Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Соловьи поют только на Родине - Иоланта Ариковна Сержантова на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

К примеру, когда по дороге в парк ведём ребёнка поклониться Вечному Огню, где он положит свой букет одуванчиков, что будет дороже венков из роз траурного цвета бордо. Вряд ли ребёнок откажется прийти сюда ещё раз, и попросит рассказать — зачем, да почему тот Вечный Огонь.

То же самое и про поход в музей, или если вместо мультфильма усадить ребёнка полистать семейные фотографии, рассказывая не про вымышленные приключения несуществующих героев, а о героях, без которых не было бы никого из присутствующих.

— Мам, и тебя бы не было?

— Ну, конечно, это же мой папа!

— А как же я?! Меня бы что, тоже?!

— Ну, видишь, ты и сам во всём разобрался.

Редкое дитя минует гордость за своих предков. И заместо отцветших, отживших своё одуванчиков, в следующий раз принесёт малыш к Вечному Огню букет кленовых листьев, а зимой, отодвинув сугроб подальше от пламени, положит сосновую ветку, украшенную шариком и мишурой. А всё потому, что те, которые не дали погибнуть его Родине, не дожили до очередного Нового Года.

— Они ведь тоже когда-то были детьми, правда, мам?.. — Шепчет малыш и плачет.

— Были. — Отвечает мать и тоже не прячет слёз.

Именно так зарождается патриотизм.

Все люди братья… Мой дед рассказывал, как в Литве на совещании перед войной, он в письменном виде докладывал, что в случае боевых действий, части стоящие от границы до Укмерге ненадежны. Они укомплектованы призывниками из Прибалтики. Так и вышло. Прошли враги, как по маслу.

Поделившись со мной тем, что знал, дед вовсе не хотел ранить детской души или открывать на что-то глаза, но не желал он и того, чтобы кто-то воспользовался однажды моей доверчивостью.

Все люди братья, говорите? Конечно. Если им объяснить, что это так, что это должно быть так и нельзя иначе. Слишком много надобно разрешить человечеству, прежде, чем размениваться на войны, или тягаться, которая из стран главнее.

…Помните, из Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 26? — «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…».

Горсть овсянок беспечно снуют на ветвях винограда за окном. Родители сравнялись с детьми, поправились, с птенцов сошла ненужная в предстоящей дороге пышность, готовы к отлёту. Щебечут, веселятся. Нам нужно быть, как они. Нам нужно быть, как они? Нам нужно быть.

Пейзаж за окном…

Пейзаж за окном меняется ежедневно. Особенно это заметно осенью. Кожа ладоней листвы сохнет, покрывается заусенцами и цыпками, как у ребятишек, что, не слушаясь матери, лепят голыми руками из снежков замки. Ну сперва, конечно, покуда их можно ещё увидать через окошко, они держатся, не снимают варежки, только шевелят нетерпеливо влажными пальчиками под колючей вязаной шерстью, но как только скроется из виду кухонное окно, то срывают поскорее помеху, стряхивая её в сугроб. От того, понятное дело, теряют часто: хотя пришитые, или на резинке, или просто так.

Деревья тянут руки ветвей в окошко, стучат по стеклу холодными пальцами, перелистывают тень за тенью на стенах комнат, словно страницы, просят пустить их в дом обогреться. Да только как их впустишь, коли они …не дрова?

Одуванчиками облетают кроны дубов, трогают небо за голубоватый, бритый подбородок, будто младенцы. Ну, а тому приятно, ясное дело.

Виноград, цепляясь усами, как лягушачьей лапкой за ветер, раскачивается в его колыбели безмятежно, представляя, что всё ещё лето… лето… лето. А там и стрекоза, играя со своею тенью, замирает над песком.

Впрочем, глядя во двор из окна, невольно замечаешь места, которых первым коснётся снег. Мерещится даже бесконечный с утра до утра сумрак, распутица, грязные голенища и кляксы на подоле… И от того охотно прощается осени погожий, хотя и ветреный денёк.

