Время святого равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко. События и люди

Соблазнились ли печенеги возможной добычей или руководствовались иными соображениями? Что до добычи, то и русская, и советская историография именно стяжательство печенегов полагали основным мотивом действий князя Кудри. Ссылаются на указание летописи, что, будто бы, князь «забрал у греков много богатства и пленных без числа». Автор летописи за этой фразой пытается если не скрыть, то хотя бы «микшировать» катастрофу на Дунае – если есть и «пленные», и «добыча», и того и иного «без числа», то, вообще-то, и итог противостояния у Доростола должен был быть «ничейным». От наличия «пленных» в последнее время по здравому размышлению пришлось отказаться. Слишком уж нелепо это выглядит! Тем более, что по свидетельству Льва Диакона, одним из условий, с которыми Святослав обратился к императору Иоанну о мирных переговорах, было как раз «освобождение пленных». От «добычи» – все же не до конца. М. Сюзюмов так объяснял ситуацию: «Святослав, конечно, отпустил пленных византийцев, но по условиям мира вовсе не требовалось возвращения всей добычи, которая досталась в войне с болгарами». И, отмечая, что «добыча колоссальна», продолжал: «Можно полагать, что именно наличие большой добычи было причиной того, что Святослав отказался возвращаться на конях, как ему советовали, а отправился на лодьях, морским и речным путем». Советовал князю, конечно, Свенельд. В летописи говорится: «Святослав в лодьях отправился к порогам. И сказал ему воевода отца его Свенельд – обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но, во-первых, когда Святослав отправился «к порогам», Свенельда уже не было, он ушел в Киев и увел с собой половину воинов. Во-вторых, «идти на конях», быть может, и хорошо, но это означает, что гипотетический Свенельд (или просто «некто») предложил Святославу бросить добычу, которой «без числа», и которая является единственным свидетельством хоть какой-то удачи от похода на Дунай. В-третьих, «идти на конях» в случае злых намерений печенегов в печенежских же степях бессмысленно: идеально ориентируясь в степном ландшафте, печенежская конница имела достаточно возможностей и времени атаковать русов. В-четвертых, чтобы «идти на конях», их надобно просто иметь. А откуда Святослав взял бы коней? За время осады Доростола русы всех коней, конечно, съели. Потому-то на лодьях и уходили[14]. Совершенно невероятно, чтобы византийцы расщедрились на передачу (и даже на продажу) коней русам – хорошие боевые кони были «на вес золота» и империя сама в них для своих катафрактов испытывала острую нужду. Получается, что коней Святослав мог бы получить только у печенегов в обмен на часть добычи. Время для обмена было за время зимовки в Белобережье. Но, судя по всему, в лагере Святослав занимался чем угодно, но не поиском боевых коней.

Отсюда вывод: никто (и тем более отсутствовавший Свенельд) Святославу совет «идти в обход конями» дать не мог, поскольку в этом совете не было никакого смысла. И само по себе наличие лодий никак не говорит о том, что имелась «добыча без счету». И дело не в том, что в лодьях для такой добычи не нашлось бы места (быть может, и нашлось бы), а в традиции, прецедентах и стяжательстве византийцев. Империя была крайне педантична в подсчетах добычи и ни разу не выпускала кого-либо из своих «объятий», не обобрав счастливцев «до нитки» – история таких случаев не знает. И, кроме того, есть момент сугубо политический: Иоанн Цимисхий отлично понимал, что «добыча» это, так сказать, «единственный политический ресурс» Святослава. Это то, что он может выложить, как «козырной туз», в доказательство того, что никакого провала на Дунае не было. Это то, что он может использовать для удержания в своей орбите остатки своего войска и привлечь к себе новых людей. Но сам факт остановки в Белобережье, неспокойствие, которое царило там зимой 971-972 года, красноречиво указывают на центробежные силы в остатках его войска, на отсутствие у него «политического ресурса». Отсюда вывод: никакой добычи у Святослава не имелось, он шел на Русь «пустой» и с точки зрения «поживы» был печенегам вовсе не интересен.

Тогда что же заставило князя Кудрю напасть на Святослава? Выходит, что мотивация его была сугубо политическая – печенегам вовсе не нужен был в Киеве такой непредсказуемый и озлобленный правитель, как Святослав. Лучше было расправиться с ним сейчас, когда он оказался в ущербном положении, чем ожидать от него нападения, когда он, чего доброго, вновь упрочится в Киеве. Надо думать, печенеги, как и иные народы Причерноморья, имели к Святославу большой счет и успели испытать на себе его жестокость. Если бы он добрался до Киева, то на Руси началась бы ожесточенная война с непредсказуемым финалом. А это означало бы, что торговля по Днепру вновь откладывалась на неопределенное время, разорение же Руси вовсе не было безразлично для печенегов. Богатая торговля между Русью и Византией обогащала и печенегов. Конечно, печенеги нападением на Святослава нарушали условия Доростольского договора и как бы игнорировали просьбу епископа Феофила Евхаитского. Кроме того, они как бы уязвляли и Русь, где по городам сидели сыновья Святослава. На печенегах оказалась бы кровь их отца и, на тот момент, главы клана Рюриковичей. И тем не менее, печенеги от нападения не отказались, ведь они очень хорошо знали подлинные желания и Константинополя, и Киева. В самом деле, ни византийцы, ни славяне никаких претензий относительно гибели Святослава печенегам не предъявили. Правда, отношения с византийцами лучше не стали, так как Иоанну Цимисхию было не до событий в Причерноморских степях – он начал войну против арабов и, перейдя Евфрат, устремился со своей армией к Экбатанам. После же кончины императора (очевидно, отравленного) начнется восстание болгаров, которые нападут на византийскую Македонию, начнется восстание Барды Склира, начнется борьба с Западной империей за Аппулию. Печенегов в Константинополе даже не вспомнят. А вот с Киевом у печенежских князей сложатся самые лучшие отношения. Некоторые даже изъявят желание при Ярополке Святославиче стать вассалами Руси. Выходит, что печенеги выполнили невысказанные вслух, но подлинные желания буквально всех относительно Святослава, которому оказалось достаточно менее трех лет самостоятельного правления, чтобы привести себя к полной катастрофе и гибели. Грустный итог жизни человека, наделенного волей, талантами в военном деле и личным мужеством. В историографии ему повезло куда больше. Нестор, верный принципу «идеалистического реализма», заложил традицию[15], которая впоследствии будет благодарно развита и разукрашена живописными подробностями. Типичный варяжский конунг – алчный, жестокий, недалекий, совершенно неспособный к созиданию и враждебный делу княгини Ольги, враждебный единству Руси, станет воплощением русской былинной удали и даже благородства. Не одно поколение будет брать в этом патетическом мифе пример для подражания. Хотя бы в таком качестве «полусказочного героя» Святослав послужил той стране, судьба которой ему была безразлична.

О том, что происходило на Руси после кончины Святослава до 975 года, практически ничего не известно. Впрочем, «механика» вряд ли здесь оригинальна и чем-то существенным отличается от того, что происходило либо в Западной Европе в раннем Средневековье, либо в самой же Киевской Руси после Любечского съезда (т. е. более века спустя), когда князья Рюриковичи, братья, дядья и племянники разодрали единое государство на суверенные уделы. Какое-то время (надо сказать, весьма непродолжительное) автономные уделы ведут себя вполне миролюбиво. Правда, внутри них происходит дележ власти и имущества. Сюжет этот неизбежен и часто весьма драматичен. Если уделам суждена сравнительно продолжительная самостоятельная жизнь, если породившее их государство уже не возродится и останется в историческом прошлом, то источники не преминут живописать события внутренней драматургии. Если же, как в случае с Киевской Русью в последней четверти X столетия, удельное размежевание окажется непродолжительным сюжетом, а государство после этого лишь усилится, то летописи предпочтут не вдаваться в подробности и едва ограничатся условным пунктиром вместо полноценного изложения сюжета. Во всяком случае, два момента не вызывают сомнений в событиях 970-х годов.

Первое – при юных Святославичах формируются «правительства» во главе с могущественными лидерами, которые обладают влиянием и объемом власти куда большим, чем формальные князья. Примерно так же происходило и во Франкском государстве, распавшемся после Хлодвига Великого на суверенные «королевства» (Австразия, Нейвстрия, Аквитания и иные), так как при государях из клана Меровингов там появляются могущественные майордомы. Иногда майордомы были родственниками своих «королей», иногда – сторонними людьми, но весьма авторитетными военачальниками. Так же было и на Руси. Добрыня при своем племяннике, князе Владимире, был фактически тем же «майордомом». Свенельд такую же роль выполнял при Ярополке в Киеве, хотя, скорее всего, не имел с ним даже отдаленного родства. Кстати, «майордомы» старались сделать свою власть наследственной, подобно власти княжеской. Свенельду, очевидно, наследовал бы (если бы пережил отца) его сын, воевода Лют Свенельдич. Сын Добрыни, боярин и воевода Константин Добрынич после своего отца станет новгородским посадником – место немалое, хотя и не первое. К тому моменту, когда Добрыня в силу возраста сойдет с вершин власти, Владимир Святославич сам созреет для единоличного правления и опеки над собой со стороны двоюродного брата постарается избежать. Исключительность положения Константин Добрынич попытается вернуть после кончины равноапостольного князя с помощью его сына Ярослава Мудрого (значит, и своего племянника, правда троюродного) – значение Добрынича и ведомых им новгородцев в утверждении Ярослава Владимировича на «золотом великокняжеском столе» в Киеве переоценить трудно. Но Ярослав оставит Добрынича в далеком от Киева Новгороде, а после окончания «двоевластия», т. е. времени, когда Русь фактически будут делить Ярослав Мудрый и Мстислав Владимировичи, вызовет где-то в 1030-х годах посадника в Ростов и заключит под стражу, а спустя года три казнит. Причина понятна: властные амбиции Константина Добрынича и возможность опоры в реализации этих амбиций на постоянно «беременный мятежом» Новгород.

Институт «майордомов», характерный для этапа формирования в Западной Европе и на Руси, хоть и мог, но не состоялся. Быть может, дело в местных традициях, а может и в том, что Рюриковичи оказались «зубастее» и «властолюбивее», чем те же Меровинги. Но при юных Святославичах, т. е. в первое время, свои «майордомы» были неизбежны. Правда, летописи сохранили из них только два имени.

Второе – довольно быстро период равновесия между уделами завершается, и начинается борьба за передел сфер влияния. Каждый будет стремиться раздвинуть свои границы и при удачном стечении обстоятельств выйти в безусловные лидеры. Т. е. большая усобица на Руси неизбежна и предопределена «исторически». Вообще-то, «усобица» – явление в истории русского средневековья обычное и даже заурядное. Под ним обычно понимается эктралегальная форма раздоров между князьями. Это, как правило «наезды» (очень в данном случае уместный термин нынешнего времени) князей друг на друга. Чаще всего князей и их княжеские уделы такие «наезды» ослабляли. Искать здесь какого-то иного умысла, кроме статусного и меркантильного, не стоит – его просто нет! Это «разборки» (опять же уместный современный термин) не между государствами, а именно внутри одного клана, пусть и весьма разветвленного, но все же одного. Затянувшиеся войны между, скажем, Юрием Долгоруким и его племянником Изяславом Мстиславичем, случившиеся в середине XII века, либо войны между Новгородом и Ростово-Суздальским княжеством накануне монголо-татарского нашествия называть «усобицами» нельзя. Это уже не борьба личных амбиций, не «местечковый» уровень региональных конфликтов, а столкновение сложившихся государственно-политических институтов, столкновение различных идеологий. Это – полноценные войны внутри Руси, которая на тот момент была не более чем географическим пространством с общей культурой и общей памятью о когда-то едином прошлом. Таковой была и Западная Европа в эпоху феодальных войн с памятью о единстве эпохи Каролингского мира и католической в своей основе культурой.

Но в ситуации X и XI веков, применительно к Киевской Руси, речь идет не о классических «усобицах» и не о полноценных войнах, являющихся формой внешней агрессии или защиты от таковой, а войнами внутренними (внутри находящегося в кризисе, но еще не утратившего своей целостности организма) и полноценными. Такие войны обычно именуют «гражданскими», но этот термин уместен в отношении Нового времени. Мы не можем в X столетии (что в Европе, что на Руси) говорить о «гражданской войне», когда элементарно нет «гражданского общества». Мы можем говорить о всеобщей внутренней войне, такой, в которую окажутся втянуты (ибо имеют тот или иной интерес) буквально все группы исторического объекта. В такой войне задействованы все из возможных факторов: и идейный, и политический, и социальный, и экономический. Все без исключения. В Киевской Руси соперничающие стороны будут персонифицированы в рамках все того же клана Рюриковичей, а именно – братьями, и именно это обстоятельство позволяет говорить о такой войне как об «усобице». Сходство это внешнее и условное, но велика сила привычки. Размах, характер таких столкновений позволяет называть их «большими усобицами» или «общерусскими усобными войнами». В конце концов, дело не в названии, а в том, что-либо в результате таких войн страна погибает, либо, пройдя сквозь испытания, обретает новое качество.

