Время святого равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко. События и люди

Привоз Ярополка в Киев – явный риск, которого следовало избежать. Киевлян, да и всю Русь, следовало поставить перед фактом того, что Ярополка уже нет. Тогда где же должна была проходить встреча победившего новгородского князя и побежденного князя Киевского? Где был этот отчий теремной двор? Они, эти «отчины», конечно, были, но к северу и западу от Киева, на большом удалении от Родни. Смысла «выманивать» туда Ярополка не было никакого. Остается сама Родня, в крепости такой теремной двор имелся. Надо полагать, в ходе переговоров, где «челночной дипломатией» занимался воевода Блуд, крепость была сдана, и туда вошла дружина победителей. В тот же день и, весьма возможно, в тот же час «Владимир вошел в отчий дом теремной… и сел там с воинами и с дружиною своей». Блуду оставалось только довести Ярополка через переходы в большую палату, где расположились победители. «Пойди к брату своему и скажи ему: что ты мне ни дашь, то я и приму!» – увещевал Блуд великого князя. И сама эта фраза свидетельствует о том, что Ярополку что-то обещалось. Но в этой фразе есть и указание на какую-то заминку, которая произошла в последний момент. Возможно, Ярополк испытывал тревогу, что-то подозревал.

В летописи упоминается некий Варяжко, очевидно, гридень из ближнего великокняжеского окружения. Особенность его имени-прозвища, сохраненного в летописи, говорит не только о его происхождении, но и о его невысоком статусе. Этот Варяжко уговаривал Ярополка Святославича: «Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов». Но мог ли уже Ярополк воспользоваться этим советом, если дружина Владимира расположилась в Родне? Если даже и Ярополк все понял, то понял слишком поздно[36].

Впрочем, все было обставлено, как если бы и в самом деле велись переговоры – Ярополк направился к палате, сопровождаемый не только воеводой Блудом, но и целой свитой из близких ему людей. До последнего сохранялась видимость надежды. До тех пор, пока Ярополк не переступил порога палаты. Нестор пишет: «Когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазуху. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим». Судя по всему, Блуд тотчас, как Ярополк вошел в палату, закрыл дверь за ним, отсекая великого князя от его свиты. И немедленно, не давая Ярополку сориентироваться, стоявшие у косяков двери два варяжских дружинника одновременно вонзили мечи с боков – смерть наступила мгновенно.

Совершенное было, конечно, злодейством, но для средневекового мира весьма типичным. В плоскости политической истории и пролонгируемой во времени перспективы государственного строительства это злодейство обладает целесообразностью. Принесение одной жертвы сохраняет тысячи жизней и дает залог дальнейшего развития. Впрочем, свойственно это отнюдь не только Античности или Средневековью – в современной истории подобная практика сохраняется, причем, в не меньшей демонстративности.

Какова же судьба Блуда? Собственно, по его судьбе можно определить и отношение Владимира Святославича к тем, кто так или иначе помог ему прийти во власть. В. Татищев, опираясь на Иоакимовскую летопись, говорит о том, что новый великий князь жестоко расправился с Блудом, видимо, исходя из того, что предавший один раз предаст и вторично: «Три дня честив Блуда, потом умертвил его, сказав: я исполнил свое обещание, а теперь наказываю изменника, убийцу государя своего». На самом деле это – фантазия. В. Татищев относил ко временам Владимира событие, которое, скорее всего, и в самом деле имело место в древнерусской истории, но в более поздний период, возможно, к времени войн удельных княжеств. Что же до Владимира Святославича, то он предпочитал людьми для него полезными не разбрасываться.

В конце концов, мы воспринимаем поступок Блуда как коварную измену, поскольку не имеем представления о мотивации его действий. А они должны были быть весьма основательными и глубокими. И никак не карьерными – при Ярополке Блуд достиг вершины возможного для людей его уровня; выше ему все равно было бы не подняться, ибо там, выше, были места только для членов клана Рюриковичей. Несомненно, Блуд встал на сторону оппозиции еще до того, как Владимир возвратился из Скандинавии. В течение всего срока правления Владимира Святославича Блуд оставался в числе высокопоставленной знати, состоя в окружении великого князя. Именно он станет «пестуном» будущего великого князя Ярослава Мудрого, т. е. станет при нем тем, кем был Добрыня при Владимире. Очевидно, он сопровождал Ярослава Владимировича в Залесье, а затем в Новгород. При сложных в последние годы жизни Владимира Святославича взаимоотношениях его с сыном Ярославом, воевода Блуд оставался верен своему воспитаннику. После 1015 года, в уже весьма преклонном возрасте (под семьдесят лет, как минимум) он занял место главного воеводы и в сражении с польской армией короля Болеслава, случившейся на берегах Южного Буга в 1018 году, погиб. Конечно, к тому времени он был христианином с именем Иона, хотя когда это произошло: в 988 году, или ранее, быть может, еще при Ярополке – сказать невозможно[37]. Остались после достойной воина кончины его наследники и, судя по всему, многочисленные. Одни из них, видимо, со Святополком Окаянным, уйдут в Моравию, где продолжат служить, но уже чешским королям и моравским маркграфам. Другие же останутся на Руси и впоследствии войдут в число знатных родов Галицкого княжества. В XIV веке наследники воеводы Блуда будут участниками строительства Литовского государства, сражаясь в войсках великих князей Гедиминаса и Альгирдаса. Когда Ягейла Альгирович станет польским королем, уйдут с ним в Польшу, будут воевать с турками. Еще до образования Речи Посполитой, в конце XV века наследник их, именуемый Федором, уйдет на службу к московским государям и станет основателем знаменитого дворянского рода Блудовых, которые воевали и с Литвой, и с крымскими татарами, и участвовали в избрании на царство Бориса Годунова, и деятельны были в ополчении Минина и Пожарского, владели имениями в Московской и Рязанской губерниях в XVIII веке и, наконец, будут возведены в графское достоинство. По мужской линии род фактически пресекся к 1870 году.

Хотя Владимир Святославич в результате отлично подготовленного новгородцами и стремительно проведенного блицкрига добился в 980 году, казалось, невозможного, т. е. завоевал Киев и стал великим князем, назвать его положение завидным было трудно. Как ни тяжело захватывается власть, куда тяжелее ее за собой удержать, а равно и не девальвировать ее превращением в некую фиктивность. С чем новый князь имел дело?

Прежде всего, это захваченный Киев и киевляне или, если точнее, население пристепного Поднепровья – население богатое и привыкшее к своей исключительности, как «станового хребта» Древнерусского государства. От их поддержки, собственно, зависела во многом легитимность и прочность великокняжеской власти. Население это было неоднородно, как, впрочем, уже и везде: среди посадского населения возвышались семьи родо-племенной и военной знати, привычно соперничавшей друг с другом и удерживаемой от открытой борьбы только силой верховной власти. При Ярополке Святославиче эта власть проявляла себя умеренно и знать привыкла к своеволию. Дальнейшее пролонгирование такой ситуации могло легко привести Киев с окрестностями, а вместе с тем и всю Русь к затяжному кризису. Знатные семьи обросли многочисленными «клиентами»[38] (как и в Новгороде, как и, видимо, в остальных уделах), фактически поделив огромный киевский посад на жестко удерживаемые за собой сферы влияния. Вражда знати неизбежно втягивала в свою орбиту и простонародье.

Кроме привычных причин конфликтов – коммерческих и статусных – имелась и еще одна, ставшая, видимо, весьма значительной – религиозная. Еще при княгине Ольге стало упрочаться положение христиан. Число их умножалось, и положение их, особенно в годы правления Ярополка Святославича, становилось все более завидным. Они привыкли уже быть опорой великокняжеской власти, чему не могли не завидовать те, кто оставался в сфере язычества. Новому князю еще предстояло сделать и для себя, и для всей Руси судьбоносный выбор. Но сейчас, в самом начале своего княжения, находясь в, так сказать, «подвешенном» состоянии, принять чью-либо сторону всецело Владимиру Святославичу было невозможно, нужна была поддержка всех киевлян. Только получив от всего Киева абсолютную поддержку, он мог не стать игрушкой в руках многочисленной и пестрой оппозиции. Киев мог дать людские и материальные ресурсы. Но мог и не дать. Пока же новый великий князь для киевлян был и «терра инкогнита», и «анфан террибль» – фигура опасная и непредсказуемая. Узурпатор, «робичич» и братоубийца. Главарь мятежной оппозиции диких провинциалов, нарушивших привычное, наконец-то наладившееся в последние лет пять-шесть течение жизни. Главарь тех, кто распахнул врата в тревожное будущее.

Киевляне ожидали погромов, грабежей и того, что оставшимся в живых придется все начинать заново. Владимиру Святославичу предстояло обрести у них если не любовь, то хотя бы уважение и уверенность в том, что в его лице они видят своего защитника. А сделать это было очень сложно. И, прежде всего, потому, что та самая оппозиция, которую и возглавлял Владимир Святославич, жаждала торжества в своем реванше. Собственно, им меньше всего нужен был Ярополк, который был не более, чем символ киевского богатства и процветания, силы и власти. Забрать богатства Киева, лишить Киев власти, сделать его через унижение последним из участников той удельной конфедерации, которая называется Русью – вот что хотели лидеры оппозиции[39]. Каждый хотел видеть именно себя на месте Киева. И теперь, когда киевские врата были открыты, союзники готовы были вцепиться в глотку друг другу за власть над проходом к Византии. Ситуация могла выйти из-под контроля в любой момент. И точно так же, как от Владимира Святославича требовалось недюжинное искусство политического маневрирования и умения убеждать киевлян, так же и те же качества нужны были ему в не меньшей степени и для того, чтобы не пролилась кровь между членами бывшей оппозиции. Всех нужно было «развести по домам» и, желательно, удовлетворенными.

А ведь был еще Новгород, армия которого была покамест реальной опорой власти нового великого князя. Но это же делало Владимира Святославича и заложником амбиций и интересов теперь уже далекого и своевольного города, интересы которого были вовсе не теми же самыми, что интересы всей Руси. И снять с себя бремя новгородской зависимости, да снять так, чтобы это не привело к новой войне; снять так, чтобы сохранить новгородцев «своими» – это труднейшая задача.

И, наконец, есть варяжская дружина, которая уверена в том, что Киев ей положен как военный трофей. И если этих варягов Киевом удовлетворить, то хотя Киев погром, конечно, переживет, но его Владимиру не простит. Значит, нужно как-то защитить Киев, вывести киевлян из-под удара – это стало бы идеальным основанием для начала правления. Но как противостоять своевольным варягам?

Как разрешить все, казалось бы, насмерть завязанные узлы проблем?

