Время святого равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко. События и люди

В-четвертых, в летописях не сказано, что в течение 977 года Ярополк появился в Новгороде. Вообще, неизвестно, приезжал ли когда-либо Ярополк в Новгород или держался подальше от его непредсказуемой и мятежной политической стихии. Вероятнее всего, великий князь сразу после Овруча вернулся в Киев, в противном же случае в летописи непременно появилось бы упоминание, что «ходил Ярополк к Новгороду». Нестор весьма искусен в намеках и в неожиданных оговорках. Между эпизодом о том, как Ярополк убивался о гибели своего брата Олега и укорял Свенельда, и эпизодом об усмирении Новгорода вставлена, казалось бы, неуместная фраза: «У Ярополка же была жена гречанка, а перед тем она была монахиней, в свое время привел ее отец его Святослав и выдал ее за Ярополка, красоты ради лица ее». Прежде всего, закрадывается подозрение, что это позднейшая вставка. Но дело в том, что в «Повести временных лет» таких странных «скачков в сторону» в избытке, и они выдают, скорее, именно «авторский почерк». Нестор прибегает к такому приему в том случае, если хочет, словно занавесью, скрыть нечто и, одновременно, на это «нечто» намекнуть. Думается, не случайно упоминание о «жене-грекине» следует тотчас после упреков Свенельду: Нестор ведь создает «эпическое повествование», где нет случайных мелочей, где все детали тщательно отобраны и обладают особой значимостью и информативностью, побуждая к ряду ассоциаций.

Конечно, данный «скачок» скрывает конфликт между Ярополком и Свенельдом, который отнюдь не под стенами Овруча и не из-за гибели Олега возник. Истоки его, конечно, лежат в борьбе за власть в Киеве. Если верно предположение, что Ярополк знал о заговоре против Люта Свенельдича (и, значит, пусть и пассивно, но в нем участвовал), то верно и то, что он стремился освободиться от излишнего и опасного влияния старого воеводы, т. е. стремился минимизировать его позиции во власти. И с гибелью Люта это на какое-то время удалось. Достаточно вспомнить, что Свенельду пришлось долго уговаривать Ярополка начать войну с Олегом. Свенельд, надо полагать, думал не только о кровной мести, но и исходил из здравого смысла военно-политической стратегии. Это Ярополка еще по его молодости и неопытности можно было обмануть, но не Свенельда, который понимал, что гибель его сына – отнюдь не конечная цель оппозиции, что впереди война за Киев. Но на момент убийства Люта оппозиция еще не собрала свои войска и только теперь привела в действие механизм подготовки к ней. Целесообразно было воспользоваться этим и немедленно напасть на Искоростень, лишив оппозицию удобного, расположенного в непосредственной близости от Киева, плацдарма для нападения. Но для Ярополка война была вовсе не нужна хотя бы по той причине, что она усиливала позиции того же Свенельда. Военный авторитет Свенельда общепризнан и именно он, естественно, возглавит войска. Победоносная война усиливала позиции «святославовых ветеранов» и их лидера Свенельда и, обнаруживая слабость фигуры Ярополка, со временем создавала предпосылки и условия для его замены. Если Ярополк сам этого не понимал, то ему должны были объяснить люди из его «ближнего круга». Скорее всего, именно оппозиция, которая стала стягивать свои полки в Древлянскую землю, что скрыть было невозможно, поспособствовала тому, что Свенельд вернул себе прежний объем власти и восстановил пошатнувшиеся позиции.

Киев ставился перед фактом войны, а Ярополк понимал, что без Свенельда, его ветеранов он власть не удержит. Началась война: Ярополк находился при войске как «символ власти», не более. Для него это был, скорее всего, первый боевой опыт и любые его попытки изобразить из себя полководца близ Свенельда и его ветеранов смотрелись бы по меньшей мере нелепо. Очевидно, война стала для него потрясением. Истерика по поводу убитого Олега – яркое тому подтверждение. В таких случаях руководствуются чувствами, а не разумом, и конфликты только обостряются, а погашенные же прорываются вновь, разгораясь с новой страстью. В дружине, на войне Ярополк особо сильно ощущал свою вторичность. Кроме того, он наверняка полагал войну завершенной и внутренне был рад, что это случилось так быстро. Свенельд же видел иначе. Исходя из своего опыта, он знал, как важно выкорчевать все ростки оппозиции и как важно было продемонстрировать в уделах мощь великокняжеских полков, парализовать страхом волю всех потенциальных сепаратистов. И потом Свенельд куда яснее Ярополка понимал, что пролонгация войны укрепляет его позиции.

Исходя из несторовского текста, можно догадываться, что и великий князь, и воевода в какой-то момент оказались друг перед другом весьма откровенны. Могло бы это окончиться трагически? Могло, но не случилось. Если бы случилось, то, скорее всего, не пришлось бы Владимиру Святославичу спешно покидать Новгород, поскольку Свенельду нужно было бы отправляться не на север, а в Киев – разрешать проблему наследства. Бунт Ярополка против Свенельда и его ветеранов сразу после Овруча для великого князя мог легко завершиться его гибелью (впрочем, и откровенность также могла стоить дорого, и потому, сочтя дальнейшее пребывание в войсках небезопасным, Ярополк почел за лучшее не рисковать, а вернуться в Киев). Ну, а в случае гибели Ярополка, даже если бы удалось обвинить в ней оппозицию (вряд ли с этим возникли бы проблемы), что стал бы делать с властью Свенельд? Если бы у него самого было желание стать великим князем или он имел бы готового претендента на престол, дни Ярополка были бы сочтены даже и без «обмена любезностями» у тела погибшего Олега. Очевидно, Свенельд не имел для трона подходящей кандидатуры или, скорее всего, она была недостаточно «созревшей». Быть может, пролонгация войны и должна была способствовать этому «созреванию». Конечно, в истории имелись случаи, когда на самом склоне жизни военачальники садились на трон вместо ушедших в раннем возрасте законных правителей, как, например, произошло на закате XVIII династии, когда фараоном стал совсем старый Эйе. Быть может, Свенельд не захотел себе такой славы или, возможно, отложил вопрос о власти до возвращения с севера.

Итак, более вероятно, что Ярополк от стен Овруча вернулся в стольный Киев. Вряд ли он мог рассчитывать, что киевляне всерьез будут воспринимать его как творца грандиозной победы.

Впрочем, какой-то отблеск славы победителя ложился и на него. Главное же, что он чувствовал себя здесь, в окружении верных ему людей, куда более в безопасности, нежели среди людей Свенельда. Впрочем, Ярополку было самое время, не мешкая, готовиться к тому, чтобы отстаивать свою власть. Кто знает, что ожидало его по возвращении армии во главе со Свенельдом из похода? Да и упрочивать свои позиции в Киеве Ярополку было сподручнее и продуктивнее в отсутствие Свенельда.

Армия из похода вернулась. Но без Свенельда. Скорее всего, тяготы стремительного броска к Новгороду были уже не по силам старому воеводе. Конечно, возможны и иные варианты, такие как убийство старика верными Ярополку людьми или, скажем, жизнь воеводы была оборвана стрелой, посланной удачливой рукой какого-нибудь новгородца. Чего точно не могло быть, так это того, что воеводу отправили «в отставку» и он тихо и незаметно для современников угас, глядя на горящий очаг и вспоминая свое прошлое. Конечно, такие повороты в истории обычно все же находят отражение на страницах летописей или в преданиях. Напрасно искать следы подобной драматургии – их нет. Куда существеннее, умер ли Свенельд до или после вступления киевлян в Новгород.

Все же Свенельд занимает в истории X века слишком заметное место, и летописи не скрывают значительности этой личности, оказавшейся нужной четырем киевским правителям и неизменно остававшейся на вершине властной элиты, среди немногих избранных, принимающих решения исторической важности. Но Нестор не счел нужным рассказать о кончине этого властного человека, который на закате своих дней, развернись ситуация чуть удачливее для него, мог стать и великим князем, и родоначальником новой династии. Не стал! Не сдвинул с вершины «Небесную дружину» Рюриковичей и, значит, остался для Нестора только «сопутствующим персонажем» величественного эпического повествования, где эти «персонажи» появляются «из небытия» для какого-то действия и по окончании его исчезают бесследно в бездне времени. Они словно бы не рождаются и не умирают, а только «являются» для обслуживания замысла. Свенельд «явился» на страницах летописи воеводой Игоря Старого и воеводой же, но только юного Ярополка, «растворился» в небытии. Последний раз он упоминается по имени тогда, когда его упрекает плачущий по брате Ярополк. Анализ ситуации говорит о том, что Свенельд возглавил полки, идущие на Новгород. И где-то на бескрайних просторах Руси между Киевом и Новгородом Свенельд исчез. Думается, не добрался воевода до новгородских стен. Слишком суров он был и слишком хорошо знал, как опасен для Киева новгородский мятежный нрав. И слишком уж молниеносен и решителен был бросок армии через всю Русь, показывая серьезность намерений Свенельда: именно теперь, раз и навсегда, вырвать с корнем таящуюся в Новгороде опасность, сломить мятежный характер новгородцев и, наконец, покарать это извечное гнездо заговоров за гибель сына, за несостоявшееся великое будущее рода Свенельда. Нет, Свенельд гнал полки на север не для того, чтобы только напугать, а потом полюбовно договариваться с главами новгородских кланов! Он жаждал мести и намеревался карать жестоко и беспощадно! Отсутствие князя Владимира и Добрыни не остудили бы и не ввели в заблуждение Свенельда, чей не только военный, но и политический опыт измерялся долгими десятилетиями, по существу, всей его тяжелой, опасной, пестрой и бесконечной жизнью. Что значит князь Владимир без новгородцев, без их амбиций, упорства, богатства? Что значит вообще вся оппозиция Киеву без строптивого Новгорода? Свенельд намеревался устроить страшный погром, в этом нет сомнений! Обезглавлены и обескровлены были бы кланы новгородской знати, разорены хранилища, сожжены посады, засыпаны рвы и срыты укрепления.

Но ничего этого не произошло. Новгород, собственно, никак не пострадал, повинился, признался в «заблуждениях», наверняка во всем винил коварство отъехавшего в заморские края князя Владимира и посадника Добрыню. Согласился на новых посадников. И на этом все закончилось. Но, как известно, «слова – не мельничные жернова, на дно не тянут».

А по существу же все кончилось именно «словами»: Новгород сохранил свои богатства, свой экономический и политический потенциал, свои амбиции. Это – не стиль Свенельда, для которого за замахом следует непременно разящий удар. Это – стиль Ярополка Святославича. Потому и написано было Нестором: «А Ярополк посадил своих посадников в Новгороде». Поменять администрацию и счесть это решением всех проблем – в этом весь Ярополк Святославич, правитель не для жестокого X века, с умом коротким и темпераментом умеренным, с боязнью действий решительных и постоянной готовностью к компромиссам. «…И владел один Русскою землею», – так скажет о нем Нестор, заключая свое короткое повествование о драматической истории 977 года. Такое утверждение – слишком большое преувеличение. Русь оставалась конфедерацией уделов, но Ярополка это устраивало. Не нужно было «забивать голову» заботами об обустройстве окраин. Все шло привычным чередом, за которым следили новоназначенные посадники (не только же в Новгороде появились великокняжеские надзиратели).

