Время святого равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко. События и люди

Итак, Владимир Святославич с варяжской дружиной вернулся в Новгород. Нестор утверждает, что было это в 980 году. Если так, то, видимо, в мае-июне; в более ранее время проход по Балтике невозможен из-за льдов. Тогда все развивается стремительно, на протяжении пяти-шести месяцев, что маловероятно – слишком велики расстояния и слишком много событий тогда приходится на весьма небольшой временной период. В «Памяти и похвале князю Владимиру» (авторство данного источника приписывается монаху Иакову Черноризцу[26]) приводится точная дата гибели Ярополка Святославича – 11 июня 978 года, что редко для древнерусских источников. К тому, чтобы именно эту дату считать наиболее достоверной, склоняется сегодня значительное число историков, в том числе и автор монографии о св. Владимире, А. Ю. Карпов. Но это меньше чем спустя год после начала усобицы Святославичей, после битвы при Овруче. При этом никто не ставит под сомнение бегство Владимира Святославича из Новгорода «за море» с целью в том числе и нанять воинов. В конце концов, варяжская дружина действительно появилась и роль свою в утверждении Владимира Святославича во власти успешно выполнила.

Конечно, при сильном желании можно согласиться с тем, что ни в какой Скандинавии сын Святослава и Малуши не был, что дружина была набрана из анклавов скандинавских выходцев по берегам Онеги, Ладоги, Белозерья и Финского залива. Но во-первых, куда девать категорическое утверждение Нестора «бежал за море»? Именно «за море»! Таковым морем может быть только Балтика, судоходство по которой ограничено во времени: от поздней весны до начала осени. И во-вторых, в сохранившихся немногих анклавах жили уже не «варяги», а именно «русы», т. е. синтез местных славянских и угро-финских аборигенов с выходцами из Скандинавии. Нестор, заметим, очень щепетилен и точен в этнических вопросах и четко различает «варягов» от «русов», а их, в свою очередь, от «славян». Кстати, и сами «варяги» Нестором систематизируются. Дружина, набранная Владимиром Святославичем на новгородское серебро, это именно «варяги», т. е. выходцы из Скандинавии и, еще точнее, из норвежского Вестфельда, т. е. бонов покойных Трюггви и Гудреда. Так что надеяться, что Владимир Святославич наскоро ограничился объездом северо-западных окраин Новгородских земель и тех территорий, что к границам непосредственно примыкают, что он не ездил «за море», все же не приходится. В конечном счете, он вполне мог уложиться в один год и даже чуть меньше, но никак не в шесть месяцев, которые к тому же приходятся на зимний период.

Предположим самый экстремальный вариант: уже в октябре (позднее просто невозможно) Владимир и Добрыня покидают Новгород и уходят в Данию. Да, за зиму 977-978 года при известной удаче им удалось бы собрать дружину. Но вернуться-то они могли только по морю, т. е. отправиться в путь где-то в середине апреля (и это самый ранний срок). В середине мая (не ранее) они могли уже причалить к новгородским пристаням. И тотчас начинают поход? Но они просто не успеют за три-четыре недели и Полоцк взять, и Смоленск, и пройти путь с севера на юг в тысячу километров. А ведь еще нужно время на знаменитое «стояние» армий двух князей между Дорогожичем и Капичем. Положительно, сюжет не укладывается в невероятные временные рамки. Кстати, как он не укладывается и в предложенные рамки летописца Нестора, который и возвращение Владимира Святославича, и поход на Полоцк, и поход через всю Русь на Киев укладывает в один 980-й год: с мая, когда лодьи могли причалить к Новгороду, пройдя через освободившуюся от льда Балтику, Ладогу и реки, до осени, когда еще возможно было выдворить часть варягов на Балканы. Следовательно, либо нужно отодвигать время начала усобицы Святославичей примерно хотя бы на год, либо вернуться к утвержденной авторитетом летописца Нестора (и его соавтора, игумена Сильвестра) дате, т. е. к 980 году. Что же касается свидетельства Иакова Черноризца, то согласиться, что роковой для Ярополка финал имел место и в самом деле 11 июня, но все же не 978, а 980 года. Представляется более вероятным следующий порядок событий.

Если война (т. е. усобица Святославичей) началась поздней весной 977 года, то на исходе лета, либо ранней осенью того же года киевская армия могла дойти до Новгорода, и, следовательно, Владимир и Добрыня могли «бежать за море» именно где-то во второй половине лета 977 года. Допускаем при этом, что информация о катастрофе армии уделов под Овручем пришла быстро – дурные вести так и распространяются – однако шок от этого в Новгороде не затянулся, и местная элита, славящаяся упорством и изворотливостью, во главе с посадником Добрыней довольно скоро нашла оптимальный выход из критического положения.

Владимир Святославич и его дядя Добрыня оказались в Дании в середине или второй половине осени того же 977 года. Дания обескровлена столкновением с Германией. Норвегия обескровлена усобицами. Оттон II занят проблемами на юге. Передвижения и сбор людей в районе Скандинавии в зимний период затруднены, если вообще возможны. Скорее всего, зима уходит на выяснение ситуации. Активный период приходится на весну и лето 978 года. Собственно, если все шло динамично, то уже по осени 978 года Владимир Святославич и Добрыня могли вместе с набранными воинами выйти в море, держа курс на Новгород. Впрочем, решение проблемы могло и затянуться, тогда в Новгород отправились по весне следующего, 979 года.

Если в Новгород князь, дядя и набранная ими дружина прибыли осенью, то впереди их ожидала зима. Очевидно, уже зимой об этом узнали и в Киеве. Основания для беспокойства у Ярополка Святославича имелись. Однако же Новгород далеко, и если Владимир Святославич не проявит агрессии, то, в конце концов, с его пребыванием на берегах Волхова можно и согласиться. Возобновлять усобицу Ярополку «не с руки», опасно: легко перечеркнуть сложившийся статус-кво после Овруча, т. е. поход против Новгорода (а проходить-то надо сквозь всю Русь) может сподвигнуть уделы на возобновление войны. Реакция Киева понятна, тем более что там, видимо, не было политика волевого и способного на дальний прогноз. Однако, зима – небольшая помеха для нападения дружины Владимира Святославича на Полоцк. Кроме того, новгородцы – люди рачительные и не склонны кормить наемников «за просто так» четыре-пять месяцев. Во всяком случае, вполне возможно, что Полоцк стал жертвой нападения зимой, предположим, где-то в январе-феврале 979 года[27]. Поход на Полоцк и гибель местного князя Рогволда, казалось бы, должны были вывести Ярополка Святославича из благодушного настроения; вот она, агрессия и красноречивое обнаружение властных амбиций Владимира Святославича. Но, прежде всего, князь Рогволд не относился к роду Рюриковичей. Во-вторых же, в Киеве вправе были рассматривать погром Полоцка как естественный итог его политики, как конкурента Новгорода. Ведь «путь из варяг в греки» проходил не только через Новгород, но и через Полоцк. И, кстати, через Полоцк он был и легче, и короче – не через три реки (Ловать, Волхов и Неву) и два озера (Ильмень и Ладога) «гости торговые» попадали в Балтийское море, а только по одной Западной Двине (она же Даугава), которая берет начало на Валдайской возвышенности, близ Торопца и за Велижем уже вполне судоходна для торговых лодий до самого Рижского залива. Полоцк воспринимался Новгородом как опасный конкурент, примирения с которым невозможно. Уничтожить Полоцк означало для новгородцев утвердить свою монополию на выход в Балтику.

Скорее всего, Ярополк в известной мере пустил дела на огромных просторах Руси «на самотек»: столкновения уделов между собой его беспокоили, поскольку в этих столкновениях уделы себя ослабляли (как мыслилось в Киеве) и становились менее опасны центру. Киев же интересовало два момента. Первый: чтобы уделы не сговорились между собой и не возобновили войну против Киева (т. е. чтобы сохранялся сложившийся в 977 году статус-кво). Второй: чтобы уделы продолжали (и, желательно, наращивали) торговлю с Византией, которая вся монопольно проходила через Киев. Надо полагать, что войн между уделами в тот период шло множество. Мы сегодня склонны гиперболизировать значение разгрома Полоцка только потому, что об этом единственном из проходивших в те времена столкновений рассказал с присущей ему живописностью Нестор. А Нестор акцентировал погром Полоцка только потому, что это была первая самостоятельная военная акция, предпринятая Владимиром Святославичем. Историки склонны отчего-то полагать, что Полоцк преграждал ему дорогу в Киев, но это вряд ли. Киеву князь Рогволд и его Полоцк были вовсе не интересны. Конечно, в результате устанавливалась и в самом деле монополия новгородцев на северную часть Балтийско-Черноморского транзита, но на то время она была малоприбыльна и не шла ни в какое сравнение с торговлей в южном направлении, которая и обеспечивала почти всю доходность великого князя и его окружения.

Итак, поход на Полоцк вполне мог состояться и зимой, а к лету 979 года Владимир Святославич уже мог бы начать и поход на Киев. Раньше конца мая-начала июня, очевидно, это было невозможно по причине весеннего бездорожья. Напомним, что климат был в те времена несколько холоднее, и снег сходил не ранее конца апреля, после чего начиналась непроезжая грязь и половодья, поэтому нужно было дождаться подсохших дорог и установившихся рек. Это значит, что не раньше июня могла выйти рать из Новгорода. Даже если Владимир Святославич делал переходы, аналогичные Юлию Цезарю и А. В. Суворову, и при этом нигде не встречалось сопротивления или какой-либо ситуационной задержки, то и тогда к Киеву удалось бы прийти не ранее, чем через месяц. И означенное монахом Иаковом 11 июня остается далеко позади! Остается либо отказаться от этой даты и согласиться с тем, что Владимир Святославич вошел в Киев где-то на исходе лета 979 года, либо, если все же доверять 11 июня, перенести все на год, т. е. вернуться к привычной дате, указанной в «Повести временных лет». Но это, повторим, если допустить, что новгородцы немедленно начали эксплуатировать нанятых варягов, т. е. исходя из предположения о зимнем походе на Полоцк. Ну, а если нападение на Полоцк состоялось по весне, то тогда возвращение к 980 году становится неизбежным.

Препирательство о точных датах можно вести бесконечно. Разночтения в источниках вряд ли могут быть сняты даже официальными свидетельствами в официальных хрониках Византии или Германии. Впрочем, их все равно нет, как и нет надежды на их неожиданное обнаружение. Есть то, что есть, и в этом положении должно руководствоваться только здравым смыслом.

В то время, когда Владимир Святославич находился в Скандинавии, его на то время более счастливый брат Ярополк выстраивал, кажется, новую архитектуру внешней политики Руси с ориентацией ее на Западную Европу. Принципиально нового в самом интересе к Европе нет, его проявляла и св. Ольга.

Русь к середине X века – это огромное, хотя и достаточно рыхлое по организации, но весьма перспективное государство, которое нельзя было не учитывать в большой политике. Ольга, при том, что ее в Константинополе принимали с исключительным почетом, оказалась все же столь недовольна своей поездкой в Византию, что дала волю гневу, когда византийские послы в 958 году стали просить военной поддержки. Русь, как известно, такую поддержку оказывала в прежние годы, и княгиня в 957 году пролонгировала договор от 944 года, заключенный князем Игорем Старым. В частности, не отказывалась помогать Византии военными людьми. В конце концов, появление дружины Святослава в 966 году на Балканах – это выполнение положений союзнических с Византией обязательств. И, тем не менее, княгиня в общении с византийскими послами, прибывшими в Киев менее чем год спустя после ее пребывания в столице империи, гнев не сдержала. Св. Ольга, исходя из того, что нам о ней известно, была выдающимся политиком и искусным дипломатом, а значит, скрывать свои чувства, сдерживать ради пользы бушующие страсти и обиды, таить под той или иной пригодной для ситуации личиной подлинные намерения, для нее являлось делом привычным. Следовательно, правительница Руси именно сочла нужным продемонстрировать свой гнев византийским послам и через них византийскому императору. Причина проста. Св. Ольга, как подлинный строитель государства, стремилась к тому, чтобы восточнославянскую конфедерацию племен, разбросанных весьма свободно по бескрайним просторам от Ладоги до среднего течения Днепра, собрать воедино и скрепить ее прочно, для чего нужна была единая вера и безупречная вертикаль власти, воплощенная в правящем великокняжеском клане, являющемся не «одним из равных», а единственным и исключительным. Последнее обеспечивалось династическим родством с правящим домом Византийской империи. Но это желание св. Ольги император Константин Порфирогенет, высокомерный эстет и интеллектуал, удовлетворить не пожелал. Русь для него, как и для подавляющего большинства гордой византийской элиты, была страной варварской, и родство с ее вождями слишком унижало династию, воплощающую в себе истинность, древность и величие империи. Надо полагать, св. Ольга рассчитывала на то, что, исходя из небезупречного как внутреннего, так и внешнего положения Византии, исходя из того, что Русь, по существу, является единственным ее союзником, император превозможет свою гордыню, но ошиблась. Спесивое упрямство ромеев торпедировало планы правительницы Руси, и она вынуждена была искать выход из положения в обращении к Западной Европе.