Глава 12. На киевском золотом столе

Как приняли киевляне известие о гибели Ярополка Святославича – о том летописи умалчивают. С большой долей вероятности можно сказать, что радости по этому поводу в стольном граде Руси не испытывали, даже те, кто не любил покойного князя. Нет, правда, упоминаний и о каких-либо попытках к сопротивлению. Город замер в тревожном ожидании решения своей участи и, надо полагать, готовился к худшему. Судьба захваченных городов была в те отнюдь не «вегетарианские» времена незавидная – погром, грабеж и разорение были делом обычным и даже неизбежным. Страшным для киевлян примером была судьба обращенного в пепелище Полоцка. Нечто подобное ожидалось, несомненно, и в Киеве. Если на начало 970-х годов киевляне едва имели какое-то представление о Владимире Святославиче и ничем не отличали его от прочих многочисленных вождей окраинных провинций, то за последнее время о нем сформировалось мнение вполне определенное и, в основном, зловещее – молодой, амбициозный, жестокосердный, скорый на расправу правитель, прошедший выучку в Скандинавии и многое перенявший у суровых тамошних конунгов. Было понятно, что за Владимиром стоят новгородцы, от которых Киеву ожидать снисхождения не стоило – Новгород наконец-то получил возможность взять исторический реванш и было бы невероятно ожидать от него милосердия. То, что Владимир Святославич не дал отмашку на погром тотчас после вхождения в стольный град, вряд ли могло обнадеживать киевлян, так как в войне нужно было поставить финальную точку и до решения участи Ярополка Святославича заниматься Киевом просто не было времени. Можно было лишь надеяться на отсрочку. Или на чудо, если укрывшемуся в Родне великому князю удалось бы «развернуться» с печенегами и начать действенное сопротивление. Но все завершилось быстро и трагично. Братоубийство, совершенное в Родне, было для Киева предвестием вплотную придвинувшейся катастрофы – теперь настала и его очередь.

Однако летописи ничего не говорят о киевском погроме. Нет сомнения, что Нестор не стал бы о нем умалчивать, поскольку трагедия Киева была бы целесообразна для создания летописцем драматургии образа Владимира, разворачивавшегося от языческой дикости через преображение в Корсуни к христианству. Не умолчал бы об этом Нестор так же и потому, что на его время это еще было бы в живой памяти киевлян. Но поскольку этого сюжета Владимир Святославич летописца лишил, то пришлось заменять его размышлением о его распутстве. «И был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц». Лаврентьевская летопись указывает, что таковых было более восьмисот. Никоновская же летопись «берет выше» и говорит, что их было более тысячи. Сомневаться в страстности Владимира Святославича оснований нет, но есть, тем не менее, сомнение в достоверности этой информации. Скажем, каким образом, чисто организационно, можно было разместить в указанной крепости Родня гарем в три сотни наложниц? Судя по данным об этой крепости, в ней располагалось не более сотни воинов. Кстати, обратим внимание на то, что, перечисляя «очаги» беспутства Владимира Святославича и скопления «гаремов» его наложниц, летописцы не указывают ни Киев, ни Новгород. В стольном граде Владимир Святославич, очевидно, вел себя сдержанно и поводов для нареканий со стороны киевлян старался не давать. Правда, он, как пишут летописи, «взял за себя» жену покойного брата Ярополка – гречанку, которая, к тому же, была беременна. Родившегося вскоре мальчика нарекут Святополком, и он будет усыновлен Владимиром Святославичем. Но то, что для нас сегодня может представляться предосудительным, отнюдь таковым не было на исходе X столетия. Вряд ли это вызвало нарекания даже со стороны местных христиан, не говоря уже о всех прочих. Может быть и приглянулась гречанка победителю, а может быть и нет – на самом деле, это особого значения не имеет: Владимир Святославич, следуя давним, уходящим в глубь языческого прошлого, традициям, которые были живыми в те времена, таким образом «вступал во владение» имуществом своего брата Ярополка. Он становился «заместо брата» хозяином семьи, собственности и власти, в том числе. Скорее, киевлян такой оборот дела должен был радовать, тем более, что произошло это без жутких эксцессов, которые имели место в Полоцке.

Тот, кого киевляне боялись и от кого ожидали проявления свирепости, стал как раз неожиданным защитником Киева. Новгородцы, и не только они, но и все члены «языческой оппозиции», были бы не прочь «оттоптаться» на Киеве: отомстить за свою от Киева зависимость, материально оправдать издержки от похода и вознаградить себя за успех. Варяжская дружина, честно выполнявшая условия заключенного с ней договора, видела в Киеве законную для себя добычу.

Нельзя не понимать, что киевская проблема 980 года носит подлинно исторический для народов Восточной Европы характер. От решения Владимира Святославича поистине тогда зависела судьба Руси. Если конкретнее, то от него зависело: быть ей или не быть! Надо полагать, далекие перспективы вряд ли осознавались им, да и вряд ли особо интересовали. Он был озабочен легко прогреваемыми ближними перспективами. Возвращаться в Новгород и жить в зависимости от местной элиты Владимир Святославич не хотел – масштаб его натуры, его характер и амбициозность очень быстро привели бы его к конфликту с Новгородом. Но борьбу с новгородцами за власть он, скорее всего, тогда бы проиграл. И пришлось бы тогда Владимиру Святославичу вновь бежать «за море» и искать там себе места как изгою. Столь незавидная судьба легко просчитывалась если не самим Владимиром, то хотя бы многоопытным Добрыней. Понятно, что единственное, чем Владимир мог воспользоваться и, судя по положительному для него результату действительно воспользовался, это неоднородность тех сил, главою которых он был. Новгородцы в своих амбициях удерживались силами прочих уделов. Все они вместе уравновешивали варяжскую дружину.

Наиболее опасной силой Владимир Святославич считал именно варягов. Следовательно, от них нужно было избавиться прежде всего. Традиция требовала отдать им Киев на разграбление. Правда, эта же традиция предлагала и альтернативу – выкуп. Проблема в том, что объем выкупа сами варяги и определяли. Нестор пишет: «Сказали варяги Владимиру: „Это наш город, мы его захватили – хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека“». В Никоновской летописи чуть иная интерпретация слов варягов: «Этот город наш, мы возьмем его; если же хочешь дать выкуп за него, так дай по две гривны с человека».

Много ли это? Гривна известна на Руси и как шейное украшение (часто наградное) в виде золотого или серебряного обруча, а позднее и цепи; и как основная денежная единица. По В. Черепнину, на время Ярослава Мудрого (т. е. на середину XI века) гривна весила половину фунта. Фунт, как он принят по стандарту 1899 года, введенного Д. Менделеевым, равен 409 граммам. На то же время сохранял свое значение и т. наз. «русский артиллерийский фунт», несколько больший по весу – 490 граммов. Не отклоняясь на возможные микроскопические допуски, можно утверждать, что в гривне было около двухсот граммов серебра. Правда, В. Янин считает, что на IX век в гривне было серебра несколько меньше. На время Владимира Святославича гривна являлась самой крупной денежной единицей.

Необходимо учесть, что Киев был самым большим из древнерусских городов. Адам Бременский называл его «соперником Константинополя», а Титмар Мерзебургский на последние годы правления в нем Владимира Святославича насчитал в Киеве четыре сотни храмов. На исходе истории Древнерусского государства, т. е. к середине XII века в Киеве проживало от тридцати до пятидесяти тысяч жителей. На конец X века их было, конечно, меньше. От времени Владимира Святославича до времени Юрия Долгорукого город увеличился в три раза. Следовательно, в Киеве на 980 год проживало около десяти тысяч жителей, что позволяет считать его даже и на то время одним из крупнейших городов Европы (скажем, в Лондоне проживало не более четырех тысяч человек). Это значит, что если каждый житель Киева даст по две гривны, то получится четыре тысячи килограммов серебра.

Если летопись не преувеличивает, то варяги поставили перед Владимиром Святославичем задачу почти невыполнимую – они потребовали чудовищного по величине вознаграждения в качестве условия не разорять Киев. Но в самом этом условии для Владимира образовалась и возможность решения нерешаемой задачи. Чтобы собрать такую гору серебра необходимо было время. Варяги это понимали и, надо полагать, согласились подождать, предаваясь отдыху и обильным трапезам. Где? Очевидно, что в княжеских вотчинах: в Родне, в Берестове – которые теперь стали собственностью Владимира. А вот самому Владимиру нельзя было тратить время. Конечно, Киев был городом богатым и желаемую варягами сумму с киевлян можно было собрать. Вряд ли и великокняжеские закрома остались после Ярополка пустыми. Но отдать всю великокняжескую казну – значит лишиться важнейшего инструмента влияния и власти, на что Владимир Святославич пойти не мог. «Ободрать, как липку» собственно киевлян можно, но что он от того выгадывает? Тогда именно он будет для киевлян грабителем и разорителем и, значит, уже не сможет надеяться на их поддержку в будущем. А без этой поддержки великокняжеский титул станет фикцией.

Известно, что варяги ждали месяц. Через месяц стало понятно, что великий князь платить не собирается. Лишить алчных варягов их законной добычи – дело смертельно опасное. Логично предположить, что варяжская дружина, разъяренная обманом, непременно решится силой заставить Владимира Святославича выполнить обещанное или отправится грабить Киев. Но ни того, ни другого не произошло. Варяги неожиданно стали кроткими и сговорчивыми: «Обманул нас, – согласились варяги, и тут же предложили выход из ситуации, – так отпусти нас в Греческую землю». На что великий князь коротко отвечает: «Идите!» Ситуация кажется невероятной. Но только кажется.

Прежде всего, Владимир Святославич мог объединить против варяжской дружины все войска удельной оппозиции во главе с новгородцами. Сделать это было нетрудно, ведь чудовищные аппетиты варягов фактически оставляли без вознаграждения всех прочих членов союза. Как ни сильна была варяжская дружина, но идти на открытый конфликт фактически со всей Русью, да еще находясь в самой глубине страны, было для варягов немыслимо. Надеяться на благополучный для них исход вряд ли приходилось. Конечно, кто-то мог добраться до родных фьордов, но это было бы явно меньшинство. Да и явилось бы оно домой без славы и без добычи. Правда, такой вариант хоть и избавлял Владимира Святославича от варягов, но не решал проблемы Киева – его пришлось бы отдавать на разграбление удельщикам, которым нечего будет противопоставить.