Именно такое испытание предстояло пройти Руси после гибели Святослава. И именно это испытание вознесет на самую вершину власти Владимира Святославича.

Глава 4. Брат. Слабая власть и воевода Свенельд

Утверждая, что в 974 году «Ярополк начал княжить в Киеве», Нестор фиксирует хоть и условное, однако же, восстановление Киевской Руси. Условность здесь в том, что Русь восстановилась как «федерация уделов». Причины восстановления могут быть многочисленны и для каждого «удела» различны, но, видимо, есть и общие причины для всех.

Прежде всего – факторы географический и экономический: Киев оставался ключевым местом в системе всех торговых отношений Восточной Европы, он был как бы вратами из покрытой лесами Восточной Европы в Черное море и Византию, вратами на единственном пути к богатейшим византийским рынкам. Те, кто создавал Киев, выбрали идеальное место – вся Днепровская, чрезвычайно разветвленная речная система, сходясь к территории, на которой расположен этот город, буквально концентрировала на нем, посредством водных транспортных коммуникаций, все уделы и племена. Торговать с Византией, игнорируя Киев, было в принципе невозможно. А не торговать тоже было уже невозможно. За почти век существования Киевской Руси внешняя (и именно с Византией) торговля приобрела исключительное по важности значение: она способствовала иерархической социализации, формировала культуру, динамизировала развитие всех общественно-политических систем. На внешнюю торговлю обращена была деятельность множества групп населения[16]. Торговля была источником доходов и благосостояния отнюдь не только удельных элит, но и множества простых людей. Отказаться от торговли означало не просто лишить людей привычного уровня жизни, а столь быстрое и столь значительное разорение могло привести к социальному взрыву. Конечно, монопольный контроль Киева не мог не раздражать, но обойти его было невозможно. Это была объективная данность, бороться с которой можно было только двумя способами. Первый – найти иные торговые рынки: можем не сомневаться, что их поиск проходил постоянно и настойчиво, но ни один из гипотетических вариантов не обладал столь высокой степенью доходности, как византийский. Второй – установить контроль над Киевом: вряд ли был хоть один князь в уделах, который бы об этом не мечтал, вряд ли мы можем сомневаться, что в кругах удельных элит постоянно взвешивались все «за» и «против» в планах захвата Киева. Гибель Святослава Игоревича позволила уделам реализовать амбициозные планы.

Киев, однако, свое лидирующее положение сохранял в силу сконцентрированных в нем богатств, которые, в свою очередь, позволяли иметь самую мощную дружину. Те, кто покинул во главе со Свенельдом зимовку в Белобережье, осели в Киеве. Очевидно, Киев в течение какого-то времени принял много и иных бывших людей Святослава – из Крыма, из Тамани.

Все они находили в Киеве место для привычного занятия. Несомненно, подобными дружинами обзаводились и главы всех прочих уделов, созданных в 970 году Святославом. Это отметил еще Дмитрий Иловайский: «Значение варяжских наемных дружин на Руси особенно усилилось вследствие междоусобий, возникших в потомстве Игоря; они явились сильным орудием в руках наиболее предприимчивых и властолюбивых князей». Вообще-то, особо искать варягов было и не нужно. Все предыдущие князья имели по окраинам подобные гарнизонные дружины, снабжение и оплата которых возлагалась на местное население. Например, новгородцам оплата службы такого варяжского «гарнизона» обходилась в год в триста гривен серебра – весьма значительная для того времени плата, впрочем, для богатого Новгорода все же приемлемая. Понятно, что в уделах менее значимых и оплата была ниже, поскольку сами «гарнизонные дружины», представлявшие верховную княжескую власть, были меньше. При суверенизации уделов, запущенной в 970 году Святославом, эти варяги вряд ли ушли в Скандинавию – они стали опорой (с которой нужно было, впрочем, обращаться очень осторожно) удельных князей Рюриковичей. Верность их стоила дорого, и средства князья могли получить в необходимом объеме только при возобновлении активной торговли. Это обстоятельство также способствовало частичному восстановлению статуса Киева. Складывалась ситуация динамичного равновесия, но в силу своей динамичности – зыбкого и временного. Без варяжских дружин удельные князья не чувствовали себя в безопасности в собственных уделах и пытались посредством их охранить свой статус от местной знати. Без торговли (немыслимой без лояльности к Киеву) невозможно было изыскать средства для содержания варягов. И чем активнее и успешнее шла торговля, тем активнее укреплялась мысль удельных князей о захвате Киева. Другое дело, что возможности самого Киева были несоизмеримо больше, чем любого из уделов.

Опора княжеской власти Ярополка Святославича была многочисленна, опытна и очень пестра по этническому и религиозному составу. Она была опасна своей амбициозностью и непредсказуемостью, но опасность эта гасилась возможностью Киева щедро оплачивать их услуги. В перспективе неизбежен был конфликт между местной киевской знатью, т. е., по существу, теми, кто сформировался при княгине Ольге, и дружиной, которая состояла из людей Святослава и представляла собою наемников. Но своеобразие момента, суть которого в противостоянии Киева уделам, в «подминании» Киевом под себя этих уделов, вынуждало «людей Ольги» и «людей Святослава» к временному консенсусу. Хотя, конечно, сохранялось взаимное предубеждение. Очевидно, что нужен был лидер, который мог бы сглаживать внутренние конфликтные противоречия и поддерживать консенсус. Понятно, что юный князь Ярополк таковым быть не мог – политически слишком легковесная фигура, лишенная «богатой военной биографии» и совершенно не героическая.

Таким человеком стал воевода Свенельд, авторитет которого признавался всеми. Это – фигура поистине легендарная, и о ней в последнее время сложилось множество самых невероятных историй. Отсекая фантазии, мы можем сказать, что Свенельд – прежде всего полководец и лишь затем политик. В русско-византийском договоре 971 года, том, что заключен был под стенами Доростола, дана отличная от несторовской транскрипция имени этого воеводы – Свенгельдъ. Но, в любом случае, имя указывает на скандинавское происхождение этого удивительного человека, чья очень долгая и богатая событиями жизнь протекала в большую часть грозного X столетия.

Родился ли он в Скандинавии или в одном из анклавов на территории Восточной Европы – этого сказать невозможно. Произошло это где-то в самом-самом начале века, т. е. еще во времена Вещего Олега. Несомненно, что воспитание его с самых первых шагов проходило в варяжской дружине, и иного будущего, кроме как военного, для него на Руси просто не существовало. Соблазнительно предположить, что он начал служить еще при Олеге, но, все же, это не слишком реалистично. А вот при князе Игоре он продвинулся в дружинной иерархии весьма значительно, хотя и не добрался до самой ее вершины. Так, например, в русско-византийском договоре 944 года, заключенном между Романом I Лакапином и Игорем Старым, указаны пятьдесят имен русских послов (из них 26 купцов, сплошь варяжских), но среди них Свенельда мы не встретим. От имени Ольги договор подписал некто Искусев. Однако известно, что в то же время Свенельд уже возглавлял отдельный отряд (в летописи он значится как «дружина Свенельда») и совершал по поручению великого князя полюдье. Трудно сомневаться, что Свенельд виновен в гибели Игоря Старого: погром обвиненных в злодействе древлян должен был прикрыть наличие заговора. В этом заговоре Свенельд участвовал в качестве одного из ключевых персонажей[17]. Не уклоняясь в гипотетические рассуждения о политических соображениях, можно утверждать, что для Свенельда заговор позволял, сметя с дороги совокупно со старым великим князем также и старых ярлов, и воевод, преграждавших дорогу к «дружинному Олимпу», занять место лидера в военной иерархии Киева. Понятно, что Ольга не смогла бы удержать власть без опоры на дружину. Эту опору и обеспечил ей Свенельд. Именно Свенельд возглавил образцово-показательный поход на Искоростень. Именно Свенельду будет, совместно с варягом Асмудом, поручено воспитание Святослава. Несомненно, что именно на Свенельда была возложена забота об охранении власти во время поездки правительницы Ольги в Константинополь в 957 году. Однако Свенельд был слишком «человеком Ольги», чтобы остаться в «ближнем кругу» повзрослевшего Святослава.

Обратим внимание, что ни в походе на Итиль (965 год), ни в Первой Балканской войне 966-968 годов Свенельд не участвовал. Правда, неоднократно делались (и, видимо, еще будут делаться) отождествления ярла Сфенкела со Свенельдом. Лев Диакон в своей «Истории» весьма красноречив в описании некоего Сфенкела, который занимал, по его мнению, третье место в военной иерархии русов «после Святослава». О нем же пишет и Иоанн Скилица (протоспафарий и хронист рубежа XI–XII веков) в своем «Обозрении историй», хотя дает иную транскрипцию имени – Сфангел, считая его не «третьим», а «вторым» по значению военачальником русов. В русских летописях мы такого человека не встретим, но, думается, византийцам в данном случае можно доверять, у них не было необходимости фантазировать. Сфенкел, по мнению Льва Диакона (а он был современником событий), был человеком огромного роста и физической силы, сочетавшейся с исключительной доблестью. Но ассоциации этого витязя со Свенельдом неправомерны. Сфенкел в 971 году участвовал во главе семитысячного отряда в обороне Преслава: когда византийцы уже проникли внутрь стен города, Сфенкел возглавил оборону царского дворца. Иоанн Цимисхий, во всем блеске своего императорского величия стоявший посреди городской площади, приказал поджечь дворец. Сфенкел вывел из дворца оставшихся там болгаров и «тавроскифов» – в центре полыхающего города сражение разгорелось с новой силой. Император отправил против Сфенкела отборный отряд во главе со знаменитым военачальником, магистром Бардой Склиром. Однако Сфенкелу с очень немногими людьми удалось вырваться из окружения и, выбравшись из горящего города, полного византийских воинов, добраться до Доростола – это свидетельство столь героическое, что Лев Диакон пишет о нем с восторгом. Впрочем, Сфенкел ненадолго сохранил себе жизнь – в грандиозном сражении под стенами Доростола именно его гибель окажется переломным моментом, и именно после нее «тавроскифы» дрогнут и отступят за крепостные стены города, после чего начнется трехмесячная блокада. Свенельд, как и Икмор (которого Лев Диакон считал «вторым» в армии «тавроскифов»), как и сам Святослав, в том ожесточенном и продолжительном сражении, конечно, участвовал, но уцелел. Хотя вряд ли Свенельд в силу своего весьма преклонного (особенно по тем временам) возраста выступал в той же роли, что Святослав, Икмор и Сфенкел, т. е. в роли поединщика и «ударной силы». Скорее, ему пристала роль организатора и координатора действий многочисленных отрядов «тавроскифов». Икмор вскоре погибнет во время попытки Святослава прорвать блокаду (на правом фланге византийской армии) и уйти вдоль берега Дуная в Восточную Болгарию – он будет убит Анемасом, телохранителем императора (Анемас, впрочем, спустя минуты тоже погиб в той сече). А вот подпись Свенельда будет стоять под договором от 14 июля 971 года, который позволил остаткам армии Святослава «без потери чести» покинуть Болгарию и спастись от полной гибели. Под «Доростольским договором» только две подписи: императора Иоанна I Цимисхия (подписавшего грамоту как за себя, так и за малолетних своих соправителей, Василия II и Константина VI) и воеводы Свенельда (подписавшего грамоту за великого князя Святослава). Странно, однако, что Лев Диакон, столь трепетно относящийся к подробностям, о Свенельде как о военачальнике и после, поставившем подпись на ту же грамоту, что и столь почитаемый хронистом император, нигде не упомянул! И это при том, что в отличие от множества авторов исторических текстов Лев Диакон этот договор и видел, и держал в руках. Очевидно, для него Свенельд представлялся фигурой второстепенной, упоминание которого как бы унижает своим несоответствием великого императора Иоанна I.

Из всего сказанного можно сделать ряд выводов. Свенельд оставался в первом ряду киевской военно-политической элиты в течение более тридцати лет (начиная с 945 года), но его положение не являлось неизменным. Возможно, он и в самом деле числился воспитателем Святослава, однако не более чем «числился»: влияние его на Святослава незначительно. Свенельд был при Ольге Мудрой слишком крупной фигурой, чтобы заниматься приглядом за молодым князем. Свое исключительное положение он утратит с кончиной княгини. Первое место займут боевые соратники Святослава, причем, его ровесники. Кроме возраста их объединяли равнодушие к судьбе Руси и авантюризм. Но и Святославу был нужен, как и его бабке, стареющий Свенельд. И нужен был именно по той же самой причине: он был соединяющим звеном между варягами и Киевом, т. е. той киевской знатью, которая сформировалась при Ольге. В отличие от Святослава и его окружения, которые не имели никакого представления об управлении страной, Свенельд это знал отлично и был совершенно незаменим в качестве управляющего. Но именно по этой причине Святослав и не смог оставить его в Киеве в 970 году – Святославу не нужен был порядок и мир на Руси между образованными им уделами. Во время войны Свенельд вряд ли командовал отдельными отрядами, но оказался востребован в критической ситуации, когда нужно было вести на достойном уровне переговоры с византийцами. Правда, судя по всему, к этому времени из крупных фигур вокруг Святослава уже никого и не осталось – князь не умел щадить людей, безжалостно и бездумно бросая их в топку своих многожертвенных авантюр.