Союз с могущественным Оттоном Великим был отнюдь не равноценной заменой Византии, но все же стал шагом в нужном направлении. Княгиня в 959 году отправила посольство в Германию, которое, если верить германским источникам, в 960 году добралось до основателя Священной Римской империи (сама империя официально будет основана двумя годами позднее в Риме). Русский летописец об этом помалкивает (Нестора понять можно: сюжет этот если и имел место, то без особых последствий), зато об этом говорится во многих германских текстах, таких как «Продолжение хроники Регинона Прюмского» (Прюм – монастырь на границе Южной и Северной Лотарингии, чуть севернее Трира) и в хрониках т. наз. «Херсфельдской» аналитической традиции (Херсфельд – город в Гессене, в верховьях Везера, между Марбургом и Айзенахом). Заметим, что одним из основных произведений той традиции являются т. наз. «Большие Хильдесхаймские анналы», которые на семь десятилетий (ибо завершены в 1043 году) старше несторовского летописного текста. Правда, не отрицая посольства Адальберта на Русь, о появлении посольства из Киева при дворе Оттона I ничего не сообщает, например, Титмар Мерзебургский, ни текст «Деяний Магдебургских епископов». В последние два столетия (начиная с времени А. Шлецера) наблюдается сильно политизированная полемика о достоверности изложенного в германских источниках рассказа о русских послах и о посольстве епископа Адальберта в Киев. Тут выделяют три позиции.

Первая: никакого германского посольства на Русь и в помине не было, а текст в «Хронике Регинона» – подделка самого Адальберта, который вынужден был, либо не дойдя до Руси, либо даже не отправившись в путь, как-то оправдывать свою то ли неудачу, то ли бездеятельность. Желание Оттона Великого и Римской церкви не оспаривается – в этом случае факт наличия такого текста, пусть и подложного, свидетельствует о том, что цель такая стояла. Но, во-первых, какая-то причина помешала этому предприятию (например, что наиболее очевидно: несвоевременно Оттону I было раздражать византийцев посольством на Русь), и, во-вторых (и это, конечно, главное), никакой инициативы со стороны Киева не было, т. к. просто не могло быть в принципе.

Вторая: Оттон Великий, известный своим миссионерским рвением, на свой страх и риск и без каких-либо знаков со стороны Руси, все же направил в Киев своего епископа, которому предписано было привести восточнославянских варваров-язычников в лоно христианской церкви латинского обряда. Естественно, нежданного посла, едва тот переступил русские границы, поспешили в 961 году выпроводить за пределы Руси, однако Адальберт не мог на официальном уровне признать провал своей миссии и в своем тексте (приписке к «Хронике Продолжателя Регинона») выдал желаемое за действительное. Е. Голубинский считал это посольство первой попыткой (в череде последующих многих аналогичных акций) «восхитить (т. е. похитить) нас (т. е. Русь и Русскую церковь) у греков».

Третья: посольство Адальберта было осуществлено именно по просьбе Киева. И это вовсе не кажется невероятным. Св. Ольга, которая давно уже переступила шестидесятилетний рубеж, вынуждена была спешить и не могла ожидать, когда ситуация вынудит Византию пойти на встречу Руси. Она ради своего плана укрепления государства нуждалась в церковной организации и в династическом браке. Ни того, ни другого она так от византийцев и не получила. Обращение к Оттону Великому, и через него к Риму, никак не может рассматриваться как отказ св. Ольги от византийской ориентации. Церковь в те времена была едина. Обретение же с помощью Запада церковной организации должно было не только укрепить структурное единство Древнерусского государства, но и повысить весомость Руси в глазах Византии. Кроме того, породнение с Оттоном I, безусловным лидером Западного мира, одновременно и улучшило бы положение Руси в Европе, и сбило бы спесь с византийской элиты, и определило бы особый статус дома Рюриковичей над всеми племенными вождями восточных славян. Оттон Великий имел от первого брака на Эдит Английской (дочери уэссекского короля Эдуарда I Старшего) кроме сына Людоль-фа, также и дочь Лиутгарду. Но речь о ней не могла идти: Лиутгарда, одногодка Святослава Игоревича, умерла в возрасте двадцати двух лет, еще в 953 году. Но у Оттона была также и дочь от второго брака со вдовой итальянского короля Лотаря II Адельгейдой (из Бургундского королевского дома) Матильда, родившаяся в 955 году. Возраст ее был невелик, но она вполне бы, так сказать, «подоспела» по ходу переговоров.

Однако ничего не получилось. Адальберт прибыл в Киев, но миссия его оказалась безрезультатна. Почему, если сама княгиня инициировала начало переговоров? Ответ может быть один – Адальберт не смог дать вразумительного и удовлетворяющего св. Ольгу ответа относительно того, что ее более всего интересовало. Очевидно, русское посольство, говоря о церковной иерархии, умолчало об идее породнения Рюриковичей и Людольфингов. Адальберт же не имел полномочий решать этот вопрос, когда его, по приезде епископа в Киев, поставила правительница Руси. Возможность же оперативно получить мнение Оттона отсутствовала, так как именно в это время он отбыл с войском в Италию. Княгиня же ставила проблематику создания церковной иерархии в прямую зависимость от породнения правящих домов. Адальберт вынужден был вернуться в Германию без каких-либо результатов.

Впоследствии (примерно в 973 году), когда он вспоминал о своем посольстве, Адальберт писал так: «Послы Елены, королевы ругов, принявшей крещение в Константинополе при императоре константинопольском Романе, явившись к королю, притворно, как выяснилось впоследствии, просили назначить народу епископа и священников…». Не принципиально то, что Адальберт путает Константина VII и Романа II, хотя и правильно указывает принятое при крещении св. Ольгой имя Елена (дано оно было в честь Елены Лакапины, супруги-базилиссы Константина VII). Принципиально то, что он не может объяснить смысл посольства – зачем русские послы занимались «притворством», зачем они «зазывали» германское посольство в Киев? Не баловства же ради! О чем-то же велись переговоры с правительницей Руси! Но содержание их Адальберт не раскрывает. Быть может потому, что не может (и не хочет) поведать миру, что из-за его нерешительности упущена была возможность династического и, как следствие, военно-политического союза Аахена и Киева. Быть может, именно по этой причине епископ по возвращении из Руси вынужден был довольствоваться скромным местом аббата Вайсенбургского монастыря в Эльзасе, где и занялся дополнением «Хроники» своего земляка Регинона.

Союз этот был нужен Германии больше чем Руси – для обеспечения безопасности своей восточной границы от беспокойных чехов, венгров и поляков, которые, будь они зажаты с двух сторон (на востоке – Русью и на западе – Германией), умерили бы свои амбиции и свернули бы свою активность. Очевидно, св. Ольга могла пойти на многое при решении вопроса о династическом браке. Но епископ Адальберт либо не пожелал рисковать, либо был очень плохим дипломатом и не хотел увязывать церковную проблематику с политикой. В результате он остался только «живой телеграммой» между княгиней и своим королем, а посольство его – недоумением для историков, которые то полагают, что обмен посольствами был задуман правительницей Руси как мера политического давления на несговорчивую Византию, то полагают, что посольство Адальберта, явившись в Киев, застало изменившуюся политическую реальность. Собственно, верно и то, и другое. Конечно, обмен посольствами должен был показать византийцам, что у Киева есть и иные возможности. И, конечно, ситуация серьезно изменилась: смерть унесла принципиального Константина VII и у власти оказался легкомысленный и склонный к самым невероятным поступкам Роман П. Если убедить отца не представлялось возможным, то добиться желаемого от сына не представляло большого труда. Отметим, что известие о посольстве Адальберта не спровоцировало Романа II отказаться от союза с Русью, в то время как в отношении императорского титула он не пошел на встречу ожиданиям Оттона I. Почему эти возможности так и остались не реализованы? Прежде всего потому, что Роман недолго пробыл на престоле, а стареющая Ольга уже в силу возраста не могла приехать в Константинополь. Будь больше времени и будь больше сил у княгини, она бы, скорее всего, «дожала» бы юного императора. Проблемы могли быть только с получением согласия Святослава.

Впрочем, можно понять и осторожность Адальберта, который не случайно же был назначен послом и не мог не понимать всех нюансов ситуации. Если княгине нужно было продемонстрировать свою самостоятельность византийцам, то Оттон Великий, намеревавшийся объявить себя в Риме императором (с этой целью он и отправился через Альпы в Италию), нуждался в лояльности Византии, которая должна была согласиться с легитимностью императорских регалий, которыми облекался германский король. В противном случае Оттон I оставался бы самозванцем. Но в такой болезненной для Константинополя ситуации не следовало византийцев раздражать дополнительно: ведь Оттон понимал, что Русь рассматривается в Византии как сфера именно ее влияния. Неразумно в создавшейся ситуации делать такие шаги, которые могли бы быть рассмотрены в Константинополе как посягательство на интересы Империи. С другой стороны, крайне неразумно игнорировать инициативу из Киева: в перспективе (и, возможно, отнюдь не отдаленной) это могло обернуться потерей стратегического характера.

Итак, решение должен был принять Оттон Великий, который вернулся в Германию только в 966 году и уже императором. Можно было предметно говорить с Русью о браке, тем более что и Матильда вошла в возраст. Однако, много воды утекло за это время. Во-первых, князь Святослав, разгромивший Хазарский каганат в 965 году, вряд ли готов был в принципе на какой-то к чему-либо обязывающий его брак. Да и действия его, направленные на создание собственного удела вне Киевской Руси на берегах Черного моря, явно не могли поощрять рассудительную княгиню к тому, чтобы рассматривать его в роли потенциального жениха: св. Ольга не могла не видеть, что продолжателем ее дела Святослав не будет. Однако, речь могла идти о детях Святослава и, прежде всего, о возраставшем при дворе княгини (поскольку Святослав постоянно отсутствовал в Киеве) внуке Ярополке. По возрасту он вполне подходил в женихи Матильде.

Но, на радость св. Ольге, открылись перспективы в отношениях с Византией. В ноябре 959 года, в то самое время, когда русское посольство достигло Германии, Константин VII Порфирогенет, стойкий противник породнения императорского дома с варварскими вождями, император, с которым связан крупнейший дипломатический успех св. Ольги, и который, тем не менее, вызвал ее демонстративный гнев, а также и начало активных контактов с Западной Европой, умер (как свидетельствует Скилица, его отравил сын Роман по наущению своей жены Феофано). Спустя четыре года умер и его отравитель (тот же Скилица и Лев Диакон единодушно утверждают, что Роман II был так же отравлен, конечно, по заговору коварной Феофано). Впрочем, в свои двадцать четыре года жизни Роман беспутством довел себя до состояния полной руины и стал всеобщим посмешищем. Отравление в 963 году лишь несколько ускорило его естественную гибель, к которой он будто бы сознательно стремился. Его старшему сыну, будущему Василию Булгароктону, было только пять лет; младшему Константину – и того менее, лишь три года. При малолетних императорах византийским автократором стал великий полководец Никифор Фока. Напряженная война, которую вел этот император на востоке, требовала предельной концентрации сил. Отбиваться от болгаров, которые сочли ситуацию подходящей для набегов в византийские пределы, кооперируясь для этого с союзными венграми, Никифор Фока решил поручить Руси, как союзнику империи. Посольство Калокира, прибывшее в Киев с предложением атаковать Болгарское царство, знаменовало, и это понимала св. Ольга, решительный поворот во взаимоотношениях Руси и империи. Никогда еще византийцы не одаривали Киев столь представительным и пышным посольством, с каким прибыл Калокир. Доказав свою союзническую состоятельность, Киев мог требовать от Константинополя династического родства, благо девиц подходящего возраста в императорской семье было в избытке.

Святослав в 966 году отправился на Балканы. Итогом его военных побед по мысли правительницы Руси должен был стать брак Ярополка с одной из дочерей покойного Романа П. Это, надо полагать, понимал и Оттон Великий, который немедленно активизировал дипломатические усилия в отношении Византии, отправив в Константинополь Лиутпранда, епископа Кремонского, который должен был добиться заключения союза Восточной и Западной империй и скрепить их брачным договором. Оттон Великий своего сына и наследника, и будущего Оттона II, намеревался женить так же на одной из дочерей Романа П. Жизнь, однако, куда более замысловата, нежели самые трезвые расчеты самых великих политиков. Святослав на Балканах втянулся в заговор против византийского автократора и из-за активности печенегов, союзных Византии, вынужден был вернуться в Киев. Крушение дорогих планов, которые должны были обеспечить упрочение государственности, надо полагать, стали сильным ударом для старой княгини, которая на Троицу 968 года умерла. Понятно, что Святослав вовсе не собирался добиваться родственных отношений с Византией и с готовностью вновь вернулся на Балканы, намереваясь создать в низовьях Дуная собственное государство. Авантюра Святослава завершилась, несмотря на его искусство полководца и личную отвагу, полной катастрофой: армия Святослава была разгромлена, Святослав и большинство его военачальников погибли, а отношения с Византией при новом императоре Иоанне Цимисии были фундаментально испорчены. Ярополк, который уже готов был стать «мостиком» между императорским домом и Рюриковичами, после 972 года даже и не пытался возобновить разговор о брачном договоре.

Оттону Великому, казалось бы, повезло несколько больше, но, впрочем, тоже относительно. Никифор Фока, правда, сразу заявил германскому послу Лиутпранду, что разговор может состояться не ранее, как Византии будет возвращен район Беневента, т. е. земли между Римом и Неаполем. Оттон согласился. А дальше началась интрига византийской бюрократии против собственного императора, цель которой – дискредитировать этого сурового правителя, который после победоносного завершения войн с мусульманами (в чем уже не было сомнения) собирался навести порядок в столице и так же, как с арабами, решительно расправиться с многочисленными коррупционерами. Оттону сказали, что невеста уже прибыла в Калабрию, хотя переговоры лишь начались. Туда отправился отряд со многими знатными вельможами Германии и Италии, который попал в засаду и был почти весь уничтожен. В результате была спровоцирована война между Никифором Фокой и Оттоном Великим. Правда, сами императоры так и не встретились на поле боя. Оттон был занят в Германии организацией восточных земель, поручив войну своим полководцам. Никифор же погиб во время дворцового заговора, устроенного Феофано, своей же собственной женой. Для Феофано это была уже третья пурпуроносная жертва.