Впрочем, что значит «нечего»? А сами-то киевляне – они разве не представляют из себя достойной силы? Прежде всего это касается великокняжеской дружины. Вспомним – никакого сражения между войсками удельной языческой оппозиции и армией Ярополка Святославича не было. Родня была захвачена не в результате сражения под стенами крепости или штурма, а исключительно благодаря измене воеводы Блуда. Значит, великокняжеская дружина сохранилась в фактической неприкосновенности. И вновь отметим – не мог воевода Блуд в одиночку «провернуть» тот сюжет, который привел к гибели Ярополка Святославича. Был масштабный заговор, в который должно было быть вовлеченным значительное число людей. По существу, дружина изменила своему князю. Правда, не вся, так как эпизод с Варяжкой указывает, что какая-то часть дружинников оставалась верной своему патрону. Но, вместе с тем, тот же эпизод указывает и на то, что число их было незначительно и возможности ничтожны. Такие, как Варяжко, уже покинули дружинные ряды, разбежались или ушли к печенегам, лелея мысль об отмщении. Ну, а большая часть дружины? Очевидно, она присягнула на верность новому князю. Появление Владимира Святославича во главе этой дружины в Киеве могло быть воспринято киевлянам как добрый знак – великий князь вряд ли рискнет использовать киевскую дружину для репрессий в самом Киеве. Поняв знак, местная знать приняла сторону Владимира Святославича, отлично уяснив специфику текущего момента и смысл политической игры когда-то презиравшегося ими «робичича», – именно на них новый князь будет опираться в своей политике, именно они становятся противовесом и варягам, и удельной оппозиции. Для элиты, если она присягает на верность, ничего не меняется – она по-прежнему остается в привычной для себя роли. Ничего не изменилось и для киевского посада, добровольцы которого могли быть рекрутированы на освободившиеся в великокняжеской дружине места. Вряд ли, таким образом, Владимир Святославич обрел любовь киевлян, но несомненно удивил их и стал для них необходим.

Таким образом, спустя месяц после гибели Ярополка II, вопреки закрепившейся за собой недоброй славе, Владимир Святославич, сумел в лице киевлян обрести опору своей власти именно как правителя всей Руси. Осталось убедить уже с высоты золотого княжеского стола вождей уделов, в том числе и новгородцев, что их интересы будут непременно соблюдены. Новгородцам был гарантирован особый статус и особые преференции в торговле с Византией и внутри Руси. Залогом этого условия было то, что второй человек новой власти, могущественный дядя киевского князя оставался новгородским посадником. Надо полагать, Добрыня, имевший немалый вес в среде новгородских знатных мужей, а равно имевший и огромный опыт в политических интригах, более всего и способствовал умиротворению Новгорода. С прочими уделами было куда проще – без новгородцев они неизбежно становились сговорчивыми.

Что же до варяжской дружины, то она оказалась через месяц в безнадежном положении. То, что великий князь в услугах варягов более не нуждался – солидное доказательство того, что Владимир Святославич успел стать «своим» для Киева и киевлян. Задачи войны были достигнуты и положения договора исчерпаны. Свои обязательства Владимир считал перед варягами полностью выполненными фактом оплаты, внесенной еще в Скандинавии новгородским серебром. Очевидно, варягам было предложено вернуться домой. Но что они, воины покойных конунгов, там, на родине, станут делать? Кому они там нужны? Да еще без богатой добычи! Потому и просили варяги пропустить их в Константинополь, где они намеревались предложить свои услуги византийскому императору. Вообще-то, ход мыслей верный. Византия сильно нуждалась в опытных воинах.

Василий II – сын капризного и безвольного прожигателя жизни Романа II и недоброй памяти красавицы Феофано, – именно в год начала усобицы Святославичей (т. е. в 976 году), после неожиданной кончины узурпатора Иоанна Цимисхия, вступил на престол. Ему было двадцать два года и, следовательно, он был ровесником Владимира Святославича.

Как и Владимир, Василий II рос без отца, довольно рано осознав опасность жизни. Как и Владимир, Василий II займет в истории своей страны исключительное по значению место. Правда, если князь Владимир Святославич стоит в начале истории Православной Руси, расцвет которой им только предопределялся, то с императором Василием II связан последний зенит Византии, которая после его кончины начнет период увядания и кризисов, из которых уже не удастся выбраться. В 976 году Владимир Святославич, спасаясь от неминуемой гибели, вынужден был уйти «за море».

На тот же год и Василий II, вступивший только что на престол, находился в смертельной опасности: он едва не погиб перед коронацией в результате дворцовых интриг, устроенных паракимоменом, евнухом Василием Лакапином. Императора спасли вовремя подошедшешие отряды доместика Барды Склира. Коварство евнуха и угроза паралича государственной бюрократии без его административных талантов, сохранили Василия Лакапина и его окружение во власти. Тогда уже Барда Склир в Малой Азии поднял восстание; слава его, как полководца, была огромна и множество воинов стекалось под его хоругви. В этот момент, казалось, ничто не могло спасти Василия П. Совсем юный император, до того предававшийся только забавам и не имевший никакого опыта в политике, инстинктивно нашел противодействие – из заточения был выпущен племянник покойного императора Никифора II, стратиг Барда Фока, также знаменитый полководец с огромным авторитетом в войсках. Его Василий II поставил во главе немногих сохранивших верность императору войск. Два однополчанина и боевых товарища столкнулись друг с другом в ожесточенной, длившейся более двух лет войне. Когда Владимир Святославич возвращался в Новгород, победу одерживал Барда Фока и, следовательно, угроза гибели для Василия II и его безвольного соправителя и брата Константина миновала.

Но тут император столкнулся с угрозой со стороны болгаров. Разгромленные предшественником Василия II, императором-узурпатором Иоанном Цимисхием, болгары признали власть над ними империи. Восточная часть Болгарии была превращена в провинцию, а на западе, в Охриде, сохранялась относительно автономная власть представителей болгарской династии Крумов, которые стали комитами в округах. С 971 года соправителем комита Романа (одного из сыновей последнего болгарского царя Петра) в Средецком округе становится некто Самуил. С 976 года, благодаря политическому кризису в Византии, он вышел на лидирующее место в болгарской элите, которую убедил в том, что настало время для реванша за поражение 971 года. Под его руководством комитопулы («сыновья комитов» – так в Константинополе называли руководителей болгарских мятежников) подняли восстание, освободили часть Болгарии от византийских небольших гарнизонов и стали регулярно нападать на византийскую Фракию. Эти походы становились с каждым разом все масштабнее и разорительнее; все ближе болгарские отряды подходили к стенам самого Константинополя. Фактически, едва избавившись от угрозы на востоке, Василий II оказался перед новой и ничуть не меньшей угрозой на западе. Понимая необходимость поднятия собственного авторитета и опасаясь усиливать и без того ставшее огромным влияние Барды Фоки, император попытался сам в 980 году руководить военными действиями против болгаров и тогда обнаружил свою полную в том несостоятельность. Поражения византийцев в Родопских горах – увы, не первое и не последнее, а также и не самое масштабное – сильно уязвило юного императора; урок, преподанный ему судьбой, был крайне болезненным, но своевременным. Василий II, как оказалось, умел извлекать пользу из уроков.

Владимир Святославич на тот же 980-й год также стоял во главе войска, но ему сопутствовала удача: во-первых, он, в отличие от императора, умел учиться на чужих ошибках и предпочитал доверять тактику воеводам, оставляя за собой политическую стратегию; во-вторых, конечно, успех Владимира был в значительной мере предопределен основательной подготовкой военных действий новгородцами, сумевшими и прочно сколотить развалившуюся было в 976 году оппозицию Киеву, и заложить зерна измены в ближайшее окружение Ярополка II, которые проросли и дали ожидаемые плоды именно в 980 году. В историю Василий II войдет, прежде всего, как выдающийся, хотя и очень жестокий полководец. Владимир же, воевавший отнюдь не меньше, – прежде всего, как политик и государственный деятель.

Но если приглядеться, то политические «почерки» этих государей удивительно схожи: они (в период своей зрелости) предпочитали тщательно взвешивать возможные варианты развития событий, стремясь заранее вычертить стратегию, позволяющую действовать с наименьшим риском. Оба отдавали предпочтение совокупным действиям одновременно наступающих по заранее оговоренному плану отрядов, возглавляемых проверенными в лояльности воеводами. Оба слишком дорожили достигнутым и стремились избегать больших открытых сражений. Все же Василий II будет более склонен к решению проблем военным способом, Владимир же чаще будет решать возникающие вопросы дипломатическим путем, который часто носил характер коварной интриги. Жизненные пути императора и великого князя пролегали параллельно. При этом их страны, которым они посвятили свои жизни, слишком нуждались друг в друге, а потому неизбежно пересечение биографий этих выдающихся государей, сильных и властных характеров, которым очень скоро, исходя из соображений политических, предстояло породниться.

Ситуация с варяжской дружиной – первый случай контакта Владимира Святославича с Василием П. Внешне кажется, что великий князь нашел из ситуации такой выход, который устраивал бы всех. Император нуждался в профессиональных и отважных воинах, которых можно было бы использовать как против болгаров, так и, при необходимости (а она очень скоро возникнет), против очередного мятежника, скажем, того же не в меру тщеславного Барды Фоки. Владимир же, наоборот, нуждался как раз в том, чтобы данные варяги как можно скорее ушли из Киевской Руси и не превратили великого князя в заложника своих интересов. Сами же варяги, которым не отдали Киев и с которыми по факту достижения целей войны, «расторгли контракт», хотели найти для себя хорошо оплачиваемое место применения своих способностей. Византия, щедро оплачивавшая услуги тех, на кого можно было положиться в критической ситуации (а именно таковая и имелась на 980 год в империи), была самым подходящим новым «местом работы». Смущает только одно обстоятельство: едва варяжская дружина отправилась в путь, как, опережая ее, в Константинополь направились и послы великого князя с посланием, в которым, если верить летописцу, говорилось: «Вот, идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда не пускай никого». Рекомендация убийственная. Фактически, Владимир Святославич прямо намекает на неблагонадежность варяжской дружины, на то, что они попытались устроить переворот, и потому заявляет, что обратно он никого из варягов не примет («…сюда не пускай никого»: «сюда» – это в Киев). Если учесть подозрительность Василия II (хотя византийцы все и всегда были крайне подозрительны и осторожны во взаимоотношениях с наемниками), то для варягов такое великокняжеское послание должно было стать равносильным смертному приговору. Неизвестно, много ли варягов добралось до границы империи. Известно, что часть осталась при Владимире. Часть же ушла к болгарам. Те, что пришли в Византию, были по большей части во время стоянки ночью окружены императорскими гвардейцами и коварно перебиты.

Избавившись от варяжской дружины, Владимир Святославич не только сохранял в неприкосновенности Киев, разорение которого создало бы условия для распада Руси и, как следствие, начала новой, еще более масштабной усобной войны на пространствах Восточноевропейской равнины; не только сохранял если не любовь, то лояльность, расположение киевлян, без опоры на которых невозможно было реализовать великокняжескую власть, но также избавлялся от опасной перспективы стать заложником дружины. Вообще-то, дружина является единственной основой великокняжеской власти и представляет собой могущественную «касту избранных». В этой «касте» князь – лишь первый среди равных, и любые его попытки идти против тех, кого со стороны можно счесть «инструментом власти», практически невозможны. В критические моменты, когда возникает угроза утраты своего исключительного положения, дружина без сожаления жертвует своим лидером, как «козлом отпущения», и останавливает свой выбор на новом, более соответствующем ситуации лидере.

