: один «рэмбо», которого спросили, почему он бросил воевать, ответил: «Не мог одновременно носить оружие и телевизор»[263].
Значительная часть написанного о геноциде в Руанде в 1994 году, в ходе которого в течение нескольких недель погибли 500–800 тысяч человек (в основном они были зарублены мачете), оставляет впечатление, что это была война всех против всех: друзья против друзей, соседи против соседей, чуть ли не Каин против Авеля. Друзья и соседи (а возможно, даже братья) действительно убивали друг друга, но похоже, что наибольший ущерб, равно как и в Хорватии, Боснии и Косово, был нанесен бесчинствами кровожадных головорезов, действовавших по наущению властей и по природе своей бывших наемниками.
Конфликт далеко не был спонтанным, поскольку экстремисты из народа хуту, которые, по сути, возглавляли правящую партию, государственную бюрократию, армию и полицию Руанды, на протяжении ряда лет планировали основные элементы геноцида[264]. Вооруженные силы хуту проигрывали в Гражданской войне силам Руандийского патриотического фронта (РПФ), где доминировали представители народа тутси[265]. Стороны конфликта разработали соглашение о разделе власти, но вместо того, чтобы дать договоренностям вступить в силу, фанатики-хуту, воспользовавшись инцидентом со сбитым самолетом президента Руанды, приказали перебить всех тутси в стране. После этого РПФ, который прекратил участие в конфликте в силу соглашения о разделе власти, вновь мобилизовался и пошел в наступление.
Поначалу жертвами были преимущественно тщательно отобранные тутси, о которых было известно, что они противостоят экстремистам хуту, а также ненадежные элементы среди самих хуту. Но процесс быстро пошел по нарастающей, когда лидеры партии и правительства из хуту и местные власти откликнулись на приказы о проведении геноцида по всей стране. Повсюду представителей хуту, включая полицейских, заставляли или обязывали участвовать в убийствах, и многие откликнулись на этот призыв с энтузиазмом. Наиболее последовательно и целенаправленно убивала, по-видимому, президентская гвардия. Свою лепту внесла и армия хуту – Вооруженные силы Руанды (Forces Armées Rwandaises, FAR/ФАР). Большинство ее солдат были спешно набраны в предшествующие годы из безземельных крестьян, городских безработных и скитавшихся по Руанде иностранцев, которые вступали в армию в основном ради гарантированной еды и выпивки (каждому полагалось две бутылки пива в день – роскошь по меркам Руанды) и возможности грабить, поскольку жалованье военных было низким, а платили его с перебоями. Во время геноцида начался переход в наступление сил РПФ, поэтому ФАР приходилось бороться и с этой угрозой. Хотя участие ФАР в геноциде было довольно эпизодическим, она, видимо, все же приложила руку к крупнейшим массовым убийствам, а также армию хуту часто призывали на помощь, когда другие участники геноцида сталкивались с решительным сопротивлением[266].
Наконец, в геноциде участвовали
Кроме того, как только начался геноцид, в их ряды влились орды аферистов. Жерар Прюнье подчеркивает, что «социальный аспект убийств часто упускался из виду»: как только группы убийц «брались за дело, вокруг них собирался сонм людей, которые были еще беднее – люмпен-пролетариат, состоявший из уличных мальчишек, сборщиков тряпья, мойщиков автомобилей и бездомных безработных. Для людей такого рода геноцид был лучшим из всех возможных событий в их жизни. Им было предоставлено нечто вроде полномочия мстить людям, добившимся успеха в обществе, пока те находились в неправильном политическом лагере. Они могли грабить и убивать под минимальным предлогом, насиловать и бесплатно напиваться. Исполнители были счастливы, а политические цели, которые преследовали хозяева этого мрачного карнавала, совершенно вышли за рамки их контроля. Организаторы просто плыли по течению».