Смена власти в Византии положила конец вспыхнувшей войне. Новый император, Иоанн Цимисхий, также выдающийся полководец, обремененный незавершенной его предшественником войной на востоке и обострившимся положением, в том числе и благодаря князю Святославу, на Балканах, поспешил сам предложить Оттону Великому мир и согласился связать его браком между членами семей монархов. Брак состоялся: Оттон II взял в жены, правда, не представительницу императорского дома, а племянницу Иоанна Цимисхия, который, в сущности, был узурпатором. Брак этот был счастливым. Феофано была верной супругой и умной советницей Оттону П. Однако политических последствий, за исключением того, что в 969 году война прекратилась, а Аппулия с Калабрией были возвращены Византии, не имела. В 973 году умер Оттон II, а спустя менее, чем три года, в январе 976 г. придворная клика во главе с евнухом Василием избавилась от еще одного выдающегося государя накануне его борьбы с коррупцией высшего чиновничества, отравив Иоанна Цимисхия.

Итак, все попытки и св. Ольги, и Оттона Великого использовать Византию для легитимации своих государств, упрочения статуса правящих династических кланов, окончились ничем. Положение Людольфингов было, все же, предпочтительнее: Священная Римская империя скреплялась изнутри синьориально-вассальной системой, на вершине которой находился, как высший арбитр, император. На Руси же все находилось в состоянии становления. Княгиня Ольга еще в первый год своего правления расставила по землям тиунов, с тем, чтобы постепенно разрушить систему племенной федерации и со временем упразднить автономию окраин. Однако Святослав Игоревич в 970 году все начинания правительницы уничтожил и, рассадив своих сыновей по уделам, вернулся к системе племенной федерации. Княгиня Ольга долго и упорно – Господь, благословляя ее замысел, умножил годы ее жизни – выстраивала отношения с Византией и почти дождалась того, чтобы получить из Константинополя согласие на династический брак и предоставление церковной иерархии. Но Святослав Игоревич своими войнами на Балканах перечеркнул и это. Условное единство Руси на начало самостоятельной власти Ярополка сохранялось не более, чем по инерции. Нужно было думать об укреплении власти системно. И здесь Ярополк показал себя продолжателем дела св. Ольги: его заботило повышение статусного уровня титула великого князя до недосягаемого, а это мог дать только династический брак. Византия отпадала. Во-первых, после всего того, что сделано было Святославом, Иоанн Цимисхий вряд ли сможет (да и вряд ли захочет) превозмогать предубежденность византийской элиты. Во-вторых, в Киеве шаги Ярополка в направлении Византии были бы приняты с осуждением по причине все той же войны на Балканах и гибели Святослава с войском. Оставалось довольствоваться тем, что функционируют торговые отношения. Но если закрыты византийские перспективы, то следовало вспомнить о перспективах западных. И Ярополк активизировал дипломатические усилия с целью породнения с Людольфингами.

К сожалению для Ярополка Святославича, свободных дочерей или сестер в окружении Оттона II не было. Но интерес к установлению наиболее крепких отношений между Русью и Германией был и у великого князя, и у императора, а потому нашелся и вариант «брачного союза». Правда, этот вариант предполагал лишь косвенную связь с родом Людольфингов.

«Вайнгартенская история Вельфов» – весьма известный источник по средневековой германской истории. Тем более известный, что касается рода Вельфов (у итальянцев этот род назывался Гвельфами) – соперника германской династии Штауфенов. Расцвет рода относится к рубежу XII–XIII веков. «Вайнгартенская история» относится по времени к началу этого расцвета – она появилась в 1160-х годах: к этому времени уже сошли со сцены Людольфинги (в 1124 году), да и Киевской Руси уже не было, а вот род Вельфов как раз пребывал в поре своей наивысшей активности и могущества: саксонский герцог Генрих Лев, известный своим властолюбием, коварством и свирепостью, как раз к 1160 году, захватив земли славян-ободритов, стал хозяином огромной территории и бросил вызов самому Фридриху I Барбароссе, открыто претендуя на императорскую корону. Текст «истории», основывающийся на записанной полувеком ранее «Генеалогии Вельфов», получил название по монастырю, расположенному на западном берегу Боденского озера, что в Швабском герцогстве, где и находился центр родовых владений Вельфов. В обоих источниках содержится рассказ о женитьбе графа Рудольфа II Альтдорфского на Ите фон Энинген, о которой указывалось, что она – «дочь знаменитого графа Куно». Подчеркивая высокородность невесты, источники отмечают, что женой графа Куно и, соответственно, матерью невесты была одна из дочерей императора Оттона Великого по имени Рихлинт. От этого брака было четверо сыновей и четверо дочерей. Примечательно же то, что одна из дочерей графа Куно и Рихлинт оказалась выдана замуж «за короля Руси». Иначе говоря, родной сестрой Иты фон Энинген, ставшей также графиней фон Альтдорф, была жена великого князя Киевской Руси. Вопрос – какого?

Николай Александрович Баумгартен, крупнейший исследователь родословий Рюриковичей, работавший после 1917 года в Ватиканских архивах, не особо утруждаясь доказательствами, счел, что дочь «знаменитого графа Куно» – это вторая христианская жена Владимира Святославича, с которой он вступил в брак после 1012 года, когда умерла «базилисса Анна» из Македонской династии. На долгое время в наглей стране эта точка зрения стала доминирующей и даже бесспорной. Но на Западе «Генеалогию Вельфов», да и «Вейнгартенскую историю» считали недостоверной, хоть и средневековой, но все же подделкой, каковых накануне Возрождения было изготовлено множество. «Знаменитый граф Куно» оказывался вовсе не знаменитым, и никак не могли определить, кто это такой. Да и Рихлинт среди известных дочерей Оттона Великого не числилась.

Многое прояснилось после публикаций исследований Армина Вольфа: «знаменитый граф Куно», это и в самом деле весьма заметная личность в средневековой истории – герцог Конрад Швабский, он же граф Рейнгау, Уфгау и Ортенау, который и в самом деле имел четырех дочерей и четырех (а по некоторым данным даже пяти) сыновей. Если вопрос о «графе Куно» (он и в самом деле был родом из Энингена) оказался разрешен, то этого нельзя в той же мере сказать относительно его жены. Часть историков (Дональд Джакмен и Йоханнес Фрид) склонны считать Рихлинт не дочерью, а внучкой Оттона Великого, т. е. она была дочерью старшего сына создателя Священной Римской империи, герцога Людольфа Швабского. Именно потому-то и утвержден был герцогом на хофтаге в Вероне граф Конрад на освободившееся после смерти не оставившего наследников Оттона Швабского. Есть и иные версии, утверждающие, что Рихлинт на самом деле «Юта» или «Юдит», и относится к роду Ахалольфингов через как бы своего отца, графа Адальберта Мархтальского. Впрочем, куда правдоподобнее, что Рихлинт и в самом деле была дочерью Оттона Великого, возможно, внебрачной: в конце концов, хроники оказались правдивы во всем остальном, почему нужно их свидетельству отказывать именно в данном вопросе? То, что Конрад всегда держал сторону Оттона II, то, что он был утвержден швабским герцогом – это вполне объясняемо тем, что он был шурином императора.

Трудно представить, чтобы киевский великий князь, в союзе с которым Оттон II был весьма заинтересован, согласился бы вступить в брак с дочерью всего лишь одного из многочисленных германских графов, не связанных родством с императором. Подобное предложение в Киеве вправе были бы счесть за унижение. Другое дело – брак с племянницей императора, если уж нет свободной его дочери или сестры.

И в самом деле, одна из дочерей графа Конрада, Адель, как указывается, была «женой короля руггиев». Однако, вот что примечательно: почему в «Вайнгартенской истории Вельфов», где авторы столь щепетильны в вопросах чести и иерархического положения, титулуют Конрада (т. е. «Куно») только графом, а не более высоким титулом герцога? Очевидно, по той причине, что авторы просто переписали эту информацию из «Генеалогии Вельфов», у них просто не было времени разбираться в сотнях имен и тысячах титулований, которые постоянно «скользят» и то группируются вокруг той или иной фамилии, то разбегаются в стороны, переходя на побочные ветви. Понятно, что и авторы «Генеалогии Вельфов», а это всего лишь «свод» источников, не мудрствуя лукаво, так же переписали информацию из тех источников, которые оказались в их распоряжении и которые до нас не дошли. Отсюда следует, что на момент сватовства своей дочери Адели с «королем руггиев», Конрад был только графом, причем, именно графом фон Энинген, потому что три прочих графских титула он обрел только после того, как стал герцогом Швабии. Поскольку Оттон Швабский, бывший также и герцогом Баварии, умер в 982 году, то решение о дальнейшей судьбе владений, оставшихся без законного наследника, принималось императором Оттоном II на хофтаге, созванном в мае 983 года в Вероне (так как дело происходило в разгар похода императорской армии в Италию). Хофтаг принял решение: герцогства разделить и назначить герцогом Швабии графа Конрада.

Конечно, к этому времени в Киеве уже в течение трех лет сидел Владимир Святославич. Но представляется невероятным, чтобы он за эти три года успел и отправить посольство в Германию, заботясь о породнении с родом Людольфингов ради союза со Священной Римской империей, и принять ответное посольство Оттона II, который именно в это время находился к югу от Альп и воевал на Аппенинском полуострове, и успел вступить в брак с приехавшей племянницей императора. Невероятно и то, чтобы внучка Оттона Великого вышла замуж за языческого князя, каковым на те годы все еще оставался Владимир Святославич. Однако более всего невероятным представляется то, что князь Владимир, который пришел к власти благодаря поддержке языческого Новгорода и прочих окраин, решился бы демонстративно разорвать с ними отношения ради союза с Оттоном II, ведь несомненно, что император в качестве условия брака потребовал бы от языческого князя принятия христианства. Надо полагать, что князь Владимир этот шаг рассматривал и допускал в ближайшей перспективе, однако он, очевидно, понимал его вне его мистической природы, а как действие политическое. Для него он становился все более очевидным по мере погружения в государственные дела. Но в контексте именно этих дел он должен был понимать, что брачный союз с Оттоном II весьма негативно отразится на взаимоотношениях с Византией. А рисковать этими отношениями он никак не мог – удельные окраины поддержали Владимира Святославича, имея в виду бесперебойные торговые отношения с Константинополем. Если же мы предположим, что князь Владимир к этому времени уже задумал принять крещение, и что истинная вера все более заполняла его существо, прорастая в своей живительной простоте в его сознании, то, тем не менее, он должен был таить это от большей части своего окружения, во всяком случае до тех пор, пока ему не удалось бы избавиться от наиболее опасных из своих языческих союзников, т. е. до тех пор, когда его положение как главы Киевской Руси окажется достаточно прочным. Отсюда вывод – ни о каком браке Владимира Святославича и Адели фон Энинген не могло быть и речи. Учитывая последующий брак князя на Анне, сестре византийского императора Василия Булгароктона, Владимир Святославич мог бы считаться «королем руггиев» из «Генеалогии Вельфов» только после 1012 года, то есть после ее смерти. Только вряд ли тогда великому князю (по причине старости и болезней) было до нового брака, да к тому же ни герцога Конрада I Швабского, умершего в 997 году, ни императора Оттона II, умершего еще раньше, в 983 году, ни даже его сына императора Оттона IV (троюродной сестрой которого была Адель фон Энинген), умершего в 1002 году, не было в живых. А если Адель еще к тому времени была жива, то она приближалась к полувековому рубежу и вряд ли могла рассматриваться как невеста. Из всего этого вывод: Н. Баумгартен ошибся – дочь «знаменитого графа Куно» никогда не была ни женой, ни даже невестой Владимира Святославича. Следовательно, Адель была женой великого князя Ярополка Святославича[28].

Активный разворот Ярополка Святославича в годы своего княжения в Киеве в сторону Священной Римской империи косвенно подтверждается таким авторитетным источником, как «Житие блаженного Ромуальда», относящимся к 1033 году. Автором этого текста является Петр Дамиани, личность в Западной церкви весьма известная и уважаемая: крупнейший богослов своего времени, кардинал, он был одним из сподвижников папы Льва IX в деле реформирования церковной жизни и освобождения ее от обременительной императорской опеки, т. е. один из тех идеологов и практиков, усилиями которых утвердилась в готической Европе папская иерократия. Сочинение посвящено деятельному участнику церковного реформирования в рамках клюнийского движения, основателю монашеского ордена камальдулов Ромуальду, сыну ровенского герцога, предпочетшему жизнь аскета мирской суете. Он был современником св. Владимира и активным миссионером. В повествование о его жизни Петр Дамиани вводил сопутствующие сюжеты, один из которых касается Бруно Квертфуртского, который значится в «Житии» под именем, принятым при постриге, – Бонифаций. Правда, в этом произведении автор весьма вольно свел в один сюжет то, что происходило на протяжении нескольких лет и с многими западными миссионерами на Руси. Исторический Бонифаций действительно был в Киевской Руси в 1008 году, очевидно, проездом, направляясь в печенежские степи. Литературный же Бонифаций отправляется для проповеди к «королю Руси», у которого есть еще два брата, один из которых жил сравнительно близко, а другой в весьма отдаленной провинции. Бонифаций на глазах «короля Руси» проходит сквозь огненное пламя, и то, что он остается невредим, так поражает «короля», что он вместе со своим окружением принимает крещение. Брат же «короля», живший поблизости, от крещения отказался и был убит за это «королем». Когда же Бонифаций попытался обратиться с проповедью к тому из братьев, кто жил в отдалении, то натолкнулся на яростное сопротивление и враждебность: Бонифация держали в заточении, а затем убили. Гибель Бонифация имеет своим следствием ужас и оцепенение, которые охватили этого «брата, живущего в отдалении». «Из опасения, – пишет Петр Дамиани, – как бы король не вырвал Бонифация из его рук, если он оставит его в живых, он приказал обезглавить Бонифация на своих глазах и в присутствии немалой толпы. Однако тут же сам он ослеп, и его со всеми бывшими там охватил такой столбняк, что… все стояли, застыв неподвижно, будто каменные». Прибывший «король Руси» увещевал его и тот принял христианство, после чего оцепенение прошло.