Но власть без силы – это не власть, а только ее фантом: что смогли сделать великокняжеские посадники в Новгороде, когда туда возвратился князь Владимир? Ярополк, видимо, всецело полагался на фактор экономический, точнее на возобновившуюся торговлю через Киев с Византией. Очевидно, он полагал, что эта торговля сама собой все нормализует и всех умиротворит. В конце концов, для Ярополка было важно сохранить свою власть в Киеве: гибель Люта, кончина Свенельда и то, что война не выдвинула нового, равного им по амбициям и авторитету лидера, как казалось, обеспечили желаемое. Между тем, оппозиция вовсе не считала свое дело проигранным. Новгород в своем смирении проявил лукавство, искусно избежав погрома и сохранив свой потенциал, он готовился к новой схватке.

Бежавший за море князь Владимир вернулся через год-полтора, причем, как известно, с большой и опытной дружиной. Дружина стоит немалых средств, и странно было бы задаваться вопросом откуда у Владимира такие средства. Надо полагать, что бежавшие князь и посадник имели капитал, который позволил им прожить какое-то время безбедно за пределами Руси. Но его, очевидно, было недостаточно для найма дружины и начала новой войны. Конечно, дружина «за морем» нанята была на средства новгородцев. И то, что по возвращении на Русь в Новгороде его с готовностью приняли, это подтверждает. Тут следует указать на альтернативу.

Если в сражении при Овруче погибли и иные Святославичи (а это возможно и, кстати, объясняет, почему Нестор предпочел о них не упоминать), то тогда Новгород располагал «козырным тузом» – собственным князем из рода Рюриковичей, т. е. абсолютно легитимным правителем, которого можно посадить на смену Ярополку на великокняжеский стол в Киеве. Дело не только в том, что тогда Новгород повышал свой статус почти до уровня (или даже «в уровень») Киева, а в тех преференциях, которые получали новгородцы в торговле с Византией, через «своего князя» в Киеве новгородцы установили бы тогда полный монопольный контроль над Балтийско-Черноморским транзитом. Как известно, «власть экономическая неизбежно приводит к власти политической». Перед знатными новгородскими мужами открывались фантастические перспективы контроля над Русью взамен уготованной им роли унылого прозябания на северных задворках Киевской державы. Ради такой перспективы можно было рискнуть многим. Но, как известно, рисковать нужно с умом, а неожиданный экспромт следует тщательно готовить, чтобы эффект от него был желаемым. И новгородцы его тщательно готовили и не жалея затрат, которые затем стократно окупятся.

Если Овруч не стал могилой для всех Святославичей, то скорее всего они, лишенные своих дружин и парализованные стремительным походом армии Свенельда через всю Русь, сидели по-прежнему в своих уделах под надзором посадников. И, конечно, лелеяли мечту о реванше. Но у них не было опоры и инструмента для того, чтобы свою мечту реализовать. Однако к новой войне они, при удачном обороте событий, были готовы. Возможно, они все встанут под знамена взрощенного новгородцами князя Владимира. Возможно, разделятся – кто-то поддержит Ярополка. Хороши оба варианта, так как на Руси начнется хаос усобицы, в которой верх одержит тот, кто к ней оказался готов заранее, более того, готовил ее. А это – Новгород. Готовить усобицу – это не только спасать свой «козырной туз», отправляя его «за море» и снабжая огромными средствами для покупки наемников. Это и «работа с регионами», а также и «работа с Киевом», чему способствует возобновившаяся торговля. На эту «работу» нужны тоже немалые средства – шел активный подкуп ключевых фигур. В нужный момент все эти «капиталовложения» должны были «сработать». И в самом деле сработают! В 980 году Ярополк столкнется и с саботажем, и с предательством. И погибнет, преданный ближними людьми и своим главным воеводой.

Но за три года до своей гибели картина виделась Ярополку самой умиротворенной. Правда, есть указание на некий драматический эпизод не в «Повести временных лет» (ее автор обходит молчанием 978-й год), а в «Никоновской летописи». Сказано кратко: «Победил Ярополк печенегов и возложил на них дань». На следующий же год князь печенежский Илдея «бил челом князю Ярополку» и просился к нему на службу. Война со степняками – дело долгое, затратное и многотрудное. Даже такие великие государи, не в пример Ярополку наделенные многими талантами и силой воли, как Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, тратили на такие противостояния не годы, а десятилетия. А Ярополк сподобился, видимо, как Юлий Цезарь, «придти, увидеть и победить»? Сомнительно. Очевидно, произошла какая-то склока внутри печенежских племен, так как не во всех были ханы, желавшие подчиниться Византии или Руси. Они же сами и разобрались со степными «романтиками», Ярополк же мог формально выступить на стороне своих союзников. Самое большее – выдвинуться с дружиной к степи. Итог – Илдея признает себя данником киевского князя.

Ничто не предвещало случившегося всего несколькими месяцами катастрофического для него конца. Вот, и из Константинополя в Киев прибыли послы с предложением о перезаключении договора «о мире и дружбе». Вот и из Рима навестили великого киевского князя гости от главы Римской церкви папы Бенедикта VII. Он происходил из могущественного рода графов Тускалло-Фроскатти и хотя поддерживал реформы клюнийских монахов, был сторонником т. наз. «проимператорской партии». Это означает, что римские послы вели переговоры не только по религиозным вопросам, но и политическим – о контактах со Священной Римской империей. Разговор мог идти о союзе с юным императором Оттоном II, что вступил на престол (такова уж ирония судьбы) в тот же год, что Святослав погиб на Днепровских порогах и Ярополк смог считать себя пусть и формальным, но главой Руси. Ярополку должно было льстить такое внимание – он оказался в центре большой политической «игры». В Киеве столкнулись интересы сразу двух конкурирующих империй: Византийской и Римско-Германской! Лично для Ярополка это сказалось роковым образом. Ему нужно было не обольщаться прелестями международной политики, а заниматься проблемами внутреннего обустройства собственной страны, сшитой все еще «на живую нитку», где великий князь имеет смутное представление о происходящем на далеких окраинах и не имеет там необходимой силы, чтобы власть Киева там была реальной.

Глава 7. В земле грозных данов

В какой мере Владимир Святославич был самостоятелен на время усобицы Святославичей? Он был уже в том возрасте, когда самостоятельным уже быть можно, поскольку характер, дарования и сфера интересов к двадцати годам определяются вполне. Как и Ярополку, ему не хватало знаний, опыта и, соответственно, реального (а не формального) авторитета. Знаниями и опытом обладал его дядя Добрыня, отношения с которым имели совершенно иное качество, нежели отношения Ярополка и Свенельда. Главное и принципиальное отличие заключалось в том, что Ярополку в своей жизни следовало опасаться Свенельда, жизнь князя и воеводы могли выстраиваться совершенно самостоятельно друг от друга, более того, с развитием событий на весьма коротком промежутке времени им уже следовало опасаться друг друга, но Владимир и Добрыня не дали даже повода усомниться в том, что воспринимают свои личные судьбы неразрывными одна от другой. В той же мере, в какой Владимир на тот период был зависим от Добрыни, и дядя зависел от своего племянника. Можно сказать, что вся жизнь Добрыни заключалась в спасении и возвышении своего племянника. Другое дело, насколько оба они были свободны от объективных обстоятельств, т. е. от драматургии борьбы за власть на Руси и, конкретно, насколько свободны они были от воли Новгорода?

Нет сомнения, что, закрепив Владимира князем в Новгороде в 970 году, Добрыня спас своего племянника. Дело не в том, что он вывез его из Киева, где его, «робичича», ожидала, скорее всего, гибель. Владимир уже давно находился в Новгороде. Это обстоятельство позволило Владимиру и остаться в живых, и, «пройдя смотрины» перед новгородцами (в свою очередь приглядеться к самим новгородцам) и пообвыкнув в непредсказуемом Новгороде, стать там «своим» (во всяком случае, сами новгородцы так считали), что, собственно, и позволило им заявить князю Святославу о своем желании именно его иметь у себя князем. Мог ли, кстати, Святослав тогда, в 970-м году, отказать Новгороду? Теоретически – конечно. Практически – вряд ли. Новгородцы просили себе князем (в дальнейшей истории такое хоть и редко, но будет иметь место) всегда того, к кому уже присмотрелись и даже «воспитали». Учитывая удаленность Новгорода и его взрывоопасность, перечить ему было небезопасно. Святослав, конечно, мог, учитывая его характер, и воспротивиться, но тогда, скорее всего, ему пришлось бы вместо желанных берегов теплого Дуная отправиться на неопределенное время к берегам холодного Волхова. И это при том, что судьба Руси ему была глубоко безразлична. Во-первых, Святослав не желал отвлекаться от главной цели своей жизни, которая лежала на черноморских берегах. Во-вторых, для Святослава вопрос о том, кто будет князем на далеком севере (он ведь был вполне сведущим в делах управления и понимал, сколь ограничены полномочия новгородского князя) являлся все же второстепенным, как, впрочем, думается, вообще им довольно формально расставлялись сыновья по уделам. Назначив по ходатайству новгородских послов Владимира князем в Новгороде, Святослав официально признавал сына Малуши своим сыном и определил его равноправное место в клане Рюриковичей.

Новгороду, месту для жизни и тем более для пребывания в нем князя опасному, Владимир был, без преувеличения, обязан жизнью. Новгород дал защиту. Он же дал и легитимацию. Но новгородцы не знают альтруизма – оказывая услуги, они считают, что тем самым они «покупают» принявшего эти «услуги». Владимир и Добрыня не стали исключением. Тот Владимир, что утверждался в 980-х годах в Киеве хозяином всей Руси, известен нам (здесь можно судить даже не по текстам, а по действиям) как правитель властный, в высшей степени амбициозный, лишенный сентиментальности, скорый на расправу, умеющий ставить долгосрочные задачи и добивающийся их исполнения. Несомненно, таким он стал благодаря годам, проведенным на берегах сурового Волхова. Но вряд ли таковым он был с самого начала. Он, долгие годы находившийся в «загоне», не имевший ничего, в том числе и определенного положения в иерархии и живший в прямом смысле слова «под крылом» дяди и «по милости» новгородцев, вдруг обретает определенность. Вряд ли фантазии отрока Владимира и Добрыни простирались на тотальный передел всей Руси. В первые годы этого не позволил бы Святослав. Сидя на берегах Дуная он намеревался контролировать Русь, исходя из принципа «разделяй и властвуй». Но и после кончины Святослава, когда неизбежность большой войны на Руси становилась все более очевидной, Владимиру едва ли можно было надеяться на великокняжеский стол. Амбиции его, скорее всего, были бы вполне удовлетворены, если бы ему удалось закрепить за собой положение лидера Северной Руси.