«Отряды пьяных ополченцев, – отмечает Гуревич, – подбадривавших себя сильнодействующими препаратами из разграбленных аптек, перевозили на автобусах от одной бойни к другой». Как и в Югославии, для участия в погромах из тюрем выпустили преступников, а также, отмечает Питер Ювин, в дело активно вошли многие молодежные банды, которые «первоначально были не более чем шайками мелких уголовников, юных головорезов, работавшими на тех, кто больше заплатит». В ходе геноцида возможности обогащения за счет грабежа резко выросли, и этот момент в качестве отдельного стимула использовали организаторы, многие из которых сами с удовольствием захватывали добычу. Изнасилования и садизм также были обычным явлением. Неудивительно, что дисциплина в бандах буйных убийц была слабой, особенно среди новобранцев, которыми, как отмечает Прюнье, «обычно были уличные мальчишки, в основном находившиеся в пьяном состоянии». На следующей стадии войны «формирования ополченцев превратились в вооруженные банды… поскольку развалилась административная структура, которая занималась их вербовкой и снабжением». Идеология геноцида была в особенности ориентирована на увеличение числа убийц, и соплеменники хуту часто были вынуждены присоединяться к убийцам под страхом немедленной смерти. Другие хуту участвовали в геноциде, охраняя блокпосты на дорогах или указывая на местных тутси опасным для них мародерствующим участникам геноцида[268].
Тем не менее многие хуту защищали и прятали своих соседей-тутси, а иногда и вовсе незнакомых людей, несмотря на давление и угрозу наказания в виде мгновенной жестокой смерти. Количество тех, кто поступал таким образом, вероятно, было сопоставимо с числом тех, кто под давлением зачастую пьяных и непременно кровожадных участников геноцида указывал, где могут проживать или прятаться тутси. Что же касается остальных, то в большинстве своем люди просто дистанцировались от происходящего вне зависимости от того, поддерживали они происходящий вокруг ужас или осуждали. «Мы закрыли двери и старались ничего не слышать», – утверждал один из таких людей[269].
В масштабном исследовании, проведенном организацией Human Rights Watch, не содержится прямых оценок численности хуту, непосредственно участвовавших в убийствах. Однако в отдельных фрагментах исследования предполагается, что ряды убийц насчитывали «десятки тысяч». В верхушку хуту, руководившую геноцидом, входило приблизительно 600–700 лиц, президентская гвардия насчитывала от 700 до 1500 человек, а штат полиции, первоначально насчитывавший около 1200 человек, вскоре после начала геноцида был увеличен до 4–6 тысяч человек. По данным западных источников, армия Руанды формально насчитывала около 5200 человек личного состава, а к моменту заключения соглашения о разделе власти достигла численности 20 тысяч человек, причем в некоторых источниках приводилась информация о 50 тысячах. Также насчитывалось около 1700 «профессиональных
Исходя из этих данных, можно с основанием предположить, что в Руанде могли действовать около 50 тысяч бескомпромиссных убийц. Этого было вполне достаточно, чтобы совершить геноцид: если предположить, что каждый из этих людей убивал по одному человеку в неделю в течение ста дней руандийского холокоста, то общее количество жертв составит более 700 тысяч человек[271]. Указанные 50 тысяч участников геноцида – это 2 % мужского населения хуту старше тринадцати лет. Можно допустить, что в массовых убийствах участвовали 200 тысяч человек, но это почти наверняка завышенный показатель, включающий людей, которые под давлением убежденных убийц показывали, где жили тутси, или же охраняли блокпосты, выполняя приказы. Но даже этот высокий показатель охватывает примерно 9 % мужского населения хуту старше тринадцати лет[272].
В каком-то смысле это очень высокие – чудовищно высокие – цифры, которые демонстрируют, насколько экстраординарным был геноцид. Для сравнения, в обычный мирный год доля мужчин старше тринадцати лет, совершавших убийства в Руанде, вероятно, составляла примерно 1 на 1000 человек. Тем не менее то обстоятельство, что более 9 % мужского населения хуту старше тринадцати лет не участвовали в убийствах, едва ли соответствует представлению о том, что в Руанде шла война всех против всех и сосед покушался на соседа. Произошедшее в Руанде действительно было эксцессом, однако, как и в Хорватии, Боснии или Косово, основную лепту в хищничество, похоже, внесли мародерствующие банды жестоких, действующих бессистемно и зачастую пьяных головорезов, которые ради этого нанимались или вербовались правящим режимом.