Всяк имеет за душой и на памяти свои признаки, указующие на скорую осень. Не берусь перечислять приметы прочих, но имеется таковая и у нас.

Как только, выйдя в сумерках из дому на порог, встречаешь там лягушку, лучше не трудиться брать календарь — осень пришла и уже не передумает.

Лягушка отправляется спать до весны, а нам можно смело прятать летние туфли, перевешивать из шкапа в прихожую плащи и тёплые пляпы, да вспоминать поскорее, куда подевали бекешу и капор, ибо после осени…

Намотанная на бобину бытия картинка за окном сменяется одна другой непрерывно, а ты стоишь и ждёшь бесконечного её повторения…

— И как не надоест смотреть одно и тоже?!

— Да вот так.

Крадётся осень…

Крадётся осень татем, сорит тотемами, какими следует, зиму следом не ждёт, сама придёт. Осень-то не видать, в лицо не узнать, а по всему понятно — ходит где-то, прячется. Нет-нет и шелохнётся куст, — задела, значит, а коли сосна поведёт плечом, то не иначе пропуская её, незримую, пройти даёт, сторонится.

Нам-то оно не видно — не слышно, а лес навострит ушки лисьи, поворотит туда-сюда, и разбирает что где. И парение вокруг конфетти листопада, и хруст листа клевера, который ровняет острыми мелкими зубками зелёная гусеничка. И тихий треск перепечёного пирожка жёлудя на плюске, ровно на блюдце, так что сквозь лопнувший кое-где бок видна сытная его начинка.

Дубы хохочут, качают голыми пятками, небо мнёт их, улыбаясь и не требуя от себя отчёта — отчего. Так вымешивают ножки младенцев, будто, задумавшись, — тесто: без устали, долго. И убаюканные на волнах нежности, смотрят после на мир вокруг через приставшие к глазам розовые лепестки цветов.

Не смущаясь присутствием друг друга, обнимаются с небом бабочки и стрекозы. Ведь на прощание — не зазорно. Мало ли, может и не свидятся больше никогда. А тут — кинутся на шею, прижмутся жарко, расцелуют, куда попало, и…

— Ну, дальше, дальше-то что?

— Ничего.

— Разве оно бывает, чтобы заканчивалось эдак-то?

— Чаще всего, именно так.

— Ничем?!

— Ну, отчего же! А воспоминания, что греют сердце годами после! Разве они не стоят ничего?

— Был бы спрос…

Осень ступает тихо мимо спорщиков, время помирит или рассорит их, — ей всё равно, своё время тратят они на пустопорожние разговоры. А ей самой на откуп дано немного.

— Всего три месяца!

— Или целых три?

— Ну, тут как считать…

Лагеря, лагеря…

Если кратко — меня часто выгоняли из пионерских лагерей, но не в том нежном возрасте, когда после отбоя страдаешь украдкой по томящимся в городской квартире родителям, а в те года, когда ты уже по ту сторону ответственности, и смотришь на ребячью возню с большой долей зависти. «Надо же, — думаешь ты, глядя на детей, чьё времяпровождение призван наполнить смыслом, — они не отвечают даже за себя. Совесть их чиста. И как же это я сам упустил то золотое время? Отчего не задержался в нём дольше, не прочувствовал, не осознал до конца, не испил до самого донышка, как некогда, в кафе промеж дюн на берегу Сарматского океана, помидорный сок через трубочку. «Не допивай до конца, ты слышишь, как это некрасиво!» — Упрекала меня в ту пору матушка, но из-за подначек старшего брата, с которым мы всё делали наперегонки, кто скорее, я не мог её не ослушаться.

Что про лагерь, то всякий раз меня подводил характер. Я работал на совесть, поступал по совести, и эти качества возводили между мной и коллективом лагеря непреодолимую стену.