Слишком прозрачно здесь видно, что «король Руси» – это великий князь Ярополк Святославич, что «брат, живущий поблизости» (заметим – убитый по приказу «короля») – это Олег Коростеньский, а «брат, живущий в отдалении» – это, конечно, княживший на северной окраине Руси, в Новгороде, князь Владимир Святославич[29]. Конечно, крупный латинский функционер, кардинал Петр Дамиани мог и не знать всех обстоятельств гибели Бонифация[30], однако, понятно, что кардинал не испытывал добрых чувств к Владимиру Святославичу, который, при решении о крещении и себя лично, и всей Руси, предпочел обратиться не в Рим, а в Константинополь. Петр Дамиани был свидетелем, как до предела обострились отношения Рима и Константинополя, в событиях «Великой схизмы» он тоже участвовал, являясь коллегой Гумберта Сильва-Кандида и Григория Гильдебрандта, а потому ждать от него беспристрастности нельзя. Трудно сказать, сколь активно было западное миссионерство на Руси, но оно, как бы то ни было, имело место в нашей истории. Если эффект от него какой-то был, то в исторической ретроспективе, при всем уважении к подвижнической деятельности миссионеров, он оказался весьма скромным. Петр Дамиани нарисовал зловещую картину в отношении будущего крестителя Руси. Но нельзя не признать, что она также и вполне реалистична. Очевидно, миссионеры доходили и до Новгорода. Как на это должен был реагировать Владимир Святославич? Ведь он в силу стечения обстоятельств находился тогда, в 970-х годах, в полной зависимости от благосклонности упертых в язычестве новгородцев. Учитывая специфику ситуации, в Новгороде рассматривали христианских миссионеров (без разницы – из Рима или Константинополя), как агентов Киева. Вероятно, с ними жестоко расправлялись. И даже если допустить со стороны Владимира Святославича сочувствие к ним, то для него было бы самоубийственным его каким-либо образом обнаруживать.

Но в этом отрывке важно то, что «король Руси», Ярополк Святославич, был крещен. «Король и все прочие… толпою бросились к ногам блаженного мужа, со слезами прося прощения и горячо моля о крещении». Заметим в тексте присутствие «толпы»: «К крещению стало стекаться такое множество язычников, что святой муж отправился к одному большому озеру и крестил народ в его обильных водах». Ощущение такое, что под «толпой» понимаются «все», т. е. «толпа» тождественна «народу», что, конечно, явное преувеличение. Нечто вроде выдавания желаемого за действительное.

Вместе с тем, образ монаха-миссионера Бонифация – не столько исторический, сколько «литературный», являясь плодом благочестивой фантазии Петра Дамиани. Понятно, что в 970-х годах христиане на Руси были. В основном, конечно, в среднем Поднепровье, в Киеве и вокруг него. И их было немало. Во-первых, христиане были заметны в Киеве еще при княгине Ольге: мудрая правительница никогда не решилась бы принять открыто крещение, если бы оказалась в одиночестве и, следовательно, в политической изоляции. Как реальный политик, она нуждалась в опоре на электорат сильных единомышленников. Во-вторых, невозможно представить, чтобы Ярополк Святославич принял крещение в одиночестве: уж, во всяком случае, его «ближний круг» сделал то же. Сейчас невозможно сказать, сколь велика была в Киеве христианская община и сколь она была влиятельна. Считать, что крещение Ярополка было вызвано желанием заключить союз со Священной Римской империей и «открыть ворота» для активизации контактов (в том числе и торговых) с латинской Европой, было бы либо легкомысленно, либо тенденциозно. Кроме Бонифация, никто из западных миссионеров на столь значительное явление, как крещение главы Киевской Руси, не претендует. Но сам Бонифаций этого сделать не мог по той простой причине, что в 970-х годах его на Руси не было: здесь он появился в последнее десятилетие правления Владимира Святославича, который уже два десятилетия как был крещен. Следовательно, крещение Ярополка проведено было кем-то из местных священников и, конечно, относящихся к Константинопольской юрисдикции. Возможно, это вообще было совершено еще при жизни княгини Ольги и тогда уж, скорее всего, по ее же инициативе.

Конечно, признание Ярополка христианином (противника равноапостольного крестителя Руси) – дело непривычное. Но вот подтверждение в «Повести временных лет», где под 1044 годом (за десять лет до кончины Ярослава Мудрого) говорится, что из погребения были изъяты тела Ярополка и Олега Святославичей «и крестиша кости» их, которые были перезахоронены в киевской Богородицкой церкви. Обычно этот фрагмент объясняется так: Ярослав Мудрый велел убитых более полувека назад князей – своих дядьев – крестить после смерти. Этот жутковатый оккультный обряд имел место на самом раннем этапе существования Церкви, но самими жившими еще апостолами был осужден и категорически запрещен. Запрет был зафиксирован Карфагенским собором и вошел в Кормчую книгу. Ф. Б. Успенский предлагает компромиссное решение: покойные князья были при жизни оглашенными, но не успели принять само таинство крещения, и при князе Ярославе Мудром решено было довести как бы благое дело до конца. Правда, совсем не понятно, зачем это их племяннику спустя столько лет стало нужно. Князь Ярослав был «политиком до мозга костей» и без основательной мотивации им ничего не предпринималось, но таковой мотивации обнаружить невозможно – в обрядах, укрепляющих власть Рюриковичей, нужды не имелось. На 1044 год ни власти династии, ни власти самого Ярослава Владимировича ничего не угрожало.

Более вероятно, что при захоронении под «крещением» следует понимать «погружение» или, точнее, «омовение» останков перед захоронением. Подобная практика имелась при перезахоронениях в православных монастырях в пространстве Византийской империи. Из обычая омывать эксгумированные останки впоследствии сформировался «Чин омытия святых мощей». Кроме того, под «омыванием» в Киевской Руси имелся обряд выливания на покойника, находящегося во гробе, освященного елея. Из этого можно сделать вывод, что совершенное в 1044 году вовсе не являлось «крещением» «посмертно», а было уже привычным обрядом при захоронении христианина. Но это как раз означает, что Ярополк Святославич был крещеным и проблем со вступлением в брак с племянницей Оттона II у него не было. Проблема возникает с тем, что христианином оказывается и его брат Олег Коростеньский, погибший во время сражения у Овруча: это не позволяет говорить об «оппозиции языческих окраин» Киеву, где «засели христиане», и вынуждает склониться к тому, что в 976 году имела место вульгарная борьба за власть над торговым путем в Византию. Хотя это не отменяет того, что окраины тогда были языческими. Однако война имела меркантильный, а не идейно-религиозный характер. Итак, текст «Повести временных лет» указывает не на факт принадлежности Ярополка I к язычеству, а на факт его христианства. И это отчасти подтверждается, скажем, Иоакимовской летописью, где говорится, что Ярополк «христианам дал волю великую».

Историки не только к факту крещения Ярополка Святославича относятся настороженно, что для многих это все еще остается неприемлемым, но и к возможности переговоров о браке с Итой фон Энинген. Владимир Пархоменко, выпускник Санкт-Петербургской Духовной Академии и Археологического института, один из крупнейших специалистов по Киевской Руси и человек тяжелой судьбы, считал, что все контакты Ярополка и римского папы Бенедикта VII были связаны с польской проблематикой. В. Т. Пашуто в книге «Внешняя политика Древней Руси» и П. П. Толочко в статье «Крещение Ярополка Святославича», с разных позиций подходя к проблеме, в принципе не допускают мысли о возможности принятия Ярополком христианства. Посольство же к Оттону II, в частности, то, что оказалось в Кведлинбурге, объясняют участием в многосторонних переговорах. Н. Ф. Котляр в книге «Дипломатия Южной Руси» хоть и допускает переговоры о браке Ярополка с одной из представительниц династии Людольфингов, продолжает считать Иту фон Энинген последней женой Владимира Святославича (той, о которой упоминает Титмар Мерзебургский). А. В. Назаренко в ряде статей пытается доказать факт крещения Ярополка Святославича и полагает, что имелась «Русская епархия», являвшаяся составной частью Магдебургской митрополии, основанной и руководившейся епископом Адальбертом. Правда, Адальберт был из Киева выпровожден, и сам он, и его митрополия были «миссийными», т. е. «в процессе создания», а еще вернее, существовавшими в воображении и «на бумаге», возможно, для отчетности перед папой и императором. Но, вот то, что Ита была или могла стать женой Ярополка, А. В. Назаренко категорически отрицает: основным его аргументом является невозможность князя-христианина, каковым автор справедливо считает Ярополка Святославича, быть фактически двоеженцем. Ведь согласно «Повести временных лет» он уже имел жену. После захвата Киева, как сказано у Нестора, «Владимир же стал жить с женою брата своего – гречанкой, и была она беременна, и родился от нее Святополк». И тут же нравоучительно и с «заходом» на будущее, летописец нравоучительно добавляет: «От греховного же корня зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а, во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей».

В самом деле, обойти такой источник, как летопись Нестора, ради утверждения правды какой-то «Генеалогии Вельфов» и трудно, и вряд ли стоит. Однако же, прежде всего: наличие жены никак не мешает ведению переговоров с Оттоном П. Союз со Священной Римской империей, скрепленный браком, открывал, во всяком случае, так казалось, новый вектор политики, в том числе и торговый, всей Руси. Это делало бы Русь более динамичной и независимой в своем развитии. Во всяком случае, она более не была бы привязана к гордой и капризной Византии. Ради этого можно было пойти на многие жертвы. В том числе, и на развод. То, что о браке Ярополка I с Итой фон Энинген ничего не говорится ни в одной из официальных императорских хроник, ни в русских летописях (даже намеком), указывает, скорее всего, на то, что она на Русь, очевидно, и не приезжала. Брак мог быть оговорен, после чего начались сборы, но в Киеве произошла узурпация власти, во время которой Ярополк I не только утратил власть, но и жизнь. Соглашение было аннулировано, так сказать, «по факту события», и это, конечно, была большая неудача и для Рима, и для Германии. Рим утратил возможность превратить фиктивную «русскую епархию» в реальную, а Германия лишилась союзника против Византии, Чехии и Польши. О неудачах династии не любят распространяться, поэтому никакого следа в официальных хрониках нет. А вот для Вельфов это тот факт, который подчеркивает значительность этого чрезвычайно амбициозного и тщеславного клана. Не упомянуть о том, что представительница их многочисленной семьи была «королевой руггиев», было бы непростительно. Конечно, честнее было бы указать – «могла стать королевой руггиев». Но «честнее» вовсе не означает «правильнее» с позиции политики феодальных синьоров средневековой Европы.

Была или нет Ита фон Энинген реальной женой Ярополка I, доехала ли она до Киева или нет, дожила ли до того времени, что ее повстречал Титмар Мерзебургский, или тому повстречалась иная женщина, или, быть может, свидетельства его на поверку (которую уже вряд ли можно провести) явились фантазией – все это не так уж и важно. Это частности, которые не мешают видеть главное. А главное – это то, что Ярополк Святославич был христианином, и то, что он активно вел переговоры о союзе с императором Оттоном П. В сущности, хоть это и не совсем то же, что делала княгиня Ольга, иначе и не могло быть, т. к. политика – «товар скоропортящийся» и подвержен изменениям в соответствии с новыми целесообразностями, но в целом его вполне можно рассматривать как продолжателя дела своей великой бабки.

Княгиня же, неизменно оставаясь верной союзу с Византийской империей и видя в ней высокий образец для подражания как в сфере политической, так и культурной, относительно нее, тем не менее, не обольщалась. Жесткая ориентированность торговли Киевской Руси на Византию делала Древнерусское государство опасно зависимым от империи. В свою очередь, Константинополю было весьма выгодно сосредоточить Русь исключительно на себе, рассматривая ее как своеобразный «довесок» к империи, источник ресурсов и резервов. Такая сосредоточенность позволяла бы византийцам манипулировать Русью, контролировать ее рост и развитие, постоянно держа ее на «вторых ролях», «вечным подмастерьем». Качественное отличие византийской культуры и духовной, и интеллектуальной, и художественной, от Западной Европы, которая хоть и пережила Каролингское Возрождение, но недалеко ушла от эпохи варварских королевств, княгине Ольге было отлично видно: в вопросе веры, т. е. принятия христианства, она предпочитала ориентировать на Византию как на «естественное продолжение» Римского мира, как на «первоисточник», хранящий дух апостольских времен. Принятие веры предполагало и восприятие культуры.

Но согласиться в политике на роль вечного «подмастерья» княгиня Ольга не могла. Лучшее средство для «вразумления гордых ромеев» это контакты с Западной Европой. Отсюда ее исключительно «платонический роман» с Оттоном Великим. Основатель Священной Римской империи в отношении Руси только при поверхностном взгляде более серьезен. На самом деле создание им «русского епископства» (естественно, лишь на бумаге) и отправление в Киев посольства епископа Адальберта носит характер сугубо политический: Оттон I отправляется в Рим (962 год) для императорской коронации, и в столь деликатном вопросе ему нужна лояльность византийского императора. «Русское епископство» в политической игре – та искусственно созданная «фигура», которой можно при торге с Константинополем пожертвовать в обмен на признание легитимности императорского статуса короля Германии. Император Роман II где-то около 960 года узнал о создании «Русского епископства», сформированного в Германии. Отношения его с Оттоном I, как и предполагалось, накалились до предела. Адальберт в 961 году отправился в Киев и Оттон I убедился, что его расчет был верен: византийцы в высшей степени нервно реагируют на всякое посягательство кого-бы то ни было на Русь, которую они склонны считать исключительно своей безраздельной «сферой влияния». Оттон I прибыл в Рим – было самое время начинать переговоры с византийцами. Во время этих переговоров немцы готовы были демонстративно «пожертвовать фигурами», в частности и «Русской епископией». Естественно, «жертвы» должны были оплатить легитимацию со стороны Константинополя императорского титула короля Германии. Но переговоры провалились. Причина – в позиции княгини Ольги, которая лишь в отношении с Германией проводила «платоническую политику», но не в отношении Византии. Демонстрируя Роману II возможность разворота на Запад, княгиня вовсе не собиралась и в самом деле этот разворот делать. Точнее так: интерес к Западу был, но не в ущерб доминирующему вектору ориентированности на Византию. Поэтому для войны с арабами Ольга отправила русских воинов, и византийцы с их помощью освободили от мусульман весной 961 года Крит и иные острова Эгейского моря. Княгиня показала и возможности «разворота», и весомость поддержки, а потому в праве была рассчитывать на качественно новое состояние русско-византийских отношений.