Индонезийская армия, особенно в последние годы оккупации Восточного Тимора[273], посчитала необходимым объединить местных «головорезов» и «амбалов» (musclemen), как их называет Сэмюэл Мур, в военизированные подразделения и координировать их действия с регулярными силами. Каждая из таких группировок, по-видимому, состояла не более чем из нескольких сотен человек и получала прямое финансирование (первоначально с использованием фальшивых денег или посредством особых привилегий: скажем, лидеру одной из группировок был предоставлен контроль над рэкетом игорных заведений в столице Восточного Тимора). Эти группы, отмечает Мур, «позволяли армии терроризировать сторонников независимости, действуя чужими руками». Например, в конце оккупации боевикам было разрешено бесчинствовать – по словам Мура, они «получили доверенность на убийство» – в расчете на то, чтобы запугать избирателей перед референдумом о независимости. Эта мера оказалась совершенно безрезультатной, а когда индонезийская армия покинула Восточный Тимор после референдума 1999 года, военизированные группировки приступили к хищнической кампании, грабя и разрушая, пока их действия не пресекли международные миротворческие силы, преимущественно прибывшие из Австралии[274].
К другим случаям, когда гражданские власти и армии вербовали преступников и головорезов фактически в качестве наемников, относится ряд примеров использования эскадронов смерти в Латинской Америке и других странах. После распада Советского Союза в 1991 году стремительно криминализировалось новое руководство одного из регионов России – Чечни. Ее власти активно вербовали на службу в национальную гвардию преступников, многие из которых освобождались из тюрем. Во время войны в Чечне в 1994–1996 годах российские войска, введенные на территорию мятежного региона, не очень успешно пытались формировать подразделения наемных «казаков» для участия в боевых действиях на своей стороне. О более успешной американской попытке вербовать и руководить подразделениями наемников в Афганистане в 2001 году пойдет речь в следующей главе. В Зимбабве президент Роберт Мугабе поддержал бесчинствовавших и отбиравших землю у законных владельцев «ветеранов войны», многие из которых были слишком молоды, чтобы участвовать в борьбе за независимость, завершившейся в 1982 году. Вызывающая ненависть многих людей религиозная полиция в странах наподобие Ирана и Саудовской Аравии часто представляет собой банды головорезов. В Кении правительственные чиновники, по сути, сами устроили нечто вроде «этнического конфликта», жертвами которого становились потенциальные сторонники оппозиции. Власти нанимали головорезов, чтобы те убивали, калечили и насиловали, жгли дома и угоняли скот за вознаграждение в 200 долларов за одно сожженное капитальное строение и 20–40 долларов за каждого убитого или сожженную соломенную хижину[275].
Криминальные военные действия в исполнении банд
Когда власть в государстве слабеет, активность криминала, скорее всего, по определению будет расти – не в последнюю очередь эта закономерность объясняется тем, что ослабевает контроль над тюрьмами. Иногда возникающая в условиях упадка государства преступность настолько организованна, что ее действия напоминают войну. В некоторых случаях такое организованное преступное хищничество сосредотачивается на похищении людей с целью выкупа, вымогательстве, бандитизме, грабежах, вооруженных налетах, мародерстве и даже (по меньшей мере один такой случай имел место в Нигерии) в организации засад на коммерческие самолеты на взлетной полосе международных аэропортов[276]. Вероятность такого развития событий особенно велика для стран, которые специализируются на экспорте какого-нибудь сырья, и прежде всего для тех стран, где такой экспорт является почти единственной статьей дохода – в этом случае действия криминала, скорее всего, будут напоминать войну, причем способную приобрести межгосударственный масштаб. Зачастую само правительство или даже правительство соседней страны может, по сути, выступать в качестве одной из криминальных банд или группировки под руководством полевого командира[277].
Лучше всего эту смычку между войной и бандитизмом иллюстрирует ряд войн в Африке. По словам Билла Беркли, «этнический конфликт в Африке – это форма организованной преступности… Группировки, ведущие африканские войны, лучше всего рассматривать не как „племена“, а как предприятия, зарабатывающие рэкетом». Как правило, сначала необходимо «раздразнить чьи-то скрытые предрассудки и подлить масла в огонь, подыскав козла отпущения, затем мобилизовать банды головорезов, преступников и безработных, вооружить их, накачать наркотиками и выпивкой и натравить на беззащитных гражданских лиц, пообещав добычу и воздаяние за былые обиды». В определенном смысле под эту схему, в сущности, подпадают затяжная гражданская война в Колумбии и другие войны. Многие наблюдатели отмечают примечательное сходство между подобными военными действиями под руководством полевых командиров и войнами в Европе в Средние века и в начале Нового времени[278].