Реальное положение вещей было таково, что современнику гораздо легче было поверить в то, что большая война внутри Руси окончательно расчленит не слишком прочную, рыхлую и многоглавую конфедерацию. То, что эта война объединит Русь и укрепит ее государственность, должно было восприниматься современником как фантазия и чистой воды идеализм. Понятны были стремления Киева укрепить власть и сделать контроль над уделами менее формальным. Понятны были стремления окраин: каждый удел, с одной стороны, стремился установить собственную власть в Киеве, с другой стороны, стремился сохранить и даже еще более расширить свою автономию.

Для находившегося на северной окраине Владимира мечта о Киеве была чистой «маниловщиной», и ей он вряд ли предавался – жизнь была сурова и учила реализму, учила именно той реальности, согласно которой «политика есть искусство возможного». Возможным же представлялось закрепиться в Новгороде и, быть может, вовсе окончательно отделиться от Киева. Несомненно, многие новгородцы, даже их подавляющее большинство, будь такая возможность, с радостью и готовностью придерживались бы именно такой политической программы. В последующие века Новгород будет не раз заявлять о своей «особливости», о том, что он «опорочь земли Русской», а потому не случайно московские великие князья, заново воссоздававшие единое Русское государство, видели именно в новгородцах основного и последовательного врага единства. Да, новгородцы были бы не прочь «отложиться» от ненавистного Киева (кстати, еще вопрос, долго ли тогда им нужен был бы «свой» князь), но возможности для этого не было: благосостояние Новгорода слишком сильно зависело от торговли, а равноценного рынка, который бы заменил Византию, не было. И все опять упиралось в Киев, который контролировал выход из Руси на Черное море. Тут положение новгородцев казалось совершенно безнадежным в сравнении с теми уделами, что обступали Киев со всех сторон. Новгород был дальше всех, между ним и Киевом была вся Русь. Вот и ответ: в отличие от прочих уделов, которые вполне удовлетворялись властью над Киевом, Новгороду нужен был контроль как непосредственно над Киевом, так и над всем долгим путем от Ильменя до среднего течения Днепра, т. е. нужен был контроль над большей частью территории Руси. И выходит, что Новгороду нужно было прочное и исправно функционирующее Русское государство, но только такое, которое контролировалось бы именно новгородцами.

Для этой цели и нужен был Владимир Святославич, которого считали не без оснований «своим»: место ему в планах новгородских знатных мужей было уготовано не в Новгороде, а именно на золотом столе Киевском! «Свой» князь должен был обеспечить новгородцам широкие преференции и во внутренней, и во внешней торговле. Русские гости ведь приходили в Константинополь не с западноевропейским товаром (таковой в столицу Империи прибывал из Италии), а с отечественным: железо, зерно, пушнина, мед, воск и прочие богатства Руси неизменно пользовались спросом у ромеев. Какие же сказочные прибыли открывались перед новгородскими знатными семьями, если они получили бы через «своего» князя право на монопольную торговлю с Империей, а отечественный товар «на корню» скупали бы и у псковских кривичей, и у смолян, и у радимичей, и у дреговичей, и у всех прочих! Именно этим объясняется «обхаживание» Владимира, на которого новгородцы имели далекие виды и прочную надежду. От этой роли Владимир не мог быть свободен, ему просто некуда было деваться, без защиты Новгорода он не имел шансов не то чтобы преуспеть, но даже шансов выжить.

В контексте этого замысла становится понятной и политика Новгорода. Усобица должна была на первом этапе избавить Киев от возможной узурпации власти сильной политической фигурой, сама гибель которой даст старт к усобице. Убийство Люта Свенельдича сделало и то, и другое: и сохранило в Киеве слабую фигуру Ярополка, и спровоцировало усобицу. На втором этапе Киев следовало освободить от самого Ярополка, и от «святославовых ветеранов». Освобожденный от легитимной власти стольный город становится немедленно ареной схватки между удельными Святославичами. Эта война – третий этап. И в нем новгородцы должны не спешить, а держаться в стороне, давая армиям прочих уделов либо уничтожить друг друга, либо тотально ослабнуть. На четвертом этапе Новгород, сохранивший свои силы, заявит свои права и посадит в Киеве «своего» князя, т. е. Владимира Святославича. «Сильных аргументов» против него у безмерно ослабленных усобицей уделов не будет.

План хорош, но он уже на втором этапе дал сбой. Овруч не стал «могилой» для Ярополка – он стал «могилой» для удельных дружин, в том числе и для новгородской. Вместо войны на далеком юге, не берегах Днепра, война стремительно и неожиданно придвинулась к Волхову. Армия, возглавляемая Свенельдом, не встречая на пути сопротивления, приближалась к Новгороду. Надо полагать, это были нелегкие дни для творцов новгородской политики и для рядового посадского населения. Для Владимира с Добрыней, впрочем, тоже. Казавшийся неизбежным погром Новгорода означал для них потерю всего: им оставалось либо бегство, либо гибель. Свенельд был исполнен намерения раз и навсегда покончить с мятежным Новгородом. Однако Свенельд умер: он был стар, и его кончина от бремени лет и забот видится вполне естественной. Но нельзя исключать и того, что уйти из этого мира ему помогли, ибо он вопреки возрасту был слишком силен, энергичен и опасен. Тот, кто участвует в «большой политике», особенно на ее переломных моментах, всегда должен быть готов и к такому исходу. Планы Свенельда, если они были, погибли вместе с ним. Вместе с тем качественно изменилась и ситуация.

Армия, лишившись вождя, уже вошла в новгородские земли и приближалась к городу, но ясности, что ей следует делать, не имела. Как любой потенциальный узурпатор и диктатор, Свенельд привечал верных исполнителей и старался избавляться от любых сильных фигур в своем окружении, справедливо видя в них опасных конкурентов. Ситуация классическая за историю человечества во все времена и во всех странах: если она и давала сбой, то только для того, чтобы доказать, что на смену одному хищнику придет иной, более сильный, осторожный и беспощадный.) Исполнители не приучены к творческой инициативе. Наличие такой инициативы вызывает законное подозрение патрона. Без своего лидера они теряются и способны лишь на действия инерционные. Эти исполнители, конечно, профессионалы в своем деле, т. е. отменные тактики, без стратегического мышления. Что им было известно о целях похода от Овруча к Новгороду? То, что следует Новгород «привести под руку Киева» и «покарать мятежников». Но сжечь город отнюдь не означает, что будет поставлена завершающая точка в деле: террор – средство сильное, но иногда дающее и совершенно обратный эффект, нежели полный паралич воли противника к сопротивлению. Безотказно террор действует там, где зенит развития пройден и в обществе «бал правят» субпассионарии, т. е. исповедующие антигероические принципы, тяготеющие к комфорту и мирному сосуществованию. Но Руси еще до этого далеко, так как процесс созидания указывает на высокую позицию пассионарности.

Итак: надеяться на быструю победу не приходится – ответом на сожжение Новгорода будет тотальная война на севере. Опасна она не только сама по себе, но и тем, что реанимирует активность уделов и усобица разгорится с новой силой. А это никак не в интересах Киева, где уже празднуют победу. В этой ситуации вариант, предложенный новгородцами, был идеальным выходом из положения. Новгород «винился» и «каялся», объявлял об изгнании «введших новгородцев в заблуждение» князя и посадника, Владимира и Добрыню. Нужно было обладать очень сильным желанием и забыть об упорстве и коварстве новгородцев, чтобы в это поверить. Но Киев и в самом деле обладал таким желанием. Исполнители выполняют приказы. Приказы же отдавали те, кто в силу своей юности беден опытом и переполнен самоуверенностью. Ярополк счел себя удовлетворенным и был рад бескровной возможности поставить точку в ненавистной ему усобице. В реальности же он получил только иллюзию мира. Новгород же, во-первых, избег погрома, т. е. сожжения города, разорения всего края, гибели множества людей, в том числе и лидеров знатных родов и, что весьма существенно, сохранял в неприкосновенности свои богатства; во-вторых, получал необходимое время для подготовки к новому удару по Киеву. Новгородцы были упрямы и умели прочно мостить пути к намеченной цели. Они считали, что проиграно сражение, но отнюдь не война! Установка на продвижение «своего» князя в Киеве не поменялась, а просто была отсрочена. Впрочем, и самому претенденту, которому уже было чуть за двадцать (и в самом деле, «возраст не мальчика, но мужа»)[20], нужно было проявить инициативу.

Снабженный полномочиями и средствами Новгорода, Владимир вместе с дядей должны были отправиться в Европу и найти там поддержку. Не дипломатическую – в ней Новгород не нуждался, – а вполне конкретную: нужно было набрать профессиональную дружину, которую можно было использовать как таранный инструмент против Киева. Надо сказать, что сделать это было отнюдь не просто. Положение в Северной Европе было таково, что профессиональные воины были в дефиците и в большой цене. Легко можно было набрать всякий сброд, но, во-первых, новгородские мужи требовали за свое серебро качественный «товар», и ссориться с ними Владимиру в решающий момент своей жизни было бы сущим безумием. Во-вторых, Владимир и сам не хотел абы кого, поскольку от этой дружины напрямую зависела вся его дальнейшая биография.

Нестор, конечно, ничего не написал о том, где Владимир находился с осени 977 по весну 980 года. Срок немалый – два с лишком года. Это время порой вдохновляет на спекуляции относительно путешествия будущего крестителя Руси по Западной Европе. Наиболее излюбленной темой таких спекуляций является пребывание Владимира в Германии и встреча с императором Оттоном II, который и помог с ратными людьми. Сюжет привлекательный также и тем, что кто еще мог бы понять Владимира, как не относящийся к тому же поколению Оттон.

В биографиях русского князя и германского императора и в самом деле много удивительных совпадений, правда, на первом этапе их жизни. Оттон был коронован в 967 году «римским королем» примерно тогда же, когда Владимир, благодаря Добрыне, оказался в Новгороде. Оттону тогда было тринадцать лет, Владимиру – года на четыре или пять меньше.

Оттона короновал в Риме его великий отец, тоже Оттон, заботившийся о подготовке своего сына к предстоящему бремени монарха. Владимир же оказался в Новгороде скорее по воле своей бабки, княгини-правительницы Ольги Мудрой: отцу же было совершенно безразлично, где окажется один из его многочисленных бастардов. Их отцами были люди, ставшие символами своего времени и с течением его превратились в легендарных персонажей истории. Оба были выдающимися воинами. Но на этом их сходство и кончается. Святослава даже с натяжкой нельзя назвать стратегом и строителем государства. Оттон же, прозванный по заслугам «Великим», весь свой огромный дар политика и полководца, всю свою волю и могучий темперамент вложил без остатка в создание империи, отцом которой он и стал, и которая известна в истории как «Священная Римская империя германской нации». Если вся кипучая и сопровождаемая множеством жертв деятельность Святослава оказалась бесплодной, то почти четвертьвековой напряженный труд Оттона Великого ставит его рядом с легендарным Карлом Великим – фигур подобного масштаба и благородства европейское средневековье более не знало. И как разнятся финалы жизни Святослава и Оттона. Один, убежденный язычник Святослав, погиб бесславно, преданный и брошенный, ставший в тягость всем. Другой, истовый христианин Оттон, отошел тихо и мирно во время сбора всех синьоров своей империи, в окружении боготворивших его вассалов, в храме во время мессы. Кончина того и другого почти совпадает – оба покинули этот мир весной 973 года. И тогда же их сыновья испытали на себе впервые всю тяжесть личной ответственности. Иконография русских князей относится к весьма поздним временам и невозможно сказать, в какой мере Владимир перенял внешние черты своего отца. Что же до династии германских Людольфингов, то их прижизненные изображения и описания сохранились. Оттон II, прозванный за цвет волос «Рыжим» (впрочем, все Людольфинги отличались рыжими волосами), низкорослый, узкокостный, несколько женственный, сильно проигрывал своему отцу, человеку хтонического типа, стихийному, громогласному, неимоверной силы и внушительной фактуры, довершаемой крупными и выразительными чертами лица под львиной гривой рыжих волос. Империя боготворила Оттона Великого. Но далеко не все вассалы готовы были признать его столь не похожего на него сына.