Реальная помощь русских убедила византийцев не принимать всерьез на переговорах о легитимности западного императорского титула фикцию с «русской епископией». Роман II понимал, что той помощи, которую ему оказывает Русь, Византия не получит от конкурирующей Западной империи. И сменивший на троне Романа II стратиг Никифор Фока по той же причине в 968 году отверг просьбу Оттона I о династическом породнении. Германскому послу Лиутпранду была дана не щадившая германского самолюбия отповедь, суть которой в том, что «рожденная в пурпуре» (т. е. представительница Македонской императорской династии) не может быть женой варвара, даже если он король. Лиутпранд, человек просвещенный и многознающий, пытался возражать, указывая на брак болгарского царя Петра с внучкой Романа I Лакапина, но это только усилило гнев византийского императора, который слишком откровенно дал понять, что в Константинополе не видят особой разницы между западным христианином и варваром-язычником. Причины отказа были, конечно, политические: Никифору ли было не знать, сколь жизненно важна и действенна помощь Руси? Это ведь он, будучи стратегом, освобождал от арабов Крит, ведя в бой славянских дружинников. И теперь Византия получила от княгини Ольги помощь в борьбе с мятежной Болгарией! И случись княгине Ольге, после того, как Святослав выполнил бы союзные обязательства на Балканах, обратиться в Константинополь с просьбой о династическом браке, вряд ли Никифор Фока правительнице Руси ответил бы отказом. Другое дело, что «человек предполагает, а Бог располагает»: именно тогда, когда Никифор Фока принимал посольство Лиутпранда, князь Святослав, чувствуя, что дни старой княгини Ольги подходят к концу, начал тайно свою авантюрную «игру»; в скором времени смерть унесет и княгиню Ольгу, и Никифора Фоку, а отношения Византии и Руси из-за войны Святослава на Балканах станут такими, что «хуже некуда». Только тогда очередной император Иоанн Цимисхий ответил согласием Германии о брачном союзе двух империй.

А епископ Адальберт во время первых переговоров послов Оттона Великого и Романа II был в Киеве. Но его пребывание там оказалось безрезультатным. Адальберту впоследствии было совершенно нечего рассказать о своем пребывании в столице Руси: во всяком случае, ничего хорошего; писать же плохое, т. е. свидетельствовать о полном провале миссии, конечно, не хотелось. В дипломатических «хороводах» вокруг Византии Оттон I блефовал с созданием «русской епископии»; блефовала и княгиня Ольга со своим «обращением к Западу» и приемом епископа Адальберта. «Продолжатель Регинона» (а им, скорее всего, и был монах Вайзенбергского монастыря, и он же «русский епископ» Адальберт) напишет, что послы княгини Ольги прибыли к Оттону Великому «притворно», что было, очевидно, правдой, которая слишком поздно стала понятна бенедиктинцу. Понял ли он, что и то посольство, которое он возглавлял, и которое стоило немалых трудов, тоже было «притворно»? Очевидно, что крупные «политические игроки», Оттон I и Ольга Мудрая, не посвящали исполнителей в свои стратегические планы. Адальберта жалко – он, надо полагать, был миссионером искренним и страстным, прибыв в Киев приступил к своему делу всерьез, что и вызвало ненужный конфликт. До времени западную миссию выставили из Киева, т. е. расставание оказалось отнюдь не мирным. Но раздражение княгини касалось не отношений с вообще Западом, а именно с пребыванием данного посольства: «политическая игра» – она и есть «игра», и на дипломатических отношениях Руси и Германии скандал с посольством Адальберта никак не сказался.

Но Ярополк Святославич, в отличие от своей великой бабки, отнюдь не лукавил и не блефовал. Его интерес к союзу с Оттоном II был совершенно искренним. В известной степени это было связано и с тем, что за короткое время изменилась ситуация. Княгиня Ольга, будь у нее чуть больше времени и имей она дельного и верного ее делу наследника, добилась бы качественного изменения позиции Византии в отношении Руси. Но Святослав Игоревич своей авантюрной политикой все разрушил и способствовал росту крайнего недоверия к русским в Константинополе. После гибели Святослава на днепровских порогах торговля на Черном море, приостановившаяся из-за войны на три года, возобновилась, но прием русским оказывался куда более холодный, и препятствий византийские службы чинили во множестве. Планы породнения Рюриковичей с Македонской династией, которое казалось в 965 году таким близким и возможным, казалось бы, рухнули навсегда. Дело не в «чести», а в том, что правящий клан на Руси обретал бы особый статус. Ярополка же этот брак возвысил бы на недосягаемую высоту не только над всеми славянскими вождями, но и над братьями. Учитывая его довольно непрочное положение, Ярополк в этом чрезвычайно нуждался, но об этом мог более и не мечтать. «Западный разворот» в политике Ярополка не мог не привести к обострению отношений Киева с Новгородом и Полоцком, т. е. с уделами, которые контролировали выход на западные моря. В этом случае от новгородцев потребовалась бы не имитация покорности, а передача киевлянам полного контроля над торговым проходом на Балтику. А это означало, что вслед за заключением союза Киева с Западной империей Ярополку пришлось бы начать новую войну на северных окраинах. Для Новгорода было благом, что переговоры Ярополка I и Оттона II затягивались.

Глава 10. От Новгорода к Киеву

Возвращение Владимира Святославича и Добрыни с набранной дружиной в Новгород позволяло немедленно начать войну. Или, что вернее, возобновить. Летопись отмечает, что и возвращение в Новгород, и захват Полоцка, и поход на Киев – все совершилось за один год. Нестор пишет: «В год 980 Владимир вернулся в Новгород с варягами и сказал посадникам Ярополка: „идите к брату моему и скажите ему – Владимир идет на тебя, готовься с ним биться“. И сел в Новгороде. И послал к Рогволду в Полоцк… И пошел на Ярополка…». Не исключено, что события и в самом деле развивались столь стремительно. Возвращение Владимира и Добрыни в Новгород приходится на завершение весны 980 года, т. е. тогда, когда открывается навигация на Балтике и лед уходит с Ладоги по Неве – это примерно в мае. Освобождение Новгорода от людей Ярополка вряд ли потребовало больше времени, чем день-два, если вообще потребовалось для этого хоть какое-то усилие. Очевидно, что никакого «киевского гарнизона» на берегах Волхова не было. Вопрос, кто были посадники, назначенные Ярополком «блюсти интересы великого князя в Новгороде»? Имена нам неизвестны и вряд ли когда их удастся узнать. Важно то, что это были, скорее всего, представители новгородской элиты, показавшиеся Ярополку наиболее лояльными себе. Вряд ли эти посадники от доверия Ярополка перестали быть новгородцами. Власть их на берегах Волхова, да еще без киевской дружины, была, вне всякого сомнения, совершенно условна и ничтожна. Могло быть в реальности и иначе: назначенные Ярополком посадники просто «играли роль», оставаясь и по принадлежности, и по духу новгородцами. Они поддерживали видимость лояльности Новгорода великокняжеской власти: необходимо было выиграть время и, вместе с тем, пользоваться вновь открытыми возможностями для торговли с Византией. Если после прибытия в Новгород не тянуть, то под стенами Полоцка дружина Владимира могла оказаться уже в июле того же года.

Война с князем Рогволдом, сколько можно понять по страницам летописей, была блицкригом. Значит к концу июля (самое позднее – к середине августа) с Полоцком все было покончено. Если поход на Киев начался немедленно, то к середине октября 980 года армии, ведомой Владимиром, было естественно оказаться под стенами Киева. Основная часть пути пролегала по рекам. Причем, оказавшись на Днепре, который от Смоленска напрямую выводил к столице Руси, лодьям предстояло идти по течению. Вместе с тем, нельзя не отметить, что то, с какой стремительностью развивались события в 980-м году, свидетельствует о том, что новгородцы все то время, что Владимир провел «за морем», не сидели без дела, что они активно готовились к войне с Киевом. И, судя по всему, Ярополк, сосредоточенный на взаимоотношениях с Оттоном II, эту подготовку проглядел. Такое небрежение процессами внутри Руси стало для него роковым. Обратим внимание: говоря о походе на Полоцк, летописец пишет: «Владимир же собрал много воинов – варягов, славян, чуди и кривичей, – и пошел на Рогволда…». По сути дела, под стенами Полоцка собрались силы со всей северной Руси! Формирование такой армии невозможно без предварительных переговоров и объединения на основании общих интересов.

Переговоры же требуют времени, какового у Владимира просто не было, зато оно было у новгородцев.

Новгород, повторим, при всей болезненности событий 976 года, видел в них отнюдь не финал борьбы с Киевом, не проигранную окончательно «партию», а только неудачный «ход». И новгородцы со свойственным им упорством, воспользовавшись легкомысленностью Ярополка, оставшегося без осторожного и опытного Свенельда, немедленно начали готовиться к реваншу. Если Ярополк в Киеве считал, что война за власть окончена, то так не думали в Новгороде и, видимо, в иных окраинных уделах. Политика Ярополка много способствовала усилиям новгородской элиты по восстановлению антикиевской оппозиции. Стремясь как можно быстрее восстановить материальные потери от усобной войны и от затратной политики Святослава Игоревича, Ярополк ужесточил поборы за проход через Киев в Черное море (и это при том, что торговать с византийцами стало значительно труднее и менее прибыльно из-за их недоверия, ставшего следствием авантюризма Святослава 968-972 годов.) Окружение Ярополка – по существу, новые люди во власти. Как всякая элита на первом этапе своего существования весьма алчна и лишена гибкости и снисходительности. Киев стремился «отжать» от уделов все, по максимуму. И это умножало раздражение окраин. Раздражение же, подпитываемое материальными потерями и унижениями, весьма быстро перерастало в ненависть. Новгородские эмиссары, сколачивавшие новую оппозицию, оказывались, прибывая в ту или иную окраину, на хорошо разрыхленной для их дела почве. Постепенно в заговор втягивались все уделы. Но сразу становятся очевидны и два обстоятельства. Первое – немедленно выступить вместе с новгородцами согласились только их непосредственные соседи, т. е. северная Русь. Прочие же обещались поддержать Новгород только в том случае, если их армия, доказав свою боеспособность, выйдет непосредственно к стенам Киева. Второе – в заговор не удалось втянуть Полоцкое княжество, державшееся обособленно. Более того, Полоцк был, скорее, «игроком в команде Ярополка».

«Полоцкая земля находилась на северо-западе Руси, – писал академик Б. Рыбаков, – через нее проходил очень важный путь в Западную Европу по Западной Двине, более короткий, чем путь через Новгород». Именно это обстоятельство, учитывая намеченный Ярополком Святославичем фундаментальный разворот в Европу в связи с предполагавшимся союзом со Священной Римской империей, приобретало исключительное по важности значение. Ярополк, конечно, не обладал в необходимой мере интуицией и масштабностью государственного ума, однако же был отнюдь не прост и понимал, что от Новгорода можно ожидать неприятностей. Полоцк позволял «обойти» «новгородскую проблему» и заодно «осадить» гордых новгородцев; в том числе, и лишив их значительной части доходов от предстоящей торговли. Правда, в отличие от новгородцев, которые контролировали всю территорию до выхода в море (в устье Невы), полочане не имели контроля за выходом Западной Двины в Рижский залив. В низовьях реки и по побережью залива проживали ливы, а вдоль речных берегов – родственные им земиголы. Их племенные объединения находились на самой ранней стадии развития и не имели ярко выраженной публичной власти. Совсем мирными эти племена все же не являлись и иногда, хотя и редко, совершали набеги на окраины Полоцкого княжества, что было неприятно, но не слишком разорительно. Очевидно, со временем перед Ярополком или его гипотетическими наследниками встал бы вопрос о полном контроле над выходом к Рижскому заливу, что, конечно, привело бы и к войне, и к последующей христианизации населения, и, вообще, к совершенно иной исторической судьбе народов Прибалтики.

Полоцк как город впервые в русских летописях появляется в 862 году, когда Рюрик разделял между «мужами своими», т. е. старшими дружинниками, воеводами, те или иные земли. Но сама земля, причем именно как «государство», упоминается в сочинении самого конца XII века Саксона Грамматика «Деяния датчан»: говорится о том, что конунг Фродо I Хадингсон на дракерах поднялся по Западной Двине от моря и столкнулся вскоре с местными аборигенами, которые были объединены неким «царем Веспасием». Первые столкновения оказались для данов неудачными, и потому конунгу пришлось прибегнуть к хитрости. Фродо притворился мертвым и даже устроил имитацию собственных похорон. Аборигены утратили бдительность и устроили праздник по случаю своей победы. Именно, в этот момент даны напали на них, ворвались в город и множество людей уничтожили. Случилось это где-то на рубеже V–VI столетий. Это соответствует археологическим данным, так как примерно в это время варяги вышли по Западной Двине в стратегически исключительно важный т. наз. «Гнездовский район», т. е. в верховья рек Днепра, Великой, Ловати и Западной Двины. Перед ними открывались, как казалось, широкие перспективы движения и на юг к Черному морю (по Днепру), и на север к Ильменю и Ладоге (по Ловати), и на восток к Каспийскому морю (по Волге и Оке). Планы эти встретили сопротивление восточных славян, и Гнездовье надолго стало местом крупнейшего, компактно заселенного варягами «Гнездовского анклава». Путь к нему шел по Западной Двине. Судя по всему, варяги этот речной путь контролировали полностью. Отсюда вырисовывается и судьба Полоцкой земли как территории, где даны «пустили корни» и сформировали военную элиту этого «протогосударства». Несколько позднее в иных восточнославянских территориях появляются князья скандинавского происхождения, такие, как Рюрик, Олег или Аскольд. Наиболее очевидным отличием Полоцка от Новгорода и Киева к этому времени было сохранение власти местных князей, а не Рюриковичей. В какой мере Полоцк вообще входил в Древнерусское государство в X веке – сказать трудно. Возможно, на правах «государства-федерата» (союзника). Возможно, что Полоцк и вовсе оставался независимым.