Так случилось в 912 году со старым князем Олегом и в 945 году с не менее старым князем Игорем – оба были принесены в жертву, чтобы дружина могла сохранить свое положение, а страна – выйти из кризиса из-за попытки князей совместить политическую зависимость от Хазарского каганата и торговлю с Византийской империей, главным врагом хазаров. Рассказ Нестора о том, что князь Олег погиб от укуса змеи, выползшей из черепа его боевого коня, в высшей степени символичен и значителен. Предательская смерть (змея) для Олега исходила от лидеров (голова) его собственной дружины (боевой конь). Литературные изыски Нестора никогда не несут в себе только художественного назначения – они всегда исключительно информативны. «Змея ужалит» и сменившего Олега князя Игоря Рюриковича – не случайно в сюжете о сборе дани с древлян упомянут будет Свенельд и его дружина.

Так случилось и в 972 году, когда после Доростола и ввиду необходимости возвращаться в Киев дружина отказала в поддержке Святославу. Что на самом деле случилось на днепровских порогах – этого теперь точно никто не скажет. Но мятеж в Белобрежье и уход Свенельда с воинами – свидетельства весьма красноречивые. Свенельд до Киева добрался. Святослав – нет. Кто бы ни был виновен в гибели Свтослава, важно иметь ввиду, что ни сыновья Святослава, ни Киев с киевлянами, ни Свенельд с дружиной – никто не был заинтересован в возвращении князя-авантюриста на Русь. Существенно, что тот, кто бросал вызов самой Византии, вдруг оказался беззащитен даже перед отрядом степняков. Беззащитен потому что был брошен, предан своей дружиной, которая, как всегда, в критический момент спасала себя.

Так случилось и в 980 году: не будь предательства Блуда и дружины, Ярополк Святославич мог еще долго и небезуспешно сопротивляться мятежу удельной оппозиции. Мог ли он победить? Возможно. Но даже если бы не смог полностью подавить своих противников, имел бы возможность выйти на приемлемый компромисс, сохранив хотя бы часть власти и собственную жизнь.

Владимир Святославич умел извлекать уроки из прошлого и не собирался повторять ошибок своих предшественников. Но это означало, что ему придется заново формировать военно-политическую элиту Руси. Именно Руси! Не ставя себя в зависимость от какого-либо одного клана или удела. В избавлении от варяжской дружины Владимир мог опереться и на своих союзников по удельной оппозиции, и на киевлян, и, конечно, на новгородцев, считавших его «своим» князем. Варяги были хищниками и элементом чужеродным, ни с кем кровно не связанным и опасным. Они были и претендентами на то, чтобы составить «ближний круг» нового великого князя, т. е. стать могущественной, замыкающей на себе все полномочия власти высшей элитой. Но, как всегда, на это место претендентов было много. И, прежде всего, это новгородцы. Однако Владимир Святославич не собирался становиться так же заложником их интересов. Послушно двигаясь в русле новгородских амбиций, он неизбежно и довольно скоро оттолкнул бы от себя как киевлян, так и прочие уделы. В перспективе (и отнюдь не далекой) такая политика привела бы к новым мятежам, с которыми слабая центральная власть не смогла бы справиться: распад Руси и кровавые войны на ее просторах разорили бы ее территорию и сделали бы ее легкой добычей для агрессоров, в которых вряд ли был недостаток. Владимиру нужно было, чтобы в Киеве, да и во всей Руси, его считали не «новгородским узурпатором Киева», а лидером всех уделов и окраин, все страны в совокупности. Для этого необходимо было от новгородцев дистанцироваться. Хотя делать это сразу и жестко не следовало, прежде нужно было упрочиться в Киеве, нужно было «заработать авторитет», показать свои достоинства лидера именно общерусского масштаба.

Сразу после освобождения от варяжской дружины перед Владимиром встали три важные задачи. Первая – решить, как избавиться от присутствия новгородцев и их союзников под Киевом. Долгое пребывание их на Днепре неизбежно привело бы к конфликтам. Особой щепетильностью победители не страдали и, надо полагать, вели себя бесцеремонно. Кровавые разборки могли вспыхнуть в любой момент по любому, даже самому пустяковому поводу. Война, тем более война внутренняя, – это период обостренного взаимного ожесточения, возможности расквитаться за реальные и мнимые обиды, возможности улучшить свою судьбу за счет горя и унижения иных. Развести ожесточившиеся друг против друга стороны по своим домам – важнейшая задача для начала мирной жизни и, соответственно, сохранения единства Руси. Нужно было убедить новгородцев, что их победа окончательная, но также убедить и киевлян, что они не проиграли. Нужно было умиротворить страсти.

Вторая – определиться, на кого опереться в политике, из кого формировать новую политическую элиту, которая была бы ориентирована на нового князя, была ему верна, но в то же время воплощала преемственность власти и не вызывала бы особых подозрений у враждующих лагерей. Владимиру Святославичу нужна была своя «команда», и от того, как скоро он смог бы ее организовать, напрямую зависела как его личная судьба, так и судьба Руси. Без такой «команды» центральная власть оказалась бы фикцией, что быстро осознали бы все и вслед за этим начали бы борьбу за передел сфер интересов и влияния, т. е. Русь опять же погрузилась бы в новую войну.

Третье – понять, где, в каком деле, утвердить себя как лидера авторитетного и именно общерусского. Владимиру нужно было продемонстрировать свои возможности в каком-либо «великом» деле, чтобы этим «закрыть» разговоры об «узурпации» и окончательно легитимироваться в роли великого князя.

Очевиднее всего было решение второго вопроса. Принцип Владимира Святославича можно видеть из сюжета избавления от варягов. «И выбрал из них, – пишет Нестор, – мужей добрых, умных и храбрых, и роздал им города». Не все, как становится понятно, варяги были выдворены с Руси и пошли искать себе счастья в Византию. Некоторые, кого Владимир счел для себя полезным, на кого счел возможным положиться, были им отобраны и вошли в «ближний круг». Изъятые из дружинной корпорации, они теперь целиком зависели от великого князя и обречены были на то, чтобы связать с ним свою судьбу – катастрофа князя стала бы и их собственной катастрофой. Нет сомнения, что таким же образом Владимир Святославич отбирал для себя и киевлян, и новгородцев, и людей от прочих уделов и племен. Для него были важны как деловые качества этих людей, так и их личная преданность. Входя в число избранных князем, эти люди вряд ли утрачивали связи с своими прежними институциями (родами, племенами, городами, окраинами), но все более и внешне, и внутренне идентифицировались в своей новой ипостаси, как люди великого князя, как люди власти. Новый статус давал много возможностей, открывал для таких людей неведомые прежде перспективы, так сказать, «карьерного роста». Правда, этот статус и многое требовал: активности, результативности, исполнительности и, конечно, личной преданности. Жизнь во власти, близ ее эпицентра, отнюдь не безопасна и беспокойна, но завораживающа и неудержимо привлекательна по своим возможностям, по удовлетворению своих амбиций, по перспективам в самореализации. Как известно, «нельзя дважды войти в одну и ту же воду». Владимир Святославич отлично понимал, что те, кто согласились войти в его «ближний круг», кто рекрутирован им во власть, уже не вернутся к прежней жизни. Важно было оставаться абсолютным центром этого круга, источником всякого блага, единственным его «светилом». Важно было поддерживать в своем «ближнем круге» азарт и внутреннее динамическое равновесие, оставляя за собой право окончательного вердикта. Важно было подогревать страсти и внутреннее соперничество, но так, чтобы все «играли свою игру» именно «пред лицом» своего патрона, в воле которого и награждение, и кара.

Наука власти проста. Сложно то, что власть является также и искусством, т. е. процессом творческим и непредсказуемым. Почему? Потому, что наука исходит из усредненных типовых ситуаций и правил. Жизнь же, состоящая из бесчисленного множества сюжетов, закономерных и случайных, из немыслимых комбинаций разного срока длительности и разной меры внутренней прочности, из множественности мотиваций и огромного числа субъектов, действия которых зависят от тысяч факторов, большинство которых не осознается – уметь управлять этим это именно искусство. Слишком уж много составляющих элементов, слишком много сопутствующих факторов и параллельных сюжетов и слишком мало информации, которая никогда не успевает за быстротекущей рекой жизни! Наука власти, основывающаяся на информации, позволяет осуществить лишь «возможное». И это «возможное» всегда пролагается в зыбком коридоре имеющейся, всегда неполной информации. Поэтому «возможное» чаще всего оказывается слишком далеким от ожидаемого. Искусство же позволяет совершить и почти «невозможное». Наука апеллирует к разуму и являет собою процесс на всех этапах сознательный. Искусство же по природе своей таинственно, инстинктивно и интуитивно – оно не «знает», а ощущает, предчувствует, предвосхищает, предвидит и волевым импульсом воплощает в жизнь фантазии: это процесс бессознательного переноса подсознательного в сознательное. Именно это и есть творчество! Владеющего творчеством в политике считают счастливым обладателем бесценного дара «инстинкта власти». История показала, что Владимир Святославич обладал таким «инстинктом» в полной мере и он мог добиваться невероятного, когда его «искусство политика» находилось в равновесии с его волей.

Не иначе, как «инстинкт власти» подсказал ему и решение первой задачи. Как заставить всех разойтись «по домам»? Только убедив их в достижении поставленных целей. Ключевым элементом здесь были новгородцы. Уйдут они – удалятся в свои уделы и остальные провинциалы. Напомним, что Ярополк Святославич и, очевидно, его окружение были христианами.

Христианская община Киева, ставшая еще при княгине Ольге значительной политической силой и бывшая, конечно, опорой власти этой мудрой правительницы Руси, при Ярополке усилилась еще более. Оппозиция же, бросившая вызов Киеву вызов еще в 976 году и со второго раза одержавшая верх в 980 году, была именно языческой. Интуитивно ли, осмысленно ли, но окраины и их вожди весьма точно представляли себе, что победа христианства означала бы и путь к унификации разбросанных по просторам Восточной Европы племен. Пришел бы конец прежней пестроте и вольностям.

Для удовлетворения оппозиции Владимир должен был продемонстрировать верность язычеству. Правда, продемонстрировать так, чтобы не допустить погрома киевских христиан, который неизбежно вылился бы в погром всего Киева. Обратим внимание, что нигде в летописях нет даже намека на погром стольного града, как, кстати, нет никаких упоминаний не то чтобы о репрессиях, но даже и о малых притеснениях христиан. Все это при поверхностном взгляде представляется нелогичным, поскольку, сокрушив власть Ярополка Святославича, новый правитель, казалось бы, должен был непременно выкорчевать ту организацию, что обеспечивала электоральную основу власти предшествующего политика. Поскольку Ярополк I был христианином, то репрессии в отношении Киевской христианской общины обязательны, тем более что в старой великокняжеской элите должно быть много христиан.