Мог ли Владимир искать помощи у этого германского императора?

Западная Европа переживала тот период истории, который войдет в историю как «Оттоновское возрождение» – переломное время, когда Романская эпоха перетекала в эпоху Готическую. В прошлом оставались иллюзии восстановления Римского мира как некоей универсальной военно-политической системы, объединяющей, правда, не языческий, а Христианский мир. Эти иллюзии, вызвав к жизни гений Карла Великого, породили «Каролингское возрождение». Крах этих иллюзий разрушил каролингскую Европу. Начался период политического обособления и динамичного формирования новых наций в горниле нескончаемых войн. На этот процесс уйдет около пятисот лет, т. е. вторая половина средневековья.

«Оттоновское возрождение», когда романско-каролингское наследие попыталось осуществить синтез с византийской культурой, представляется эпохой зенита Романского искусства и интеллектуальной мысли. И в самом деле, вокруг Оттона II было в избытке интеллектуалов и художников из самых разных стран. Император был поклонником красоты и мысли, понимая огромное значение для своего государства их просветительской деятельности. Он с готовностью и удовольствием всецело отдался бы миру художественных образов и изысканных идей, но все последние десять лет своей жизни, те самые годы, что отпущены были ему для возглавления огромной империи, протянувшейся от Северного до Средиземного морей, Оттон II вынужден был воевать как со своими собственными вассалами, так и с соседними государствами. Все эти десять лет, не зная отдыха, он вынужден был доказывать всем, что не зря наследовал трон своего великого отца.

Первые три года, не обращая внимания на тлеющие очаги мятежей в Баварии, Оттон II отчаянно воевал с чешским князем Болеславом Благочестивым и датским королем Харальдом I Синезубым. Это были противники опытные и опасные. Победа над ними была скорее условной. Возможно Оттон смог бы ее закрепить, но в 977 году (именно в год сражения при Овруче и бегства Владимира «за море») началось восстание в Баварии, иногда именуемое «восстанием трех Генрихов»: Генриха Баварского, Генриха Каринтийского и епископа Генриха Аугсбургского. Война эта потребовала концентрации всех сил Оттона и его личного присутствия в войсках. В это время императору было явно не до каких-то просителей из далекого Новгорода, да и проезд по охваченной мятежами Германии был смертельно опасен. Баварская проблема благополучно разрешилась в 978 году. Опустошенный, измученный не столько даже войной, сколько первым столкновением с коварством и предательствами слишком многих людей, с которыми надо было ради Империи искать компромиссы, император прибыл в Аахен, считавшийся официально столицей. Ему не удалось отдохнуть даже неделю, поскольку тут же, без какого-либо антракта, началась новая война, еще более опасная, с Францией (тогда ее еще именовали Западным Франкским королевством).

Причина была в Лотарингии, которая была извечной спорной территорией между Францией и Германией во все последующие века. Карл, брат франкского короля Лотаря (предпоследнего Каролинга), был как герцог Нижней Лотарингии ленным вассалом императора, что, впрочем, не мешало герцогу состоять пэром при своем брате Лотаре. Такие коллизии типичны для средневековой Европы. Полагая силы императора ослабленными тяжбой в Баварии, он неожиданно начал войну против своего синьора и был немедленно поддержан своим братом. Готовность Лотаря к войне выдает наличие сговора с братом Карлом. В результате стремительного наступления франки захватили столицу империи Аахен. Только что прибывший туда из Баварии Оттон II вместе с супругой, византийской принцессой Феофано, едва успел скрыться за Рейном, сумев избежать плена буквально в самый последний момент.

Феофано, кстати, была для Оттона II больше чем жена – она была его опорой и умным советчиком, сумев потеснить даже властную мать императора Адельгейду Бургундскую. Долгое время считалось, что Феофано была либо дочерью Константина VII Порфирогенета, либо Романа П. Как известно, еще Оттон Великий и Роман II вели разговор о породнении двух империй, и речь шла о дочери императора Анне. После кончины Романа II переговоры шли уже с Никифором Фокой, но тому, занятому войнами на востоке и агрессией болгар на севере, было не до этой проблемы. После кончины Никифора I новый император Иоанн Цимисхий предложил в качестве жены наследнику германской короны сестру своей жены Марии Склирены Феофано, которая, кстати, по матери своей, Софье, была внучатой племянницей покойного Никифора Фоки. Мария и Феофано были дочерьми знатнейшего патрикия Константина Склира и, соответственно, племянницами великого полководца (впрочем, и неутомимого мятежника) Барды Склира. Брак состоялся за год до кончины Оттона Великого, в 972 году, в Риме. Жалеть об этом браке не пришлось: Феофано была не только красива и имела безупречное воспитание, но была весьма сведуща в науках и искусствах. Культура «Оттоновского возрождения» очень многим обязана ее умной и настойчивой деятельности. Что же до Анны Романовны, то ей до замужества предстояло потерпеть полтора десятилетия. Несостоявшаяся жена германского императора станет супругой великого князя Владимира. Базилисса Анна, дочь императора и сестра двух императоров – одна из знаковых фигур, стоявших у начала новой, Христианской эры в истории Руси.

Жизни этих двух пурпуроносных ромеек, одну из которых жизнь забросила в Германию, а другую – на Русь, легкими не назовешь. Феофано было особенно тяжело – постоянно сопровождая своего мужа, она очень часто подвергалась риску. Часто, как в Аахене, совершенно неожиданному.

Счастливо избежав плена и добравшись до Кельна, Оттону II пришлось объявлять мобилизацию всех вассалов и, в свою очередь, вторгаться в пределы Западного Франкского королевства. В 979 году Оттон II во главе огромной армии (до пятидесяти тысяч воинов) дошел до Парижа и мог видеть его с высоты Монмартра. Но взять Париж не удалось. Более того, пришлось спешно заключить мир. Поражение Лотаря всколыхнуло всю Франкию, вассалы спешили сплотиться вокруг своего короля, народ взялся за оружие. Успехи германцев становились все более и более призрачными. Оттон II спешил с мирным договором со своим соседом на западе, также и из-за проблем, возникших на юге его империи. Прежде всего, из-за восстания в Италии, где власть германских правителей считали узурпацией варваров. Кроме того, в связи с кончиной Иоанна Цимисхия, да еще и при весьма подозрительных обстоятельствах, указывающих на отравление, в империи ромеев начался кризис, чем воспользовались арабы. Эмир Абу Аль-Касим уже в том же 976 году возобновил походы на Южную Италию, ранее защищаемую византийцами. Пока Оттон II подавлял оппозицию своих вассалов, воевал с данами Харальда I, поляками Мешко I и франками Лотаря, арабы перешли от случайных набегов к планомерной агрессии, все ближе подбираясь к Риму, формально контролировавшемуся германцами.

Была и третья причина, требовавшая появления Оттона II с войском в Италии. И причина эта касалась непосредственно того, что происходило в Патримонии. Папа Бенедикт VII, активно поддерживавший Оттона II в Италии, с 976 года столкнулся со стремительно набиравшей силу антиимператорской оппозицией, которая угрожала и этому, заметим, весьма достойному, главе Римской церкви. Главой оппозиции был антипапа Бонифаций VII, который еще в 974 году бежал, прихватив всю римскую казну, в Византию. Но там его ярость и жажда действия жестко пресекалась Иоанном Цимисхием, который приходился родственником Оттону П. Вообще, Византия, занятая войной в Азии (где удалось даже захватить Месопотамию), вовсе не хотела иметь проблемы на западных своих пределах. Но после кончины Иоанна I римский беглец уже никем более не удерживался. В Патримонии его поддержали многие сеньоры и прежде всего многочисленный княжеский клан Кресценциев, антагонистов графского клана Тускалло-Фроскатти, к которому принадлежал папа Бенедикт VII, а до него – папы Иоанн XI, Иоанн XIII, Сергий III, Лев VI и Стефан VII. Совокупно с восстаниями в Италии к северу от Рима и наступлением арабов в Италии к югу от Рима, положение Бенедикта VII грозило стать вскоре безнадежным. А это, в свою очередь, уже грозило церковными проблемами внутри Германии. Не говоря уже о том, что в случае успеха был бы нанесен огромный удар по авторитету императорской власти, поскольку императоры имели среди прочих многочисленных прав также и статус «умиротворителя и защитника Церкви».

Уже летом 980 года Оттону II пришлось переправляться с войсками в Италию. Вдоль франкской границы и границы с Чехией и Венгрией спешно воздвигались королевские бурги. Людей для охраны границ, для удержания в повиновении вассалов, для войны в Италии требовалось очень много. Конечно, казна империи быстро истощалась и из-за войн, и из-за расходов на многочисленные постройки. Серебро новгородцев было бы весьма кстати. Но люди для Оттона II были куда важнее серебра, так как людей все время не хватало. Однако, главное в том, что обремененный заботами император явно не имел возможности для обстоятельной встречи с новгородским князем. И, кроме того, на то время Владимир был бы для него не более чем еще один из тысяч просителей и ничем не мог его заинтересовать. Владимир был для Оттона всего лишь варваром-неудачником. Таких были десятки; если не сотни, и они добивались аудиенции годами, если их терпели, то только для «массовки» на официальных мероприятиях. Да, у Оттона II не было и свободной минуты, но зато он находился в зените власти и хотя с огромным трудом, но шел от одной победы к другой.