Представителем этой скандинавско-полоцкой династии и был правивший в 970-е годы князь Рогволд. Правда, часть русских историков, в основном их «малороссийской» ипостаси, таких, как Н. Костомаров, М. Довнар-Запольский, П. Глубоковский, отказывались признавать в Рогволде скандинавские корни. Они утверждали, в частности, что имя князя происходит от слияния двух славянских слов: «рог» и «володеть», – что в результате и давало что-то вроде «владения рогом», что в их понимании означало «владение властью». Позиция не лишена искусственности. Современные отечественные исследователи (XX века) Л. Алексеев (крупнейший исследователь истории Полоцкой земли), Е. Рыдзевская и Т. Джаксон (крупнейшие скандинависты нашего времени) были убеждены в том, что Рогволд – имя скандинавское, являющееся летописной транскрипцией «Ренгвальда» или «Рогвальда». Т. Беляев не только считал, что Рогволд – скандинавское имя, но и высказал предположение, что он принадлежал к норвежской династии Инглингов. Правда, наличие имени вовсе не делает очевидным, что князь был именно варягом. Известно, что среди полоцких князей XI века, когда Полоцкое княжество было совершенно определенно уделом Киевской Руси, встречаются два Рогволда: это сын и внук князя Всеслава Полоцкого[31]. Возможно, что имя «Рогволд» брали местные князья как «родовое». Новгородская Первая летопись указывает, что родичем Рогволда был некий Тур. Несомненно, это транскрипция распространенного в Скандинавии имени «Тор». А это, в свою очередь, указывает на родственность полоцких князей норвежским родам конунгов. Следы этого можно найти в «Саге о Харальде Прекрасноволосом» и в «Саге о Хрольве Пешеходе», из которых следует, что Рогволд и Тор были внуками (или правнуками) Ренгвальда Эйстенссона, ярла Мера и ближайшего друга и сподвижника основателя норвежского королевства Харальда Прекрасноволосого. Не столь важно, был ли Тур (или – Тор) братом или иным каким «родичем» Рогволда, прибыли ли они в Полоцк совместно (и захватили его), или Рогволд правил в силу династической традиции, а Тур (или Тор) прибыл позднее и непосредственно из Норвегии, но этот «родич» является лицом вполне историческим; с его именем связано основание города Турова. Было ли это разделение Полоцкого княжества на «Северную» и «Южную» части, или Тур в результате военных походов раздвинул земли на юг до самой Припяти, где и сел на княжение – этого сейчас сказать точно нельзя. Постепенно сложилось впечатление, что Полоцк оказался где-то на переферии и многое из-за специфического внимания русских летописей нам неизвестно. Но, несомненно, у этого княжества была богатая и воинственная история.

Положение Полоцкого княжества было в 970-е годы одновременно не лишено как преимуществ, так и опасности. С одной стороны, в контексте политики Ярополка I, Полоцк приобретает очень важное значение: и как выход кратчайшим путем на Балтику, и как соперник Новгорода. С другой стороны, именно последнее, т. е. обострившееся (и имевшее ясно выраженную тенденцию к дальнейшему обострению) соперничество с Новгородом делало положение Полоцка весьма опасным. Князь Рогволд, конечно, был в курсе сложных отношений Новгорода и Киева, и, надо полагать, для него не являлась тайной причина усобицы 976 года, а равно и то, что новгородцами сколачивается новая оппозиция. В этой ситуации необходимо было принять решение. В первом случае Полоцк должен был присоединиться к новгородцам, но вынужден был (в случае победы над Киевом) принять доминирование Новгорода и смириться с ролью вторичного удела. Во втором случае Полоцк должен был принять сторону Киева и, при удачном стечении обстоятельств, занять в Киевской удельной федерации место Новгорода как «второго центра», который контролирует «выход» на Запад. А учитывая наметившийся «западный разворот» в политике Ярополка I, положение Полоцка становилось весьма перспективным. Итак, Полоцкое княжество стало первым «полем битвы» в разгоравшейся войне окраин (во главе с Новгородом) и Киева.

Прежде всего ясно, что Полоцк не присоединился к удельной оппозиции. Рогволд ожидал, что скажет Киев? В летописи Нестора есть прозрачное указание, что Рогволд предложил своей дочери Рогнеде выйти замуж за Ярополка. Владимир Святославич вмешался и заявил о своих претензиях на брак с Рогнедой. Очевидно, что перед нами отголосок ожесточенной дипломатической схватки за Полоцк, в результате которой князь Рогволд лишился широты политического маневра и вынужден был принять чью-либо сторону. Каким бы его выбор ни был, война для Полоцка с Киевом ли или с Новгородом становилась неизбежной.

Несомненно, что политика Ярополка Святославича, открыто идущего к союзу со Священной Римской империей в лице Оттона II и столь же открыто поддерживавшего христиан, много способствовала сплочению против него языческой элиты провинций. Фактически, князю Владимиру тотчас по прибытии в Новгород оставалось лишь возглавить коалицию окраин, выступавщих под «знаменами язычества» против христианского Киева. Кроме того, новгородцы считали, что они достаточно потратились на варяжских дружинников, и хотели как можно быстрее получить от них отдачу. Однако, прежде всего нужно было разрешить проблему Полоцка – начинать поход на Киев, оставляя в тылу столь сильное княжество было неразумно.

Сватовство Владимира к Рогнеде требовало немедленного ответа и, заметим, свидетельствовало об уважении к Полоцку, указывало на его достойное место как в рядах коалиции, так и в той Руси, которая будет после свержения Ярополка. Возможно, сватовство, осуществляемое Добрыней, было ответом на инициативы Рогволда относительно династической связи с Киевом. Правда, предложение о браке, шедшее от Рогволда – если таковое было – не может не удивлять. Во-первых, великий князь киевский уже имел жену-гречанку, ту, что станет матерью Святополка Окаянного и, судя по времени, она уже могла быть им беременна. Во-вторых, именно в это самое время Ярополк активно добивался брака с представительницей императорского клана германских Людольфингов. И, при этом, сам Ярополк был христианином и, в силу положений религии, не мог позволить себе многоженство. С другой стороны, политика допускает действия самые циничные, в том случае, если они могут оказаться действенными. При желании брак с гречанкой мог быть расторгнут или признан недействительным, хотя бы как с бывшей монахиней. Что же до брака с представительницей Людольфингов, то о нем только шли переговоры. Так что Ярополк должен был поддержать идею переговоров о браке с дочерью Рогволда.

Очевидно, в том случае, если эти переговоры завершились бы успешно, Ярополк отверг бы полоцкую княжну, но случилось бы это уже после того, как обещания выполнили свое дело, т. е. Полоцк в противостоянии Киева с оппозицией провинций держал бы сторону великого князя. Пришлось бы объясняться с Рогволдом, но при усилившихся позициях Киева ему пришлось бы смирить обиду. Тот факт, что на сватовство Добрыни князь Рогволд ответил отказом, прозрачно указывает на то, что, скорее всего, в Киеве и в самом деле были настроены обсуждать возможность брака с Рогнедой. Не случайно же летопись приводит слова Рогнеды: «Хочу за Ярополка!» Значит, у нее был выбор. Вернее, не у нее, а у Полоцка. Выбор политический (не династический) и оставаться в стороне Полоцк не мог, находясь между Новгородом и Киевом, представляя собой неизбежный интерес. Потому выбрать Рогнеда была обязана! И в летописи Нестора есть упоминание, что когда новгородцы напали на Полоцк, то именно «в это время собирались уже вести Рогнеду за Ярополка». И еще: отказ Добрыне относительно брака с его племянником был, очевидно, в оскорбительной форме.

Добрыня был в гневе и гнев этот не прошел даже тогда, когда Полоцк был взят штурмом. Новгородский посадник стал инициатором чудовищного погрома, устроенного в захваченном городе и, в частности, уничтожения всей местной княжеской семьи за исключением Рогнеды. Оскорбительность доносится до нас спустя века через первую часть ответа Рогнеды: «Не хочу разуть робичича». Надо полагать, не Рогнеда принимала решение, а ее отец и братья. Очевидно их сильно привлекала перспектива Полоцка после брака Рогнеды с Ярополком. Очевидно, они были уверены в том, что в случае войны с Новгородом им будет оказана мощная и действенная поддержка Киева. Быть может, и даже скорее всего, Добрыне было сказано, что Рогнеда уже невеста Ярополка, и тем было показано, чью сторону будет держать Полоцк. Этим же, кстати, было показано и «уязвимое положение» Владимира в клане Рюриковичей. Вольно или невольно, но полочане противопоставляли Ярополка Владимиру, уничижая последнего, как «незаконного». Дерзость и откровенность князя Рогволда свидетельствует, что полочане ощущали прочность своего положения: эта прочность, очевидно, питалась иллюзиями относительно Ярополка и своего статуса как ближайшего союзника Киева, а также незнанием истинного положения вещей об уже сформировавшейся и готовой к немедленной войне оппозиции языческих окраин. Скорее всего, князь Рогволд, открывая имевшиеся на его руках «козыри», полагал, что такая информация должна была удержать новгородцев от похода на Полоцкое княжество[32]. Случилось же обратное. Фактически, отказ от брака Рогнеды с Владимиром Святославичем стал «казус-белли» – война началась немедленно, и Полоцк увидел под своими стенами новгородское войско с варяжской дружиной, которой предстояло впервые проявить себя и показать, что она не зря получает серебро.

Киев не пришел на помощь Полоцку. Да и не мог придти, так как все происходило неожиданно и в стремительном темпе. Скорее всего, в Киеве узнали о нападении на Полоцк уже после того, как на берегах Западной Двины все завершилось, и армия новгородцев и их союзников устремилась к столице Руси. Упоминаний о длительной осаде Полоцка также нет. Скорее всего, полочане оказались застигнутыми врасплох. Предание говорит, что князь Рогволд попытался остановить врага на подступах к городу – вывел в поле дружину и дал сражение, оказавшееся неудачным для него. Возможно, новгородцы и варяги, как это уже случилось четырьмя годами ранее в Овруче, «на плечах бегущих» полочан ворвались в город и предали его разграблению и разрушению. Владимир Святославич и Добрыня мстили за оскорбление, нанесенное отказом, а новгородцы стремились нанести максимальный урон своему конкуренту на пути «из варяг в греки». Собственно, Полоцк был разрушен до основания и в XI веке был заново отстроен и возвращен к жизни.

В эпоху классицизма сюжет о Владимире и Рогнеде был весьма любим русскими художниками. На картине Н. Лосенко, хранящейся в Русском музее, князь Владимир, более похожий на восточного сказочного принца, просит Рогнеду верить его любви. Княгиня же, откинувшись в кресле, отстраняется от Владимира и его сердечных увещеваний. Действительность совершенно не была похожа на такое героико-романтическое прочтение. Нестор скупо сообщает: «И напал Владимир на Полоцк, и убил Рогволда и двух его сыновей, а дочь его взял в жены». В детали автор «Повести временных лет» предпочел не вдаваться, хотя, конечно, они были ему известны. В летописном же повествовании о полоцких Всеславичах, где ставилась задача в том числе и показать причины вражды между полоцкими и киевскими князьями в XI–XII веках, рассказывается, что Добрыня оскорблял Рогнеду и, насмехаясь, назвал ее рабыней. Он же, Добрыня, велел своему племяннику публично обесчестить Рогнеду, после чего князь Рогволд и все члены его семьи были преданы смерти. Картина страшная по своей жестокосердности, но, к сожалению, типическая для того времени. Да и в том, что произошло, была не только жестокость, но и обрядовый смысл. Рогнеда после убийства всех своих родных, оставалась единственной наследницей Полоцкого княжества; обряд же публичного овладения ею делал ее женой Владимира, и через нее именно Владимир становился хозяином земель по Западной Двине и Полоче. Следов любви между Владимиром и Рогнедой нет вовсе. Со стороны Владимира – не столько даже месть за оскорбление, сколько холодный политический расчет. Со стороны Рогнеды – вынужденное подчинение обстоятельствам.