Итак, Свенельд был качественно иной фигурой, чем Святослав и, кроме того, как «человек Ольги», имел к великому князю слишком много претензий и политического, и личного характера. Во-первых, Святослав разрушал все то, что Свенельд создавал под руководством Ольги. Во-вторых, Свенельд именно благодаря Святославу утратил свое первое место в военно-политической элите. Его выдвижение на первый план в середине июля 971 года объясняется только «кадровой пустотой», но никак не свидетельством особого доверия великого князя к первому помощнику своей грозной и мудрой бабки. Свенельд не мог не понимать, что Святослав найдет для себя новых, подобных себе, авантюристов-воинов. Нужен ли ему тогда будет старый воевода? Очевидно, что нет. В случае возвращения Святослава в Киев Свенельда в лучшем случае ожидало бы прозябание. В худшем – гибель. Нестор в летописи пишет, что Свенельд в 971 году предупреждал Святослава: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но кто даже во времена Нестора, т. е. уже в начале XII века, мог проверить, опровергнуть или подтвердить эти слова? В 971 году даже многоопытный Свенельд вряд ли мог знать, что будет весной следующего года. А если, предположим, знал, то, исходя из сказанного выше, совершенно логично выглядят его дальнейшие действия – увезти большую часть оставшихся после Доростола воинов и тем самым окончательно обречь великого князя на гибель от печенежских мечей? В эпизоде с предупреждением, очевидно надуманном, какие Нестор преследует цели? Оправдывать Свенельда нет необходимости – он не относился к клану Рюриковичей, не связан был ни родством, ни дружбой с Владимиром Святым. Наоборот, был его врагом и, возможно, если бы после стремительного похода на Новгород воеводу не унесла в силу его старости смерть, едва ли Владимиру удалось бы обмануть Ярополка и овладеть киевским «золотым столом». Вряд ли Нестор подобным образом также и стремился напомнить о «прямодушии» Святослава, который добровольно пошел в расставленную западню, оказавшуюся для него смертельной. Святослав не мог не догадываться о печенегах на Днепре, однако же выбрал именно этот гибельный путь, что свидетельствует не столько о его прямодушии, сколько об отчаянии и безвыходности положения. Возможно, Нестору нужно было как-то объяснить тот факт, что, оказавшись на зимовке в Белобережье, боевые соратники – князь и его воевода – имели разную судьбу. Нужно было как-то объяснить, каким образом Свенельд оказался в Киеве, а Святослав погиб.

Но, быть может, дело и в ином. Возможно, из «Повести временных лет» исчезли некоторые фрагменты (не исключено, что по вине Сильвестра, игумена Михайловского Выдубицкого монастыря, завершавшего официальную летопись в 1116 году не в годы правления Святополка II, а при Владимире Мономахе)[18]. Например, подобные тому, что сохранились в «Иоакимовской летописи». В одном из ее фрагментов говорится о том, что Святослав еще осенью 971 года напоролся на днепровских порогах на печенегов, после чего и отошел в Белобережье, где решил зиму переждать (странно, неужели Святослав надеялся, что печенеги уйдут сами?). Во время зимовки, голодной и нервной по причине близости опасного противника, случилась ссора между язычниками и христианами. Святослав принял, естественно, сторону язычников, и христиане, обвиненные в сговоре с византийцами и в том, что они способствовали поражению на Дунае, были казнены. Среди казненных был и некий Улеб, лидер христиан в войске Святослава. М. Брайчевский в исследовании об утверждении христианства на Руси (Киев, 1989 год) априори считает (как-то считали и в XIX веке), что Улеб – двоюродный или младший брат Святослава. Не с погромом ли христиан связан уход Свенельда и части дружины? Во всяком случае, о вероисповедании Свенельда нам ничего не известно. Но он был равноапостольной княгине Ольге самым близким и самым верным человеком; если он не был крещен, то, во всяком случае, не мог без сочувствия относиться к христианству. Заметим: вернувшись в Киев, Свенельд становится фактическим главой правительства, даже «чуть больше» (так сказать, «киевским майордомом»), а в Киеве множество христиан, в том числе и среди знати. И старший хотя бы по факту наследия сын Святослава Ярополк был весьма близок христианам. Вот, правда, источник не слишком-то надежный. Полного текста «Иоакимовской летописи» не существует – известны лишь фрагменты, сохраненные петровским историком Василием Никитичем Татищевым. Он, конечно, личность даже для своего поворотного для судеб России времени исключительная. Этот «птенец гнезда Петрова», происходивший из смоленской ветви Рюриковичей, занимался и промышленностью, и налогами, и сыском; был и обер-церемониймейстером, и организатором Монетного двора, и усмирителем восстаний, познал карьерные взлеты и падения, но более всего известен как один из первых российских историков. Яркий и сильный был человек – часто ли в нашей истории возвращался монарху «за ненадобностью» орден св. Александра Невского? С 1745 года он до конца своей жизни (т. е. пять лет) он жил в Болдино, своем подмосковном имении, где спешно завершал вторую редакцию своей «Истории», которая издана будет только при Екатерине П. (Первая же редакция вообще увидит свет при советской власти, в 1964 году).

И вот в Болдино, будто бы в мае 1748 года, он получил от своего родственника, архимандрита Мельхиседека, три тетрадки, принадлежавшие монаху Вениамину. Сам В. Н. Татищев, правда, считал, что никакого монаха Вениамина не было, а тетради принадлежат архимандриту, а в тетрадях – текст летописи первого новгородского епископа, Иоакима Корсунянина. В. Н. Татищев использовал в своем труде по истории России большие фрагменты, хотя часто их лишь пересказывал.

Отношение к В. Н. Татищеву как историку у специалистов неоднозначное и, подчас, диаметрально различное; особенно это относится к использованию им летописей. Спустя полвека историограф князь М. М. Щербатов заявил, что «Иоакимовская летопись», которой пользовался В. Н. Татищев, – фальшивка. Другой историограф, Н. М. Карамзин, вообще полагал, что эта летопись – не более чем «шутка» В. Н. Татищева или, если быть точным, откровенный подлог. А вот И. Болтин и С. Соловьев в исторической подлинности использованной В. Н. Татищевым летописи не сомневались. Е. Голубинский, известный своим критическим отношением к источникам, полагал, что тексты В. Н. Татищева не более чем вольная компиляция на основе бытовавших в XVII веке легенд и рассказов. С. К. Шамбинаго утверждал, что тетрадь Мельхиседека является вольным текстом, составленным на основе «Повести о старобытных князьях», являвшейся приложением к летописи XVII века, сделанной по заказу будущего патриарха, а тогда новгородского митрополита Иоакима; т. е. В. Н. Татищев не занимался обманом, а сам, в известном смысле, стал жертвой обмана. Споры о значении подвижнического труда В. Н. Татищева продолжаются, и в обозримом будущем не стоит ожидать «завершающего аккорда». Сравнительно недавно О. В. Творогов, суммируя все прежние исследования и споры, заявил, что так называемая «Иоакимовская летопись» относится к XVII веку. Вряд ли нужно с этим спорить. Дальше О. Творогова пошел лидер современных «скептиков от истории» А. П. Толочко: он вообще убежден, что вся «История» В. Н. Татищева есть что-то вроде мистификации, что вообще в исторической науке могут учитываться только тексты имеющихся подлинников. Позиция очень рациональная и академическая, правда, так можно не только И. Карамзина объявить «мистификатором» (использованная им «Троицкая летопись» погибла во время московского пожара 1812 года), но и объявить «мистификацией» саму «Повесть временных лет», поскольку подлинников Нестора и Сильвестра нет, а есть списки, сделанный два с половиной века спустя неким Лаврентием и более поздние (впрочем, и это мнение не оригинально – ревнителей этой позиции накопилось в избытке за последние два столетия). Однако, не на пустом же месте возникли тексты XVII века! Нельзя считать их чистой фальсификацией, сделанной буквально накануне эпохи Петра Великого. Что-то же лежит в их основании, какие-то не дошедшие до нас тексты, предания, легенды. Каждый рассказчик, каждый переписчик вносил что-то «от себя» – известный в исторической науке «эффект посредника». Но было бы наивно полагать, что даже в самых невероятных текстах не заключено какое-то рациональное зерно, что под пластами «прочтений» и «пересказов» не содержится какая-то историческая правда, пусть даже ее крупица.

Как бы то ни было, но Свенельд уже зимой 971-972 года объявился вместе со своими дружинниками в Киеве и стал там безусловным лидером. Формально власть принадлежала Ярополку. Фактически же – Свенельду. Схожесть его роли с ролью Добрыни при Владимире Святославиче несомненно есть.

Но существенно и отличие: Свенельд не связан узами родства (даже дальнего) с Ярополком. Добрыня по определению не мог предать своего племянника, понимая, что их жизни связаны неразрывно. У Свенельда подобных уз и обязательств не было. При нужде он мог легко сменить Ярополка на иного Рюриковича или, возможно, обойтись вообще без представителей этого клана. Впрочем, возраст усмирял амбиции и авантюризм Свенельда – ему уже было откровенно поздно начинать все заново, так сказать, «с чистого листа».

Чужая душа – потемки. Как узнать, что происходит в глубинах человеческого сознания, какие потаенные мотивы приводят его к тому или иному действию, сколько в этих мотивах расчета, сколько интуиции, а сколько хтонической природы, и как далеко готов зайти человек пойти в своих планах? Да и вообще, имеются ли такие планы, есть ли в действиях какой-либо умысел? Нам трудно или точнее почти невозможно на это ответить в отношении наших современников. Что уж говорить о тех, кто погружен в бездны истории и отдален от нас почти непроницаемой толщей времени, чьи реальные образы растворены в легендах и мифах! Но, как ни странно, именно в их отношении положение отнюдь не безнадежно, ведь в отличие от наших современников приходится иметь дело не с тем, что происходит «здесь и сейчас», а с историческим процессом, когда драматургия жизни, пусть и не отчетливо видимая сквозь туман времени, предубеждений и «толкований», обретает завершенность и резонанс в последующих десятилетиях, а то и в веках. Жизнь прожита и в ней поставлена «финальная точка». От этой жизни осталось, так сказать, «послевкусие», некая аура, гамма ощущений. Эта жизнь оказалась достойна мифа, некоего образа того или иного качественного знака, или осталась пустота, не провоцирующая на воспоминания и осмысления. Пустотой, т. е. фигурой очевидно проходной, исторически ничтожной, может оказаться (и часто оказывается!) тот, кто в жизни занимал иерархически видное место. Миф же вдруг овевает свечением и как бы укрупняет того, кто, казалось, лишь стоял у подножия Олимпа. Миф же не рождается из ничего – в нем выражена высшая историческая справедливость. На помощь тому, кто постигает прошлое, приходят и ассоциации, и имеющиеся в истории прецеденты.

Свенельд – ветеран многих войн, легендарный военачальник и абсолютный авторитет в среде военно-политической элиты, и юный, лишенный опыта и славной биографии Ярополк Святославич: фигуры по весомости во власти несопоставимые. Правда, Ярополк принадлежал к клану Рюриковичей, но так ли уж важно это было в те далекие времена? Утверждению особой роли Рюриковичей в судьбе Руси и населявших ее народов послужила созидательная, именно государствостроительная роль Владимира Святославича, Ярослава Владимировича и, в немалой степени, концептуальная риторика Нестора в «Повести временных лет». На 970-е годы трудно говорить о сколь-либо определенной династии.

Рюрик вообще был фигурой на Руси незаметной – его исключительная роль будет только со временем (так сказать, «задним числом») пристроена, как фундамент, к династии уже после распада Киевской Руси. К созданию единого Древнерусского государства он ни в мыслях, ни на деле отношения не имел. Захват Киева и объединение земель по речному «балтийско-черноморскому транзиту» связано было с норикским ярлом Хельгом (Рюрик был, как известно, родом из данского клана Скьельдунгов). Даже очень смелый в «обобщениях» Нестор не решился его, известного нам по летописям как Олега Вещего, выдать за Рюриковича. Игорь Старый, скорее всего, и в самом деле был сыном Рюрика, но к власти пришел в результате заговора, переворота и, вероятно, жестоких репрессий. Долгие тридцать лет своего правления он не предпринимал никаких усилий по созданию государства, довольствуясь сбором дани, т. е. ведя себя в отношении славянских племен не как государь, а как завоеватель. Ольга Мудрая виделась, скорее, как самодостаточная фигура, усилиями которой были, наконец, заложены основы государственности – семена, ею посеянные, еще не дали достойных всходов. Святослав же за короткое время сумел дискредитировать Рюриковичей: его нежелание связывать свою судьбу с Русью вряд ли было от кого-то секретом. Исходя из этого, положение князей Святославичей в своих уделах было отчаянное – не защищенные традицией и сакральностью власти юноши оказались заложниками ситуации. Они могли быть только стаффажными персонажами, с которыми местные элиты до поры до времени мирились. Ярополк не является исключением. Более того, его положение осложнялось тем, что главой киевского правительства оказывался такой властный и могущественный воевода, как Свенельд. Что могло помешать ему, подлинному хозяину положения, объявить себя князем?