Кто бы тогда мог предположить, что с 980-го года удача закроет свои врата перед императором и широко распахнет их перед князем-беглецом из далекого Новгорода? Когда армия во главе с Владимиром встанет на Дорогожическом рву против киевлян Ярополка, Оттон II в это же время, потерпев страшное поражение от арабов, уничтоживших все императорское войско, тайно будет добираться до Венеции на византийском корабле. Когда Владимир взойдет на престол погибшего Ярополка и начнет свою первую военную кампанию уже в статусе главы Киевской Руси, завершившуюся разгромом полков и присоединением Прикарпаться, Оттон II столкнется с новой для себя оппозицией как в Германии, так и в Италии. Когда Владимир с успехом проведет войну против ятвягов, Оттон II, чтобы восстановить свой авторитет, начнет вторично большую войну против арабов. В это же время Дания фактически выйдет из-под германского влияния, восстанут славянские племена Полабья и станут нападать на города и монастыри Саксонии, Бранденбурга и Фрисландии. Весь север и восток Германии окажется в огне и хаосе. Однако все внимание императора будет сконцентрировано именно на Южной Италии. Упрямый, не желавший сдаваться, он решил взять реванш именно там, где судьба от него отвернулась. Из-за неожиданной смерти папы Бенедикта VII Оттон II вынужден будет остановиться в Риме, чтобы проконтролировать проведение конклава и не допустить к тиаре кого-либо из клана Кресценциев и прежде всего антипапу Бонифация VII. Ослабевший организм императора, разрушенный избыточным психологическим и физическим напряжением десяти лет, станет легкой добычей для римской лихорадки, и к исходу 983 года император умрет, имея от роду всего-то двадцать восемь лет. Величественную и печальную похоронную церемонию возглавит только что избранный стараниями покойника папа Иоанн XIV, которому спустя год предстоит, в свою очередь, погибнуть от мести восторжествовавших Кресценциев. Владимир же тогда будет находиться только на подступах к главному делу своей жизни. Германия будет занимать в сфере политических интересов Владимира хоть и не первое, однако же далеко не последнее место. Правда, иметь дело ему придется уже с Оттоном III и регентшей Феофано. Их он тоже переживет.

Высаживался ли Владимир на берег Померании или Фрисландии? Маловероятно. Рискнем утверждать, что будущий креститель Руси никогда не встречался с Оттоном II, но, что вероятно, исходя из традиций и практики того времени, отправил императору послание. Правда, еще более вероятно, что по причине множества забот и по ничтожности политического веса новгородского изгоя это послание министериалы Императорского секретариата не сочли нужным передавать своему государю. Существо дел в Германии было слишком очевидно: искушенный Добрыня и набиравшийся опыта Владимир должны были быстро понять, что искать поддержки, а также людей в Германии в то время, это идея мертворожденная и совершенно бесперспективная. Владимир же не из тех, кто тратил время на фантомы.

Наемных ратников следовало искать в Скандинавии. Но так уж вышло, что политика Оттона II сильно осложнила поиски для Владимира и в этом регионе.

Естественно было прежде всего обратить взор к Дании. Даны были лучшими скандинавскими воинами и, кроме того, страна эта была родиной Рюрика[21]. В свое время Рюрик и его отец, конунг Харальд Кларк, много сил и времени истратили, чтобы вернуть власть над некогда принадлежавшей им Ютландией. Но даже имея такого союзника, как император Людвиг Благочестивый, не преуспели в этом. Впрочем, какая могла быть помощь от того, чья держава стремительно рушилась из-за войны, развязанной мятежными сыновьями? В борьбе за корону уже стареющему Рюрику досталась небогатая добыча – порубежный и бесплодный Эйвонский лен, который ему тоже пришлось спустя некоторое время покинуть. Как известно, путь старого Рюрика тогда лежал в скандинавские анклавы за Финским заливом, где судьба ему уготовила место совсем уж неожиданное – приглашенным новгородским князем и (чего Рюрик никогда не узнал), основателем одной из самых могущественных династий. Спустя век с того времени правнук Рюрика, князь Владимир Святославич, если и должен был к кому обратиться за поддержкой, то именно к могущественному королю Дании Харальду Синезубому, который уже перевалил за пятидесятилетний рубеж, из которых лет тридцать он провел на данском троне. Свидетельств об этом удивительном властителе много, но, к сожалению, все они довольно поздние и, соответственно, малодостоверные. Могущество Харальда I подвергалось не раз испытаниям внешними врагами, однако же внутри своих владений он имел непререкаемый авторитет. В становлении Владимира Святославича датский король сыграл весьма существенную роль. На протяжении всех лет правления Владимира будет отчетливо прослеживаться, так сказать, «рациональный стиль» Харальда Синезубого. Этот «стиль» заключался в гибкой тактике, сочетающей демонстрацию силы и готовность к компромиссам, жесткий контроль над ситуацией, складывающейся из нескольких параллельно развивающихся и как бы автономных, внешне не связанных сюжетов, связывание всех сюжетов в единый стратегический замысел, суть которого в упрочении государства. Тактика может иметь любые формы, даже парадоксальные, даже такие, которые осуждаются (в том числе и самыми близкими людьми), главное, чтобы она инициировалась самим правителем и оставалась подконтрольна, чтобы она непременно, быстро или медленно, но работала на стратегический замысел. Существенный элемент этого «стиля» – терпение, быть может, самое сложное для человека вообще и для политика в частности, умение и сила воли сдерживать себя до того благоприятного момента, когда однажды посеянные зерна дадут всходы, и ситуация качественно изменится в лучшую сторону. От Харальда к Владимиру перешла и устойчивость к неудачам: жизнь есть жизнь, она не может складываться из одних только побед. Неудача – это урок, который надо усвоить и найти для решения задачи иное решение.

Сохранить психологическую устойчивость, внушить всем уверенность в конечном успехе и найти новое решение – именно в этом мудрость правителя. От Харальда у Владимира и склонность к опосредованности в управлении. Определяя стратегию и тактику, поручать конкретное исполнение, часто долгосрочное, подобранному для этого по свойствам характера и дарований кому-либо из своего окружения. Это требовало умения хорошо разбираться в людях, знать их сильные и слабые стороны. Бывало, впрочем, что Владимир ошибался. Но ошибался и Харальд Синезубый.

В 986 году, уже будучи великим князем в Киеве, Владимир узнал о кончине Харальда Синезубого, произошедшей в одном из городов союзных ему вендов: конунг был ранен в сражении во время мятежа своего старшего сына Свена Вилобородого. Владимир не без оснований опасался своих старших сыновей: приемного Святополка и родного Ярослава. Каждый из них вполне мог сыграть роль Свена. Владимир не собирался повторять ошибки Харальда, который позволил Свену в полной мере обнаружить свой талант полководца и прославиться в сражениях с внешними врагами: Ярославу и Святополку давались поручения тяжелые, но менее всего способствовавшие приобретению ими народной любви: например, карательные экспедиции против бунтовщиков, сбор налогов, искоренение языческих традиций. Кстати, о язычестве: именно в Дании Владимир должен был впервые задуматься о целесообразности христианства для упрочения и процветания государства. Владимир не мог не заметить, что Харальд Синезубый был довольно непоследовательный христианин, тем более что он стал им под воздействием внешних обстоятельств. Видел Владимир и то, что у данов христианство приживалось нелегко и некоторые даны из-за религиозной политики своего короля покидали родину навсегда. Харальду удавалось избегнуть крупного мятежа на религиозной основе только потому, что он постоянно держал свою страну в тонусе военных походов, вынуждая данов перед внешней угрозой сплачиваться вокруг своего короля. Проблем из-за христианства было много, но польза в социально-политической и культурной сферах многократно их перевешивала. Увиденное в Дании заставило Владимира по-новому оценить политику княгини Ольги Мудрой. Конечно, так уж вышло, что личные его воспоминания о ней были не самые лучшие – она была для Владимира, скорее, грозной гонительницей. Но Владимир еще в Новгороде начал понимать, а в Дании увидел воочию, что политик, ставящий долгосрочные и великие цели, должен менее всего руководствоваться субъективными ощущениями, а только целесообразностью и пользой. Правда, пока Владимир никаких «великих целей» не ставил, так как он был все еще фигурой несамостоятельной, и для него актуальным было просто выжить в сложившейся ситуации. Но очень скоро опыт, полученный в Дании, даст свои полезные всходы. Харальд Синезубый был личностью харизматичной, хотя и зловещей в своем циничном коварстве, но также и очаровывающей, он был отличным учителем, ибо умел обучать не нравоучая, делясь опытом своей долгой, яркой и опасной жизни. Владимир же был, как показывает история, учеником в высшей степени способным. Впрочем, заметим, что уроки носили в большей степени заочный характер, поскольку в то время, когда Владимир с дядей Добрыней заявился в Данию, у короля было крайне напряженное время. При всех победах в прошлом, Харальду вновь нужно было думать о том, как удержать хотя бы часть прежних завоеваний, и о том, как бы вообще сохранить свою власть. В такой обстановке вряд ли он был расположен к долгому общению с князем-изгоем из находящейся на востоке от моря Гардарики.

Амбициозные планы Харальда соответствовали его славе (не всегда оправданной). Они простирались далеко за пределы Дании. Он мечтал о подчинении всей Скандинавии: и Норвегии, и Швеции, а также и земель вендов, славянского племени на южном побережье Балтийского моря. Ему нужно было опасаться только своего южного соседа – Священной Римской империи. Особенно почтительно нужно было вести себя с Оттоном Великим. Ради не то чтобы дружеских отношений, а ради спокойствия. Харальд даже принял христианство в 965 году, после чего император Рима и Германии позволял себе считать Данию своим «вассалом», а король Дании – считать императора своим «другом». Спокойствие за южные границы развязало руки Харальду на севере.

Сильным конкурентом здесь была Норвегия, объединенная волей Харальда Прекрасноволосого. Его сын, Хакон Добрый, в 940-х годах избавился от своего брата-соперника Эйрика Кровавая Секира. Хакон оказался правителем хоть и циничным, но трезвомыслящим и рациональным. Его можно осуждать за то, что, будучи христианином, он ради любви верных древним традициям норвежцев, участвовал в языческих обрядах, но все, что делалось Хаконом Добрым, совершалось ради умиротворения жителей, мира и процветания государства. Харальд Синезубый его опасался напрасно – Хакон не думал вовсе о внешних завоеваниях и занимался обустройством фольков и созданием законов. Он, конечно, был несравнимо лучшей судьбой для Норвегии, нежели необузданный по характеру и думавший только о набегах Эйрик. Хакон изгнал Эйрика, хотя своим племянникам Трюггви Олавсону и Гудреду Бьернсону позволил править в своих восточных ленах со статусом «вице-королей». Эйрик же Кровавая Секира, имевший такие же права на норвежскую корону, вынужден был искать счастья за морем и во время Стейнморской битвы в Нортумберленде (что между Англией и Шотландией) погиб.

Его вдова, Гунхильда, опасаясь за жизнь сыновей, бежала из Норвегии в Данию и просила о заступничестве Харальда Синезубого. Насколько обоснованы были ее опасения, учитывая уравновешенность и разумность Хакона – кто знает? Возможно, она более опасалась за свою жизнь? Скандинавские источники единодушны в создании из Гунхильды образа какого-то чудовища: она и колдунья, и растлительница, и виновница всех несчастий Норвегии. Скорее всего, саги, весьма благосклонные к Хакону Доброму, просто мстят ей за то, что она, спасая себя и сыновей, дала законное основание Харальду Синезубому вмешаться в дела Норвегии, а он спровоцировал войну между Хаконом и его племянниками, при этом, естественно, между племянниками и датским королем устанавливался договор, существо которого сводилось к распространению верховной власти Харальда также и на Норвегию. Трудно было спровоцировать мятежи в хорошо отлаженном механизме королевства Хакона Доброго.