Счастья такой брачный обряд принести не мог. Хотя у Рогнеды от князя Владимира были дети: очевидно, первенцы его, Ярослав и Изяслав, затем первый князь Волынской Руси Всеволод и умерший в младенчестве Мстислав, а также три дочери Предслава, Премислава и Мстислава (само количество детей позволяет, казалось бы, говорить о состоявшейся семье)[33]. Однако дочь Рогволда оскорбления и гибели своего рода не простила и лелеяла мечту об отмщении. Предание сохранило рассказ о том, что Рогнеда задумала убить Владимира. Правда, не совсем понятно, была ли это ее собственная инициатива, либо имелся какой-то заговор, центром которого была княгиня. Году в 987-м князь Владимир отдыхал в селе Предславино. Именно там Рогнеда и попыталась убить своего мужа кинжалом, когда тот спал. И была, что называется, «поймана за руку» в самый момент покушения. Владимир хотел немедленно зарубить ее мечом, но не смог этого сделать на глазах их сына, малолетнего Изяслава. Предание дополняет, что будто бы Изяслав даже попытался защищать свою мать, что, вообще-то, вполне возможно. Итак, князь удержал свой гнев и созвал бояр и воевод, испрашивая их совета, как ему поступить. Кстати, такой поворот событий – обращение к совету властной элиты государства, скорее свидетельствует о том, что все же имелся заговор[34]. Совет рекомендовал князю Владимиру свою жену миловать, но от себя удалить, для чего восстановить ее «отчину», т. е. Полоцкое княжество, которое на тот момент было упразднено. Никоновская летопись сообщает, что совету Владимир Святославич внял. Правда, спешить с восстановлением Полоцка не стал, а сослал Рогнеду и малолетнего их сына Изяслава в выстроенную в земле дреговичей (в современной Белоруссии) крепость, названную Изяславль. Тем не менее, Изяслав, которому исполнилось всего-то семь лет, будет утвержден князем восстановленного Полоцкого княжества. И хотя Изяслав – сын Владимира Святославича, но наследники Изяслава, владевшие Полоцким княжеством, будут, единственные на Руси, вести свое родословие по «женской линии», через Рогнеду от убитого князя Рогволда. И династия будет называть себя не Рюриковичами, а Рогволдовичами. Вражда их с родичами-Рюриковичами будет непримиримой.

Увидела ли сама Рогнеда возрожденный Полоцк, была ли там – неизвестно. Судьба ее после 987 года словно бы истаивает во времени. Тверская летопись проговаривает, будто бы Рогнеда в первый год XI века приняла монашество под именем Анастасии. В Изяславле, где она жила, был основан монастырь, в нем она и окончила свои дни. Возможно, пострижение было связано с кончиной Изяслава. Иная версия, очевидно легендарная, связывает уход в монастырь Рогнеды с тем, что Владимир перед принятием христианства и вступлением в брак с базилиссой Анной, сестрой Василия II Булгароктона, настоял на разводе, предложив ей взамен брак с любым из своих сподвижников. Предание ставит вопрос о вероисповедании Рогнеды. Очевидно, на 980 год она все же была язычницей. Маловероятно, чтобы она в период «обновленного язычества», в первые восемь лет княжения Владимира Святославича, зная крутой, доходящий до свирепости нрав своего супруга, вдруг приняла христианство. С другой стороны, характер самой Рогнеды был гордым, строптивым и злопамятным, при том, что Владимира она вряд ли любила, а потому вряд ли по доброй воле приняла христианство после 988 года. А самому Владимиру вряд ли так уж нужно было изменение веры той, которая удалялась навсегда из его жизни в далекий, затерянный в лесах вокруг Свислоча Изяславль. Судьба Рогнеды никак не может быть названа счастливой – не случайно в народных преданиях она получила прозвание «Горислава».

Впрочем, Ярослав Мудрый – тоже сын Рогнеды. Сколько надежд вкладывал Владимир Святославич в брак с базилиссой Анной! Какие грандиозные перспективы прозревал от брачного объединения с Македонской династией византийских императоров! Но идея русско-византийской династии окажется лишь фантомом. Ведь именно Рюриковичи автохтонной Ярославовой линии, умножаясь из поколения в поколение, заполнят престолы всех русских уделов, а в побочных ветвях создадут знаменитые аристократические роды; и именно потомки Ярослава Мудрого проведут Русь через множество испытаний и катастроф к возрождению, к созданию Московского царства. Завязки поразительных исторических сюжетов оказались заложены в тот ужасающий день, когда горел, погибая, Полоцк; когда Добрыня (тот самый, которого былины затем представят воплощением благородства) будет отдавать приказ варягам зарубить мечами ее отца, мать и братьев; когда отравленный оскорблениями, явными и мнимыми, опьяненный первым в своей жизни крупным сражением, Владимир овладевал тщетно сопротивлявшейся Рогнедой.

С взятием Полоцка все карты были раскрыты – отступление для Владимира Святославича было невозможно. К исходу года, начало которого он провел еще в Скандинавии, он мог либо погибнуть, либо стать главой Киева и всей Руси. Не задерживаясь на берегах Западной Двины, армия, возглавляемая Владимиром Святославичем и Добрыней устремилась к Смоленску, а оттуда – вниз по Днепру, на Киев. По пути в нее вливались все новые и новые отряды с союзных окраин.

Ярополк Святославич оказался слишком самонадеян. Победа под стенами Овруча, нет сомнения, грандиозная, не просто им и его окружением преувеличивалась, но, судя по всему, абсолютизировалась. Иначе говоря, им казалось, что вопрос с сепаратизмом разрешен окончательно или, во всяком случае, на очень долгое время. Масштабную интригу новгородцев по возрождению оппозиции Киев либо проглядел, либо счел делом несерьезным. О возвращении своего брата Владимира, и не одного, а с дружиной, Ярополк Святославич не мог не знать: на берегах Волхова все же были и сторонники Ярополка, и его соглядатаи. Кто-то должен был информировать о том, что происходит на далеком севере Руси, о том, что там, фактически, совершен переворот. Значение Полоцкого княжества понимали хорошо – не случайны же слухи о сватовстве к Рогнеде, однако и здесь не видно необходимой решительности. Очевидно же было, что Полоцк в контексте интересов Киева и тех авансов, которые выдавались Ярополком клану Рогволда, становился фактически основным форпостом власти великого князя на Западе и Севере. И очевидно, что в случае возобновления войны именно Полоцк станет тем, на кого прежде всего будет направлен удар новгородцев. А то, что война неизбежна, Ярополк опять же не мог не понимать – о прибывшей в Новгород варяжской дружине ему не могли не сообщить. Зачем нужна дружина, как не для войны? Новгородцы не из тех, кто будет содержать дорогостоящих воинов только из статусных соображений, и не из тех, кто станет воинов кормить даром. Текст Нестора позволяет сделать вывод, что князь Рогволд, понимая опасность ситуации, поспешил дать согласие на женитьбу своей дочери с Ярополком и, конечно, был уверен, что киевляне окажут Полоцку всемерную помощь. В Киеве обещали (ведь Рогволд дерзко отказал Добрыне именно в расчете на киевлян), но не спешили с реализацией своих обещаний. Если бы Ярополк немедленно собрал войска и с ними бросился на защиту Полоцка, то, как говорится, «возможны варианты». Скорее всего, провинции попридержали бы свои отряды, ожидая, кто возьмет верх в боях на Западной Двине. И не факт, что в создавшейся ситуации Новгород один, даже при наличии варяжской дружины, решился бы на агрессию против Полоцка. Правда, не факт, что и Ярополк решился бы от стен Полоцка двинуться к берегам Ильмень-озера и Волхова. Скорее всего, возникла бы патовая ситуация, которая могла разрешиться фактическим отделением Новгородской земли от Руси. Для Ярополка, как и для Владимира, – не самый лучший вариант, но и явно не худший. А могло быть и так, что окраины, устрашенные решительностью Ярополка, переметнулись бы одна за другой, в его стан. Не опасаясь возможных ударов с тыла и флангов, умноженная армия великого князя вполне могла дерзнуть на наступление. И тогда Новгороду пришлось бы обороняться. И учитывая численное превосходство армии Ярополка, все могло окончиться для новгородцев, для Добрыни и его племянника, трагически (аналогично ситуации трехлетней давности).

Но случилось для Ярополка Святославича самое худшее, и в этом он мог винить только самого себя. Огромная армия его противников приближалась к стенам Киева и была преисполнена решимости добиться победы. «И пришел Владимир к Киеву с большим войском, – пишет Нестор, – а Ярополк не смог выйти ему навстречу и затворился в Киеве со своими людьми…». «Не смог», потому что людей было недостаточно? Оставалась одна надежда на киевские стены, да на поддержку жителей города. Надежда, надо сказать, весьма обоснованная. Киевляне были многим обязаны Ярополку Святославичу: после суровых лет под властью Святослава Игоревича, с восстановлением торговли всей Руси с Византией, стольный град вновь начал процветать. Кроме того, насколько можно понять из летописей, Ярополк не имел склонностей к террору и относился к правителям миролюбивым. Надо полагать, более всего он мог надеяться на защиту христианской общины Киева, уже к тому времени многочисленной и весьма влиятельной. Христиане видели в Ярополке продолжателя дела, начатого св. Ольгой. Правда, упрочение положения этой общины должно было обострять отношения с оставшейся массой языческого населения. Однако, как известно, восстаний или простых столкновений на религиозной основе в Киеве за время княжения Ярополка I не было. Известная политическая ловкость в маневрировании между христианами и язычниками требовалась и, видимо, проявлялась великим князем. К сожалению для Ярополка Святославича, его политической воли и темперамента хватало только на столицу Руси, но не на саму Русь, которая в виде огромной армии заявила о себе, встав в виду городских стен. Эти самые стены, которые помнили еще печенежские орды 967 года, также были надеждой Ярополка. Конечно, совершенно неприступных крепостей нет.

Однако штурм киевских укреплений, самых серьезных на Руси, требовал немалой подготовки, опыта и времени. И такой штурм неизбежно повлек бы огромные жертвы. Если штурм и проводился, а, как правило, приходилось это делать неоднократно, то только после длительной осады. Но вот как раз долгого стояния под киевскими стенами Владимир Святославич не мог себе позволить. При динамичном натиске, в мощном движении союзникам некогда было выяснять отношения. Период же осады действует разлагающе, обнаруживает и усугубляет противоречия, дает поводы для конфликтов между вождями. Удержать войска от разложения было большим искусством и для этого необходим был лидер огромного авторитета и победительной воли. Относительно воли, т. е. присутствия таковой у Владимира Святославича, можно не сомневаться. Но этого нельзя сказать об опыте и авторитете. В глазах союзников Новгорода, да, пожалуй, и в глазах самих новгородцев, больший вес, чем Владимир, имел его дядя. Но Добрыня исторический в отличие от своего былинного образа имел, скорее, опыт административно-организационный и дипломатический, нежели военный. В знаменитых походах Святослава Игоревича он не участвовал, а доспехи ему приходилось одевать и браться за меч в основном для участия в карательных акциях и подавлениях мятежей.

Итак, незавидным было положение Ярополка, запертого в пределах киевских укреплений. Но ничуть не более завидным оказывалось и положение Владимира, стоявшего перед выбором между неверными по результату, но неизбежно сопряженными со множеством потерь попытками (очевидно, что неоднократными) взять киевские стены приступом, и осадой с перспективой разложения и раздрая в пока еще сплоченных рядах оппозиции. Необходимо было искать слабое звено в обороне Ярополка I.

И оно нашлось в лице воеводы Блуда. Встав обширным и укрепленным лагерем (не случайно Нестор отмечает в летописи: «окопавшись на Дорогожичи») близ Киева, но на безопасном расстоянии, между Дорогожичем и Капичем, «Владимир послал к Блуду, воеводе Ярополка, с лживыми словами: „Будь мне другом! Если убью брата моего, то буду почитать тебя как отца и честь большую получишь от меня; не я ведь начал убивать братьев; я же, убоявшись этого, выступил против него“». На что воевода из Киева отвечал так: «Буду с тобою в любви и дружбе!». Поведав о таком предательстве, летописец сокрушается, цитируя царя Давида, и резюмирует: «Безумцы те, кто, приняв от князя или господина своего почести или дары, замышляют погубить своего князя; хуже они бесов!». В этой филиппике присутствует личное искреннее переживание летописца: Нестор прожил большую жизнь близ власти, пережил долгую усобицу Ярославичей и смутные времена своего покровителя Святополка II Изяславича[35]. Предательств, в которых губились князья, города, уделы и, в конечном счете, Русь, ему пришлось видеть с избытком.

Измены случаются на почве идейной и личной. Личные причины могут основываться на затаенной до времени и удобного случая мести, на вульгарной трусости и выгоде. Какими соображениями руководствовался воевода Блуд – неизвестно. Мы ведь даже не знаем, кто происхождением этот самый Блуд: ясно только одно – воевода. Но какова его предыстория? Варяг ли он или славянин? Быть может, он из окружения Свенельда или князя Олега Коростеньского? Какое отношение он имеет к Новгороду? Отметим два обстоятельства. Первое: нам почти ничего не известно о том, что происходило в окружении Ярополка I, но, несомненно, при правителе, который не имел в своем характере деспотических склонностей, парализующих волю знати, неизбежны конкурирующие группы элит. Естественно, есть возвысившиеся и проигравшие, есть обиженные прямо или косвенно. Очевидно, что в Киеве были и те, кто хотел падения Ярополка. Второе: когда новгородцы готовились к реваншу за 976-й год, когда они рассылали своих эмиссаров с тем, чтобы заново собрать коалицию, вряд ли они оставили без внимания Киев, вряд ли не искали среди киевской знати тех, на кого они могли бы рассчитывать в критический момент. Их внимание не могли не привлечь те, кто оказался среди обиженных. Нестор живописует, что Блуд поддался лукавым речам Владимира Святославича уже тогда, когда тот встал лагерем «между Дорогожичем и Капичем» – это не более чем композиционный прием, часто используемый летописцем, прессующим в один «сюжетный блок» события, разведенные по времени на подчас весьма большие расстояния, что позволяет ему усилить динамику драматургии повествования и одновременно избежать излишних, по его мнению, подробностей. Скорее всего, Блуд задолго до наступления новгородцев был их сторонником. Какие причины были для измены у Блуда? Вряд ли теперь мы когда-нибудь узнаем. Но одно несомненно – не трусость: положение Ярополка, засевшего в Киеве, было достаточно прочным. Киевские укрепления казались столь прочными, что, судя по всему, сил для взятия их приступом и осадного опыта у войск Владимира Святославича не было. Даже блокировать Киев не удалось. Лагерем встали в стороне от города и, сколько можно видеть из летописи Нестора, ничто не мешало Блуду неоднократно общаться с Владимиром Святославичем. Отсутствие блокады не позволяло надеяться на голод. Да и рассчитывать на мятеж внутри Киева не приходилось. Необходимо было выманить Ярополка из города, расчитывая на то, что Ярополк ситуации не понимает и ее не контролирует, что он внушаем и подвержен страхам. Именно на этом и сыграл Блуд, который стал пугать великого князя рассуждениями о том, что мятежники не зря стоят в стороне от города и не идут не приступ – они ожидают в городе восстания своих сторонников. Ярополку рисовалась картина мятежного посада, кровопролития на улицах и одновременного штурма. Ярополка убеждали, что удержать город при таком повороте событий невозможно. Следовательно, нахождение в Киеве смертельно опасно и нужно из него перейти в более надежное укрытие. Таковым называлась крепость Родня, что южнее Киева, на месте впадения Роси в Днепр – родовая вотчина киевских князей. «Убеждали», так как понятно, что в одиночку Блуд не мог что-либо предпринять. В окружении Ярополка обиженных и своевременно привеченных новгородцами было достаточно.