Прямых параллелей с Западной Европой вряд ли удастся установить – подробности и временные рамки неизбежно разнятся. И тем не менее…

Хаотичное нагромождение племен во Франкии[19] времен ранних Меровингов обрело единство при конунге Хлодвиге, наследовавшем некоему Хильдерику. Для Руси роль Хлодвига разделена между четырьмя фигурами. Олег Вещий объединял территории завоеванием. Игорь Старый удерживал эти территории, совершая полюдье и, конечно, опираясь на силу дружины. Ольга Мудрая закладывала основы межплеменного единства и способствовала упрочению, где возможно, христианства. Святослав накануне гибели разделил страну на несколько суверенных уделов. Хлодвиг сам такой глупости не сделал: он просто умер, положась в отношении будущего Франкии на традицию. Традиция же указывала на расчленение имущества между наследниками. Поэтому, как пишет хронист Мартин Турский, «после кончины Хлодвига сыновья его: Тьерри, Клодомир, Хильдебер и Клотар, – приняли в наследство королевство и разделили между собой на равноценные части». Сыновья Хлодвига были отнюдь не столь юны и беспомощны, как Святославичи, однако уже они, а тем более их наследники, столкнулись, как и Святославичи, с многочисленной и довольно пестрой знатью, алчной и своевольной. Вряд ли на Руси удалось окончательно преодолеть различия между славянской племенной и родовой знатью (с одной стороны), знатью русов (с другой стороны) и вождями варягов (с третьей стороны) – не так много времени прошло с начала реформ княгини Ольги. Два-три десятилетия для такого процесса – время очевидно недостаточное. Для опытного политика такая конфигурация скорее благо, нежели несчастье: можно «играть» на противоречиях, сталкивать «лбами» амбиции разноэтнических кланов.

Правда, тщетно мы могли бы ожидать от юных Святославичей подобного политического искусства. Наследникам Хлодвига пришлось столкнуться с галло-римской аристократией, весьма спесивой и архаичной – даже в VI веке эти роды кичились своей принадлежностью к римскому сенаторскому сословию. Влиятельность их была умножена тем, что осуществилась (отчасти еще в эпоху Римского домината) тесная связь между кланами галльских вождей и собственно римской аристократией, а также тем, что ряду этих кланов удалось закрепить за собой в высшей степени влиятельные и доходные епископские кафедры. Но это также означало, что города также становились как бы потомственной собственностью таких галло-римских аристократических кланов и, соответственно, опорой их огромной власти. Другая группа знати – это кланы, сформировавшиеся вокруг франкских (и, видимо, не только франкских, но и готских) вождей. Основа их власти была не столько экономическая, сколько военная. На кого опираться наследникам Хлодвига? Очевиднее всего – на дружину, равноудаленную от всех типов знати. Впрочем, это в идеале. Часто на формирование нового и абсолютно подконтрольного инструмента просто не было времени, да, возможно, также и средств, приходилось привлекать кого-то, кто казался в данный момент более лояльным, а то и просто менее опасным. Появлялся тот, кто координировал пеструю систему власти и, одновременно, управлял имуществом правителя.

Последнее принципиально, поскольку для того, чтобы контролировать, нужны немалые средства. Так появляются майордомы. Постепенно (хотя и в довольно короткое время) они обретают огромную власть, возглавив и хозяйство, и администрирование, и силовой аппарат. Роль государя становится чисто символической. Меровинги этому, конечно, сопротивлялись. Например, сын Хлодвига, король Клотар I, обеспокоенный растущей властью майордома Варнахера и знавший о его намерении передать свои полномочия своему сыну, тайно составил заговор, в результате которого сын майордома погиб и род Варнахера пресекся. Клотар II назначал майордомами лично преданных, но бездетных Радона и Хукуса. Это привело к ослаблению власти майордомов и, как следствие, к усилению аристократических кланов, под давлением которых Клотар II назначил своим наследником угодного знати Дагоберта. Игра на противоречиях властных кланов привлекательна, но чрезвычайно хлопотна и затратна, она не оставляла времени ни на что иное, кроме интриг по сохранению хрупкого равновесия в «системе сдержек и противовесов». Это было слишком динамичное равновесие, цена за которое оказывалась неадекватной. Так что естественно в конечном счете пришлось согласиться на институт несменяемых майордомов. Именно майордомы трансформировали систему родо-племенных конфедераций в систему раннефеодального вассалитета. Когда такая система была сформирована, необходимости в разделении власти не стало. Меровинги, привыкшие царствовать, но не править, были отправлены в небытие: сын победителя арабов при Пуатье Карла Мартелла, майордом Пипин Короткий в 751 году при содействии римского папы Стефана II провозгласил себя франкским монархом. Конечно, это был переворот, хотя и легитимизированный благословением первосвященника Западной церкви. Впрочем, к чести Пипина Короткого отметим, что все обошлось без привычного средневекового душегубства – Хильдерика III отправили доживать свой век монахом в монастырь Сен-Бертен, где он спустя четыре года и умер, едва переступив сорокалетний рубеж; его сына Тьери отправили в аббатство Сен-Вендрилль в Фонтенеле тоже монахом и, естественно, в изоляции и под жестким надзором.

Святославичам вообще-то и выбирать не приходилось. Уцелеть при вечевом строе они могли, лишь опираясь на имевшиеся на местах варяжские дружины, руководители которых и становились при них местными «майордомами». Перспективы князей были незавидны: они были нужны, как посредники между варягами и местной знатью, контролировавшей вечевые сходы. Если бы консенсус между ними был найден, т. е. если бы варяги и местная знать породнились, нужды бы в князьях не осталось. Положение же Ярополка вообще представляется безнадежным. Во-первых, Свенельду не было нужды «входить» и «укореняться» в кругах пестрой киевской знати: он слишком долго возглавлял правительство Ольги и потому столь органично взошел на вершину киевского Олимпа уже в начале 972 года, поскольку его именно там и привыкли видеть, и потому что он связан был с Киевом сотнями нитей, в том числе и родственных. Вряд ли он мог остаться в стороне от реформ Ольги Мудрой – это означало бы, что Свенельд остался вне формируемой «системы», а он не только хотел в ней остаться, но и хотел бы возглавить! Во-вторых, Свенельд имел наследника, и поскольку сын его носил славянское имя (Лют), то это означало, что в среде славянской знати он имел родственников и на них мог опираться в борьбе за власть. Т. е. Свенельд отнюдь не был «сторонним варягом-наемником», он был уже давно «свой» и «укорененный», ему не нужно было обзаводиться наследником – он его уже имел.

Итак, Свенельд имеет все преимущества: он контролирует дружину и принимаем за своего в аристократических кланах; ему подчинен весь исполнительный аппарат и, что существенно, с его именем связано время княгини Ольги Мудрой, а это означает, что он мог рассчитывать на поддержку христианской общины в Киеве, которая уже была весьма многочисленна. Правда, Свенельд стар. Но именно возраст, думается, должен был принуждать его торопиться. Единственное препятствие то, что Ярополк пусть и формально, но считается главой всей Руси. Святославичи связаны с ним родственными узами. Свергнув Ярополка и провозгласив себя князем, Свенельд разрушил бы призрачное единство и был бы обречен начать войну. Святославичам никто не простил бы, если бы они смолчали в ответ на узурпацию власти в Киеве и на насилие, учиненное над старшим братом. Честь в те времена была весьма весомым аргументом в политике, а для юных удельных правителей – едва ли не единственной. В уделах, кроме того, не могли не понимать, что на захвате власти в Киеве узурпатор не остановится, что ему как минимум нужен будет контроль над всей протяженностью балто-черноморского транзита. Иначе говоря, ему нужна власть над всей Русью. Угроза для уделов была слишком явной, что неизбежно привело бы к созданию союза Святославичей против Свенельда.

Вряд ли складывающаяся ситуация не беспокоила князя Владимира и его дядю Добрыню, поскольку без власти над Новгородом выход на Балтику был невозможен. Уже в это время посадник Добрыня должен был озаботиться подготовкой к скорой войне. Очевидно, что аналогичным образом должны были поступать и в прочих уделах. На всем пространстве Руси ощутимо запахло большой войной. Но это ли могло испугать опытного воина? Или все же испугало? Позади была война с Византией – неудачная война, перемоловшая большую и лучшую часть войска вместе со Святославом. В конце концов, из всех воевод в живых остался только старый Свенельд – все прочие сложили головы на Балканах. В Киев возвратились ничтожные остатки. Возможно, их хватило бы, чтобы поддерживать власть в самом Киеве, но вряд ли их было достаточно для новой большой войны на всех направлениях Восточной Европы. И, таков уж удел всякого узурпатора, Свенельд не мог позволить себе неудачи и даже полу-удачи. Для него такие итоги первых столкновений стали бы гибельными. Он не может рисковать. Он должен действовать наверняка и непременно победоносно. А такая война требует очень больших средств, которые вряд ли после Второй Балканской войны и остановки торговли на Черном море были в Киеве. Такая война требует большой и отлично организованной армии, вряд ли она имелась в Киеве. Более чем вероятно, что Свенельд столкнулся и с дефицитом дружинников, и, прежде всего, с дефицитом командного состава. Для большой войны армию нужно было создавать заново. Возможно, Свенельд уцелел во всех войнах, в том числе и в последней, на Дунае, потому что был если не самым талантливым из святославовых военачальников, то, во всяком случае, самым умным. Не случайно же его отметила своим вниманием и доверием сама княгиня Ольга! Как бы ни поджимал воеводу возраст, но, надо полагать, он не стал изменять своей привычке все взвешивать и готовиться к вызовам судьбы самым основательным образом.

В течение последних четырех лет (или около того) Киев не имел надлежащего управления – вопрос о власти «завис» в связи со странной позицией Святослава, а при юном Ярополке неизбежно обострились схватки за власть между знатными кланами. И это при том, что торговые связи были нарушены и огромное количество людей осталось без привычного источника доходов. Положительно, Свенельду необходимо было основательно заняться делами внутри Киева. Видимо, делал он это умело. Обратим внимание – в Киеве не было восстаний. Нестор, верный своей методе возвеличивания дома Рюриковичей, просто обошел молчанием три таких сложных и напряженных года в истории Руси. Если бы только в Киеве было что-то, что можно было бы представить как бунт – этого уж Нестор не пропустил бы, ибо симпатий к Свенельду не испытывал, поскольку именно он вынудил бежать Владимира и Добрыню из Новгорода в последний год своей жизни. Вообще-то, Свенельд для летописца такого типа, каким являлся Нестор, т. е. не бесстрастного фиксатора событий, а именно историка, подбирающего и компонующего факты в соответствии с заданной концепцией, которая, в свою очередь является результатом глубокого осмысления исторической драматургии, представлял немалую проблему.

Сегодня, когда стремительно умножается необъятная по диапазону информация, и поток времени в лихорадочных ритмах несется со все большим и большим ускорением, когда мелькающие события скорее раздражают наше воображение и, не успевая уложиться в систему нашего внутреннего мира сменяются новыми подобными раздражителями, когда наш организм не успевает бездну фактов осмыслять и, в конце концов, даже перестает на них рефлексировать, живая память человека о прошлом сокращается до опасного минимума, до пределов собственной жизни, отдавая на откуп возможной исторической мистификации даже вчерашний день. Количество информации обратно пропорционально качеству знания, тем более, знания подлинного, онтологического. Нет времени для того, чтобы из бездны фактов выстроить осмысленную картину мира; нет времени, чтобы отделить «зерна от плевел», важное от второстепенного. В запредельных темпоритмах нашего века нет возможности взвесить факт, присвоить его через экоционально-качественное понимание и встроить в ту систему ценностей, которая именуется человеческой личностью. Индивидуальности так и не обретают качества личностей! Человек становится приставкой к искусственному информационному блоку, так и не обретает самодостаточную цельность в гармонии внутреннего мира и, как существо «ведомое», легко манипулируется сторонней силой. Он живет, скорее, в фантомах, нежели в реальности. Можно спорить, сколь много людей в средневековье (в том числе и русском) умело читать и писать, но несомненно то, что живая связь с прошлым в те времена находилась на несоизмеримо с днем сегодняшним высоком уровне! Предками гордились и знали всю сложную вязь межродственных отношений на протяжении, как минимум, четырех-пяти поколений. Это создавало подчас непреодолимое препятствие для сторонников вольного (умышленного) интерпретирования прошлого.