Трудно было одолеть этого короля в открытом сражении. Три попытки подряд завершились неудачами. Более того, войска Хакона даже вторгались в Ютландию и Зеландию[22]. Скорее всего, ничем окончилась бы и четвертая попытка, если бы не смертельная рана, полученная королем Норвегии в сражении близ острова Сторд, когда он вырвался из ловушки, устроенной ему в водных лабиринтах Лимафьерда. Норвегию поделили на семь частей: в двух, что в Вестфельде, по-прежнему правили Трюггви и Гудред, в следующих пяти – братья-конунги Эйриксоны, т. е. сыновья Эйрика Кровавая Секира и Гунхильды, и на далеком Тронсхейме правил автономно хлодирский ярл Сигурд, единственный, не принадлежавший к королевскому рода Инглингов. Харальд Синезубый мог считать себя верховным сюзереном раздробленной Норвегии. Впрочем, ему было рано успокаиваться.

Прошло пять лет после того, как Харальду Синезубому удалось, сокрушив Хакона Доброго и расчленив Норвегию на семь автономий, подчинить себе эту страну. Святослав уже нанес смертельный удар хазарам и начал втягиваться в войны на Балканах, а Никифор Фока уже громил Хамдамидский халифат под Антиохией и за Евфратом, открывая путь к вожделенному Иерусалиму, и вернул власть византийцев над Сицилией. Оттон Великий уже шел с войсками на Рим, вновь спасая Западную церковь и папу Иоанна XIII от очередной войны между Кресценциями и Тускалло-Фроскатти (свою победу император отметит коронацией в соборе св. Петра своего тринадцатилетнего сына как соправителя).

В это самое время старший из Эйриксонов, конунг Харальд Серая Шкура, выросший в правителя свирепого, прямолинейного и алчного, вознамерился стать единовластным королем Норвегии и принялся избавляться от конкурентов. Источники утверждают, что к этому его подвигло коварство злобной Гунхильды. Старший Эйриксон не любил, да и не умел с кем-либо о чем-то договариваться. Он шел напролом, полагаясь на силу и натиск. К 970 году ему удалось избавиться от всех шести правителей-конунгов. Харальд Синезубый терпеливо ждал, когда его тезка вырежет почти всю норвежскую родовую знать и посеет хаос в Норвегии, когда вызреют гроздья гнева против него. В самый последний момент датский король выдвинул его оппонентом сына убитого тронсхеймского правителя, ярла Хакона Сигурдарсона. Но сокрушить Харальда Серую Шкуру было не просто: его с трудом удалось одолеть в узкой протоке Лимафьерда (примерно там, где ныне стоит датский город Ольборг). Нельзя не обратить внимание на «стиль» Харальда Синезубого: он опасался воевать на территории врага и выманивал его на свою территорию, устраивая ловушки в лабиринтах Ютландии, и еще против своего врага он непременно использовал его же соотечественников, пребывая, таким образом, не только «в схватке», но и как бы «над схваткой», являясь высшим арбитром справедливости. Норвегия разделилась на две части: северо-западными фольками руководил Хакон Сигурдарсон, прозванный впоследствии «Великим», а юго-восточными фольками – непосредственно Харальд Синезубый, который так же был и сюзереном Хакона. Правда, победа далась дорого, так как много воинов погибло: и датчан, и норвежцев. Эти жертвы были для Харальда Синезубого тем более тяжелы и опасны, поскольку следом его ждали еще две серьезные неудачи.

Первая касалась попытки захвата Швеции. Как обычно, Харальд Синезубый предпочитал действовать опосредованно. Процесс образования единого государства по восточному побережью Швеции проходил не очень динамично и, в сравнении с соседями, запаздывал. Но в районе озера Меларен уже сформировалось довольно сильное государство со столицей в Упсале. Местный конунг Эйрик был весьма влиятелен и имел масштабные планы. Харальд некоторое время пребывал в иллюзиях относительно Эйрика, намереваясь сделать его своим вассалом. Ради этого он даже отдал Эйрику в жены свою дочь Тюри. Но выгоду от этого получил, скорее, Эйрик – породнение его с могущественным Харальдом Синезубым укрепило его позиции среди шведских ярлов. Датский король почувствовал, что Эйрик скоро станет слишком силен и самостоятелен; тогда возникнет угроза для Сконе, датских владений на северном побережье Скагеррака. Тогда может возникнуть угроза союза Эйрика и норвежских ярлов во главе с Хаконом Сигурдарсоном, которые тяготились опекой Харальда Синезубого. Союз Эйрика и Хакона мог раздавить Данию и положить конец ее процветанию и могуществу.

Однажды в Данию бежал Стюрбьерн Старки, племянник Эйрика. Дело обычное – конунг свеев избавлялся от опасных и амбициозных фигур в своем окружении, которых подозревал в нелояльности и в которых видел угрозу своей власти. Стюрбьерн жаждал мести, и это было выгодно оказавшему ему приют и покровительство Харальду Синезубому. Впрочем, Стюрбьерн был из разряда тех друзей-союзников, которые опаснее любого врага: его жестокость, бесцеремонность, напористость и алчность были беспрецедентны даже для Скандинавии того времени. От него вполне реально можно было бы ожидать и попыток переворота в Дании. Во владение Стюрбьерну был передан Йомсборг, куда стали собираться самые «отмороженные» из викингов. Это опасное сообщество получило название «йомсвикингов» и они считались самыми неодолимыми и беспощадными воинами своей эпохи. Харальд считался их как бы верховным сюзереном, но сам же их и опасался. Жить без войны «йомсвикинги» не могли. Лучше всего было направить их недобрую энергию для решения задач, полезных Дании. Решение «Шведской проблемы» оказывалось вполне подходящей задачей. Впрочем, обойтись одними «йомсвикингами» не представлялось возможным. Было собрано большое войско: в него вошло много свеев, но еще больше данов. Харальд пошел на это, хотя уже испытывал острую нехватку в людях, но дело было важное и, как представлялось, надежное. Поход на первом этапе проходил успешно. Войско во главе с Стюрбьерном быстро добралось до Упсалы. И на этом все закончилось: под стенами своей столицы Эйрик разгромил армию своего племянника. Причина не совсем понятна: либо дядя оказался великим полководцем, либо племянник – плохим полководцем, либо армия племянника к сражению выдохлась от перехода через почти всю Швецию, либо имело место предательство. Свидетельства об этом походе очень неясные: есть намеки на то, что Стюрбьерн рассорился с данами и те его то ли предали, то ли просто первыми бежали с поля боя. Если это так, то Стюрбьерн был отомщен – почти никто из данов не добрался до Сконе, почти все они погибли в лесах Эскильстуна и Смоланда. Попытка Харальда Синезубого поставить под контроль шведские земли оказалась провальной авантюрой.

В это же самое время непосредственно сам Харальд проваливал еще одно дело, оказавшееся авантюрой, причем тем более опасной, что оно касалось Оттона II и, соответственно, огромной Священной Римской империи. Пока был жив Оттон Великий, Харальд делал все возможное, чтобы не вызвать даже тени подозрения в своей нелояльности к могущественному и грозному соседу на континенте. С императором шутки были плохи; не лишенный великодушия, он умел быть снисходителен, но был ревнив в охранении своей власти и ужасен в мести, если гнев торжествовал в его властной и темпераментной натуре. Когда создатель Священной Римской империи вернулся в последний раз из Италии, то Харальд среди прочих многочисленных вассалов империи поспешил к замку Кведдлинбург и на Пасху 963 года, которая оказалась в жизни Оттона Великого последней, принес оммаж, т. е. опустился на колено, вложив свои ладони в ладони императора, обменялся с ним поцелуем и произнес сакральные слова клятвы верности. Впрочем, оммаж Харальда был не обременителен – он должен был защищать германское морское побережье от морских разбойников (которыми, в основном, сами же даны и были) и способствовать христианской миссии в Скандинавии. Скорее всего, Харальд был свидетелем 7 мая величественной и мирной кончины Оттона II, случившейся всего-то спустя три месяца по возвращении императора в Германию.

В отличие от отца, Оттон II не казался Харальду серьезным правителем. Оммаж носил личный характер: признавать над собой власть старшего годами и прославленного множеством побед Оттона Великого, бесспорное лидерство которого признавалось всеми без исключения христианскими лидерами Западной Европы – это одно, и совсем другое – соглашаться на то, что не достигший двадцати лет хлипкий рыжеволосый юноша, ничего не совершивший и всю жизнь проведший в тени своего великого отца, стал сюзереном. Это было бы плохо понято в Дании, а Харальд не мог не считаться со своим окружением. И, конечно, датскому королю было известно о недовольстве Оттоном II среди многих германских герцогов и баронов – логично было ожидать скорых мятежей в Германии и Италии. Трудно сказать, что заставило спешить Харальда. Новый император, конечно, ожидал, что оммаж будет принесен и ему, но находившемуся в своих пределах датскому королю никаких грозных напоминаний по этому поводу не отсылалось. Можно было тянуть время, ожидая развития событий и действуя в соответствии с ними. Но Харальд, при том, что у него имелись проблемы и в Норвегии, и в Швеции, перешел в наступление уже в 974 году. Скорее всего, объяснение следует искать если не в союзе, то в сговоре между правителями Дании, Чехии и Польши, так как у каждого из них были претензии к Германии, о которых они благоразумно предпочитали молчать при жизни Оттона Великого. Смена власти является лучшим временем для изменения ситуации в свою пользу.

Болеслав Благочестивый, достигший расцвета жизненных сил представитель династии Пжемысловичей, был главой государства, которое раза в три превосходило по территории современную Чехию. Его восточная граница упиралась в Киевскую Русь, и придет время, когда Владимир заставит уже старого Болеслава потесниться. Мощное развитие Германии при Людольфингах, позволившее этому вчера еще окраинному Восточно-Франкскому королевству стать империей и открыто заявить о своем абсолютном лидерстве в Европе, не могло не беспокоить Чехию. Пжемысловичи на всю Европу пока не замахивались, но на региональное лидерство имели все права. Столкновение между Чехией и Германией было неизбежно[23]. Выступать против империи открыто и в одиночку Болеслав опасался.

Смерть Оттона Великого создавала условия, благодаря которым Германия утрачивала свое исключительное положение: своевременно узнав о зреющем мятеже в Баварии, Болеслав обещал его поддержать. Мятеж на юге предполагалось поддержать открытием военных действий на севере – это была как раз задача Харальда Синезубого. Датчан же должен был поддержать Метко I в Польше, который был женат на Дубравке, родной сестре Болеслава. У Метко I был особый счет с Германией. Польский князь считал себя другом Оттона Великого, но пока тот находился в Италии, бранденбургский маркграф Оде напал на Польшу. Правда, его армия была в сражении при Цедынем разбита, однако вернувшийся император обрушил свой гнев именно на поляков. Мешко I был вызван в Кведдлинбург. Оммаж его не потребовали приносить, но, во-первых, дань платить вынудили, а во-вторых, потребовали оставить заложником в Германии Болеслава, первенца Мешко I. Причина гнева была проста: Мешко I посягнул на Померанию, которую император уже предназначил для себя. Кроме того, присоединение поляками Западного Поморья позволило бы им установить непосредственную границу с владениями Харальда Синезубого, которому (как, впрочем, и всем остальным) Оттон Великий, наученный кровавым опытом долгих лет во власти, не доверял. И был прав: Болеслав Благочестивый готовил для юного Оттона II войну на всех направлениях: во-первых, восстание Генриха Баварского, Генриха Каринтийского и Генриха Аугсбургского, поддержанное чехами, например, их вторжением в Австрийскую марку, во-вторых, нападение Харальда Синезубого на Голштейн; в-третьих, нападение поляков на Остмарк. Фактически, это означало бы, что Германия полыхнула по всему восточному полукольцу от Эльбы до Дуная – это сильное испытание даже для искушенного политика и полководца, а для столь необстрелянного, как Оттон II, оно должно было стать смертельным.