При том, что для драматургии образа св. Владимира, той, что выстраивает на фабуле прозрения ап. Павла, летописец Нестор, – погромы христиан не только не помешали бы, но, пожалуй, были бы даже необходимы: чем грубее и свирепее был князь-язычник, чем глубже погряз бы он в языческом разврате, чем жестокосерднее он был в отношении христиан, тем разительнее был бы контраст с тем светлым образом равноапостольного правителя, которым он стал после спасительного чуда в Корсуни. И тем очевиднее было бы сходство с жизнью ап. Павла, совершившего путь от бездн гонителя христиан в Иерусалиме до организатора Церкви, подвижника Божьего, проповедника, учителя и мученика. Но особой свирепости Владимир Святославич не выказывал; во всяком случае такой, которая отличала бы его от прочих правителей (в том числе и христианских) современного ему сурового мира. Как известно, даже в Полоцке он действовал более под давлением и наущением своего дяди Добрыни. Конечно, убийство брата, пусть и соперника, – факт в биографии неблаговидный. Однако же нет оснований считать, что именно Владимир был инициатором такого злодейства. И чем отличается это злодейство от того, чем была заполнена история того времени в христианской Европе или самой Византии, где каждый второй император погибал насильственной смертью? Реальная политика – не место для милостивых и кротких, это поприще для людей суровых, не ведающих жалости, когда дело касается целесообразности. Владимир Святославич на момент прихода в Киев ничем не отличался от успешных правителей Средневековья. Нестор не смог украсить его «предхристианскую» часть биографии какими-либо особыми жестокостями. Не имея сведений о погромах христиан, он вынужден был живописать с явным преувеличением любострастие будущего крестителя Руси, когда он находился в плену язычества.

Итак, ожидавшие погромов христиане (наверное, многие из них готовились к принятию мученического венца) так их и не дождались. И в этом Владимир Святославич был вполне прагматичен.

Во-первых, фактически невозможно было провести погромы христиан, не затрагивая прочее население Киева. Владимир был уже достаточно опытен, чтобы знать, что погромы есть явление неуправляемое, стихийное, провоцирующее на выплеск из участников самых низменных страстей, что-то вроде «зверя в человеке». Христиане жили не в каком-то киевском «гетто», а по всему городу. После погромов Владимиру достался бы совершенно разоренный и опустошенный город. Русь лишилась бы не просто самого крупного и богатого города, а лишилась бы своего ядра, центра притяжения уделов, центра, который в той зыбкой ситуации сохранял русское единство. Владимир хорошо понимал: если он не хочет получить в качестве «наследства» пепелище, он должен защитить христиан, независимо от того, как он на самом деле к ним в тот момент относился.

Во-вторых, христиане были важным фактором во взаимоотношениях Руси с Византией и Европой. Владимир был наблюдателен и вряд ли не обратил внимания, сколь относительными христианами были даннские и норикские конунги, скажем, такие как Харальд Синезубый или Хакон Сигурдарсон. Однако они ревностно относились к сохранению христианства, пусть даже и условного, внешнеобрядового, поскольку это было условием добрых отношений с огромной Европой. Торговать, надеяться на помощь можно было, только демонстрируя благорасположение к христианству. Отношения Руси и Византии после походов Святослава на Балканы сильно испортились. Ярополку удалось их восстановить, идя по пути, проложенному княгиней Ольгой. Погром в Киеве вновь вернет эти отношения к «холодным временам», что скажется на торговых отношениях.

Надо полагать, представления Владимира об экономике были самые простые, но и самые необходимые. Конечно, племена восточных славян от сокращения или даже полного прекращения торговли с Византией не вымрут. Но вот Русь как государство этого уже не переживет. Так случилось, что торговые контакты с Византией подменили собой для Руси на X век внутренний рынок. Как ни важны внешнеторговые связи, для государства значительно важнее именно внутренний рынок, связывающий даже самые отдаленные окраины страны в единое целое. Но уделы в торговых контактах друг с другом не нуждались, поскольку все, что нужно, производили сами и не имели такого эксклюзивного товара, который могли бы предложить в иные регионы. Динамизированная варягами и развитая в течение второй половины IX и всего X века торговля с Византией связывала все восточноевропейские регионы с Киевом, который был, именно в силу своей функции ворот на Константинополь, так же и центром Руси. Сворачивание торговли с византийцами на то время означало и прекращение всех связей регионов с Киевом и, как следствие, приводило к усилению все тех же роковых центробежных тенденций.

Византия, конечно, нуждалась в товаре, предлагаемой русскими купцами, но могла без него и обойтись. А вот без русской военной помощи византийцам обойтись было трудно – в течение всего X столетия дружины из Руси много способствовали военным победам Македонской династии. Правда, византийцев смущало то, что своими успехами в войне с арабами – в том числе и такими стратегически важными, как сражение при Абидосе, сражение при Тарсе, взятие Крита – они обязаны язычникам-славянам и русам. Поэтому был найден аргумент «внутреннего пользования» – официально в Константинополе считали, что Русь уже приняла христианство, и случилось это в 860 году. Именно так было сказано в Окружном послании патриарха Фотия 867 году. Такая же точка зрения содержится и в составленном Константином Порфирогенетом «Жизнеописании Василия Македонянина» и некоторых других византийских произведениях. Понятно, что в империи очень нервно реагировали на положение христиан на Руси. И, естественно, движение Руси к христианству, ставшее стратегическим при Ольге Мудрой, радостно приветствовалось в Константинополе. Поэтому так болезненно воспринята была агрессия Святослава на Балканах, поэтому так резко отшатнулась Византия от торговых контактов: они не были свернуты полностью, но сильно сократились. Судьба христиан в Киеве была для Константинополя показателем дружественности Руси. Следовательно, Владимир Святославич не мог рисковать: погромы христиан привели бы вновь к усложнениям отношений с империей, а это означало бы опасную минимизацию контактов уже внутри Руси и, как следствие, невозможность дальнейшего сохранения единого Древнерусского государства.

Идиосинкразии Владимир Святославич к христианам не испытывал. Прежде всего, это была самая спокойная и организованная часть населения, четко ориентированная на сохранение центральной власти и, следовательно, великий князь мог их считать, так сказать, «своим электоратом». Кроме того, Владимиру нужна была вся Русь и себя он видел лидером разных племен и окраин – он был многим обязан Новгороду, но себя с новгородцами не ассоциировал. Для власти во всей ее полноте ему нужен был Киев, в том числе и христианский. Задумывался ли Владимир о возможности принятия христианства уже тогда, в 980-м году? Он многое видел в Скандинавии, в том числе видел и то, какую роль играет христианство во взаимоотношениях внутри страны, и во внешних делах. Отмечал, как оно способствует организации государства, созданию в населении единой основы, умиротворению страстей. В этом была несомненная целесообразность. Древнерусская конфедерация, весьма зыбкая и разбросанная на огромных лесных пространствах, со своеобразными внутренними коммуникациями, в объединяющей духовной силе нуждалась в еще большей степени, чем Скандинавия. Западная граница Руси вплотную вжималась в христианскую Европу. Юг Руси был распахнут в сторону христианской Византии. Упрочение страны было невозможно без налаживания с этими ближайшими и богатыми соседями многоаспектных отношений. В Киеве Владимир Святославич не мог не задумываться о политике своей бабки – не зря же она, известная мудростью, сама приняла христианство и всячески покровительствовала христианам. Скорее всего, подлинная сущность христианства для Владимира Святославича была закрыта, ибо отношение его было сугубо рациональным и не выходило за пределы политической плоскости. Несомненно, что в этих пределах он осознавал значение христианства как явления для государственного строительства полезного и, быть может, даже безальтернативного. И поскольку власть была пока главным смыслом великого князя, то, не будь иных факторов, он куда более открыто и демонстративно поддержал бы христиан. В конце концов, в нем было достаточно холодной рассудочности, чтобы сменить язычество на новую веру. Было бы это искренне? Едва ли! Но сколько правителей в той же Европе так поступали, исходя исключительно из целесообразности ситуации!

Имелись и иные факторы, вынуждавшие Владимира Святославича к осторожности и политической гибкости. Он все еще был лидером языческой полифонии русских окраин, главой которых был Новгород. И он хотел оставаться их лидером и далее. А значит, должен был демонстрировать не снисходительность к христианам, а свое язычество. Разругаться с новгородцами и их союзниками в 980 году для Владимира было равносильно смерти – они привели его к власти, и он держался во власти пока именно благодаря их поддержке. Расчитывать же на поддержку Киева в целом (и киевских христиан в том числе) он никак не мог. Он удивил миролюбием. От него после выдворения варягов чего-то ожидали. Однако рисковать из-за него, тем более умирать – на это пока Владимир расчитывать не мог. Киев его терпит, к нему приглядывается, ждет, как он далее себя поведет, но он пока что для киевлян чужой. Следовательно, разрывать отношения с язычниками нельзя. Более того, необходимо продемонстрировать с ними единомыслие. И вот, Владимир Святославич «поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, затем Хорса, Дажьбога, Стрибога, Симаргла и Мокошь». Капище это, следы которого найдены археологами, имело характер как бы общерусский. Собранные там шесть языческих «богов» имелись во всех пестрых родо-племенных сакральных пантеонах. Перед этими кумирами, а их поставят еще во множестве в Киеве, совершались торжественные обряды, приносились жертвы. К воздвигнутым кумирам приводились дети, проводились инициации и совершались клятвы. Подчеркнутая величественность обрядов как бы закрыла собою то, что христиане жили спокойно, без разорений и унижений. Обрядовость была также призвана убедить языческих сторонников Владимира в его верности древним традициям. И, видимо, убедила. Тем более, что великий князь часть новгородцев, а также людей и из иных окраин оставил при себе. Владимир таким образом формировал свое окружение. Принцип отбора был тот же, по какому оставлена была в Киеве часть варяжских дружинников. Но провинциалы могли быть довольны – они оставляли в окружении великого князя своих представителей и это было в их представлении залогом соблюдения их интересов. Отряды оппозиции вернулись в свои уделы и, таким образом, была разрешена первая задача – без разорения Киева «разоружить» языческую оппозицию, вернуть ее к своим удельным очагам. Русское единство было сохранено. Началось правление Владимира Святославича, которое носило в сравнении с его предшественниками качественно иной характер.

Глава 13. Первые шаги во власти

Сюжет, привычный в истории, – новый властитель, имея внутри своей страны целый комплекс проблем, необходимость решений которых очевидна в той же степени, в какой и опасна, переносит акцент своей деятельности, развивая при этом максимальную активность, на внешнюю политику, предпочитая по преимуществу военную форму ее реализации. Во-первых, защита страны и руководство военными действиями есть прерогатива князя и, наряду с осуществлением правосудия, наиболее очевидная форма его служения возглавляемой им стране. Во-вторых, война переносит внимание всей страны из сферы внутриполитической в сферу внешнеполитическую: внутренние вопросы от того, конечно, не решаются, но как бы отходят на второй план и актуальность их приглушается. В-третьих, успех во внешней политике, особенно если этот успех достигается яркими победами на поле брани, быстро повышают авторитет правителя, который обретает необходимый ему политический вес для разрешения внутренних проблем. В известной степени те военные походы, которые уже в 981 году осуществил князь Владимир Святославич, явились и его дебютом как самостоятельного политического и военного лидера, и его «смотринами» – точнее, их второй частью, где следовало закрепить тот успех, который был достигнут недопущением разграбления Киева варяжской дружиной, и дружинами языческой оппозиции во главе с новгородцами. Военно-политический дебют – дело нешуточное и весьма ответственное: неудача может слишком дорого стоить дебютанту. Владимир Святославич продемонстрировал отменные качества и политического стратега, и военного тактика.