Ко мне подсылали парламентёров с горячительным и горячих посланниц, с надеждой, что я добровольно перейду в стан нормальных, оставивших семьи за бортом лагерной смены. Но я не хотел заниматься никем, кроме своих подопечных.

Припоминаю, как однажды утешал рыдающую девочку. Мама приехала к ней после работы, привезла клубнику и забрала грязные трусики, а теперь девочка представляла, как бедную маму в темноте догоняют волки.

— Даже и не думай! Гляди, какая храбрая твоя мама. Её никто не тронет, так что не плачь, а попозже я позвоню, узнаю, как она доехала.

— У нас нет телефона… — Всхлипывала малышка, но я-таки нашёл выход, и дозвонился соседям девочки.

Я подошёл к её постели. Расстроенная, она не могла спать, пока не получит известий. И когда, погладив по мокрому от слёз выгоревшему на солнце чубчику, я прошептал ей на ухо одно только слово, малышка засияла:

— Правда?!!!

— Я никогда не вру. — Успокоил я ребёнка, пожелал доброй ночи, а когда прикрывал дверь в палату девочек, услышал, как подружки малышки наперебой спрашивали, что я ей сказал.

— Доехала! — Ликующе сообщила девочка.

Ну, разве это не счастье, знать, что успокоил, утолил нешуточную сердечную боль ребёнка?

Вместо посиделок со сверстниками после отбоя, я читал своим ребятишкам сказки, пел песни. Мне были ведомы их побуждения и мечты, им были интересны мои. Родители детей осаждали профкомы просьбами о путёвках на следующий поток, в надежде продлить благотворное общение, но увы. В конце лагерной смены, начальник, отведя в сторону глаза, сообщил о моём увольнении.

— Причина? — Поинтересовался я, но тот лишь покраснел и махнул рукой. Всё было ясно и так.

Когда я приехал навестить своих ребят, то застал их слоняющимися без дела вокруг спального корпуса. Окружив меня плотным кольцом, они плакали, а я… я чувствовал себя подлецом и предателем, хотя в самом деле не было за мной никакой вины, и быть не могло.

Лет эдак десять спустя, понадеявшись на то, что Гераклит Эффеский прав в своём «Всё течёт, всё меняется», я отправился в детский лагерь, сменивший название с пионерского на оздоровительный, но не утерявший своего предназначения. И если дети были прежними, — податливыми, с крупицами въевшейся уже житейской грязи и преувеличенным, выраженным инстинктом самосохранения, то и у взрослых не было причин меняться к лучшему.

Впрочем, эта история оказалась короче прежней.

Один их моих мальчишек, не спросившись, полез на дерево. Ушибся, и когда я заметил ссадину, сразу повёл его к доктору. Девица, что зевала в кабинете, не была похожа на врача. Я попросил помочь ребёнку, и она, ничтоже сумняшеся, принялась накладывать компресс на ушибленное место.

— Что вы делаете!? — Изумился я. — первые три дня холод.

— Мне лучше знать! — Надменно ответила дама в белом халате, и к вечеру следующего дня пришлось вызывать неотложку, так как рука распухла и посинела.

Уставший врач скорой подхватил мальчишку, я напросилась с ним. Доктор больницы подтвердил, что да, надо было делать так, как сказал я, о чём и написал в своём мягком журнале, и выдал соответствующие указания по лечению. С предписаниями от врача я отправился в медпункт, но сытая от проверок столовского меню лекарь отреагировала тривиально.

— Вы подговорили там всех в больнице! — Сказала она.

На следующий же день, директор оздоровительного учреждения, по совместительству — тётя докторицы, указала мне на выход с негласной формулировкой «За зазнайство», а выписанной чернилами — по моему желанию и её велению.

Ну, я и пошёл, ибо уже хорошо знал, где он, этот пресловутый выход. Он был ровно там же, где и вход в это нехорошее место. Яркий, многообещающий снаружи, на деле — пустой, опустошающий, в котором, насколько удался отдых, судят по привесу массы тела, а не по количеству полученного счастья или прибавлению ума.