Болеслав, думается, был прав, что такого удара власть юного императора не выдержала бы, если бы он был нанесен одновременно. Но в том-то и дело, что синхронизировать все действия было крайне сложно. Когда армия Харальда Синезубого вышла к Данневирку, то три Генриха все еще сговаривались со своими баронами о восстании, а Болеслав до их выступления затаился. Естественно, что Мешко I, оглядываясь на своего родственника, также предпочел обождать. Ситуация благоволила Оттону II сначала (в 974 году) решить датскую проблему, затем (в 977 году) – баварскую проблему. Польской проблемы не возникло – Мешко I не решился на войну, не имея поддержки с правого фланга от датчан. Не возникло и чешской проблемы, так как Болеслав Благочестивый без датчан и поляков счел открытую поддержку трех Генрихов нецелесообразной. Выходит, что Харальду не повезло потому, что он оказался самым решительным, организованным и верным слову.

Армия данов вторглась в Голштейн и заняла позиции на перешейке, где от Северного до Балтийского моря протянулись древние оборонительные сооружения Данневирка. Они создавались, расширялись и модернизировались несколькими поколениями данов и германцев (когда-то, в первой половине IX века, забота о них заняла значительную часть жизни Рюрика Фрисландского и его отца Харальда Кларка). Харальд какое-то время пребывал в уверенности, что одновременно с ним в германские земли с востока вторглись войска поляков и чехов, что запылали мятежом Бавария и Лотарингия. Прозрение произошло довольно скоро, но оно уже не спасло Харальда. Оттон II еще не успел распустить всех своих вассалов и появился у Данневирка в окружении многочисленного воинства. Для Оттона II это был первый в его жизни «экзамен» в статусе монарха, поэтому он решил действовать наверняка, т. е. решил начать атаку только после того, как прибудут со своими отрядами вассалы из отдаленных ленов. Ожидать было рискованно, но не менее рискованно было бы императору потерпеть поражение в самом начале своего правления. Харальд, воспользовавшись паузой, призвал на помощь Хакона Сигурдарсона, и тот не замедлил явиться в окружении верных ему норвежцев. Военные действия начались в 974 году.

Описание войны в источниках смутно и противоречиво. Германские хронисты говорят только о самом факте войны, избегая подробностей. Норвежские саги отмечают невиданный героизм своих соотечественников и лично конунга Хакона, которого называют «Великим». Очевидно то, что сражения, причем самые ожесточенные, проходили по всей линии Данневирка, что, в конечном счете, германцам удалось ее прорвать и пройти на Ютландский полуостров. Далее Оттон II и Харальд Синезубый сочли за лучшее окончить войну мирным договором, в котором стороны ограничивались к возвращению отношений на уровне до начала военных действий. Причина такой умеренности Оттона II понятна: во-первых, прорыв через Данневирк стоил, видимо, очень дорого. Во-вторых, накал боевых действий только нарастал, а в лабиринте из островов и протоков у данов оказывалось преимущество. В-третьих, даже захватив Данию путем чудовищного напряжения сил и огромных жертв, Германия получила бы кровоточащую рану во все морское побережье, поскольку ничто и никто не будет препятствовать набегам норманнов, у которых, к тому же, появится новый стимул к жестокости, т. е. мести. Тогда Оттона II обвинят в том, что он из-за личных амбиций отказался от политики своего отца, который сочетанием решительности и компромиссов обеспечил мир в Северной Германии. Наконец, в-четвертых, начали провяляться симптомы, опасные для императорской власти, на окраинах Германии (прежде всего в Баварии и Лотарингии), и нужно было поспешить с тем, чтобы освободиться от проблем на севере и сохранить как можно больше верных Оттону II людей.

Во время заключения мира с Данией Оттон II потребовал от Харальда Синезубого быть настойчивее в продвижении христианства в Скандинавии. Как император, т. е. ответственный за защиту Церкви и ее устройство, за успех христианского миссионерства, Оттон II обязан был этого требовать. Другое дело, так ли уж было необходимо Харальду Синезубому эти требования выполнять? Однако он подчинился. Прежде всего, он потребовал от Хакона Сигурдарсона, который контролировал западные фольки Норвегии, чтобы тот принял христианство и начал борьбу с язычеством. Но власть Хакона основывалась на верности древним традициям и он, как и его подданные, очень дорожил сложившимся равновесием и благополучием. Хакон выполнил свой долг верности Харальду во время обороны Данневирка, но не допускал вмешательства в дела своих земель. Харальд настаивал, и это, в конечном счете, привело к взаимному охлаждению. Это было еще одно крупное поражение датского короля.

В непосредственно же контролировавшихся им фольках юго-восточной Норвегии Харальд преуспел больше. Но это успех был скорее формальный: количество храмов умножилось, но население в отношении Дании становилось все ожесточеннее. Он явно утратил чувство реальности. Ранее к Харальду в основном относились уважительно, как к тому, кто принес в Норвегию мир после бесконечных внутренних войн. Теперь же в нем все более видели иностранного узурпатора. Христианизация, проводимая ускоренно и насильственно, грубо, без уважения к местным обычаям и традициям, привела к тому, что одну часть Норвегии Харальд полностью потерял, в другой же части Норвегии зрело недовольство и возникла угроза потери и ее. Еще хуже было то, что внутри самой Дании он начал проявлять неуместную повышенную активность в искоренении язычества.

В Дании с 960-х годов сложилось положение хрупкого равновесия между христианством и язычеством. По мере развития связей с Германией, по мере развития культуры и развития социально-политических институтов христианство неизбежно вытеснило бы последние реликты язычества в ближайшие полвека, это произошло бы сравнительно бесконфликтно и, так сказать, естественно, со сменой поколений. Сам же Харальд I и заложил основы именно такой политики. И он же, видимо, после потрясения, связанного с прорывом Оттона II через Данневирк в Ютландию, когда в какой-то момент и власть, и жизнь Харальда Синезубого висела на волоске, начал ее разрушать. Силой бороться с вековыми традициями всегда опасно, во всяком случае, это не проходит без ущерба той власти, которая инициирует такую борьбу. Кроме того, расширяя территории трех епископских округов, учрежденных еще Оттоном Великим: Рибе, Орхус и Хидебю – он затронул весьма болезненный вопрос юрисдикции земельных наделов. В сущности, где-то в 975-976 годах король поставил под сомнение исконные права земледельцев, в том числе и ярлов. Харальд все отчетливее заявляет, что не традиция, а воля короля является источником прав на тот или иной земельный участок. В сущности, процесс феодализации был неизбежен, но ничего хорошего не будет, если процесс, занимающий не один век, попытаться уложить в несколько лет, особенно, если эта лихорадка инициирована (хотя бы в сознании людей) военными неудачами.

Князь Владимир окажется в Дании именно тогда, когда взаимное недоверие было близким к зениту и обстановка становилась взрывоопасной. В этой ситуации о какой помощи людьми со стороны Харальда Синезубого могла идти речь? После множества жертв последних лет люди, владеющие оружием, были в острейшем дефиците. При этом уже начала происходить поляризация сил. Во-первых, предчувствуя внутреннюю войну, ярлы активно восстанавливали свои дружины. Харальд, естественно, мобилизовал своих людей. Недовольные Харальдом начали собираться вокруг сына короля Свейна Вилобородого, который становился как бы лидером оппозиции. Стремясь перехватить инициативу и вернуть сильно пошатнувшиеся позиции Харальд Синезубый выдвинул идею реванша за 973-й год, т. е. новой войны против Оттона II[24].

Итак, ни Германия, ни Дания не имели возможностей удовлетворить запросы Владимира Святославича, но не потому что питали к нему какую-либо антипатию или были равнодушны к новгородскому серебру, а потому что сами испытывали острую необходимость в воинах. Вряд ли имело смысл Владимиру обращаться к шведским ярлам. Во-первых, боевой опыт (и слава именно как воинов) свеев была несоизмеримо ниже, чем у соседей. Во-вторых, поход Стюрбьерна Старка хоть и завершился для агрессора разгромом, но и сильно обескровил шведские скромные дружины. И не только обескровил, но и напугал: опыт подсказывал, что только этим дело не ограничится и, следовательно, нужно усиленно готовиться к новым сражениям.

Владимиру оставалось ехать в Норвегию. Причем, именно в ту ее часть, что находилась под властью Хагана Сигурдарсона. И Владимир направился в северо-западные норвежские фольки.

Глава 8. Владимир и Олав Трюггвасон

Здесь самое время вспомнить фантастическую историю, сделавшую навсегда знаменитым некоего Олава Трюггвассона саги рассказывают, что он родился после того, как злобные сыновья матери-ведьмы убили его отца. Астрид, мать Олава, бежала на остров посреди озера, родила сына, и пряталась там долгое время. Потом, поскольку ее преследовали, пряталась в лабиринтах фьордов, затем бежала в Швецию. Оттуда решено было вывезти мальчика к старшему брату Сигурду, который служил в «Хольмгарде», т. е. в Новгороде. Мальчика перевозил его приемный отец, старый Торольв Вшивая Борода. На море корабль был захвачен эстами – они убили Торольва, а Олава взяли в рабство. Спустя некоторое время Сигурд, занимавший при дворе русского князя видное положение, был с посольством в земле эстов и на рынке встретил юношу, которого выкупил и увез с собой.

Естественно, Сигурд узнает со временем в Олаве своего брата, который прославится как великий воин, будет служить князю Владимиру, потом будет совершать походы во Францию, Ирландию и Шотландию и в 995 году примет христианство. Эта история, сколь бы она ни была легендарна, многое может объяснить в решении Владимиром Святославичем задачи набора воинов для войны с Киевом. Задачи, которая, как казалось, исходя из драматических процессов в Скандинавии именно в 970-е годы, не имела решения. И, тем не менее, была решена.

Олав Трюггвассон, прозванный за умение гадать по полетам птиц Кракабеном (Воронья Кость) – фигура в истории и Руси, и Норвегии легендарная. О нем написано много. Но, как это всегда бывает с легендарными личностями, вымысел и правда столь тесно переплетаются в биографии Олава, что отличить их друг от друга практически невозможно. Но определенные параллели и совпадения его биографии с биографией Владимира Святославича, несомненно, есть. Как и Владимир, Олав рос без матери и на воспитании родственников: сначала Торольва, приемного отца своей матери, а затем – брата Сигурда. По иной версии, представляющейся более правдоподобной, Сигурд был братом Астрид и, следовательно, дядей Олава. И Торольв, и Сигурд – оба они в разное время исполняли при Олаве как бы роль Добрыни. Как и Владимир, Олав прошел период становления и возмужания вдали от отчего дома, но однажды вернулся в него и стал там хозяином. После службы на Руси он в 990-х годах ходил в набеги на Британию. Кстати, как союзник датского короля Свена Вилобородого, прославился как отчаянный головорез и разоритель Ирландии, Уэльса, Шотландии, Нортумбрии, Мэна, Камберленда и многих иных земель. Владимир принял Таинство Крещения во время осады Херсонеса, Олав же стал христианином после попытки захвата Лондона, правда, как повествуют англосаксонские хроники, неудачной попытки.