В 1980 году к власти в Либерии пришел старший сержант Сэмюэл Доу, который правил, опираясь на щедроты, перепадавшие в условиях холодной войны преимущественно от США, и сформированную им патронажную сеть. Для последней были характерны «насилие и грабеж, которые осуществляли вооруженные мародеры, чья идеология заключалась в поиске денег, а их амбиции сводились к удержанию власти ради накопления и защиты своих состояний». В конце 1989 года, после того как Соединенные Штаты, уже не слишком обремененные холодной войной, прекратили спонсировать отвратительного либерийского правителя, ослабевшему режиму Доу угрожала вооруженная группа численностью около ста человек, во главе которой стоял непревзойденный мастер побегов из тюрем Чарльз Тейлор, обвиняемый в растрате бюджетных средств (на сумму 922 382 доллара), а также чуть более многочисленная группа, в свое время отделившаяся от сил Тейлора, под командованием психически неуравновешенного пьяницы и любителя распевать церковные гимны по имени Принц Йорми Джонсон. Повстанцы быстро приобрели множество сторонников, поскольку либерийцы были недовольны чрезмерным и огульным насилием, на которое пошли власти в безуспешной попытке подавить мятеж. В 1990 году Джонсон взял Доу в плен и, напившись, казнил его, сняв жестокое убийство на видео в доказательство, что это сделал именно он, а не его конкурент Тейлор[279].
Страна погружалась в хаос, и Соединенные Штаты направили в Либерию две тысячи морских пехотинцев для обеспечения эвакуации американских граждан. Морскую пехоту можно было задействовать и для наведения порядка в стране, однако США отказались принять на себя сию благородную миссию и вместо этого помогли создать западноафриканские миротворческие силы, в основном из нигерийцев, которые получили звучное название ЭКОМОГ. Этих сил хватило, чтобы не пустить повстанцев в столицу Либерии Монровию, но в остальных регионах страны власть вскоре поделили семь банд полевых командиров, которые время от времени сражались между собой за территорию, но преимущественно были заняты грабежами, изнасилованиями, пытками, иногда каннибализмом и продажей на международном рынке таких товаров, как железная руда, древесина, каучук, золото, алмазы и наркотики. Особенно преуспел в незаконном экспортном бизнесе Чарльз Тейлор. Он быстро разбогател, в том числе за счет того, что иногда продавал одни и те же концессии иностранным компаниям по нескольку раз. Силы ЭКОМОГ, которым мало платили и плохо снабжали, вскоре сами стали во многом походить на участников местных банд, отличаясь от других лишь тем, что они защищали эфемерное, но признанное на международном уровне правительство. Бойцы ЭКОМОГ регулярно грабили, торговали контрабандными товарами, демонтировали и продавали промышленное оборудование, участвовали в наркобизнесе, занимались сексом с несовершеннолетними либерийскими девушками и взаимодействовали с группировками повстанцев – продавали им оружие и сдавали в аренду портовые терминалы, которые сами же и охраняли. Силы ЭКОМОГ столь виртуозно справлялись с задачей сбыта награбленного, что жители Монровии придумали альтернативную расшифровку этой неуклюжей аббревиатуры, намекавшую на то, что на любой угнанной машине или пропавшем предмете можно было ставить клеймо «ЭКОМОГ»[280].
По словам одного чиновника, «до войны боевики-повстанцы были в основном преступниками – мелкими воришками, карманниками, дебоширами. По меньшей мере 80 процентов из них были людьми такого сорта». По-видимому, это преувеличение, но вполне очевидно, что бандитские шайки не проявляли и толики избирательности в способах вербовки: в качестве главного стимула для желающих к ним присоединиться выдвигалась удачная возможность грабить и насиловать, что, несомненно, привлекало в их ряды «последних подонков общества», по выражению Стивена Эллиса. Билл Беркли описывает новобранцев так: «Сироты, жаждущие мести, неграмотные сельские подростки, парни, бросившие школу и теперь ищущие шанс преуспеть, безработные уличные головорезы, которых на местной версии английского называли „груна-бойз“, то есть „взрослые мальчики“ (grown-up boys), и другие личности, движимые страхом, голодом или нежеланием отличаться от сверстников». Как правило, бандитские шайки избегали боевых столкновений друг с другом, а их «главной целью», отмечает Эллис, «было запугивание и вымогательство – зачастую они добивались этого, совершая индивидуальные образцово-показательные зверства и терроризируя людей». По одной из оценок, в дальнейшем примерно «60 тысяч либерийцев встали под ружье, причем лишь совсем немногие из них имели хоть какую-то формальную военную подготовку». В стране разворачивался карнавал мародерства и грабежей, время от времени происходили и массовые убийства. Банды даже грабили друг друга. Последнее наступление Тейлора на Монровию в самой беспардонной манере окрестили операцией «Плати за себя сам»[281].