Нестор не мог быть совершенно свободен в писании своей «Повести временных лет» – события и люди конца X века еще жили в памяти его современников. Нестору целесообразно было бы представить Свенельда жестоким тираном, под тяжкой дланью которого страдал Киев, в том числе и христианская община, сильно разросшаяся за годы правления княгини Ольги. Война и захват Киева Владимиром Святославичем тогда обретали бы высшее оправдание, обретало бы характер освобождения. Нестора останавливало, надо полагать, три обстоятельства. Первое – это живая память поколений; слишком многое помнилось, слишком глубоко это сидело в сознании. Второе – Свенельд, хоть и став, волею судьбы, врагом Владимира Святославича, однако же в своей жизни слишком тесно (неразрывно!) был связан с Ольгой Мудрой, к которой Нестор испытывал искренний пиетет; очернение Свенельда задевало возвышенный образ правительницы, которая первая стала осмысленно воздвигать здание древнерусской государственности, и в этом ей первым помощником был именно Свенельд. Третье – короткое пребывание Свенельда во главе киевской власти при Ярополке не давало никакой компрометирующей информации: ни казней, ни разорений, ни восстаний (собственно, и узурпации власти, т. е. свержения юного Ярополка, так и не состоялось: это было, вообще-то, с течением времени неизбежно, но… вмешалась, как это часто бывает в истории, трагическая случайность; сюжет уклонился от логической схемы и вскоре время Свенельда кончилось). Очевидно, Свенельд не утратил навыков администратора, обретенных при княгине Ольге. Враждующие кланы удалось умиротворить. Восстановление торговли с Византией положило конец разорению посадов и купечества, а также способствовало мирным контактам с уделами – они ведь тоже торговали через Киев с Византией. С каждым годом укреплялись позиции Свенельда и его семьи. Значит, с каждым годом росла тревога и в уделах, и в ближнем окружении Ярополка Святославича.

Как долго это могло продолжаться – кто знает? Во всяком случае, гибель Люта Свенельдича именно в 975 году представляется событием неслучайным.

Глава 5. Первая война братьев

Нестор повествует, что это произошло, когда Лют Свенельдич охотился. Видимо проходила эта охота в лесах близ Киева. Во время охоты его увидел древлянский князь Олег Святославич. «Кто это?» – будто бы спросил князь. Ему ответили: «Свенельдич». «И, напав, убил его Олег», – пишет Нестор. И тут же уточняет, что Олег не случайно оказался в том лесу, что он там сам был на охоте. Перед нами не несчастный случай, который бывал на охоте. Нет и предварительной ссоры, которая могла бы объяснить мотивы убийства. Есть несомненный факт осмысленного действия: по какой-то причине Олег хотел убить именно Люта Свенельдича и именно его убил. Конечно, уже само по себе это – преступление. Но, кроме того, князь не мог не понимать, каковы неизбежные последствия убийства сына могущественного Свенельда, фактического хозяина Киева. Значит, перед нами классический «казус белли», т. е. основание-повод к войне. Олег Коростеньский хотел войны. Война стала неизбежна. Правда, текст летописи вызывает ряд вопросов.

Во-первых, Олег и Лют охотились в одном и том же лесу. Люди столь высокого ранга, как Олег и Лют, охотятся отнюдь не в одиночестве, а в окружении многочисленной свиты и приглашенных гостей, тем более что охота в те времена была делом весьма опасным, и выказываемая удаль и ловкость на охоте приравнивалась (и вполне справедливо) к воинским подвигам. Получается, что людей было слишком много, и от того действия князя Олега Святославича носят характер откровенно демонстративный. Однако, что за лес, в котором все происходило? Иоакимовская летопись говорит, что это было в древлянских лесах. Значит, убийство произошло в пределах удельных владений князя Олега и от того убийство носит особо оскорбительный и непростительный характер, поскольку убит был приглашенный гость. Впрочем, и в случае, если все случилось под Киевом, ситуация остается не менее дерзкой – Олег ведь гость, и ему оказали почет, пригласив на охоту. Но хотя Нестор недвусмысленно говорит о том, что все происходило под Киевом, в это мало верится. Олег слишком рисковал: братские узы с Ярополком были эфемерной защитой от гнева Свенельда, и «правда» кровной мести была бы на стороне воеводы. Более того, традиция требовала бы осуществления этой мести. При всей своей молодости Олег вряд ли был самоубийцей. Так что, скорее всего, все происходило именно на Древлянской территории, где юный князь был защищен своими людьми.

Во-вторых, в «Разысканиях о русских летописях» А. Шахматова Лют Свенельдич отождествляется с Мистишей (Мстиславом) Свенельдичем, что, кстати, подчеркивает родовую связь Свенельда с славянской знатью. Так вот, этот Мстислав-Лют Свенельдич, если верить утверждению А. Шахматова, был непосредственным участником убийства князя Игоря Старого. Но ведь это случилось еще в 945 году, т. е. тридцать лет тому назад! Значит, Лют не был юношей и даже не молодым воином; ему было лет пятьдесят или даже более. Возраст свидетельствует о том, что он сумел уцелеть во множестве войн и сражений. Кто же противостоял ему? – пятнадцатилетний юноша (собственно, даже меньше, так как Олег был младшим братом Ярополка и не мог родиться ранее 961 года), скорее даже подросток, за плечами которого не было ни войн, ни сражений, ни поединков.

Трудно представить такую решительность и именно такое противоборство. Легче допустить, что Люта Свенельдича убили люди князя Олега. Т. е. сын Свенельда погиб в результате заговора древлянской знати. Но только ли древлянской? Ведь вряд ли эти «мужи мудрствующие», сидевшие в Коростене были столь самонадеянны, что полагали, будто бы один древлянский удел сможет одолеть все еще самый сильный Киев, где войско будет возглавлять сам грозный Свенельд, для которого это становилось делом чести и кровной мести! Они ведь не могли не понимать, что в случае победы (а она в противостоянии Киева и Коростеня почти гарантировано останется за киевлянами) Свенельд за кровь своего сына и за крах своих амбициозных планов вырежет всю древлянскую верхушку. Спасения не будет никому. Значит имел место сговор между всеми уделами. Значит война готовилась всеми сторонами!

Большая война внутри Руси – это тоже итог политики князя Святослава, столь героизированного в отечественной истории.

Итак, гибель Люта Свенельдича на охоте – не случайное совпадение роковых обстоятельств. Это убийство – отнюдь не импровизация: оно явилось результатом сознательного и основательно подготовленного заговора против того, кто должен был в самое ближайшее время сменить своего доживавшего последние годы отца, т. е. стать главой правительства в Киеве и, быть может, в скором времени заменить Ярополка Святославича на княжеском престоле. Очевидно, что в заговоре участвовали удельные князья Святославичи и их окружение. Со старым Свенельдом еще можно было мириться, ибо возраст предполагает в политике движение инерционное и, соответственно, предсказуемое. Воевода довольствовался громадностью власти, которую, естественно, намеревался передать своему сыну в наследство. Об узурпации княжеского престола и кардинальном пересмотре политического наследия Святослава Игоревича, превратившего Русь в собрание удельных княжеств, суверенитет которых практически ничем не ограничивался, ему думать было поздно.

А вот от Люта можно было ожидать действий куда более решительных, ибо он находился в том состоянии, когда лета умножены опытом, но еще не обременены старостью и не ущербны утратой энергии, которая как раз пребывает в самом своем зените. Надо полагать, весьма многие и в Киеве, да и в иных уделах Руси молились своим родовым богам о продлении только что сложившегося «статус-кво», т. е. о продлении жизни Свенельда, с которым связано было пусть и хрупкое, но равновесие. Но в реальной политике молитву обычно подкрепляют практическим действием. И действие это решительно и неизбежно в той мере, в какой провидится опасная и отнюдь не далекая перспектива. Люта и неизбежной с его приходом смены поколений политиков, т. е. приходом во власть тех, кто застоялся на «вторых ролях», боялись. Не могли не бояться! Почти наверняка Добрыня и Владимир Святославич были посвящены в сюжет гибели Люта.

Новгород не менее прочих окраин не хотел нарушения мира. Ведь понятно, что борьба Киева за реальное доминирование, а она будет разворачиваться вокруг Днепровского транзита, вновь парализует торговлю с Византией. Эта торговля только-только возобновилась. Конечно, благодаря ей обогащался и Киев. Но обогащались одновременно, и решали слишком уж обострившиеся социальные проблемы, также и все уделы, вовлеченные в товарооборот с ромеями. И Новгород в том числе, и даже прежде всего: ведь именно для Новгорода был также открыт и путь на Балтику и через нее в Северную Европу, куда, благодаря новгородцам, втридорога перепродавались византийские товары. Вот тут, кстати, становилось понятно, что единое экономическое пространство на Руси уже сложилось, и это тот фактор, который гасил любые по силе центробежные тенденции. По «классике» наличие внутреннего рынка есть важнейшее условие единства государства. Гораздо более важное, чем успешность внешней торговли. О существовании внутреннего рынка, т. е. торговых связей внутри Руси между уделами и городами даже спустя почти столетие после формального образования Киевской державы, следует дать ответ отрицательный: необходимости в товарообмене между окраинами на Руси не было, поскольку они были вполне экономически самодостаточны и, ничем (или почти ничем) не отличаясь друг от друга, вполне сами себя всем необходимым удовлетворяли. Никто не мог предложить дальним и ближним соседям какого-то особого, «эксклюзивного», товара, жизненно необходимого или необходимого в социально-политическом развитии. Вместе с тем, все окраины в большей или меньшей степени были задействованы в торговле отчасти на Балтике и в полной мере на Черном море.

Варяги и русы, открыв транзит от Балтики до Черного моря, из Северной Европы по системе рек Восточноевропейской равнины на Византию, вовлекли в него все племена Днепровского и Ильменьского речных регионов. Эта торговля ускорила процесс имущественной и социальной дифференциации, формирование новых общественных отношений и институтов, в том числе и такого, как государство. Развитие и статус уделов, «нарезанных» в 970 году Святославом Игоревичем, непосредственно зависел от динамики товарооборота. Однако, монополия Киева как «ворот» к византийскому всеобъемлющему рынку ставила перед уделами три альтернативные задачи. Первая – это найти свой «ход» на Византию, такой, который позволил бы обойти киевских князей. Вторая – в том случае, если найти такой обходной путь не удастся, то постараться найти новые рынки, близкие по эффективности к константинопольскому. Третья – если две первые задачи неразрешимы, то постараться захватить сам Киев и установить там собственный контроль.

Поскольку первые две задачи на X век и в самом деле не имели положительного решения, так как обходные пути были несоизмеримо тяжелее и ненадежнее, восточные рынки – недосягаемы, а европейские рынки – нерентабельны, то оставалось решать третью задачу. А это зависело от качества власти в самом Киеве. Идеалом было, если власть в Киеве была бы слабой и не амбициозной. К сожалению для удельной знати, в Киеве правительство возглавлял Свенельд, т. е. власть отнюдь не была слабой. С уходом Свенельда, а это в силу его возраста должно было произойти в близкой перспективе, правительство возглавил бы его сын Лют и, соответственно, власть в Киеве стала бы амбициозной в опасной для соседей степени.

Надо понимать, что Киев сам по себе пока мало что мог предложить для Константинополя. Сила Киева была именно в том, что он контролировал торговлю и процветал прежде всего с доходов от нее. Какой смысл Киеву было «не пущать» никого через свои «ворота»? Нет, Киеву как раз было нужно, чтобы уделы торговали с Византией, естественно, через посредничество Киева! А если уделы начнут бойкотировать, да еще одновременно, эту торговлю, то это приведет сначала к экономическому, а затем и к социальному кризису в Киеве. Уделы именно так бы с удовольствием и сделали, но бойкот те же роковые последствия прежде всего спровоцировал бы и у них.

По идее, распад раннесредневековой «варварской империи» (типа Каролингской), к каковой можно отнести Киевскую державу, хоть и болезненен, но позитивен, поскольку способствует росту самосознания на окраинах и многоаспектному (всестороннему) развитию регионов. Но, во-первых, в отличие от Западной, Восточная Европа не имела этнической пестроты, ее огромные лесные просторы населялись восточнославянским этносом и необходимости в «самосознании», отличном от общего, родственные племена не испытывали. Наоборот, за столетие Киевской Руси они ощутили полезность единства политического и, что еще важнее, начали осознавать свое «единение в судьбе», т. е. предопределенность и естественность исторического единства. Во-вторых, возможно (и даже скорее всего) амбициозный эгоизм региональных элит попытался бы преодолеть «естественный ход вещей», но элиты не могли позволить себе (хотя бы из инстинкта самосохранения) тотальной изоляции. Преодоление этой изоляции лежало только через Киев. Можно сказать, что на последнюю четверть X столетия весь сложившийся комплекс причин предопределял неизбежность сохранения Киевской Руси. До тех пор, пока Константинополь сохранит свою исключительность и безграничную емкость, пока Киев сохранит за собой функцию монопольных «ворот» на этот сказочный рынок, пока не откроются новые, столь же перспективные, как «путь из варяг в греки», торговые транзиты, пока регионы не откроют для себя выгодные именно им и досягаемые именно ими без посредников рынки, пока региональные элиты не заматереют и перестанут нуждаться в каком либо координирующем центре и внешнем источнике защиты и сохранения благоприятно сложившегося «статус-кво», до тех пор Киевская Русь, при всех неизбежных внутренних потрясениях, сохранит свое государственное единство.