О военном искусстве его сказать что-либо определенное сложно, разве что ни летописцы (и, видимо, современники), ни историки не нашли ничего, за что можно было бы упрекнуть великого князя. Очевидно, что Владимир Святославич, как военачальник, не имел той динамичной импровизационности и яростной, харизматичной заразительности, что всегда отличали Святослава Игоревича. Не имел он и того пространственно-временного полководческого мышления, при тщательном планировании операций, что свойственно было, скажем, Владимиру Мономаху. Как военачальник Владимир был добротен, традиционен и отважен, хотя и без безрассудства, т. е. не позволял темпераменту возобладать над рассудком и отлично сознавал предел своих возможностей. Да, его нельзя поставить рядом с Александром Невским и даже с Мстиславом или Ярополком II Мономашичами, Изяславом Мстиславичем или Андреем Юрьевичем Боголюбским. Но он и не обольщался на свой счет, что свидетельствует о несомненном уме.

Более определенно можно сказать о Владимире Святославиче как о стратеге, для которого война есть не более чем одна из возможных действенных форм в достижении политических задач. Прежде всего, обратим внимание, что характером своих военных походов он сразу заявил о себе как о «домостроителе», т. е. о рачительном хозяине страны, который не отделяет ее судьбу от своей личной судьбы.

Для Олега Вещего и для Святослава Игоревича Русь была не более чем территорией, которую можно использовать, пока не подвернется что-то лучшее. Олег Вещий был заинтересован лишь в доходности Балтийско-Черноморского транзита, т. е. пресловутого «пути из варяг в греки»: Русь его интересовала лишь тем фактом, что транзит проходил сквозь нее и ее потенциал мог при не слишком удачном развороте сюжета (что и произошло на самом стыке IX и X веков) хотя бы отчасти компенсировать материальные потери от конфликта с основным конкурентом варяжской «торговой компании», с Хазарским каганатом. Олег ни созидателем страны, как «долгосрочного проекта», ни «отцом народа» не был и к этому даже не стремился – пришел узурпатором и таковым все тридцать лет, пока был «царем горы», оставался. Для него земли по берегам Днепра, Ловати и Волхова были лишь источником обогащения. Сменивший его Игорь отличался лишь меньшей авантюрностью и склонностью к рефлексии. Полюдье, т. е. ежегодный объезд племен для сбора дани были лишь средством компенсировать потери в доходности от частично парализованного из-за алчных хазар «пути из варяг в греки». Ничего для объединения племен Игорем не предпринималось. Государство это все же не коммерческое предприятие. Прежде всего здесь важно единство идейное, осознание единства судьбы. Княгиня Ольга первой начала сознательно, последовательно и настойчиво строить единое здание государственности, точно выстраивая политику на решение задач объединения племен, формирования единой элиты, единой религии и, следовательно, единой идеи и культуры. Но в Святославе Игоревиче она не нашла ни единомышленника, ни помощника. Единая Русь ему представлялась, видимо, делом, обременительным и ненужным. Вне Руси он мечтал создать государство-грабителя, паразитирующего за счет посредничества в торговых отношениях на Черном море. Столкновение с Византией оказалось для планов Святослава роковым.

Владимир Святославич, который должен был (как минимум!) «сложно» относиться к своей великой бабке, благодаря которой его детство и юность были полны опасности и риска, как ни странно, сразу оказался наследником именно ее политических принципов. Для него Русь – это его дом, который он будет достраивать и укреплять, который он не покинет и в который не пустит чужаков. Русь – это его судьба. Вне Руси он себя не мыслит. Несомненно, такая позиция родилась не вдруг, после захвата Киева; она – итог долгих лет воспитания, осмысления происходящего в окружающем мире. Кто были его учителя в этом его становлении рачительного государственника? Конечно, Добрыня. Но, видимо, были и иные, имена которых нам не известны, но к которым мы априори испытываем благодарность. Надо полагать, многое было осознано Владимиром за то время, которое он провел в Скандинавии. Именно там он мог и увидеть, и осмыслить тот факт, что время варягов-шатунов закончилось, что будущее за теми, кто врастает в территории, пускает там корни, и, укореняясь, обретает общую историческую судьбу с подобными себе. Уж на что были авантюристами Хакон Добрый, Эйрик Кровавая Секира, Харальд Серая Шкура или Харальд Синезубый, но покинуть свои отеческие территории для них было немыслимо – они готовы были на самые чудовищные зверства, на пролитие рек крови ради власти там, где были их родовые корни. Захватить чужое – да, было можно, но только присоединив это к своему отчему домену. Владимир, конечно, ощущал дальнее, уходящее в туманное прошлое, родство со скандинавскими конунгами, и на него должно было произвести сильное и «биографическое» впечатление то обостренное чувство отечества, которое он видел в местных – таких суровых и устрашающе жестоких – конунгах и ярлах. Поразительно не то, что Владимир станет так же упорен в создании своего дома-государства, а то, что осознавать под этим своим домом он будет не какой-то локальный угол: не Будятино, не Любеч, не Новгород, не Киев, а всю Русь! Все огромное пространство, протянувшееся от севера до юга на тысячу верст! В этом его качественное, принципиальное отличие от всех его князей-предшественников. В этом он и подлинный наследник Ольги Мудрой. И в этом – как бы не чудил он первые годы с, так сказать, «универсальным язычеством» – залог неизбежности его обращения к христианству.

Исходя из этой принципиальной установки, Владимир определял и направление своих первых военных походов. Летопись сообщает, что в 981 году «пошел Владимир на ляхов (т. е. поляков) и захватил города их, Перемышль и Червень, и другие города… В том же году победил Владимир и вятичей…». Правда, уже в следующем году (т. е. 982-м) «поднялись вятичи войною», так что пришлось идти на них вновь и вторично победить. На другой год Владимир «пошел против ятвягов, и победил ятвягов, и взял их землю». Через год совершен был поход на радимичей. На 985 год приходится поход на Волжскую Булгарию. Затем летописец начинает тему о «выборе веры», чем как бы подводит итог первого этапа деятельности Владимира Святославича. Походы по характеру разделяются предельно четко. В одном случае это военные акции «внутреннего назначения», т. е. подавление очагов сепаратизма в уделах, которые уже входили в состав Древнерусского государства. В другом случае – это походы за пределы Руси, в соответствии с геополитическими целями расширяющие либо территории собственно государства, либо сферы его жесткого влияния при одновременном ослаблении своих соседей. Обратим внимание, что непосредственной военной угрозы для Руси ни со стороны поляков, ни со стороны волжских булгар не существовало: во всяком случае, на русские пределы они не нападали и ни к каким масштабным войнам в отношении Руси не готовились. И тем не менее, Владимир Святославич, несомненно действуя на опережение и с учетом долгосрочной перспективы, счел целесообразным зафиксировать позиции Киева прежде всего на востоке и западе.

Примечательно, что первый поход совершен на территорию, впоследствии более известную, как Червонная Русь. Сегодня часть этой территории находится на юго-востоке Польши, а часть – на западной Украине. Это земли, расположенные от среднего течения Западного Буга до верховьев Сана и Днестра. В давние, еще «скифские» времена здесь проживали столь нелюбимые Геродотом за категорическое нежелание дружить с эллинами протославянские племена невров. Во П-м веке через эти земли проходил путь мигрировавших от замерзшей Балтики к Черному морю многочисленных и воинственных готов, которым спустя два столетия суждено будет потрясти до самых основ Римскую цивилизацию. Большая часть этих воинственных племен – гревтунги, более известные как остготы – пройдут, не останавливаясь, к Днепру и, переправившись через него, устремятся в Придонье. Другая же часть – вестготы, что сами себя именовали тервингами, т. е. «лесными людьми», – останутся на живописных ландшафтах Предвисленья и Прикарпатья. В трагические для готов 370-е годы тервинги будут выбиты с этих земель мощным и стремительным ударом гуннов и союзных им протославянских племен Поднепровья. Впрочем, какая-то часть тервингов здесь все же останется – та, что вступит в симбиоз с местными аборигенами, т. е. потомками невров. В ходе этногенеза образуется племенная группа дулебов, занимавшая промежуточное положение между славянами и готами. Земли эти не входили в пространство Киевской Руси в первое столетие истории древнерусского государства, западная граница которого здесь не шла далее Горыни и Случа.

По данным императора Константина Порфирогенета полюдье, совершавшееся в первой половине X века киевскими князьями, начинавшееся в Киеве, доходило до Искоростеня (центра древлянской земли), после чего возвращалось на Днепр в районе Любеча и далее шло вверх по течению Днепра строго на север до Смоленска, как раз между землями дреговичей и радимичей. За Искоростень полюдье никогда не выходило. Сфера внешнеполитических интересов киевских князей находилась на юге и юго-востоке, т. е. связана была с Хазарским каганатом, степными племенами и Византией – именно на юг был развернут «главный фасад» здания Киевской Руси. Плотная же масса славянских племен к западу от Горыни и Случа вполне устраивала Киев как буферная зона между Русью и Западной Европой. В эту вязкую массу какое-то время входили и племена Повисленья. Объединение за Вислой части местных племен неким Земовитом, сыном крестьянина Пяста, осталось без внимания Олега Вещего. Точно так же деятельность земовитовых наследников – Лешека и Земомысла – не интересовала Игоря Старого и княгиню Ольгу. Хотя деятельность основателей династии Пястов и, соответственно, Польского государства сильно мифологизирована в позднесредневековых хрониках, тем не менее, конечно, первые камни в основание Полыни были положены именно тогда. И если предшественникам Владимира Святославича приходилось в том случае, когда они вглядывались в пространства к западу от Руси, видеть лишь нечто неотчетливое и не выходящее за дремучие пределы своих узких ландшафтов, то уже самому Владимиру пришлось иметь дело с совершенно иной реальностью. Именно она определила поход в Червенские земли 981 года. Заметим, что в силу обстоятельств Владимир Святославич довольно рано обрел куда более широкий взгляд на мир и, прежде всего, на мир европейский, чем его предшественники и даже современники на Руси. Для них, даже для княгини Ольги, все интересы концентрировались на Византии и Степи. Владимир же, за время пребывания в Скандинавии, обрел весьма ясное системное и предметное понимание того, что происходило в Западной Европе. Именно тогда ему пришлось узнать и о князе Мешко, который был союзником Харальда Синезубого.