Участники банд обычно вели себя в стиле героев жестоких американских боевиков наподобие «Рэмбо», «Терминатора» и «Убийцы из джунглей», а многие из них выбирали такие причудливые позывные, как Полковник Заваруха, Капитан Миссия невыполнима, Генерал Убийца, Молодой полковник Киллер, Генерал Король джунглей, Полковник Злой убийца, Генерал Монстр, Генерал Босс войны III, Генерал Иисус, Майор Беда, Генерал Голый зад и, разумеется, Генерал Рэмбо. Особенно в первые годы войны повстанцы любили наряжаться в причудливые, даже безумные одеяния типа женских платьев, париков и колготок, нацепляли на себя украшения из человеческих костей, кое-кто красил ногти, а один персонаж даже увенчал себя головным убором из сиденья для унитаза в цветочек (желающих повторить это, кажется, не нашлось). Подобному поведению боевиков и их образу жизни в целом привычно способствовали алкоголь и наркотики: по некоторым оценкам, 25–30 % из них вернулись с войны с серьезной наркозависимостью[282].
Неудивительно, что острые ощущения от войны довольно скоро улетучивались, в особенности потому, что обещания немедленного обогащения преимущественно оказывались иллюзорными – разочарование, дезертирство и переход на сторону противника становились повсеместными. Во время немногочисленных сражений для предотвращения бегства боевиков с линии фронта в тылу появлялись контрольно-пропускные пункты. По достоверным оценкам, 10–15 % боевиков составляли дети – мальчики и девочки в возрасте до пятнадцати лет[283]. Некоторые из них оказались опасными и даже бесстрашно преданными воинами, но и они могли быстро разочароваться в происходящем и тоже стать ненадежными.
В 1997 году Тейлор и ЭКОМОГ достигли соглашения о проведении выборов. Тейлор получил три четверти голосов, потому что казался сильным лидером, в котором, по мнению граждан измученной и опустошенной войной Либерии, нуждалась их страна. Кроме того, люди опасались, что в случае проигрыша Тейлор вновь начнет гражданскую войну. После выборов он вступил в должность президента – иными словами, произошло именно то, чего не должны были допустить силы ЭКОМОГ при их создании в 1990 году. Тейлор пробыл у власти несколько лет преимущественно благодаря подчинявшимся ему полевым командирам. 80 % государственного бюджета Тейлор тратил на личную безопасность, в то время как его головорезы, которых теперь называли «государственными служащими», продолжали охоту на местных жителей. В 2003 году под внутренним и внешним давлением Тейлор был свергнут. Хотя либерийцы отчаянно умоляли Соединенные Штаты прийти им на помощь, а контингент из 2000 морских пехотинцев США некоторое время оставался в прибрежных водах Либерии, американская администрация отказалась задействовать их на суше и вновь отдала ситуацию на откуп западноафриканским силам правопорядка[284].
В поисках новых источников наживы и способов чинить препоны своим противникам Чарльз Тейлор положил глаз на богатое алмазами соседнее государство Сьерра-Леоне. Когда в 1991 году там началась гражданская война, Тейлор поддержал группу повстанцев под командованием одного бывшего армейского капрала. Правительство Сьерра-Леоне, и так отличавшееся, по словам Майкла Чига, «продажной некомпетентностью», в сложившейся ситуации предсказуемо приняло катастрофическое решение увеличить свою посредственную армию из 3 тысяч человек до 14 тысяч, ставших действительно ужасающей силой. По свидетельству одного известного местного правозащитника, этот организованный сброд, состоявший главным образом из «отщепенцев и грабителей», голодных, неподготовленных и нищих, тут же отправили в бой под руководством командиров, которые явно предпочитали отсиживаться в тылу. Вместо того чтобы сражаться с повстанцами, войска быстро распались на бандитские шайки, искавшие возможность извлечь выгоду из творящегося вокруг хаоса – вскоре жители Сьерра-Леоне стали называть их словом «собель», то есть солдат-мятежник (soldier-rebel). Эта разношерстная публика, среди которой было много детей, регулярно подпитывала себя кровью и наркотиками. Они насиловали, убивали, грабили, вымогали, занимались мародерством, разрушали и калечили. Ничего нового в этом не было: по словам сотрудника одной из гуманитарных организаций, «участие в войне дает вам много денег, заряд эмоций и возможность путешествовать по стране: вы превращаетесь из жалкой деревенщины в Рэмбо». Действительно, прежде чем отправить своих подопечных в сражение (хотя, возможно, для этого действа было бы уместно какое-то другое название), командиры повстанцев часто показывали им фильмы о Рэмбо[285].