Такая ситуация сложится через век, т. е. к концу XI века. Но на последние десятилетия века предыдущего политическое единство Руси было как бы предопределено. Вопрос лишь в том, кто из Святославичей окажется победителем в финале «большой игры», сохранит ли киевский престол Ярополк, оттеснит ли его кто-то из братьев или, что оказывалось весьма вероятным, Рюриковичей сменит кто-то из узурпаторов, из которых наиболее вероятным был тот же Лют Свенельдич. И это-то последнее из возможных развитии сложившегося сюжета, суть которого была в определении очередного «царя горы», более всего пугала Святославичей в уделах и окружавшие их удельные элиты. Но не менее, если не более, это должно было пугать и Ярополка, ведь он стал бы первой жертвой Люта. Вопрос не в том, какие чувства испытывал юный киевский князь к сыну главы своего правительства – это понятно! (Какие чувства можно испытывать к своему будущему убийце?!) А в том, решился ли Ярополк или кто-то в его окружении на то, чтобы либо примкнуть к заговору, либо составить свой заговор, непосредственно в Киеве. То, что у Свенельда и его сына в Киеве было много врагов – это несомненно. Врагов этих следовало искать, само собой, не среди посадского населения, не среди смердов-общинников, а среди знати, среди «бояр мудрствующих». И среди тех, кто имел зрелые и даже преклонные лета, ибо их-то в первую очередь и отодвинут (решительно и бесповоротно, окончательно) дружинники Люта Свенельдича. И среди тех, кто был по возрасту близок к Ярополку Святославичу: их надежды на карьерное преуспевание будут столь же окончательно похоронены и политическое небытие, прозябание на обочине жизни виделось при узурпации лучшим еще для них вариантом судьбы. Итак: «материал» для заговора имелся в Киеве в избытке, равно как наличествовала и железная мотивация. Но вот состоялся ли в Киеве такой заговор – этого уже никогда не узнать. Что предельно ясно, так это то, что князь Ярополк и подавляющее большинство киевской знати долгих лет жизни Люту не желали; гибель его была для них желанной мечтой, и когда он погиб во время охоты, то слез на его тризне не лили. Итак, возможны следующие формы заговора. Первое – это заговор удельных Святославичей и региональных элит. Второе – это заговор Ярополка Святославича и киевской элиты. Третье – единый заговор Святославичей. Последнее наиболее вероятно, поскольку убийство совершено в пределах юрисдикции киевского князя и, очевидно, в великокняжеских охотничьих заповедниках, однако убийца, т. е. князь Олег Коростеньский, задержан не был, а благополучно возвратился в свой Древлянский удел. Цель «ближнего характера» заговора у всех была едина – гибель Люта. Для уделов это – гарантия от перехода Киева к активной внутрирусской экспансии ради воссоздания реального единства Киевской державы. Для Ярополка же это также и предотвращение своего унижения и, почти наверняка, гибели: Лют не сентиментален (в отличие от своего отца, который обременен как привычкой служить кому-то, так и воспоминаниями о годах, проведенных при княгине Ольге), и совершенно невероятно, чтобы он, решившись на узурпацию, оставил бы в живых легитимного правителя. А вот «дальние перспективы» заговора уже различаются. Для уделов гибель Люта и скорая в силу старости кончина Свенельда означала ослабление Киева: очевидно, что местная знать постаралась бы избавиться от дружинников, занявших командные посты, т. е. в Киеве началась бы неизбежная при смене доминант кадровая чистка, в которой, как правило, избавляются от наиболее опытных, деятельных и активных, как несущих в себе потенциальную угрозу для власти. Именно такая ситуация наиболее удобна для начала войны удельных Святославичей за Киев. Такая перспектива ничего хорошего Ярополку не сулила, но, сколько можно видеть на страницах летописей, он это вряд ли понимал. Зато это понимал многомудрый Свенельд.

Обратим внимание на то, что Лют погиб в середине 975 года, поскольку, как свидетельствует Нестор, Лют «гнал зверя в лесу», наиболее вероятно, что дело происходило либо летом, либо в первой половине осени. Казалось бы, война должна вспыхнуть незамедлительно. В конце концов, зима – отнюдь не непреодолимая преграда для похода киевлян на Искоростень (расстояние даже меньше, чем, скажем, от Новгорода до Ладоги). И «на дворе» не IX, а конец X века: основные города, тем более удельные центры, связаны со стольным градом не только речными путями, но и дорогами. По зимнему насту войску идти даже легче. Известно, что зима никогда не была препятствием для ведения боевых действий на Руси. Да и полюдье при двух первых киевских князьях также совершалось именно зимой. Впрочем, быть может, зима 975-976 года была какой-то особенной – слишком лютой или, напротив, слякотной. Возможно, что зиму киевляне должны были провести в сборах к войне. Но ведь и весной, и летом 976 года киевское войско тоже не выступило в поход. Только спустя более года, т. е. лишь в 977 году, как пишет летописец, «пошел Ярополк походом на брата своего Олега в Древлянскую землю». Как объяснить такую долгую задержку?

Помочь нам могут два летописных фрагмента. В первом, относящем нас к 975 году, т. е. ко времени, непосредственно примыкающему к убийству Люта, сказано: «И поднялась оттого ненависть между Ярополком и Олегом, и постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: „Пойди на своего брата и захвати волость его“». В этом фрагменте присутствует внутреннее противоречие: если, как отмечено, между братьями «вспыхнула ненависть», то почему же тогда Свенельду приходится добиваться начала войны? Нестор для характеристики отношений между братьями употребляет сильный термин – «ненависть», что представляется неоправданным и, как минимум, чрезмерным. Олег (или его люди) не сделал ничего такого, чего бы не хотел и Ярополк (повторим: мы исходим из того, что сговор между Святославичами был, и доказательством тому является то, что Олег не был задержан и вернулся в свой удел). По существу, именно Олег избавил своего брата от грядущей в ближайшем будущем смертельной угрозы. Тогда причем здесь «ненависть»? Вообще-то, Ярополк все знал наперед и должен был быть благодарен за то, что грязную и несомненно опасную работу взял на себя глава Древлянского удела. Конечно, таким образом Нестор как бы «выгораживает» Ярополка. Но зачем? Ведь, казалось бы, Ярополк, которому предстояло стать жертвой Владимира Святославича, должен был бы быть обременен в описании летописца разными пороками. Нестор искусен в отборе событий и средств, умеет о нужном умолчать, умеет сдвинуть акценты в нужном для его концепции направлении и вряд ли ему составило труда собрать и концентрированно выдать «компромат» на предшественника св. Владимира на киевском престоле. Нестор отнюдь не бесстрастный хроникер, он в не меньшей мере был «хранителем прошлого», чем его «сочинителем» – он первый русский именно историк, причем историк огромного художественного дара и проницательного, заинтересованного ума.

Несомненно, убийство остается тяжким грехом в любом случае, однако нельзя не заметить, что все же есть «акценты» – одно дело, когда погибает невинный, благородный и легитимный правитель, и совершенно иное дело, когда погибает (в таком случае уместно сказать «устраняется») личность, исполненная множества пороков. Но если не указать и, более того, не подчеркнуть (вот тут уместно сказать о «ненависти») конфликт между Олегом и Ярополком, то тогда совсем уж очевидным станет наличие между Святославичами сговора. И тогда возникает много «неудобных» вопросов. Скажем, о мере участия в заговоре Владимира Святославича и Добрыни. Если заговор был, то они не могли стоять от него в стороне или быть в неведении: Новгород никогда не упускал возможности с перспективой пользы для себя использовать даже малейшее ослабление позиций киевской великокняжеской власти. За всеми неприятностями Киева непременно оказывался вечно «беременный мятежом» Новгород. Владимир Святославич был уже не отроком – около двадцати лет. Решительности и амбиций ему было не занимать, он в принципе относился к тем людям, что не могли оставаться в тени, на «вторых ролях»; эти качества умножались периодом самоутверждения. Впрочем, опыта и политической проницательности ему, возможно, и не доставало. Но при нем был Добрыня, которому опыта было не занимать, и для которого судьба Ярополка при смене Свенельда на его сына Люта была совершенно прозрачна, равно как и то, что после узурпации Киев неизбежно перейдет к активной политике подминания под себя уделов и собирания Руси в жесткую государственную систему.

Ситуация в Киеве ему была понятна хотя бы потому, что в Новгороде при своем племяннике он находился в той же роли, что Свенельд при Ярополке. Т. е. он был таким же «майордомом». Но именно что при племяннике. Нет сомнения, что история, сохранив на своей поверхности, т. е. «для грядущего», светлый былинный образ, в безднах своих непроницаемых омутов скрывает множество таких качеств и поступков Добрыни, от которых впору ужаснуться: «вегетарианцы-идеалисты» не только не удерживаются (да еще столь долго) на политическом Олимпе, но даже не способны вскарабкаться на его нижние уступы. Очевидно, что Добрыня в совершенстве владел искусством политического выживания. Но, при всем том, отношение этого для очень многих страшного человека, к своему племяннику на всем протяжении более чем тридцати лет, оставалось безупречным. Законы кровного родства и клятвы, которые с него, конечно, были взяты, когда ему передавали на воспитание маленького Владимира, для него были сакральны без каких-либо сносок. Возможно, если бы Свенельд был связан родством с Ярополком, скажем, так же был ему дядей, а Лют, соответственно, двоюродным братом… Тогда… Но в том то и дело, что родства не было. И Добрыня отлично понимал, как поступают со слабым правителем, особенно когда потенциального узурпатора торопит его застоявшаяся, алчная до власти и богатства «команда».

Да, Новгород и его лидеры не оставались в неведении относительно заговора против Люта Свенельдича. И, заметим, новгородцы не привыкли быть «ведомыми»: очевидно, роль Новгорода в оппозиции Киеву была, скорее, лидирующей. Иначе чем объяснить, что Свенельд, не медля ни месяца, ни дня, тотчас после погрома Искоростеня, стремительным марш-броском, дорожа каждым мгновением, не жалея своих последних сил, направит дружины через всю Русь на Новгород? И чем объяснить, что, как пишет Нестор, Владимир, едва услышав, что Олег убит, «то испугался и бежал за море»? Ответ может быть только один: для Свенельда было предельно ясно, что Олег был инструментом заговора, корни которого произрастали на севере.

Хотя Свенельд и торопился в 977 году, но при этом вынужден был до того держать паузу сразу вслед за гибелью сына более года. Согласно летописи, несмотря на «ненависть» (что предполагает действие немедленное, особенно у столь юного человека, каковым был Ярополк Святославич), киевский князь неожиданно противится войне, хотя до Древлянского удела «рукой подать».

Очевидно, что Ярополк не желает войны, всячески ее оттягивает, пытаясь найти возможность мирного урегулирования конфликта. Оно и понятно: для Ярополка главное было в устранении Люта Свенельдича, что и произошло. Война в его планы (точнее, в планы его окружения) не входила. Для упрочения позиций Киева нужно было сохранение сложившегося «статус-кво» и времени, за которое Киев, как монополист торгового пути на Константинополь, столь обогатится, что сможет не только иметь лучшие и самые многочисленные дружины, но и «скупить» лидеров знати и купечества в уделах и снизив их статус до наместничеств (впрочем, время показало, что и уделы не мешали какое-то время прочности державы при Лествичной системе). Ярополк и его окружение не желали войны и потому, что видели ее затяжной, непредсказуемой по последствиям и весьма разорительной, ведь она охватит практически все пространство Руси и всколыхнет огромные массы людей; и потому, что война усилит позиции военных, т. е. «святославовых ветеранов». Правда, у них теперь оставался лидером старый Свенельд. Но гарантий, что война, да еще длительная, не выдвинет ему достойного сменщика, не было.

Кроме того, с гибелью Люта Свенельдича позиции самого Свенельда, превратившегося в «хромую утку», сильно ослабели. Именно по этой причине у Ярополка возникла возможность сопротивляться воле еще вчера всесильного воеводы. Нестор, создавая в «Повести временных лет» эпическое полотно истории державы Рюриковичей (государства, неразрывно связанного с «Небесной дружиной», каковой является разрастающаяся с каждым поколением семья, берущая свое начало от бежавшего в Новгородскую землю последнего осколка данского клана Скьельдунгов – именно ей, этой семье, этой «дружине», Сам Господь, по мысли летописца, вручил судьбу Руси) наполняет динамичный сюжет героями. В отношении членов клана Рюриковичей он чрезвычайно осторожен, ибо «Небесная дружина» не должна быть опорочена образами злодеев и мелких интриганов. Он сознательно опускает мотивации и внутреннюю политическую борьбу, чтобы не снижать возвышенно-величественного стиля своего повествования. Лишь легко, как бы «проговорками», словно бы случайными штрихами он намекает на сложную драматургию, оставшуюся за завесой времени. И на это же указывают паузы летописца. Он никогда не описывает принятие решения – только действие. Год 976 – это именно «пауза». Словно бы ничего достойного внимания в тот год и не происходило. Только что совершено убийство, Русь замерла в ожидании войны, в Киеве Ярополк исходит от «ненависти» к Олегу и, одновременно, атакуем жаждущим мести главой своего правительства. Пауза. А затем киевские полки вошли в пределы Древлянского удела: «Пошел Ярополк походом на брата своего…». Можно только догадываться, какие страсти бушевали в Киеве в течение всего 976 года, в эпицентре каких страстей оказался князь Ярополк. Судя по всему, итог киевских интриг для многих на Руси, возможно для большинства, оказался неожиданным: Свенельда и «святославовых ветеранов» поторопились «списать со счетов», в Киеве воевода восстановил свои позиции и верх одержала «партия войны». Для многих, в частности, для Олега Святославича, этот итог внутриполитической борьбы на Днепре оказался роковым. Для кого-то, скажем, для Владимира Святославича и Добрыни, которые оказались не готовы к войне – едва не стал роковым.