Под их натиском мужество окончательно покинуло князя и он, поддавшись на уговоры, тайно покинул Киев и бежал в Родню, чем, по сути дела, подписал себе смертный приговор. Только в Киеве он мог рассчитывать, причем с большой долей вероятности, на победу. Вне Киева он уподоблялся Антею, оторванному от земли. Сверх прочего, само бегство Ярополка выглядело крайне неприглядно в глазах киевлян, так как являя свою трусость, он бросал доверившихся ему жителей стольного города на произвол судьбы. Фактически предавал их и тем самым как бы разрывал с ними договор. И киевлянам ничего не оставалось, как открыть ворота и впустить в него Владимира Святославича.

Ярополк был еще жив, но Владимир уже был победителем!

Глава 11. Расправа: кровавый путь к престолу

Бегство Ярополка Святославича из верного ему Киева в крепость Родню – поступок сродни политическому самоубийству. Неужели он думал, будто войска во главе с Владимиром Святославичем пограбят город, а затем, насытившись, уйдут восвояси? Впрочем, Родня находилась на границе со степью, и, очевидно, великий князь очень надеялся на помощь печенегов. Если бы ханы поспешили на помощь Ярополку, то у того возник бы шанс если не полностью «отыграть потерянное», то хотя бы попытаться найти какой-то взаимоприемлемый компромисс с возглавлявшейся новгородцами удельной оппозицией. Но ханов нужно было искать по стойбищам, раскинувшихся в Причерноморских степях от Карпат до Дона, их нужно было уговорить (или подкупить), собрать воедино. На это требовалось немало времени.

Располагал ли Ярополк этим временем? Во всяком случае, мог располагать. Владимир Святославич вошел в Киев и ему потребовался бы немалый срок на решение множества проблем с киевлянами. Кроме того, торжества победителей, дружинные пиры, дележ добычи. Как можно отказаться от долгожданного триумфа, да и от соблюдения вековых традиций? Правда, все это обычно кончается, особенно когда приходится иметь дело с коалицией, в которой союзники не слишком доверяют другу другу и не без оснований подозревают друг друга в коварстве ссорами и выяснением отношений вплоть до применения оружия. Ярополк мог расчитывать, что огромный Киев как губка впитал бы в себя победителей и затем своими богатствами стравил бы их между собой. Как известно, в богатый город трудно войти, но куда труднее выйти. И еще: обычно те, кто входят в богатые города союзниками, в них быстро перестают таковыми быть.

Но Владимир Святославич на такую приманку не попался. Сам ли он понял это или подсказал Добрыня – сказать трудно. Нестор ограничился одной фразой: «Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне». Если и вошел, то только для того, чтобы, так сказать, «явить себя» киевлянам. Ни почестей, ни пиров, ни объяснений – все это отложено до того, как в противостоянии с братом будет поставлена точка. Не столько «вошел в Киев», сколько «прошел через Киев» на юг, вниз по Днепру, прямо к стенам последнего убежища Ярополка.

Такой проход требует не только политической и полководческой зрелости, преобладания разума над чувствами, но и огромной воли, в которой проявлялась бы подчиняющая всех харизма. Ведь армия видела именно в овладении столицей Руси окончание войны. И воины надеялись на добычу. Заставить их продолжить военные действия очень сложно. Прежде всего это касается варяжской дружины – при виде добычи они становились неуправляемы и смертельно опасны для тех, кто рисковал им помешать. Конечно, новгородское серебро заранее оплатило услуги варягов, но есть еще и традиции, которые сильнее законов, есть веками устоявшаяся психология войны. Ярополк именно на это и мог расчитывать.

Но каким-то образом Владимиру Святославичу удалось подчинить себе в такой ситуации даже хищнический инстинкт варягов. Как? Скорее всего, их просто не ввели в пределы города. Провели к стенам Родни окружной дорогой. Напомним – новгородская элита допускала в войне два возможных для себя варианта. Первый: «идеальный план», согласно которому новгородцы утверждали в Киеве «своего князя», каковым считали Владимира Святославича. Второй: по которому Новгород со всеми северными и северо-западными территориями «уходил» в автономное «плавание». Владимир же был настроен именно на захват великокняжеской власти. В Новгороде ему пришлось бы довольствоваться ролью второстепенной и подчиненной. Такое, конечно, могло случиться и в Киеве, но все же при умном ведении дел киевский «золотой стол» давал Владимиру Святославичу возможность стать подлинным лидером, встать над уделами и окраинами, навязать региональным элитам свою волю. Но для этого нужно было стать для киевлян «своим», приручить их к себе. Владимир ведь понимал, какую он имеет в Киеве репутацию. Узурпация власти вызывает страх, но не уважение и уж тем более не любовь, а на одном страхе ненавидящего своего правителя населения государства не построить. Ситуация будет постоянно «беременна мятежом», и тогда само обладание властью окажется смертельно опасным. Начинать княжение в Киеве с грабежа и разорения города, даже если этого не только допускает, но и требует традиция – верный путь оказаться в гибельной ловушке с кровавым и скорым финалом власти! Киев невозможно и бессмысленно было тотально уничтожать, как это случилось с Полоцком. Киев нужен был таким, каким он уже состоялся – в ауре своей истории, в своем величии, исключительности и богатстве. Только тогда он оставался бы тем магическим центром, который бы притягивал к себе все окраины Руси и к нему послушно стекались бы все дороги и сосредотачивались бы все интересы. Разумом ли, интуицией ли, но Владимир Святославич ясно понимал, что нельзя начинать свое правление в Киеве с разорения и убийств. Как было от этого удержать войска? Проблему, как ни странно, разрешил именно Ярополк бегством в Родню: война не окончена, поход продолжается, триумф откладывается. Именно здесь, подчинив своей воле свое пестрое войско – кого-то связав обещаниями, кого-то просто не пустив в пределы городских стен – Владимир Святославич обнаружил подлинное и именно стратегическое политическое мышление; проявил себя вождем масштабного государственного мышления. Наверняка у вождей оппозиции существовали различные представления о будущем обустройстве, и думали они, естественно, прежде всего о своих уделах. Но Владимир Святославич видел Русь единым государством и решения принимал непростые и тяжелые в осуществлении, исходя из этого своего видения.

Итак, не задерживаясь в Киеве ни дня, армия Владимира Святославича подступила к стенам Родни. Нестор пишет, что в крепости начался «жестокий голод», такой, что даже спустя долгие годы на Руси ходила поговорка: «беда, как в Родне». Это позволяет сделать следующее заключение. На поверхностный взгляд, выбор Родни произошел как бы случайно. Но странно, что в отчине великого князя, да еще приграничной крепости, да еще осенью, не оказалось никаких припасов. Случайным такое быть вряд ли могло. Кто ответственен за это? Очевидно, тот же, кто убедил Ярополка оставить якобы «ненадежный» Киев и запереться в «надежной» Родне, где можно было «переждать» время до подхода печенежских ханов. Возможно, что укрепления Родни были и в самом деле основательны и, возможно, за ними можно было и в самом деле «потянуть время» до того момента, когда ситуация начала бы для Ярополка изменяться к лучшему. Но укрепления бесмыссленны, если крепость пуста, если в ней нет запасов провианта. Блуд, а именно он, как воевода, отвечал за готовность крепостей к обороне, не мог не знать положения дел в Родне и, более того, видимо, он заранее «подготовил» эту крепость для последнего пристанища великого князя. Следовательно, скорее всего то, что произошло: и оставление Киева, и бегство в Родню – отнюдь не импровизация Блуда. Оказавшийся для Ярополка смертельным, этот «экспромт» заранее и основательно готовился. И, опять же, обратим внимание – одному Блуду это было не под силу – против великого князя действовала группа весьма влиятельных и наделенных властью людей. Владимир Святославич вряд ли заранее был осведомлен о «своих людях», для него ситуация стала проясняться только после Полоцка. А вот Добрыня, конечно, как посадник, как «свой человек» в новгородской элите, знал все до тонкостей.

Новгород использовал полученное после 976 года время максимально плодотворно, к войне подготовился основательно, стремясь предусмотреть все неожиданности и заранее «прописать сценарий» захвата власти. Отправка Владимира Святославича с Добрыней «за море» для найма варяжской дружины – это была только часть общего плана. Она известна благодаря упоминанию об этом в летописях. Но не менее важной и куда более тонкой была подготовительная работа внутри Руси и, в частности, непосредственно в Киеве: выявление недовольных и обиженных, подкупы, составление «сценария», уточнение и согласование деталей… И, в результате, Ярополка осенью 980 года сознательно загнали в совершенно безвыходное положение.

Теперь Блуду и, видимо, не только ему, оставалось объяснить очевидное, т. е. невозможность держать осаду в Родне. «И сказал Блуд Ярополку, – пишет Нестор, – „Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим“ И сказал Ярополк: „Пусть так!“» Великий князь осознал, что в схватке за власть на Руси он проиграл, но, очевидно, надеялся на то, что получит в управление какой-то удел. Примечательно, что своему окружению Ярополк до самого последнего момента полностью доверял и предварительные переговоры поручил вести все тому же воеводе Блуду.

Где была поставлена финальная точка в противостоянии двух Святославичей – не совсем понятно. «Владимир вошел в отчий двор теремной… и сел там с воинами и с дружиною своей». Именно туда Блуд и должен был привести Ярополка. Однако, где этот отчий теремной двор? В Киеве, в Родне или где-то еще? Киев, конечно, следует отвести сразу, поскольку там было не просто трудно, но и, пожалуй, невозможно и даже очень опасно, завершить войну так, как это собирался сделать Владимир Святославич. Несомненно, что во время лукавых переговоров между князьями, воевода Блуд, который вел их от лица Ярополка, великому князю многое обещал. Прежде всего, сохранение его жизни его и его семьи: в противном случае, переговоры просто не имели бы никакого смысла. Скорее всего, обсуждалось и то место, которое мог бы получить Ярополк – это могло быть княжение в каком-либо уделе, согласно которому определялось бы его иерархическое положение и в клане Рюриковичей, и во властной элите Древнерусского государства.

Но переговоры велись победителем вовсе не для того, чтобы после все оговоренное и обещанное выполнить. Они велись исключительно с тем, чтобы выманить Ярополка и убить. Владимир Святославич многому научился за время пребывания в Скандинавии, где видел, как опасно сохранять жизнь поверженному врагу. Если не он, так его наследники, спустя какое-то время и подгадав момент, поднимут восстание в реальной надежде взять реванш за поражение многолетней давности. Дело не в том, ожесточилось ли сердце Владимира Святославича за нелегкие и временами смертельно опасные годы его детства и юности (хотя это более, чем возможно), был ли он по характеру свиреп, стремился ли он подражать суровым и безжалостным скандинавским конунгам, перенимая их опыт. Дело в ином: он при своей молодости уже был политиком, для которого целесообразность и дело государственного строительства были доминирующими, и во имя этого дела он готов был поступиться многим, даже чем-то очень для него дорогим. Сохранять жизнь Ярополку, оставлять его где-то в дальнем уделе или даже без места в пределах Киевской Руси, оставлять его даже за пределами страны, изгоем, равно было опасно: бывший великий князь неизбежно, даже вопреки собственному желанию, даже с полностью умерщвленными амбициями, стал бы в скором времени той фигурой, вокруг которой стала бы формироваться оппозиция недовольных правлением Владимира Святославича. А ведь Владимир вовсе не собирался быть «декоративным князем», послушным оружием киевской или новгородской элиты. Он обладал характером властным и своевольным, он намеревался упрочить Русь, как государство. Вряд ли он имел ясный план действий, но отлично понимал, чего он хочет! Иллюзий относительно своего положения Владимир Святославич, многого и с пользой для себя насмотревшийся в Скандинавии, не испытывал, понимая, что ему предстоит жестокая и опасная борьба за обладание реальной властью, и что очень многих из «сильных мужей», которые сейчас его поддерживают, ему придется видеть среди своих недругов. Оставлять в такой ситуации Ярополка в живых было не просто политически недальновидно, но и смертельно опасно. И избавиться от Ярополка и, следовательно, от иллюзий, которые многие на его счет питали, следовало как можно быстрее. Точнее – немедленно. Следует признать: в это время во Владимире Святославиче мы найдем и сильный характер, и способность к перениманию опыта, и холодный расчет, и умение видеть перспективу событий, но отнюдь не душевность и тем более не сентиментальность, которые присутствовали в Ярополке. Обнаруживать свою слабость публично Владимир Святославич был не склонен. И, судя по всему, предпочитал не рисковать, а действовать наверняка. Приняв же решение действовал расчетливо и стремительно.