Когда в 1995 году боевики напали на столицу страны Фритаун, правительство в отчаянии наняло базирующуюся в ЮАР частную военную компанию Executive Outcomes, которая направила около двухсот сотрудников, чтобы те подготовили эффективные вооруженные силы и командовали ими. Для того чтобы очистить столицу от повстанцев, потребовалась неделя, а в течение нескольких месяцев удалось вернуть контроль правительства над ключевыми месторождениями алмазов, и это позволило властям расплатиться с Executive Outcomes. В такой обстановке в 1996 году в Сьерра-Леоне прошли выборы, однако в начале 1997 года в силу разных причин новое правительство отказалось продлевать контракт с компанией. В течение нескольких месяцев порядок рухнул: объединенные силы повстанцев и «собелей» разграбили столицу, а новоизбранный президент отправился в бега[286].
В дальнейшем ситуацию сумела взять под определенный контроль другая частная военная компания совместно с нигерийскими солдатами из ЭКОМОГ. В конце 1999 года они покинули Сьерра-Леоне, а на смену им пришли на удивление некомпетентные силы ООН: 500 солдат из этого контингента, идя по устаревшим картам, забрели в заросли, где их схватили и обезоружили повстанцы. Наконец, в 2000 году для стабилизации ситуации в Сьерра-Леоне была направлена слаженная группа британских военных, которой в целом удалось добиться успеха – подробнее об этом речь пойдет в следующей главе[287].
Во время холодной войны, дабы создать противовес марксистскому режиму в соседней Эфиопии, Соединенные Штаты спонсировали коррумпированный режим сомалийского лидера Мохаммеда Сиада Барре, но к концу холодной войны дотации прекратились[288]. Далее разворачивался привычный для Африки сюжет: правительство слабело – на сей раз вплоть до того, что фактически прекратило существование, а страна, обладавшая примечательной однородностью как с этнической, так и с религиозной точки зрения, в 1991 году погрузилась в преступное хищничество и периодические войны, организацией которых занимался ряд полевых командиров, набиравших людей по клановому признаку. Особенно активные боевые действия шли на юге страны – в столице Могадишо и ее окрестностях.
В этом прогрессирующем хаосе выделялись буйства юных гангстеров – любителей местного наркотика ката и почитателей актерского таланта Сильвестра Сталлоне. Совершая массовую резню, участвуя в грабежах и беспорядках в столице, они желали походить на Рэмбо. По словам очевидца тех событий, «это была полная анархия… С падением сомалийского правительства вооруженные группы захватили Могадишо… Ворота тюрем распахнулись, рядовые преступники с оружием в руках заходили в дома и убивали всех. Это было беспросветное горе». Обычно люди боялись уходить из своих домов и магазинов, поскольку без охраны они наверняка были бы разграблены[289].
В 1992 году для нормализации ситуации в Сомали прибыл международный миротворческий контингент. Оценка этого начинания будет дана в следующей главе.
Здесь в гражданской войне (или их череде, к чему ситуация пришла в 1990-х годах) участвовали три стороны: партизаны, правительственные войска и военизированные формирования. Все они были вовлечены в преступную деятельность: одни – ради достижения своих целей, другие – эпизодически, для третьих она была основным занятием.