Скорее всего, киевские полки Свенельд повел на Искоростень, когда сошло весеннее половодье. Значит, война началась на исходе весны 977 года.

Нестор, не желая «неудобных» вопросов, изображает ход боевых действий столь обще, буквально в двух-трех фразах, что вопросов остается куда больше, чем ответов. «Пошел Ярополк на брата своего Олега в Древлянскую землю. И вышел против него Олег, и исполчились обе стороны. И в начавшейся битве победил Ярополк Олега. Олег же со своими воинами побежал в город, называемый Овруч, а через ров к городским воротам был перекинут мост, и люди, теснясь на нем, сталкивали друг друга вниз. И столкнули Олега с моста в ров. Много людей падало туда, причем, кони давили людей…» Вот, собственно, и все. Далее идет фрагмент о том, как страдал Ярополк о гибели своего брата Олега. Примечательно, что именно в этом фрагменте упоминается воевода Свенельд, которому киевский князь, с плачем указывая на с трудом найденный труп, выговаривал: «Смотри, этого ты и хотел!». Хотя бы из этого можно заключить, что Свенельд был при армии. А раз он был при армии, то он и возглавлял весь поход, при котором присутствие Ярополка носило характер чисто символический.

Однако вот что остается непонятным. Прежде всего: с того момента, как Олег убийством Люта сделал войну неизбежной, прошло более года, и это время – достаточное, чтобы подготовиться к войне. Причем, такой войне, которая для него на первом этапе должна носить характер оборонительный, а на завершающем этапе – наступательный (ситуация здесь совершенно понятна: важно было, чтобы именно Ярополк начал военные действия, т. е. взял на себя роль агрессора и нарушил сложившийся и как бы легитимный «статус-кво» хоть и хрупкого, но тем не менее равновесия. Конечно, кровная месть Свенельда князю Олегу за убийство сына – факт трагический, но все же в правовом отношении частный). Понятно, что Олег, так сказать, «подставился», но зато было понятно, где будет нанесен таранный удар воеводой Свенельдом. Именно это давало возможность оппозиции Киеву сосредоточить там свои войска. Было ли это сделано? Текст Нестора рисует ситуацию мгновенного разгрома армии Олега, когда буквально все было решено в одночасье. Причем, разбитая армия древлянского князя впала в состояние совершенной паники: это была уже не армия, а толпа, охваченная хаосом и безумным ужасом. Конечно, не Олегу Святославичу соперничать с многоопытным Свенельдом на поле брани. Своих же достойных военачальников у Олега либо не нашлось, либо им не доверили руководство. Все же из скупых слов летописца создается ощущение и огромного численного превосходства киевлян, которые мгновенно сбили противника с позиций, обратив его в бегство.

Получается, что Святославичи оставили князя Олега без своей поддержки, не помогли ему ни своими дружинами, ни ополчениями. Можно сколько угодно говорить об отсутствии опыта, политического чутья, прозорливости, способности к организации у удельных элит, но они очевидно не были полными безумцами. Во всяком случае, кто точно не был безумцем, так это Добрыня. Два обстоятельства заставляют усомниться в одиночестве Олега на поле битвы. Первое: после катастрофы при Овруче армии Свенельда нигде не пришлось столкнуться с организованным сопротивлением, даже в Новгороде, куда киевляне добрались стремительно, никем не останавливаемые. И второе: новгородцы не оказали Ярополку и Свенельду никакого сопротивления, а князь Владимир Святославич и посадник Добрыня бежали, причем аж «за море», т. е., видимо, в Скандинавию. Пройдет год, и дядя с племянником вернутся с новой дружиной, на которую, конечно, деньги дали новгородцы. Но тогда куда девалась прежняя «старая» дружина? Ее не было до того вовсе? Но это в высшей степени невероятно – князь без дружины! И не менее невероятно, чтобы столь опытный, способный к прогнозу и осторожный человек, как Добрыня, за отпущенное ему судьбой время никак не подготовился к войне. Куда вероятнее, что дружина была, но погибла! Поскольку ничего об обороне Новгородской земли не известно (да и вряд ли бы Ярополк не отнесся к Новгороду столь снисходительно, что воздержался в нем от репрессий!), логично утверждать (не предполагать, а именно, на сколько это возможно, утверждать!), что новгородская дружина полегла в Древлянской земле. Но это означает, что и другие уделы отправили туда же свои дружины. Повторим – должны были это сделать, ибо ни у кого не могло быть надежды, что только Олег может остановить киевлян, превосходящих его по численности и качеству; ибо точно было известно направление главного удара армии Ярополка и Свенельда. Итак, есть два варианта развития событий.

Первый: понимая неизбежность войны, удельная знать проявила редкую, граничащую с идиотизмом, некомпетентность и оставила князя Олега один на один с грозной киевской армией. Олег же проявил не меньшее легкомыслие, и вывел своих людей в поле, решившись попытавшись одолеть прославленного Свенельда в «регулярном сражении». Правда, тогда следует допустить, что среди древлянских воевод не было ни одного хотя бы относительно здравомыслящего человека и стоящего профессионала. Когда известие о катастрофе под Овручем дошло до уделов, местные вожди-Святославичи, подобно князю Владимиру, разбежались, а местные же «знатные люди» поспешили с изъявлением покорности киевскому князю.

Второй: оппозиция Киеву не теряла времени и готовилась к войне, тем более что ей благоприятствовала пауза, возникшая в самом Киеве из-за кризиса в связи с гибелью Люта и необходимостью Свенельду восстановить свои позиции. Это означает, что дружины уделов были стянуты в Древлянскую землю. Местом сбора был определен не Искоростень, находившийся слишком близко к границе Киевского удела, а Овруч – хорошо укрепленная крепость на севере Древлянской земли. Объединенные силы уделов предполагали в одном сражении сломить натиск киевлян, вслед за чем развить наступление к Днепру, на Вышгород и Киев. Именно этот вариант развития событий представляется наиболее вероятным, поскольку дает ответы почти на все вопросы: и почему уделы не стали сопротивляться продвижению киевлян на север (потому, что сопротивляться было уже некому); и почему Олег решился на сражение в поле, а не за стенами укреплений; и почему Владимиру и Добрыне пришлось спешно покидать Новгород и «за морем» искать людей для новой дружины, а самим новгородцам изъявлять покорность перед киевским князем. Но это также означает, что под Овручем произошло грандиозное сражение, в котором Киев одолел окраины. Рискнем предположить, что столь большого числа воинов на одном поле на Руси еще не сходились в смертельной схватке. И столь же беспримерным оно было по числу погибших. Для проигравшей стороны сражение окончилось не просто поражением, а настоящим избиением.

Однако чем вызвано поражение оппозиции? Ведь ее армия должна была быть огромна. Причины поражения подобных «сводных» армий хорошо известны. Примеров множество в истории. Конечно, каждый из удельных Святославичей хотел победы не только вообще, но и такой, при которой максимальные потери понесут все прочие союзники: ведь союзники они здесь и сейчас, при разгроме Ярополка, а когда победители (как предполагалось) выйдут к Киеву, они уже станут соперниками. Претендентов на киевский престол было слишком много, и о предстоящей схватке за него они не могли не думать. А чтобы там, в Киеве, позиции были предпочтительными, необходимо было: во-первых, сохранить в целости и сохранности свои дружины и, во-вторых, предельно ослабить дружины своих потенциальных соперников за Киев. Скорее всего, сюжет сражения напоминал то, что произошло в 1223 году на реке Калке, когда монгольские тумены Субедей-баатура и Джебэ-нойона фактически уничтожили численно превосходившие их русские войска, вышедшие в степь на помощь половцам: дружины русских князей наступали разрозненно, в битве не помогали друг другу. Причина катастрофы на Калке – результат удельной разобщенности Руси, единой как явление географическое, религиозное и культурное, но никак не политическое. Но и в 977 году под Овручем стояли войска уделов. Для них победа над Ярополком была только первой частью войны, и они не могли не думать о завершающей ее фазе, о схватке за стольный Киев, как русские князья на Калке не могли не думать о прерванной усобице, которую тотчас по возвращении из Дашт-и-Кыпчака они намеревались возобновить. Даже для великого полководца, с безупречным прошлым и огромным авторитетом, для личности с ярко выраженной харизматичностью объединить такую «сводную» армию, раздираемую противоречиями и подозрительностью, добиться согласованности от ее взаимно недоверчивых частей – задача почти нерешаемая. Да такой харизматичной личности и не было у оппозиции. Формально главнокомандующим был Олег Святославич, но просто потому, что военные действия проходили на территории его удела. Возможно, старшинство Олега определялось и возрастом – среди собравшихся Святославичей он был старше всех годами, хотя вряд ли ему было более двадцати лет. (Впрочем, неизвестно, были ли при армии прочие главы удельных княжеств; Владимир, как мы знаем, оставался в Новгороде, но это могло произойти и по отдаленности региона, и по многим иным частным и случайным причинам). Опыта командования войсками Олег до того не имел. Уже по одной этой причине воеводы могли игнорировать его приказы, если таковые и были. Скорее всего, общие решения принимались, как и на Калке, коллегиально, а во время военных действий это верный путь к катастрофе.

В отличие от удельной оппозиции, киевские войска имели единое командование. Однако, именно благодаря богатому опыту и как военачальника, и как государственного деятеля (сочетание этих качеств в одном лице создают особую благоприятность) Свенельд понимал, что военные кампании, проведенные князем Святославом, слишком дорого обошлись Киеву – огромные потери за короткий срок невозможно было восполнить даже в относительной степени. Причем, на берегах Дуная, Черного моря и Днепра нашли свой конец лучшие. Известно, что сам Свенельд добрался до Киева зимой на исходе 971 года с незначительным числом людей. Их соединение с небольшой дружиной Ярополка, находившейся в Киеве и вряд ли имевшей боевой опыт – это все, чем мог располагать Свенельд. Правда, средства, которыми располагал Киев, позволяли принять на службу дружинниками различных «искателей счастья». Но, во-первых, большинство их уже «прибилось» к различным уделам, оставшиеся были отнюдь не лучшими вояками и, что важно, малонадежными; а во-вторых, формальное скопление вооруженных людей нельзя считать войском. Это, кстати, касается и ополчения, которое, естественно, было набрано: ополчения отличались стойкостью и верностью, но хороши были главным образом в обороне, когда надо было «стоять насмерть», особенно когда позади родные поля, деревни и посады. Для наступления, для маневренной войны им не доставало выучки и подвижности. Но даже скромного летописного текста достаточно, чтобы сделать очевидный вывод – Свенельд перенял лучшее у Святослава, используя стратегию молниеносной и подвижной войны. И это было разумно: в затяжной войне у Киева на победу шансов было немного, так как потенциал уделов совокупно был значительно больше, чем Киева, и время позволило бы этот потенциал мобилизовать и по частям вводить в ход войны. Иначе говоря, уделы имели резервы, а вот Киев – нет. В этой ситуации необходимо было добиться решительного перелома в ходе войны немедленно. Все зависело не просто от первой кампании, а именно от первого удара, которому следовало стать поистине молниеносным и точным. Нужна была не просто победа, а именно разгром противника. Качество армии в этом случае требовалось высокое. Тут два варианта.

Первый: Свенельд совершил чудо (или подвиг) и сумел за год (это максимум, все же большая часть времени ушла на политическую борьбу в Киеве) создать из имевшихся в его распоряжении фрагментов вышколенную, образцовую армию.

Второй: Свенельд прибег к помощи сильного и верного союзника. Ничуть не умаляя способностей старого сподвижника св. Ольги, следует признать первый вариант маловероятным – даже римлянам, поднаторевшим в подобных ситуациях (в период и Пунических, и Гражданских войн) требовалось больше времени. Что-то и, наверное, многое было Свенельдом сделано, но все же без союзника ему обойтись было вряд ли возможно. Таким союзником могли быть только печенеги.