Впрочем, существенны не возможные и гипотетические параллели Олава с Владимиром Святославичем, а во-первых, его происхождение, во-вторых, встреча с братом и, в-третьих, время пребывания на Руси. Олав – внучатый племянник конунга Хакона Доброго, сын хлодирского ярла Трюггви Олавсона и племянник вестфольдского ярла Гудреда Бьернсона. Во время усобных войн, развязанных Харальдом Серой Шкурой, двоюродные братья Трюггви и Гудред держались в стороне. Очевидно, они полагали, что невмешательства окажется достаточно, чтобы сохранить за собой и жизни свои, и владения. Но во время всеобщего хаоса, когда решается судьба страны, такое решение вряд ли может быть реализовано. Если Хакон Добрый, хотя он и был христианином, был снисходителен к язычникам и языческим традициям тех, кто выражал ему лояльность, то Харальд Серя Шкура и сменивший его Хакон Сигурдарсон, как и стоявший за ними датский король Харальд Синезубый в этом вопросе были куда непримиримее. Гибель Трюггви и Гудреда была предопределена тем, что они были той силой, которая могла в критический момент изменить ситуацию, а их земли могли оказаться прибежищем для недовольных. Давали ли действия и характер Трюггви и Гудреда основания для подобных подозрений – неизвестно. Они стали естественной и легкой добычей, поскольку, не желая провоцировать на агрессию участников усобиц, опасались готовиться к обороне. Они оба погибли, люди их разбежались, а фольки стали добычей победивших кланов. Земли Трюггви оказались в сфере власти Хакона Сигурдарсона, а Гудреда – в сфере власти датского короля Харальда Синезубого. Что же стало с их людьми? Они не были нужны ни Хакону, ни Харальду, так как они были язычниками, имущество их было конфисковано, доверия к ним никто не питал и они стали изгоями[25]. Куда было им податься?

Именно в это время в Скандинавии и появился Владимир Святославич, который не был христианином, остро нуждался в воинах и был готов предоставить им место службы вне Скандинавии, причем с хорошей оплатой. Вряд ли сам Владимир вышел на людей Трюггви и Гудреда. Скорее всего, предложение исходило от опытного в таких делах Харальда Синезубого, для которого, как, впрочем, и для Хакона, наличие в Норвегии изгоев, умевших владеть оружием, становилось все более острой проблемой. Попытаться их перерезать значило спровоцировать в Норвегии новый виток внутренних войн, которые были весьма некстати в связи с обострением отношений с Оттоном П. Оставить без внимания – значило дожидаться, когда изгои самоорганизуются и, как это уже было неоднократно в подобных ситуациях, поднимут восстание. В лучшем случае перейдут границу и предложат свои услуги Эйрику Упсальскому. Но и это, учитывая крайне недружественные отношения со шведами, было нежелательно, поскольку могло сподвигнуть Эйрика на ответный удар с целью захвата Сконе. Появление Владимира Святославича в таком развороте событий – это разрешение создавшегося тупика, причем, таким образом, который удовлетворит буквально все стороны. Ведь Владимир намерен забрать тех, кого ему удастся нанять, в далекий Новгород. Изгои получают возможность (да еще за хорошую плату и перспективу роста) делать то, что они умеют, т. е. воевать. В свою очередь Харальд и Хакон избавляются от тех людей, которым они никак не могут доверять и с которыми не знают, что делать. Причем, скорее всего, избавляются от них навсегда! Ведь понятно, что на Руси начнется ожесточенная война, сопровождаемая множеством жертв. Много ли выходцев из Вестфельда переживут ее? А те, которые переживут, в том случае, если победителем окажется Владимир Святославич, не окажутся ли нужными новому хозяину как опора его власти посреди хоть и побежденного, но враждебного окружения? Итак, решение было найдено. И Владимир нанял людей Трюггви и Гудреда. Мать Олава Трюггвассона отправила своего сына в Новгород, потому, что там уже находился его брат Сигурд. В свою очередь Сигурд, который, если он был именно братом, а не дядей, являлся на исходе 970-х годов совершеннолетним, оказался в Новгороде, поскольку вошел в состав нанимаемой Владимиром Святославичем дружины. Предание рисует положение Сигурда на Руси весьма достойным, как достойным будет впоследствии и положение Олава. Впрочем, нельзя забывать и того, что их место определялось их статусом – они все же были из семьи ярла.

Примечательно и то, что к 990 году (не позднее) Олав покинул Русь. Собственно, уже в 982 году мы его видим не в Киеве, а на севере Европы, где он совершает походы в Померанию и на Борнхольм. Саги утверждают, что виной тому было недовольство Владимира Святославича, заметившего романтические отношения юного викинга с одной из его жен или, точнее, наложниц. Звали ее Алогией и отличалась она исключительной мудростью. Скорее всего, это фантазия. Владимир после захвата власти в Киеве вовсе не желал становиться игрушкой в руках варяжской дружины, которая к тому же оказывалась сильнейшим раздражителем для киевлян и подчеркивала узурпаторский характер власти нового великого князя. Проявив большое мужество и политическую прозорливость, Владимир Святославич за короткое время избавился от варягов в своем окружении: часть из них окажется на Балканах, где и погибнет, иная же часть отправлена будет на север и предоставлена своей судьбе. Скандинавские саги утверждают, что юный Олав сам испросил у Владимира на то позволения. Более того, испросив для себя корабли и дружину, он обещал вернуть под власть Владимира будто бы отпавшие от Руси земли на Балтике. Выполнив свое обещание, он с триумфом возвратился в Киев. Далее – «вещий сон», который указывал ему отправиться в Византию, где он принял крещение, а затем упрашивал некоего епископа Павла отправиться для христианского просвещения на Русь. «Сага об Олаве Трюггвассоне» свидетельствует, что епископ Павел ехать на Русь не отказывался, но поставил условие, что наперед его вернется туда Олав и проведет предварительную работу с великим князем и его окружением. Далее описываются и задушевные, душеспасительные беседы с великим князем (по католической версии именно они и сподвигли Владимира Святославича к христианству), и публичная проповедь Олава перед боярами и множеством собравшегося народа, и решающая роль княгини Алогии, давней симпатии Олава, в решении Владимира Святославича со всем народом принять христианство (хотя публичное выступление женщины на вече более, чем невероятно), и свидетельство о многочисленных походах (которые даже самые тенденциозные апологеты ярла не в состоянии выдать за христианское миссионерство) и зачем-то вторичного крещения в Англии (стоит помнить, что сага редактировалась в британских монастырях и, быть может, потому и решено было крещение ярла перенести в Британию), и христианизация Норвегии (при том, что все пришлось делать заново Олаву II Харальдссону, который станет норвежским королем спустя пятнадцать лет после гибели Трюггвассона), и, наконец, завершение героической жизни отшельником либо в Сирии, либо в Греции (хотя в реальности он погиб во время восстания против него бондов во главе с Эйриком Хаканссоном – Олав был убит в сентябре 1000 года в битве близ Свольдера, впрочем, будто бы конунг не пострадал в сече и был вывезен на Русь в лодке славянских рыбаков, странным образом промышлявших у норвежских берегов).

Это, конечно, только литература, и к тому же предельно тенденциозная. Скандинавские источники об Олаве Трюггвассоне были капитально переработаны в позднем Средневековье на Западе с тем, чтобы доказать исключительную роль варягов не только в образовании Древнерусского государства, но и в христианизации Руси. Западноевропейские историки и часть отечественных историков-западников (да и то не всех) сюжет о ведущей роли Олава Трюггвассона в крещении Руси, как и всю замысловато-пеструю и полную парадоксов драматургию его жизни принимают полностью (например, Таубе и Баумгартен). Но все же большая часть историков не может закрывать глаза на путанность и фантазийность норвежских источников. Несомненным может считаться факт пребывания Олава на Руси и его служба в великокняжеской дружине, весьма непродолжительная по времени. Несомненно и то, что Олав был человеком весьма амбициозным и деятельным, но такие люди, особенно если они состоят в дружине, чрезвычайно опасны. Владимир Святославич вынужден был мириться с такими, как Олав, в то время, когда обретал власть в Киеве, однако затем постарался от них побыстрее избавиться.

Глава 9. Возвращение

Нестор описывает в 980 году серьезный конфликт между Владимиром Святославичем и варяжской дружиной, которые после гибели князя Ярополка заявили свои права на Киев: «Это наш город, мы его захватили, хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека!» Это означало, что население Киева оказалось бы совершенно разорено и обездолено. Положение Владимира Святославича тогда и без того оставалось более чем сложным – для Киева был он человеком новым, из враждебного Новгорода, стоящим во главе армии из жестоких наемников, да еще и отмеченным участием в братоубийстве. Исходные данные для начала правления едва ли не отчаянные. Выполнить требование варягов означало усугубить положение до предела и, возможно, спровоцировать восстание, которое пришлось бы утопить в крови. Еще неизвестно, как эти события «аукнулись бы» на окраинах, так как восстание вполне могло быть поддержано, что стало бы для Владимира Святославича, скорее всего, полной катастрофой.

Князь тянул время, которое использовал на то, чтобы внести в ряды варягов раскол. В результате одни варяги вынуждены были уйти в Византию, так и не получив с киевлян желаемого выкупа, а другая часть все же осталась на Руси. Нестор свидетельствует: «И выбрал из них (т. е. из варягов) мужей добрых, умных и храбрых, и роздал им города». Обратим внимание: хоть они и «умные, добрые и храбрые», но в Киеве их Владимир Святославич не оставил, а отправил на окраины, в гарнизоны! Причем, будто бы князь предупредил византийского василевса Василия II посланием, в котором говорилось: «Вот, идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда не пускай ни одного». «Сюда» – это обратно на Русь: Владимир Святославич не хочет становиться заложником капризной и эгоистичной воли наемников. Форма прихода во власть, утверждение на Золотом киевском столе у него узурпаторская. Но править он намерен вовсе не как узурпатор, ибо по природе своей был государственным строителем. Варяги для – него не более чем политический инструмент «на старте», далее же Владимир Святославич намеревался общаться с народом без опасных посредников. В самом ли деле было отправлено послание в Константинополь, о котором свидетельствует Нестор – сказать теперь невозможно. Если было, то это позволяет видеть, что Владимир Святославич буквально с первых шагов старался выстраивать позитивные отношения с Византией. Но прежде всего, Нестор показывает, как жестко и решительно будущий креститель Руси отсекает себя от варягов, как избавляется от того, что может скомпрометировать его в глазах Руси.