Процесс объединения славян Повисленья мог бы протекать бесконечно долго. Ускорению этого процесса как всегда способствовали внешние факторы. При Каролингах граница Восточно-Франкского королевства на востоке ограничивалась Эльбой. Ситуация качественно изменилась, когда после смерти малолетнего Людвига IV в 911 году пресеклась династия Каролингов и после восьмилетнего «интермеццо» Конрада Франконского германский съезд князей избрал в 919 году новым императором саксонского герцога Генриха Птицелова. Уже он начал продвигать германскую границу на восток от Эльбы. Процесс этот стал куда более целенаправленным и масштабным при втором представителе Людольфингов – Оттоне Великом, для которого понятие христианского миссионерства, как и для Карла Великого, который был для него образцом для подражания, было отнюдь не отвлеченным понятием. При Оттоне Великом созданием Биллунгерской, Северной, Восточной, Лаузитской и Тюрингской марок Германия закрепила за собой территории между Эльбой и Одером. Тем самым была упразднена «ободритская» проблема. Ободриты были беспокойными племенами между Одером и Вислой, но они же были и защитой поляков от Германии – с 960-х годов этой защиты более не было и рыхлый племенной союз Лешека и Земомысла оказался лицом к лицу с Германией, которая, к тому же, стала Священной Римской империей (естественно, германской нации) и вовсе не собиралась останавливаться на достигнутом. Более того, в расширении на восток с целью вовлечения в пространство Западно-христианского мира языческих славянских племен она видела одно из своих исторических предназначений.

Именно в это время во главе племенного объединения поляков с центром в Гнезно встал молодой Метко. Ему было лет тридцать или чуть более двадцати – точная дата рождения не известна. Он был полон амбиций и энергии. В помощь ему был страх перед надвигающейся с запада угрозой. В короткое время Метко удалось объединить племена Великой Польши, Куявии, Восточного Поморья и Мазовии, т. е. территорию от балтийского побережья до Силезских гор, и от Одера до Нарева. В 963 году он предпринял попытку отбить Восточное Поморье, т. е. Биллунгерскую марку. Но потерпел поражение, хотя, казалось бы, момент был выбран удачный, поскольку Оттона I в это время сильно занимали дела к югу от Альп, и его в Германии не было. То, что Метко удалось после этого сохранить за собой власть, говорит о его выдающихся политических способностях. Именно тогда, в середине 960-х, он начал сближение и с датским конунгом Харальдом, и с чешским князем Болеславом Грозным – в частности, женился на его дочери Дубравке.

Тогда же Мешко начал и сложную дипломатическую «игру в поддавки» с могущественным, но исполненным величественного благородства Оттоном I. Мешко пытался сколатить коалицию против Германии – в нее кроме поляков должны были входить чехи и датчане. Расчет был, естественно, и на мятежи в итальянских городах-коммунах, и на восстания германских баронов. Правда, Оттон I умел держать ситуацию под контролем и умел добиваться желаемого. Под давлением императора (и не только его, но и Болеслава Грозного) Мешко принял христианство. Смена религии у поляков, как и следовало ожидать, проходила тяжело и, соответственно, положение Мешко сильно пошатнулось. Теперь он, во второй половине 960-х годов, держался, скорее, за счет поддержки Оттона и чехов, где умершего Болеслава Грозного сменил его сын и одногодок Мешко, Болеслав П. Покорность Мешко была щедро вознаграждена Оттоном Великим – ему была передана под управление территория Западного Поморья. Правда, Мешко пришлось признать себя вассалом Западной империи. Это, в свою очередь, усложнило положение его внутри собственно Польши и резко ухудшило отношения его с германскими князьями. С одной стороны, германские синьоры не верили в лояльность Мешко и, в отличие от своего императора, который опять отправился улаживать конфликты в Италию, серьезно относились к информации о союзных обязательствах поляков с датчанами и чехами. С другой стороны, они опасались, как бы Мешко не стал слишком сильной фигурой в высшей имперской элите. Результатом этого стала война – граф Одо Бранденбургский, глава Восточной марки, вторгся в польские земли. Действия графа Одо были его собственной инициативой: Оттон I не санкционировал нападение, находясь в Италии. Такое обстоятельство оказалось для Мешко и грозным вызовом и, одновременно, счастливой возможностью укрепить свой пошатнувшийся авторитет в собственном народе. Он разбил войско графа Одо в сражении под Цедыньей.

Значение этой победы сильно преувеличивается польскими историками, но правда также и в том, что поляки ощутили свои силы и возможность к сопротивлению. Как известно, ничто так не цементирует народ и не формирует нацию, как победы на поле брани во имя независимости. Правда, разбить войско Восточной марки – это совсем не то же самое, что бросить вызов самому Оттону I. А император, вернувшись из Италии, был озадачен и крайне раздражен и самовольством графа Одо, и победой Метко. Победа под Цедыньей продемонстрировала потенциальные возможности Польши. Необходимо было немедленно пресечь возникшие иллюзии. Мешко был вызван в Кведлинбург, где император проводил, как оказалось, последний в своей жизни рейхстаг. От польского князя потребовалось принести оммаж (как это там же сделал и Харальд Синезубый), отдать в заложники своего сына, будущего Болеслава Храброго и выплатить огромную дань за Западное Поморье. Мешко был реалистом; он выполнил все требования. Надежды на освобождение от германской опеки не оправдались и после кончины Оттона Великого: излишняя осторожность Болеслава II Пржемысловича, неожиданная неспособность Харальда Синезубого контролировать своих вассалов, отсутствие согласованности действий провалили последнюю попытку избавиться от зависимости Священной Римской империи. Необходимо было найти компенсацию за неудачи на западе.

Ее можно было найти только на востоке. Этому развороту и был свидетелем Владимир, когда находился в Скандинавии, поскольку в этом «развороте» был в немалой степени заинтересован и Харальд Синезубый. Собственно, Мешко I открыл историю постоянных устремлений Польши увеличить свои территории путем продвижения на восток. Более того, именно Мешко, если бы ему удалось реализовать свой план, смог бы создать Польшу «от моря до моря». Суть плана заключалась в захвате Червонной Руси, – с этой возвышенности берут начало как реки, устремляющиеся к Висле (Западный Буг, Вепь и Сан), так и реки, устремляющиеся к Черному морю (Южный Буг и Днестр), а также и реки, идущие к Днепру (Припять, Горыня, Стырь и Случ). Истоки и русла этих рек сближаются порой всего на несколько километров. Контроль над этой территорией распахивает исключительные перспективы выхода на Причерноморье, более того, соединения единым речным путем Балтику и Черное море. Этот путь был значительно короче того, что проходил через Русь, и навигация здесь продолжалась куда более длительный срок. Выход Польши непосредственно на константинопольский рынок способствовал бы не только ее обогащению, но и увеличению ее политической значимости. А вот для Киевской Руси ничего хорошего эта перспектива не сулила – мало того, что в Константинополе появился бы активный конкурент, но и почти на всем протяжении западной границы Руси появилось бы очень большое, очень богатое и постоянно усиливающееся государство, столкновение с которым в обозримом будущем было бы неизбежно. При столкновении с Польшей, растянувшейся более чем на тысячу километров по Балтийско-Черноморской оси (с северо-запада на юго-восток), нужно было бы учитывать, что за ней стоят союзные ей Германия и Чехия. Впрочем, Пржемысловичи на то же время также активизировали свое продвижение на восток по той же причине и с той же целью. Чехам, казалось бы, можно было лишь чуть передвинуть границу на юг, к Дунаю, но здесь неодолимым препятствием было формировавшееся Венгерское королевство Арпадов. Правда, для продвижения на Прикарпатье позиции Метко I были в 980-е годы куда предпочтительнее возможностей Болеслава Благочестивого. Кроме того, Пржемысловичам никогда не удалось бы в силу чисто географических причин связать Черное море с Балтикой.

Несомненно, что ситуация во всей ее перспективе была понятна Владимиру еще до захвата Киева, учитывая, что первый свой поход он совершил именно в Червенские земли. Владимир с Добрыней еще не успели покинуть Данию, когда Метко начал вводить свои дружины в Червенские земли, где встретил серьезное сопротивление. Оно было тем более упорным, что Метко одновременно стремился искоренять местные языческие культы. Когда Владимир захватил Киев, поляки все еще не утвердили своего положения в Прикарпатье. Затеянная Метко I война превращалась в затяжной конфликт. Поляки были измотаны и, как всегда при таком обороте дела, становились все более жестокими. Жестокость же порождает ответную ненависть и еще большее сопротивление. Конечно, с течением времени полякам удалось бы сломить сопротивление местного населения. Скорее всего, польский князь сообразил бы, что нужно подкупать и перетягивать на свою сторону дулебско-волынскую родоплеменную знать. Но Владимир Святославич своим походом 981 года этого времени полякам не дал.

Как проходили военные действия русов с поляками – сказать трудно. Но вот на что следует обратить внимание: поход Владимира был удивительно короток по времени (ведь он успел в том же году повоевать и на востоке, с вятичами), однако, при этом, оказался в высшей степени успешен. Червенские земли прочно вошли в состав Киевской Руси и с течением времени в них образуется два мощных княжества, Галицкое и Волынское. Это обстоятельство позволяет с большой долей вероятности предположить, что дружины киевского князя принимали как освободителей, что им оказывало поддержку все население края: простые общники и знать. А это значит, что методы русской дружины качественно отличались от действий поляков. Владимир Святославич явился в Червенские земли как защитник братьев от поработителей и смело вооружал местное население, включая его в ряды своего войска. А ничто не объединяет так хорошо, как общий победоносный боевой опыт. Выдержать лобового натиска свежих полков князя Владимира при одновременной партизанской войне дулебов и волынян поляки не смогли. После их вытеснения Владимир предложил жителям Червонной Руси свое покровительство. И оно было принято. Очевидно, Владимир был очень убедителен. Уже по ситуации в Киеве 980 года видно, каким он был мастером сочетать действия военные и политические, действуя не только настойчиво, но и гибко, находя взаимоприемлемые разумные компромиссы.

Правда, тем самым Владимир Святославич буквально втолкнул поляков обратно в германские объятия. Метко I ничего не оставалось делать, как вновь пойти на сближение с Германией.

Глава 14. Походы Владимира

После похода в Червенские земли, который, при всей его стремительности, оказался результативным и по долгосрочным последствиям своим подлинно историческим, Владимир Святославич в течение пяти последующих лет ходил в походы по наиболее беспокойным окраинам Руси. Направления этих походов указывают, что не все окраины смиренно приняли власть нового великого князя. Наиболее проблемными оказались земли к востоку от Днепра – радимичей и вятичей.