Конечно, у печенегов в истории, и особенно в истории русской, дурная слава. Они совершали нападения на русские земли, разоряли города и села, убили князя Святослава и даже совершили два нашествия на Русь: при св. Ольге в 968 году и при князе Ярославе Мудром в 1036 году. Последнее нашествие завершилось грандиозной битвой под стенами Киева, на чем, собственно, история печенегов и кончилась. В эмоционально-эстетической памяти русского человека печенеги – народ жестокий, алчный, коварный, с примитивной культурой (как были, так и оставались кочевниками, городов не строили), преданный дремучему язычеству в самой извращенной форме. В массовом сознании разницы между хазарами, печенегами и половцами вряд ли можно найти – все они кочевники, которые только и делали, что зарились на русские плодородные земли и стремились завоевать Русь. Но нужно отдавать себе отчет в том, что степняка-кочевника никак не могут интересовать лесные, сложнопрофильные, с большими заболоченными участками территории Руси – там нет места для кочевого образа жизни. Правда, сильно уязвимые от климатических колебаний, кочевники вынуждены временами компенсировать свои потери грабежом более стабильных и богатых оседлых соседей. Набеги вызваны не порочной склонностью к грабежам, а спасением себя от гибели. В противостоянии оседлой и кочевой цивилизаций у первой все преимущества. В лесной зоне с системой засек кочевники утрачивают свое тактическое преимущество и не располагают необходимыми средствами для полноценной осады и взятия укрепленных городов и крепостей. В то время, как оборонительное искусство совершенствуется, тактика кочевников остается неизменной (метаморфозы, произошедшие на рубеже XI–XII веков в Восточных степях и приведшие к стремительному созданию Монгольской империи Чингиз-хана – явление феноменальное и предполагает особый разбор).

Впрочем, Хазарский каганат – также разговор особый хотя бы потому, что это лишь отчасти кочевая цивилизация: это полноценное государство, имевшее претензии как минимум на региональное лидерство и в течение полутора веков державшее в напряжении, а временами и в страхе, своих соседей, в том числе таких, как византийцы и арабы. Иудейский по вероисповеданию, каганат стремился установить над Русью жесткий вассалитет, что ему пусть и на короткое время, временами удавалось. Но даже хазарская конница не углублялась в русские земли далее лесостепной пограничной полосы, т. е. угроза существовала разве что для жителей междуречья Сейма, Сулы и Псела.

Печенеги, кочевники тюркютской группы, мигрировали из Центральной Азии в Западные степи во второй половине IX века: низовьев Днепра и Крыма они достигли в 882 году, т. е. тогда же, когда Олег Вещий захватил Киев и началась история Киевской Руси. Причина миграции – ожесточенная война между племенами из-за климатических изменений и сокращения пастбищ. Западная степь была территорией Хазарского каганата и хазары впустили на нее печенегов для того, чтобы те составили противовес мадьярам. Вражду между тюркскими и угро-финскими кочевыми племенами хазары, придерживавшиеся принципа «сдержек и противовесов», всячески поощряли. Но нараставший кризис власти в Итиле, видимо, не позволил хазарам в своем принципе быть последовательными – на рубеже IX–X веков печенеги вытеснили мадьяров из степей и те ушли через Южную Русь на Запад, в Панонию. Печенеги же, заложив основы своей степной гегемонии, начали тяготиться обременительной властью каганата и при князе Игоре Старом даже были союзниками Руси в борьбе против Хазарии. Став самым сильным из степных вассалов Хазарского каганата, печенеги после его падения в 965 году и не без содействия князя Святослава не только сохранили свое положение, но и установили свою полную гегемонию в Северном Причерноморье от Восточных Карпат до Урала. Вопреки общепринятому предубеждению они были заинтересованы в союзнических отношениях с Византией и Русью, поскольку, в силу географических причин, оказывались посредниками в этой торговле и имели с нее значительную долю прибыли. Кроме того, печенеги сильно опасались этнически родственных болгаров, не без оснований подозревая их в желании, после того, как им удалось бы расправиться с византийцами, распространить свою власть и на Северное Причерноморье, откуда они, собственно, в начале VII века, ведомые ханом Аспарухом, и пришли на Балканы. Многие печенеги приняли православие, хотя и не отказались от кочевого образа жизни, которому они были привержены куда более последовательно, нежели хазары и мадьяры. Собственно, до самого своего конца, до выдворения их в Венгрию в середине XI века, они оставались кочевниками.

В 960 – начале 970-х годов печенежские ханы входили в союз с Византией и Русью против Болгарского царства: печенежская конница участвовала практически во всех основных сражениях и Первой, и Второй Балканских войн. Если даже на короткое время печенеги, как это было в 968 году во время Первой войны, разрывали союзнические обязательства с византийцами, все равно придерживались союза с Русью. Летопись акцентирует внимание на том, как печенеги хана Кудри убили Святослава на Днепровских порогах, и событие это, вычлененное из контекста, видится для русских как-то зловеще. Но ведь Святослав сам поставил себя в такое роковое положение и если кто-то менее всего хотел бы его возвращения на Русь, так это Киев, как, впрочем, и все удельные центры. Для печенегов же возвращение Святослава в Киев означало разрыв отношений Византии и Руси, прекращение русско-византийской торговли и огромные убытки. Кроме того, было понятно, что, восстановив свои силы, Святослав попытался бы восстановить свой личный удел в Крыму, мыслившийся им как государство-паразит, живущее за счет грабежа соседей, что не только ликвидировало бы гегемонию печенегов в Западной степи, не только разорило бы их, но, возможно, вынудило бы их покинуть насиженные кочевья и отойти к средней Волге и междуречью Волги и Урала. Если печенеги и в самом деле виновны в гибели Святослава, то нельзя не признать, что тем самым они спасали от новых бед и погромов не только себя, но и Киев, да и все русские земли. И вряд ли печенеги решились бы на это, если бы не знали, что действия их получат одобрение в Константинополе и в Киеве. Кроме того, не будет лишним напомнить, что все известные нам по именам печенежские ханы Причерноморья приняли таинство Крещения и перешли на русскую службу: в 979 году – хан Илдей, в 988 году – хан Метигай, в 991 году – хан Кучук.

Из всего этого следует, что Русь и печенеги чаще находились в союзе, чем враждовали. Киев зависел от печенегов, поскольку нижнее течение Днепра проходило по степям и осложнялось системой порогов. Но и печенеги не менее зависели от Киева, поскольку бесперебойная византийско-русская торговля была источником их прибыли. И потом, печенежские ханы в живой памяти имели судьбу Хазарии, буквально раздавленной жерновами русско-византийского союза; ханы понимали, что их легко может постигнуть такая же судьба, а потому предпочитали иметь как минимум лояльные отношения и с Русью, и с Империей. Для печенегов слишком убыточен был бы хаос междоусобных войн на Руси. Отсюда неизбежно следует, что ханы не могли быть равнодушными наблюдателями того, что и как происходит у их богатого и сильного северного соседа. Не то чтобы им так уж нравился именно Ярополк, в конечном счете не так уже и важно, кто был князем на киевском престоле, сколько им нравилось восстановление при нем стабильности и возобновления русско-византийской торговли. Если Свенельд в 971 году ушел «из-под носа» печенегов, значит он, вероятнее всего, заключил с ними договор. Теперь он мог на этом основании создать дружественный союз с ними. Как и скифы, печенеги вовсе не были такими уж упертыми «людьми войны» и весьма ценили блага мира. Воевать, конечно, им приходилось, но гораздо чаще не с соседями, а друг с другом за кочевья: передел «сфер влияния» в Печенежской степи был постоянным.

Свенельд, обратившись к печенежским ханам за помощью, а ему это было тем более легко, что с многими из них он всего-то года два-три тому назад воевал в одном ряду, «бок о бок» на Балканах, получил не только увеличение своих сил количественное, но и качественное. Причем именно такие силы, которые были просто незаменимы в мобильной войне, где важны были скорость передвижения, стремительный натиск яростной атаки, обход противника с флангов.

Сражение произошло именно близ Овруча, т. е. Олег Святославич вывел свои войска за укрепления, в поле. Исходя из сказанного выше, восстановить его ход не так уж сложно. Лобовую атаку армии удельных князей приняла киевская дружина и ополчение, в то время как печенежская конница обходила фланги и возможно даже вышла в тыл противника. В этой ситуации отсутствие авторитетного и фактического единого командования и согласованности в действиях совокупно с взаимной подозрительность сыграли в армии союзников роковую роль. Воеводы стали выводить свои дружины из сражения, думая только о собственном спасении. Потери дружин соседнего удела их не беспокоили: в конце концов, сегодня они «союзники», а завтра легко могут стать «соперниками» и «врагами». Такой выход из сражения вместо перехода к плотной обороне привел к полной дезорганизации армии, и отступление очень быстро превратилось в паническое бегство. Все пытались как можно быстрее добраться до стен Овруча, за которыми, как казалось, их ждало спасение. Расстроенные ряды беспорядочно уходящей пехоты – легкая добыча для печенежской конницы. По мере приближения к Овручу нарастал хаос, который достиг апогея у самых стен. Узкий подъемный мост не мог пропустить огромную массу охваченных паникой людей. Началось столпотворение и давка, что привело к такой же катастрофе, как в 312 году на Мильвиевом мосту в Риме. Тогда в Тибре под руинами моста погиб император-язычник Максенций и множество его воинов. Теперь же во рву, так же со множеством своих воинов, погиб князь Олег Святославич.

Катастрофа под Овручем привела к тому, что удельная оппозиция разом лишилась своих сил. Редкий случай в истории блестящего по результатам блицкрига. Киев, казалось, выиграл войну одним ударом. Ярополку оставалось только закрепить свою победу.

Глава 6. Неверные плоды победы

В военной истории есть такое понятие – «Канны», т. е. сражение, в результате которого уничтожается практически вся армия противника, лишающегося какой-либо возможности к сопротивлению. В результате одного генерального сражения война выигрывается. Название такому явлению дано по знаменитой битве 216 г. до Р. X., тогда, во время Второй Пунической войны, армия карфагенского полководца Ганнибала Барки разгромила и фактически уничтожила римские легионы консулов Гая Терренция Варрины и Луция Эмилия Павла. Битва при Овруче стала именно таким сражением – враги Киева были повержены, все их планы расстроены и, казалось, ничто не могло изменить ситуацию, как она сложилась в начале лета 977 года. Правда, «Канны» – феномен опасный и лукавый. Нельзя забывать, что спустя всего четырнадцать лет после своего беспримерного триумфа великий Ганнибал был разбит при Замах новыми римскими легионами во главе с Сципионом Африканским. Вторую Пуническую войну карфагеняне все же проиграли и Ганнибалу не оставалось ничего иного, как покончить с собой. Победа при Овруче оказалась зенитом и в карьере Свенельда, и в жизни князя Ярополка. Но ведь пройдет всего лишь три года, и все изменится кардинально, путь Руси в истории будут определять совсем иные люди. И именно те, чье положение летом 977 года казалось безнадежным.

После грандиозной победы под Овручем Свенельд, если верить летописям, а не верить им нет оснований, не вернулся в Киев, чтобы праздновать свой заслуженный военный триумф. Киевская дружина устремилась сквозь всю Русь на север, к Новгороду. Правда, в Лаврентьевской и Никоновской летописях об этом походе ничего не говорится. Их авторы ограничились констатацией того, что «когда Владимир в Новгороде услышал, что Ярополк убил Олега, то испугался и бежал за море, а Ярополк посадил своих посадников в Новгороде и владел один Русскою землею». Фрагмент этот, хоть и короткий, но очень емкий именно информативно.

Во-первых, Владимир лично не участвовал в сражении под Овручем.

Во-вторых, в Новгороде по какой-то причине не оказалось сил для сопротивления Киеву, как не оказалось и времени, чтобы организовать это сопротивление. Сил не оказалось потому, что они, видимо, полегли под Овручем (иное внятное объяснение найти просто невозможно). Времени же не оказалось именно потому, что Киев его новгородцам просто не оставил, начав наступление тотчас же, после победы в Древлянской земле.

В-третьих, очевидно, что Новгород получил бы столь необходимое время и, соответственно, возможность для политического маневра, если бы на север были отправлены только киевские послы. Но в том-то и дело, что появились не великокняжеские послы, а великокняжеское войско. Новгород оказался перед небогатой альтернативой между «плохим» и «очень плохим»: либо в крайне невыгодной, заранее проигрышной ситуации оказывать сопротивление с последующим погромом, гибелью многих знатных родов, разорением, упразднением «новгородских вольностей» и установлением сурового военного наместничества, либо, исходя из того, что «повинную голову меч не сечет», признать поражение заранее, повиниться, избежать тем самым репрессий, сохранить своеобразие своего социально-политического устройства и, получив время, использовать его для накапливания сил, для ответного удара. Символ оппозиционности Новгорода – князь Владимир Святославич и посадник Добрыня. От них следовало избавиться прежде всего, обвинив их «во всех смертных грехах», прежде же всего, в обмане новгородцев. Тем самым демонстрировалась лояльность Киеву и великому князю, у которого исчезала бы мотивация к проявлениям жестокости в отношении новгородцев. Поспешное бегство Владимира и его дяди указывает, что новгородцы обнаружили оперативность и исключительную разумность в своих действиях. Бегство (которое, конечно, выдано было за «изгнание») указывало на «разрыв» Новгорода с «порочным прошлым». В то же время новгородцы не опорочили себя пролитием княжеской крови: кто знает, как Ярополк отнесся бы к такому посягательству на жизнь Рюриковичей (особенно если вспомнить, как он убивался по погибшему брату Олегу, тело которого было по его настоянию разыскано среди тысяч трупов, что лежали в несколько рядов во рву у овручева моста). Да, Нестор не говорит, что армия Ярополка и Свенельда пошла на Новгород, но реакция Новгорода, действия новгородцев, могут быть объяснены только неожиданным и стремительным приближением к Ильменю киевских войск.