Партизаны главным образом делились на две существенно различающиеся группы. Во-первых, это ФАРК, прокоммунистическое повстанческое движение, существовавшее на протяжении нескольких десятилетий[290]. ФАРК состоит примерно из 15–20 тысяч боевиков и, по-видимому, является довольно организованной военной силой, которая иногда вступает в прямые боестолкновения с правительственными войсками, но преимущественно использует тактику партизанской войны. Хотя с окончанием холодной войны идеологические скрепы ФАРК ослабели, движение под руководством своего лидера Мануэля Маруланды, который впервые взял в руки оружие пятнадцатилетним юношей, а на момент написания этой книги разменял восьмой десяток, явно не оставляет попыток захватить власть в стране и резко сдвинуть национальную политическую и экономическую повестку влево. В то же время ФАРК во многом действует в качестве организованной преступной группы, которая держит под контролем отдаленные районы страны и финансирует свои начинания, удовлетворяя спрос на черном рынке наркотиков в США и других богатых странах, а также получая выкуп за похищенных ее участниками людей и промышляя другими видами вымогательства. Примерно в одном направлении с ФАРК действует более жесткая (хотя и не всегда идеологически единая) коммунистическая группа Армия национального освобождения (Ejército de Liberación Nacional, ELN/АНО), которая насчитывает примерно 3–5 тысяч участников. В соответствии с критериями таблицы 1, ее, вероятно, следует отнести к террористическим группам, а не к партизанским силам, поскольку деятельность АНО, по-видимому, почти полностью сводится к бессистемным актам разрушения и вымогательства, направленным на подрыв нефтяной промышленности и экономики страны[291].
Основным противником партизан, прежде всего ФАРК, является примерно 150-тысячная армия правительства, основная масса которой задействована для стационарной обороны нефтяных месторождений и сопутствующей инфраструктуры. По большей части это призывная армия, которой плохо платят, ей не хватает подготовки, она плохо экипирована, ей не хватает мотивации, уровень образования оставляет желать лучшего (в Колумбии мужчины со средним школьным образованием освобождаются от службы в условиях, близких к боевым), но зато она весьма коррумпирована. Несмотря на беспросветный хаос, в котором пребывает страна, правительство Колумбии тратит на оборону всего 3,5 % ВВП[292].
Отчасти из-за того, что непосильная задача по защите большой страны от атак партизан и террористов, которых можно ожидать повсюду, легла на плечи некомпетентной армии, в Колумбии то тут, то там появилось множество частных отрядов ополченцев. Численность этих военизированных формирований, или сил самообороны, как они предпочитают себя называть, составляет около 8 тысяч бойцов. Кое-кто из них нанимается к землевладельцам или бизнесменам, отчаянно пытающимся защитить свои предприятия и семьи от хищничества партизан, а другие действуют сами по себе, применяя тактику партизанской борьбы, предъявляя претензии на контроль над территориями и превращая их в свои вотчины. Многие из таких формирований, как и их заклятые противники партизаны, ведут преступную деятельность: торгуют наркотиками, похищают людей с целью выкупа и занимаются рэкетом. Иной раз эти начинания весьма изобретательны. Когда какой-то территории угрожают партизаны, цены на землю резко падают, поскольку все больше сельских жителей бегут в относительно безопасные города – в результате конфликтов около 2 млн колумбийцев уже покинули места своего постоянного проживания, а примерно 800 тысяч человек уехали из страны. Военизированные формирования скупают или захватывают подешевевшую землю, защищают ее от нападения партизан, а затем перепродают втридорога. Кроме того, поскольку на такие земли, находящиеся под защитой частных структур, больше не претендуют партизаны, они едва ли будут представлять интерес для грабежей со стороны колумбийских вооруженных сил, предпринимающих неуклюжие и зачастую чрезмерно агрессивные попытки дать отпор партизанам. В какой-то степени военизированные формирования укреплялись за счет перебежчиков из партизанских групп. «Отряды самообороны» могут обеспечить им защиту от мести партизан, в них не требуется столь же строгой дисциплины, как у повстанцев, а еще там есть непосредственная возможность заработать, не обременяя себя обветшавшим и сбивающим с толку идеологическим хламом[293].
Насилие или нарушения прав человека, которые привели к запустению целых крупных территорий Колумбии, преимущественно творили военные и другие представители государственной власти, а также военизированные формирования, но не партизаны[294]. В общей сложности война в ее различных проявлениях уносит около двух тысяч жизней в год – гораздо меньше, чем количество колумбийцев, ежегодно погибающих от рук обычных людей и уличной шпаны[295].
Совершенно неудивительно, что колумбийцы с отвращением относятся к нескончаемым и губительным для экономики насилию и вымогательству: половина всех похищений людей в мире происходит именно в Колумбии. Похоже, что около 5 % населения страны поддерживают ФАРК – эта доля меньше, чем масштаб поддержки «отрядов самообороны», которые, возможно, творят больше насилия, но не представляют стратегической угрозы для страны. Впрочем, последний момент не способствовал значительным симпатиям к властям или поддержке их безуспешных и зачастую коррумпированных и порочных военных начинаний против стойких и хорошо вооруженных партизан. «Силы самообороны» потенциально способны поучаствовать в решении этой проблемы, но им недостает координации, а власти отказываются признавать их самостоятельной политической силой, считая их просто криминальными предприятиями[296].