Радимичи, к которым летописец Нестор относился даже и в начале XII века с некоторым предубеждением, были «от рода ляхов», пришли с запада и обосновались в междуречье Днепра и Десны задолго до образования Древнерусского государства, да и задолго до появления в Восточной Европе выходцев из Скандинавии. На севере их территории подходили к Смоленску. На юге же – узкой полосой почти вплотную прилегали к Киеву. На протяжении почти пятисот верст радимичи контролировали левый берег Днепра, а потому легко могли парализовать связь южной и северной Руси и, прежде всего, торговые контакты. Правда, сами же радимичи от того и пострадали бы. Очевидно, радимичи не имели желания выходить из состава Киевской Руси, а хотели иметь для себя какие-то особые преференции. Следовательно, инициатором недовольства явилась местная знать, которая массовой поддержки населения не имела. Владимир Святославич лишь перешел Днепр, но далее в земли радимичей входить благоразумно не стал – наличие большой армии уже само по себе провоцирует к массовому сопротивлению, чего великий князь хотел избежать. Вперед он выслал передовой и, очевидно, небольшой отряд воеводы с прозвищем Волчий Хвост, который и встретил на реке Пищане дружину радимичских инсургентов. Сражение вышло коротким; надо полагать, немногочисленная, наспех и плохо организованная рать радимичской знати не выдержала даже первого удара киевского передового полка и бежала, память о чем сохранилась до самого конца истории Киевской Руси в уничижительно-ироничном присловье «Пищанцы от волчьего хвоста бегают». Обратим внимание – не «радимичи», а именно «пищанцы»! Это достаточно красноречиво свидетельствует о том, что мятеж был поднят только частью местной знати и никак не был поддержан основной массой населения.

Если поход в землю радимичей был легким, то того же никак нельзя сказать о походах на вятичей. Самое восточное из восточнославянских племен имело недобрую память и не случайно образ вятича запечатлен в былинном образе Соловья-Разбойника, который, сидя за тыном, на который нанизаны человечьи черепа, «ни конному, ни пешему не дает проезда». Земли вятичей начинались сразу за Десной и шли по берегам Оки до Дона и Донца. На востоке они граничили с мерей, муромой и мордвой. Территория была густо покрыта лесом с населением суровым, непримиримым и свободолюбивым. Долгие годы соседства со степными племенами, с Хазарским каганатом приучили этот народ к постоянной готовности к обороне. Тому же способствовали и упорные на протяжении VII – начала IX веков попытки насельников варяжских анклавов пройти из Клязьминского района на Дон и Северный Донец, с тем, чтобы по ним выйти на Приазовье в обход несговорчивого Киева. Позднее уже киевские князья стремились подчинить себе вятичей, поскольку через их земли по Оке можно было выйти к Волге и в союзе с волжскими булгарами атаковать с севера Хазарский каганат. Вятичи же крайне болезненно реагировали на всякие попытки внешнего давления и, кроме того, не желали иметь дополнительные причины для конфликта с грозными и жестокими хазарами. Показательно, что путь полюдья, совершавшегося, скажем, Игорем Старым, как он описан Константином Порфирогенетом, даже не задевал вятические территории: восточная часть полюдья от Смоленска до Киева проходила через Ельню, Дебрянск, Трубеж и Новгород-Северский, т. е. как раз вниз по течению Десны до впадения в нее Сейма.

Святослав Игоревич, как известно, в 964 году ходил походом на вятичей и даже оставался на берегу Оки зимой 964-965 года, готовясь к тому походу на Итиль, который окажется смертельным для переживавшей системный кризис Хазарии. Святослав был полководцем умелым и лишенным сентиментальности. Однако года, проведенного на Оке, оказалось недостаточно. И уже после гибели Хазарии, наступая, надо полагать, с юга, со стороны Дона, Святославу в 966 году вновь совершил поход на вятичей. И хотя летопись на тот год указывает, что «победил Святослав вятичей и дань на них возложил», но торжество Киева было недолгим. Княгиня Ольга вскоре умерла, а Святослав ушел на Балканы, менее всего озабоченный судьбой Руси, и вятичи обрели прежнюю независимость. Во времена Ярополка Святославича, когда открылись богатейшие перспективы торговли по Волге и Каспийскому морю со странами Центральной Азии в обход Византии, подчинение вятичей сохранило свою актуальность. Правда, Ярополку, более озабоченному внутренними проблемами и отношениями с Западной Европой, просто не хватало времени и сил заняться вятичами, и проблема эта досталась Владимиру Святославичу.

До него, как мы видели, все киевские князья ходили походом на Оку и добивались внешнего успеха, который никак не удавалось закрепить окончательно. Почему и Владимир решился на поход, который легких лавров не сулил? Более того, совершил два похода. Первый поход был предпринят в не самое лучшее время, т. е. осенью и в начале зимы 981 года, спешно переброшенными на восток из Червенской Руси войсками. Прежде всего, потому что открылись возможности через Волгу выйти на рынки Центральной Азии, т. е. «перехватить» Великий трансазиатский торговый путь до его выхода на Византию, что не только сулило сказочные прибыли, но и ставило Русь при ее взаимоотношениях со слишком спесивыми византийцами в весьма выгодное положение. Без контроля над землями вятичей сделать это было весьма проблематично. Кроме того, усобица Святославичей, в которую оказались втянуты все уделы Руси, сильно ослабила окраины. А слабость сама по себе провоцирует, особенно, если эта слабость проистекает с территорий богатых. За IX–X столетия те земли, что оказались втянутыми в торговлю с Византией и входили в Киевскую конфедерацию, в сфере благосостояния совершили огромный прорыв и являли собою качественный контраст с диковатыми вятичами, которые с крушением Хазарского каганата избавились от угрозы с юго-востока и не могли удержаться от грабежей своих состоятельных западных соседей.

Для Владимира поход на вятичей был одновременно и решением традиционной задачи усмирения беспокойной восточной территории, статус которой в отношении Киева так за целый век и остался до конца неопределенным, и решением стратегически перспективной геополитической задачи, точнее – первым и необходимым шагом для дальнейшего продвижения в данном направлении. Очевидно, в 981 году, как, впрочем, и в следующий год, дружина великого князя, сконцентрировавшись в районе Дебрянска и Трубежа, развила свое наступление по Оке, по которой прошла земли вятичей насквозь. На левом и правом берегах Оки проводились карательные акции. Нет сомнения, что Владимир Святославич, известный своей умеренностью и осторожностью, предпочитал не увлекаться и воздерживался от того, чтобы углубляться в лесные дебри. У вятичей не было крупных городов, а общинные поселения находились под защитой густых лесов и посреди болот. Дорог как таковых в этих землях не имелось. Место для ведения военных действий крайне неудобное, тем более что вятичи, благоразумно уклоняясь от сражения с главными силами киевской армии, предпочитали нападать небольшими отрядами из засад и на переправах. Владимир Святославич не имел возможности навязать противнику и его основным силам классическое сражение, хотя бы по причине отсутствия у противника тех самых «основных сил», ибо противник, исходя из опыта, предпочитал партизанскую войну. Не мог Владимир Святославич и выступить защитником традиций и справедливости, как это только что с успехом удалось на западе, в Червенской Руси (и будет еще не раз в иных местах и в иное время удаваться).

Завоевание этих земель было возможно через создание здесь княжеских крепостей, через соединение их коммуникациями, через преобразование этих крепостей, в том числе и вовлечением в производственно-торговые отношения собственно вятичей, в города, т. е. через интеграцию этих диких территорий в пространство Киевской Руси. Вряд ли Владимир Святославич это не понимал, однако же такая политика – дело трудоемкое, дорогостоящее и требующее значительного времени. Между тем, успех нужен был немедленно. Он, конечно, был, но, как и у предшественников Владимира, частичный и непрочный: во всяком случае, набеги на соседей вятичи прекратили, внешне признали верховную власть правителя Киева и обязались выплачивать дань. Так они уже делали неоднократно и можно было заранее сказать, что произойдет дальше – вятичи «пересидят», затаившись, обострение ситуации, а затем постепенно начнут возвращаться к привычному для себя образу жизни. И так будет продолжаться до тех пор, пока в Киеве в очередной раз не впадут в раздражение от наглости вятичей и вновь не отправят туда карательную армию, чтобы привести вятичей «в чувство и разум». Вятичи еще будут «головной болью» и Ярослава Мудрого, и Мстислава Великого.

Условность своей победы в двух походах Владимир Святославич хорошо понимал, но отказываться от освоения Волжского торгового пути так же не хотел. Под 985 годом летопись указывает, что «пошел Владимир на болгар в лодьях». То, что в этом походе принимал участие Добрыня, говорит о двух обстоятельствах: во-первых, о том, что походу уделялось очень важное значение в пространстве долгосрочной политической перспективы; во-вторых, что поход этот совершался из новгородских земель, где, как известно, Добрыня посадничал еще со времен княгини Ольги. Надо полагать, создать условия для устройства опорной базы в землях вятичей не удалось. Территории же Новгородского наместничества для этого подходили идеально, тем более что новгородские купцы были крайне заинтересованы в тех открывавшихся возможностях, о которых можно было в прежние годы только мечтать. Поэтому новгородцы готовы были поучаствовать в этом походе также и материально. Поход был задуман масштабно – войска двигались как по Волге, на лодьях, так и по берегу. Столь масштабное предприятие требовало основательной подготовки.

Под болгарами летопись имеет в виду, конечно, не Болгарское царство, что простерлось между Дунаем и Родопскими горами на Балканах и из века в век воевавшее с Византийской империей. Владимир Святославич двинулся на волжских булгаров, которые проживали в среднем течении Волги, при впадении в нее Камы. Волжская Булгария, при том, что она давно является предметом исследований, а масштаб археологических работ на ее территории с каждым годом все увеличивается, умножая, в свою очередь, памятники материальной культуры и объем знаний об этом древнем народе, все еще остается для нас как бы «терра инкогнита». Впрочем, становится очевидно, что уровень развития Волжской Булгарии долго оставался недооценен. Возможно, даже сильно недооценен. Скорее всего, степень развитости Волжской Булгарии была не ниже Киевской Руси. Предки и дунайских, и волжских болгаров общие – это кочевые племена, обитавшие в VI веке в Приазовье и (правда, на очень короткое время) даже создали Великоболгарское ханство, став лидером Западной Степи. Внутренние усобицы и нашествие воинственных аваров положило конец не только этой Степной «империи», но и единству болгаров. Часть из них хан Аспарух с огромными потерями вывел на Балканы и с разрешения византийцев расселил по берегам нижнего Дуная. Случилось это в самом начале VII века. Тогда же другая часть болгаров прорвалась с боями на север и расселилась за окраиной лесостепной полосы, по берегам Волги. Скорее всего, на этой окраине мира, за пределами известной тогда цивилизации, они и зачахли бы. Но угроза с юга, со стороны установившей свою тираническую гегемонию в Западной степи Хазарии, и с севера, со стороны варягов, пробившихся через лабиринт северных рек на стратегический шлях Волги, послужили исторической провокацией для развития булгар, что очень быстро привело их к формированию собственного государства, оказавшегося не по зубам и варягам, и хазарам, и Киевской Руси.