Листопад

I

Сыну

— Прости меня.

— За что?

— Что втянула тебя в это.

— Во что?

— В жизнь.

Это не моя заслуга, и вина не моя, хотя, — как знать, как знать…

II

Небо плавилось у горизонта, растекаясь белой кляксой заката. И бесчинствовал ветер в ночи, а поутру — скулы оконных рам в испарине, стеклянные щёки в потоках слёз.

— И что это значит?

— Холодно.

— Где?

— Во дворе. На сердце. Повсюду.

— Подумаешь! Оденься теплее, вот и вся недолга.

— Но во что закутать душу?! Как, чем согреть её?..

III

Ты напоминаешь про уход нашего друга, рассказываешь о том, что потерял младшего брата, и промежду слов, как между строк явственно слышен крик, оглушительный для моей души. Мольба о помощи. Но я ничем не могу тебе помочь, как и ты не в состоянии сделать что-либо. Только пожалеть и разжалобить, посочувствовать, да сопереживать, — неустанно и непритворно.

Это будто качели: туда-сюда, туда-сюда, но всё на одном и том же месте. На мёртвой точке равновесия добра и зла, жизни и небытия, любви и отвращения.

Зелёный дятел стучит по красной крыше и всякий раз в точку. Дождик — «кап-кап!» — и ни единого раза мимо, всё в цель. Как время, что убивает в нас людей. Лишает искренности и принуждает думать только о себе.

Равновесие

— Как хочешь, а сколь в нас злобы, столько и добра!

— Это ещё почему?

— Так для равновесия! Коли когда надобно себя добрым показать — кажешь, ну, а коль наоборот, то толику ото зла и выпячиваешь…

— И почему?

— Дабы в целости себя сохранить!

Не успела ещё прийти в себя и обсохнуть округа, как взялся за неё ветер. Он был столь силён и упорен, что казалось, не всякий дом вынесет его настойчивости и после очередного порыва либо сдвинется с места, ободрав бок вишне, рябине, черёмухе или ещё какому кусту, что жмутся доверчиво по обыкновению к стенам, ну или полетит той дом в тартарары, снимая шляпу крыши перед всеми встреченными поперёк его нечаянного пути.

Срывая листья с виноградной лозы, ветер словно бы делал доброе дело, помогая птицам отыскать припрятанные на чёрный, морозный день гроздья, но он был в тоже время так неловок, что ронял и их. Впрочем, те падали не враз.

В попытке удержаться, ранились о сухие с прошлого года ветки, истекая пахучей сладкой кровью, но даже это было напрасно, ни для чего. Ибо ветер уже разогнал и пчёл, и ос, и шмелей, так что некому было утолить ту терпкую слегка печаль винограда, некому было даже просто — полакомиться бездумно.

Изнеможение и расстройство лишало оторванные гроздья последних сил, и они скоро оказывались на земле в разорванных одеждах и с растерзанной, видимой всем душой, на дне которой таились в испуге косточки, кой не ожидали для себя такой участи.

Хорошо, если синицы входили в их бедственное положение и, налетев стайкой, разбирали виноградины, но, коли по чести, птицам больше нравились нетронутые никем ягодки, нежели побитые, попорченные лихой судьбой.

Покуда лиственные страдали от проказ ветра, менее сговорчивые хвойные смотрели на его ветреность и шалости сквозь иголки, будто сквозь пальцы. Ими же расчёсывали они локоны солнечных лучей, что вольно лежали на плечах округи. Под плечами, разумеется, подразумевался горизонт. Зимой его винили в том, что повадился зазывать солнце в гости, не дожидаясь ужина, летом — что позволял ему, спавшему не больше часа, утомлённому бурной ночью и с пылающим от стыда лицом, идти одному.



Поделиться книгой:

На главную
Назад