Интересы Соединенных Штатов в войнах в Колумбии главным образом были связаны с кампанией по пресечению транспортировки наркотиков, за которые многие американцы готовы выкладывать внушительные деньги. Этот мотив воспринимается многими колумбийцами с немалым отвращением, поскольку они считают, что настоящая война с наркотиками должна быть сосредоточена на снижении спроса на них в США, и указывают на почти полное отсутствие успехов в усилиях Соединенных Штатов по сокращению наркотрафика. Поддержка создания в Колумбии компетентных вооруженных сил со стороны США теоретически может лишь подлить масла в огонь гражданской войны, а вот на международную торговлю наркотиками эта помощь, скорее всего, повлияет незначительно[297]. Этот вопрос будет более подробно рассмотрен в последующих главах.
Аналогичные криминальные или околокриминальные процессы происходили во многих странах мира, зачастую приводя к состоянию, очень похожему на войну. В список этих стран входят Судан, Ангола, Демократическая Республика Конго, Бирма, Нигерия, Алжир, Македония, Грузия, индонезийская провинция Ачех и другие регионы Кавказа и Центральной Азии[298].
Гражданская война с участием организованных сил
Хотя лишь немногие вооруженные гражданские конфликты в эпоху после холодной войны явно и недвусмысленно напоминают организованные войны, провести различие между криминальной и организованной войной в соответствии с определениями в главе 1 не всегда легко. Почти во всех войнах, в особенности гражданских, присутствуют черты обеих этих разновидностей. Более того, возникают ситуации, когда организованные участники боевых действий могут деградировать до состояния криминальных хищников-авантюристов, а криминальные армии иногда способны координировать свои действия и напоминать организованные силы – удерживать позиции, сражаться и идти на смертельный риск ради общего дела или идеи.
Хорошим примером в данном случае выступает Афганистан. В ответ на советское вторжение в 1979 году афганские бойцы-моджахеды упорно и, по сути, организованно вели партизанскую войну против хорошо вооруженных, но плохо управляемых и некомпетентных захватчиков, что в итоге в 1989 году вынудило их отступить. Однако после этой победы организованные силы афганских боевиков распались на десятки враждующих и коррумпированных отрядов полевых командиров и бандитских шаек, грабивших население, которое они прежде защищали. По словам Ахмеда Рашида, они «занимались беспричинными издевательствами над людьми, похищали маленьких девочек и мальчиков для сексуальных утех, грабили торговцев на базарах и устраивали побоища и потасовки на улицах», «захватывали дома и фермы и, вышвырнув вон прежних владельцев, передавали их своим сторонникам», а также «продавали пакистанским торговцам все, за что можно было выручить денег, демонтировали телефонные кабели и столбы, вырубали деревья, продавали торговцам металлоломом целые фабрики, оборудование и даже дорожные катки». Ситуация осложнялась тем, что многие преступники, желавшие скрыться от иранского или пакистанского правосудия, видели в погруженном в анархию постсоветском Афганистане безопасное прибежище. Там они присоединялись к бандам полевых командиров или же продолжали заниматься преступным ремеслом самостоятельно. Кроме того, значительная часть регулярной афганской армии дезертировала, не пожелав в условиях советского вторжения сражаться со своими согражданами-повстанцами. После вывода советских войск многие бывшие солдаты вернулись к мирной гражданской жизни, а на их место пришли криминальные элементы[299].
Похоже, что по аналогичному сценарию развивались события в ходе войны в Чечне 1994–1996 годов. Столкнувшись с жестоким вторжением России, местные силы сопротивления зачастую самоотверженно и упорно сражались за национальную независимость. Как охарактеризовала их Ольга Оликер, это были «хорошо подготовленные, неплохо оснащенные партизанские силы, защищавшие свою территорию»[300]. Однако, одержав победу, чеченские боевики быстро вернулись к саморазрушительному бандитизму и бесчинствам, жертвами которых зачастую становились те самые люди, которых они еще недавно столь доблестно защищали от российских сил[301].
Поделиться книгой: