Помоги проекту - поделись книгой:
Минуло каких-то десять лет с первого петровского указа про платья, и русских женщин было уже не узнать. Они перестали сидеть по теремам, они появлялись на ассамблеях и устраивали собственные балы. Затянутые в корсеты, в напудренных париках, они брали уроки танцев у итальянцев и французов и спешно учили иностранные языки. Петербург наполнился иноземцами.
Но любая идея может быть доведена до абсурда. Императрица Елизавета Петровна, большая модница и мотовка, заказывала для себя платья десятками. Посоперничать с ней в этом вопросе могла бы… разве что только французская королева Мария-Антуанетта. Но – увы! – эти две знаменитые женщины совсем недолго просуществовали на одном историческом отрезке. Историк Ключевский считал, что после своей смерти Елизавета Петровна оставила множество долгов и еще пятнадцать тысяч платьев. К слову, изрядная часть из них шилась только из отечественных тканей. Даже коронационное платье императрицы повелели создать только из местного материала. Чтобы отметить вклад гренадеров при ее восшествии на престол, Елизавета Петровна повелела изготовить для себя «гренадерку» из черной кожи с золотыми украшениями. И частенько надевала ее! Более того, 25 ноября, ежегодно, она принимала у себя во дворце лучших из лучших гренадерской роты Преображенского полка. Появлялась она, разумеется, в капитанском мундире с той самой «гренадеркой» на голове.
И все же это императрица, в распоряжении которой была государственная казна. А вот у других дворян ресурсы были исчерпаемы. Тем не менее среди них оказывались настолько отъявленные модники, что расходы Елизаветы Петровны на наряды просто меркли. Знакомьтесь: бриллиантовый князь. Он же Александр Куракин. Любитель роскоши и драгоценного блеска.
«Большой педант в одежде: каждое утро, когда он просыпался, камердинер подавал ему книгу вроде альбома, где находились образчики материи, из которых были сшиты его великолепные костюмы и образцы платья; при каждом платье была особенная шпага, пряжки, перстень, табакерка».
Этот невероятно богатый и расточительный человек родился в 1752 году, в царствование Елизаветы Петровны. Рано потерявший родителей, Александр был отправлен в дом известного (и бездетного) царедворца Никиты Ивановича Панина, брата бабушки. Никита Иванович долго не решался жениться, затем, наконец, сделал свой выбор, но его юная невеста скончалась незадолго до объявленного венчания от чахотки. Так что всю свою нерастраченную любовь он обратил на Александра и своего воспитанника, великого князя Павла Петровича. Панин их и познакомил, и весьма способствовал дружбе.
Мальчишка оказался способным. Он сумел, обучаясь в Копенгагене, получить датский орден. Продолжил образование в Лейдене, немало поколесил по Европе в целом, а затем заступил на дипломатическую службу. Уверяли, что в Швеции, где он выполнял высочайшее поручение, он покорил буквально каждую светскую даму. А графиня Ферзен отдала ему свое сердце. «Душа моя», – говорил Куракину цесаревич и полностью ему доверял.
Императрице Екатерине II такая дружба не была по вкусу. Ей казалось, что молодой блестящий повеса может дурно влиять на престолонаследника. Поэтому-то, находясь в расцвете своих сил и возможностей, Куракин получил предписание от государыни: «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». А точнее – в саратовское село Борисоглебское.
Грустя и скучая, деятельный Куракин переименовал село в Надеждино. Дескать, он ждет и надеется, когда же подует ветер перемен и он сможет вернуться в Петербург. Но ждать пришлось восемь лет. За эти годы Куракин переписывался с цесаревичем, много читал, открыл в поместье оранжерею, создал огромную библиотеку (в основном из заграничных книг, которые коробками поставляли ему) и принимал гостей. Весьма радушно!
Он завел свод правил для тех, кто посещает Надеждино.
Разумеется, траты были немалыми. Вне всякого сомнения, Куракин поиздержался. Когда на престол взошел император Павел I, тот самый друг юности князя Павел Петрович, то государь приказал возместить Куракину все те издержки, которые он понес за годы вынужденной ссылки. Положение Александра Куракина снова стало прочным, он вернул все утраченные позиции и был среди тех, с кем император последний раз сидел за столом вечером, накануне убийства.
Император Александр I, сын Павла, не стал отправлять Куракина в отставку. Князь снова пригодился на дипломатической службе и в самом буквальном смысле слова «сгорел» на ней. Будучи послом в Париже, князь оказался на балу, устроенном в честь женитьбы Наполеона Бонапарта на австрийской эрцгерцогине Марии-Луизе. В разгар веселья вспыхнул пожар. Куракин помог выбраться многим людям, но сам получил сильнейшие ожоги. После этого страшного инцидента он вскоре покинул свой пост.
Прозвище «Бриллиантовый» он получил за страсть к дорогим одеяниям и украшениям. О нем слагали множество баек – как однажды, оказавшись в императорском дворце, Куракин потребовал срочно отвезти его обратно домой. Оказалось, что камердинер… перепутал кольца! Одетый с иголочки Александр Борисович обнаружил, что перстни не подходят к тому камзолу, в котором он появился перед высочайшими очами.
Уверяли, что в коллекции украшений Куракина есть настолько ценные вещи, что их хватило бы, чтобы купить несколько роскошных петербургских дворцов. Впрочем, и дом самого князя на Невском проспекте был великолепен. Любопытно, что, будучи весьма привлекательным в молодости, сумев не один раз вскружить головы дамам, официально Куракин так никогда и не был женат. У него имелись внебрачные дети (некоторые из них получили впоследствии дворянство), он несколько раз был помолвлен, но всякий раз возникало препятствие, не позволявшее ему довести невесту до алтаря. Еще один штрих к портрету этого весьма яркого персонажа – в начале 1800-х он отпустил на свободу своих крепостных крестьян из 22 хуторов. Далеко не каждый современник Куракина поступал подобным образом.
Наряды и украшения – только одна из расходных статей столичного дворянства. Любопытной приметой XVIII века стал «открытый стол». Наиболее состоятельные дворяне раз в неделю накрывали у себя дома обед на неопределенное число персон. То есть любой, кто стучался в их дом, мог получить угощение. «Вельможа держал открытый стол, то есть у него мог отобедать всякий порядочно одетый человек» (С. Аксаков. «Семейные и литературные воспоминания»).
Французская художница Элизабет Виже-Лебрен, перебравшаяся в Россию после революции 1789 года, писала в своих мемуарах. Она отмечала, что богато накрытый стол предлагал гостям граф Строганов и князь Нарышкин. Во дворце на Мойке (уже позже Виже-Лебрен) раз в неделю приглашали всех желающих угоститься и князья Юсуповы.
В правление императрицы Екатерины II открытые столы держали многие семейства: Репнины и Панины, Орловы и Разумовские, Шуваловы и Остерманы, а также Салтыков и Безбородко. «Люди с властью и богатством должны так жить, чтобы другие прощали им эту власть и богатство», – говорил современник Пушкина граф Михаил Воронцов.
Держал открытый стол у себя и Петр Дмитриевич Еропкин. Каждый четверг в его доме действовало это правило: постучись – будь приглашенным. 50–60 человек за один раз – это еще вполне скромное число гостей. Неудивительно, что повара Еропкиных сбивались с ног. Узнав, что у Петра Дмитриевича особенно хлебосольно, императрица Екатерина II предложила ему возместить убытки. Пусть, дескать, казна оплачивает возникающие расходы. На это Еропкин ответил категорическим отказом:
– Матушка, – сказал он, – тяну ножки по одежке, долгов не имею. Что у меня есть, тем и угощаю. Всегда милости прошу кому угодно моего хлеба откушать. Виданное ли дело, чтобы ты, матушка, за нас деньги платила!
Скромняга Еропкин говорил, что у него нет больших расходов, потому что нет и детей. И когда государыня пожаловала ему Андреевскую ленту, а к ней решила добавить деревеньки с пятью тысячами крепостных душ, Петр Дмитриевич такой дар не принял.
Кроме «открытых столов», многие состоятельные русские вельможи содержали «открытые сады» – оранжереи, парки, над которыми терпеливо трудились садовники. И все они могли быть доступны для посещения. Например, во владениях Кирилла Разумовского на Крестовском острове был такой сад и даже общественный пруд, где желающие могли ловить рыбу. На Елагином острове можно было совместить полезное с приятным: полюбоваться на прекрасный сад и угоститься за счет хозяина. Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко приглашал гостей в свой сад на Выборгской стороне. В Москве, в усадьбе Кусково, полюбоваться парком Шереметевых могли опрятно выглядевшие желающие. Не допускались люди в грязной одежде или те, кто нарушал правила общественного порядка – плевали, шумели, рвали цветы. Любоваться разрешалось, но трогать руками – категорически нет.
Дворянство отличало «роскошь и непомерное мотовство», отмечал помещик Андрей Болотов. «Дорвались» до трат поневоле, но в итоге продолжили расточительствовать с большим удовольствием. Тем более что появилась возможность – в 1754 году открылся банк, где давали кредиты под процент[37]. Еще четырнадцатью годами позже ввели ассигнации. Таким образом, денег в стране стало больше. Ну а там, где много денег, растет и число товаров. И потребление.
Потреблять стали в разы больше. Распробовали вкус заграничных продуктов, захотели одежду, чтобы не хуже, чем в Париже. Понравилась мебель в стиле Людовика V и украшения от европейских ювелиров. В конце концов, требовались лошади для торжественного выезда (и стали открываться новые конезаводы), охотничьи собаки, косметические принадлежности и… дома. Построив столицу, Петр вынудил старую аристократию поменять место жительства. Владельцы московских особняков стали возводить дома в Петербурге. Новая аристократия уже не мыслила своего существования без дворца неподалеку от императорского. И на все это – опять же – нужны были деньги. Очень большие деньги. О том, как строились дворяне, подробнее я расскажу в отдельной главе. Но здесь нельзя не упомянуть о таких расходах, как образование (стало нормой отправлять отпрысков за границу или приглашать к ним учителей). Появились траты на путешествия – теперь считалось нормой регулярно выезжать за пределы России с ознакомительной, оздоровительной или просто развлекательной целью. Появился дорогостоящий персонал.
В XVIII веке Россия – золотой прииск для специалистов во всех сферах. Архитекторы, строители, художники, артисты и музыканты, повара, гувернантки, учителя, горничные и камердинеры, вышколенные батлеры и пивовары, виноделы и парикмахеры, инженеры, врачи направились из европейских стран в Петербург, чтобы получить работу. Список можно продолжать бесконечно. Оказавшись в России, они устраивались самым замечательным образом, и их услуги прекрасно оплачивались: лейб-медиком Елизаветы Петровны был француз Лесток. А придворным банкиром Екатерины Второй – англичанин Ричард Сутерланд. Этот делец из Туманного Альбиона так преуспел на русской почве, что наиболее весомые фигуры кредитовались именно у него. Известно, что фаворит императрицы Григорий Потемкин был должен англичанину больше семисот тысяч рублей. Деньги эти внезапно захворавший Светлейший князь выплатить не успел, и тогда императрица решила сделать щедрый жест – направила нужную сумму Сутерланду. Правда, в итоге история кредитора закончилась печально: он покончил с собой, потому что таких, как Потемкин, оказалось слишком много.
Учителя для дворянской молодежи, приехавшие из-за рубежа, получали в разы больше, чем местные педагоги. Гувернантка за пять-семь лет работы в знатной семье могла скопить состояние, которое позволяло ей у себя в Англии приобрести домик и выйти замуж. А иностранные актрисы, которых брали на содержание русские князья, возвращались во Францию и Италию, увешанные драгоценностями. Художница Виже-Лебрен ни минуты не сидела без заказа. Кажется, она написала все высшее общество за те годы, что провела в России. Почему? Потому что была француженкой, модной при дворе гильотинированного короля, и за Виже-Лебрен тянулся романтический шлейф дружбы с Марией-Антуанеттой. Русский дворянин охотно платил за антураж и возможность «прикоснуться к вечности». К слову, портрет мастерицы вроде Элизабет Виже-Лебрен – удовольствие весьма дорогое. А ведь к ней выстраивались в очередь! А была еще Англеика Кауфман, в царствование Александра I – Джордж Доу, который написал портреты героев 1812 года. Справедливости ради в помощь Доу дали двух талантливых крепостных художников. И сейчас весьма трудно сказать, какие работы, украшающие Эрмитаж, сделаны рукой английского мастера, а какие – результат труда его «подмастерьев». Учитывая, насколько колоссальным был заказ, верится с трудом, что Доу выписывал все самостоятельно. И да, он работал за весьма щедрое вознаграждение!
Каретных дел мастера, производители мыла, шляпницы, часовщики, егеря, стеклодувы, обивщики мебели, торговцы всем подряд, даже гадалки – все они находили приют в новой императорской России и оплачивались щедрым дворянством. Невидимый налог в действии! Казалось бы, Петр и не вводил такого. Он просто указал, что жить надо по-новому. И эта новая реальность потребовала очень больших ресурсов.
Глава 5. Столичные дома
Начав строить новую столицу, Петр I подразумевал, что весь цвет русского дворянства переберется на берега Невы. Город начался с Петропавловской крепости, заложенной 28 мая 1703 года (по новому стилю), а дальше он начал расширяться. Потянулись мосты через Кронверкский пролив, появились форты, а настоящим первым городским зданием считается домик Петра на Березовом острове. Совсем простой, возведенный только за 3 дня, он мало напоминал роскошные дворцы знати, которые появились много позже.
И Москва не сразу строилась, и Санкт-Петербург. Только с 1710 года постепенно началась регулярная застройка. Указы государя следовало выполнять: тысячи дворянских и купеческих семей должны были переселиться на новую землю. Петр поощрял строительство в своей возводимой столице. Когда княгиня Анастасия Голицына, его приятельница по ассамблеям, пожаловалась, что у нее не хватает денег на хозяйство, то предусмотрительно упомянула, что занимается постройкой сразу четырех городских усадеб: для двух подрастающих сыновей, для самой себя и для супруга, с которым они живут раздельно. Конечно же, государь не оставил это без внимания и «помог» Голицыной средствами из казны.
Дерево, из которого традиционно строились русские города, в Петербурге в качестве основного материала даже не рассматривалось. Пожары пугали Петра Первого. Так что Петербург должен был стать первым полностью каменным городом (разумеется, на 100% добиться этого не удалось, и в столице тоже случались пожары. Наиболее страшными стали те, что произошли в 1736-м и 1737 годах). Поскольку доставать камень было тяжелее, да и кирпич еще делали с большим «скрипом», император на целых четырнадцать лет – с 1714-го по 1728 год – запретил каменное строительство еще где-либо, кроме Петербурга. Все силы были брошены на новый город. В 1712 году столицей официально объявили именно Петербург, и проживали в нем тогда уже 8 тысяч человек.
Петр настаивал на переселении дворян и купцов. Но вместе с ними в город потянулись рабочие, прислуга, проститутки, мошенники и аферисты. Таким образом, по своему составу Петербург должен был мало отличаться от остальных городов России. Но разница все-таки была. Император планировал город совсем иного толка: пышный, богатый, парадный. Он должен был стать лицом Российской империи, поэтому каждый, кто имел средства на строительство, не мог ударить в грязь лицом. Но чтобы город не превратился в типичный муравейник с узкими кривыми улочками (какими, например, в ту пору были практически все крупные европейские поселения, включая Париж и Лондон), требовался единый план. Нужна была регулярная застройка. И Доменико Трезини получил от русского государя заказ: нужен проект, способный удовлетворить все запросы.
Для предотвращения строительной чехарды регламентировалось все: высота зданий, их форма, расположение. Выбор сделали в пользу прямоугольной застройки, вдоль четко прочерченных улиц. Правда, свой окончательный вид проект приобрел не сразу – выдвигались идеи в пользу правильного овала, в пользу освоения, в первую очередь, Выборгской стороны и Васильевского острова… Петру понравилась лучевая система, которую, как считается, он «подсмотрел» в Версале. К слову, когда в правление Екатерины II дотла сгорела Тверь и отстраивать город приехали столичные мастера, они придали городу тот же вид – с трехлучевой композицией. До сих пор она сохранилась в том самом виде: лучи улиц Новоторжской, Советской (бывшей Миллионной) и Вольного Новгорода выглядят, как на проекте XVIII века. Как на столичном плане!
Участки в городе приобретались и дарились. Наиболее приближенные к государю персоны получали в свое распоряжение земли, которые они должны были облагородить и превратить в свои столичные резиденции. Пятьсот домов в год – примерно такой была скорость постройки. По большей части одноэтажные и двухэтажные, в те самые первые годы они еще были далеки от совершенства. Поколениями семьи дворян перестраивали, надстраивали и улучшали то, что доставалось им в наследство. Юсуповы не единожды преобразовывали свой дворец на Мойке: одному из представителей княжеской фамилии вздумалось заменить чугунную лестницу на мраморную, другой захотел зимний сад, а следующий превратил его в столовую…
Разумеется, при постройке зданий была и своя мода. Ориентировались на барочные образцы, позже на стиль классицизм. Наборный паркет, анфилады, лепнина – все это были признаки роскошного дома аристократа. Пошла мода на портреты – изображения самих себя, своих жен и детей дворяне массово заказывали у знаменитых художников. За XVIII век было написано больше портретов знати, чем за всю предыдущую историю русской живописи. Счастливые обладатели талантов в своих имениях могли потирать руки: им работы обходились бесплатно. А вот если пошла слава о знаменитом художнике-крепостном и кто-то со стороны пожелал заказать у него портрет, тут уже торговались о цене. Известно, что крепостной художник Василий Тропинин, прежде чем получить вольную, написал едва ли не всю дворянскую Москву. Его называли «русским Тицианом» и к нему выстраивались в очередь, потому что он умел как никто передать на полотне характер человека.
Среди обязательных требований к дому теперь были большие окна и балкон над входом. Вдоль Невы, по требованию Петра I, должны были возникнуть только двухэтажные дома, чтобы город с реки представал сразу же своей богатой парадной стороной. Повторюсь, что при отстройке разрушенной Твери, полувеком позднее, придерживались того же принципа – там тоже путешественники приезжали по реке, и они первым делом наблюдали аккуратный ряд особняков вдоль Волги. Сейчас эта набережная носит имя Степана Разина.
Внутри городской усадьбы, за воротами, могли располагаться флигельки и хозяйственные постройки. Иногда, по мере того как расширялась семья, их сносили и объединяли в один большой дом. Некоторые предусмотрительные дворяне покупали сразу по два участка на одной улице, чтобы потом иметь возможность расшириться. Так, например, случилось у Волконских: им принадлежали два рядом стоящих особняка на углу Дворцовой набережной и Мошкова переулка, которые впоследствии объединили в одну резиденцию.
Близость к государевому дому весьма ценилась, поэтому соседями Романовых становились люди, пользующиеся большим доверием императора.
Например, в 1798 году император Павел I задумал поселить в столице семью Анны Лопухиной (я упоминала о ней ранее). Девушка так понравилась ему, что государь через адмирала Кушелева предложил владельцу дома на Дворцовой набережной, Осипу де Рибасу, продать ему особняк. Именно для того, чтобы одарить обожаемую Анну. Основатель Одессы противиться не стал – он назначил цену в сто десять тысяч рублей, отдельно отметив, что дом в сто тридцать комнат в преотличном состоянии, но в нем маловато мебели и картин. Император согласился, и 20 августа все того же 1798 года дом в вечное владение был передан генерал-прокурору Лопухину. Жаловала дома и императрица Елизавета Петровна: в 1748 году она одарила Степана Федоровича Апраксина домом своего бывшего лейб-медика Лестока. Причем речь шла не только о передаче стен и участка, но также и всего содержимого. Куда же делся француз? Иван Иванович был пойман на тайной переписке с французским дипломатом де Шетарди. Понимая, что лейб-медик ведет двойную игру, императрица удалила его от двора. Позже Лесток лично узнал на себе, как ведутся допросы в Тайной канцелярии, и был сослан в Углич. Все имущество (а оно к тому времени оказалось немалым) ожидала конфискация. Дом Лестока находился на месте нынешнего Марсова поля, то есть сравнительно недалеко от дома государыни.
Щедрой дарительницей была и императрица Екатерина II. Для своего фаворита Григория Григорьевича Орлова она велела построить огромный мраморный дворец, на котором золотыми буквами должны были вывести: «Здание благодарности». К строительству приступили в 1768 году, на площадке, пустовавшей после пожара на Почтовом дворе. Итальянский архитектор Антонио Ринальди потратил семнадцать лет, чтобы завершить работу. Однако предполагаемого владельца к тому времени не было в живых: светлейший князь Григорий Григорьевич повредился рассудком после безвременной кончины своей 22-летней жены Екатерины. А в 1783-м скончался. «Впал в детство», – говорили о князе незадолго до его смерти. Впрочем, о нем всегда много говорили – сначала из-за его отношений с императрицей, затем превознося его военные таланты, а после за связь с собственной кузиной. Екатерина Зиновьева была двоюродной сестрой Орлова, сильно его младше, она даже называла его «дяденькой».
Итак, дворец остался без владельца. Как поступила Екатерина II? Она приобрела дворец у тех, кто наследовал Орлову. За деньги казны. То есть императрица два раза заплатила за одно и то же здание: сначала – когда строила его, потом – когда выкупала его для собственных нужд. Дворец, который и по сей день называют Мраморным, был подарен внуку императрицы, великому князю Константину Павловичу, в честь его бракосочетания с молоденькой Саксен-Кобург-Заальфельдской принцессой. Принявшая православие под именем Анны Федоровны, эта девушка была отчаянно несчастна в браке. Супруг не выносил ее и даже позволял себе такие выходки, как приказывал стучать в барабаны под окнами дворца, когда Анна Федоровна хворала. Оттуда бедняжка и сбежала в конечном счете на родину, не пожелав даже слышать о возможности возвращения в Петербург.
Подарил дом военному министру, графу Чернышеву, император Николай I. Особняк на Миллионной улице быстро преобразили, а затем новый владелец поменял обстановку. Спустя шестнадцать лет, в 1846-м, он сделал этот дом частью приданого своей дочери, Елизаветы. Девушка вышла замуж за князя Владимира Ивановича Барятинского, представителя одной из древнейших дворянских фамилий. Елизавета – которую близкие называли на английский манер Бетси – была одной из тех, кто строжайше следовал этикету. На ее дом можно было равняться. Княгиня Барятинская лучше других знала, какую последовательность блюд за обедом должно соблюдать, какие разговоры приемлемы за столом, и легко указывала на промахи окружающим.
Разумеется, в барском доме, где проживало заметно больше людей, и погреба были обширнее. По мере того как обновлялись представления аристократов о том, как должен выглядеть идеальный дом, перестраивались и увеличивались их столичные особняки. Так, например, петербургский дом герцогини Евдокии Бирон был изначально именно таким – в два этажа на высоких погребах. Но когда в 1780 году герцогиня умерла и особняк перешел к ее брату, князю Юсупову, его принялись основательно обновлять. Сам Юсупов жить в нем не собирался, у него была не одна резиденция в столице, а вот продать отремонтированное строение он был не прочь. Учитывая великолепное расположение дома – на Миллионной улице, – его с радостью купила княгиня Екатерина Барятинская за сорок пять тысяч рублей. Да еще с обстановкой! Вспомним, сколько запросил де Рибас за свой дворец? В два с лишним раза больше. Так что княгиня совершила выгодную сделку.
Одним из тех, кто проживал по соседству с императорской семьей, был и граф Христофор Андреевич Ливен. Правда, свой особняк он купил сам – у Дмитрия Петровича Резвого. А когда Ливены надолго переселились за границу, поскольку Христофор Андреевич состоял на дипломатической службе, продали столичный дворец графу Соллогубу.
Столичные дома нередко меняли хозяев. Дом кабинет-секретаря Петра I, тайного советника Алексея Макарова на Миллионной улице, выстроенный все на тех же высоких погребах, впоследствии достался генералу Бисмарку, потом перешел к фельдмаршалу Миниху, позже к княгине Голицыной, а в конце XVIII века к графу Завадовскому. Позже палаты выкупила императрица Екатерина II, чтобы передать их под размещения Пажеского корпуса. Правда, оказалось, что состояние дома крайне неважное, и Пажеский корпус при новом императоре перевезли в другое место. Пришлось вложить немало денег для обновления каменного дома, расположенного в центре города, и занялся этим уже Александр I. Он и распорядился особняком по-своему – отдал его во владение вдове придворного хирурга.
Ради прекрасного расположения дома владельцы готовы были вкладываться в его ремонт. Всё как и теперь. В 1816 году князь Иван Гагарин приобрел особняк на Миллионной, который находился буквально в плачевном состоянии. Первый этаж обветшал, а третий не был достроен. Все это следовало исправить и преобразовать. Дом принадлежал купцам и обустроен был в соответствии с их представлениями о прекрасном. Гагарин мыслил иначе, по-дворянски – ему требовались просторные помещения, залы, в которых могли танцевать десятки гостей. И начался снос стен, и расширение окон, и поднимались потолки… Когда работы были завершены, Гагарин сделал царский жест – он подарил великолепный дом актрисе Екатерине Семеновой, бывшей крепостной. Эту женщину князь так давно и по-настоящему любил, что в итоге на ней женился.
В 1710 году Александр Меншиков, тот самый «Алексашка», которого Петр I считал чуть ли не братом, начал строительство собственного дворца на Васильевском острове. За четыре года завершили основные работы, а вот увидеть свой дом во всей красе Меншиков не успел – отделка закончилась в 1727 году, когда князя с семьей уже выслали из Петербурга. Сам император считал дворец Меншикова главным украшением острова. И там было на что посмотреть: поистине огромный, он включал в себя бани, пекарню, кузницу… Именно в доме «Алексашки» принимали иноземных послов, устраивали пышные обеды. Там же выходила замуж будущая императрица Анна Иоанновна. А все дело в том, что подходящего для таких целей царского дома в то время в Петербурге еще не было! Меншиков жил «шире», чем сам государь-император!
Но далеко не все аристократы сорили деньгами. Одним из образчиков экономии можно смело считать Софью Григорьевну Волконскую. Будучи весьма состоятельной дамой, она прославилась тем, что перешивала для себя и дочери старые платья. Казалось бы, в этом нет ничего странного. Однако фактура и цвет значения не имели: красные рукава вполне могли пришить к синему наряду, если других подходящих не было. Оттого княгиня выглядела… странно. Известен исторический анекдот о том, как Волконская была приглашена на коронацию английской королевы Виктории. Отправившись в Великобританию, она прихватила с собой саквояж с бриллиантами. При дворе она намеревалась выглядеть в соответствии со своим статусом. И уже в Лондоне, в экипаже, неосторожно достала платок из сумки. Да так, что возничий увидел ценности. Прошло несколько минут, и Волконскую арестовали. Ей стали задавать вполне понятные вопросы: откуда у столь бедно одетой дамы – бриллианты? Княгиню приняли за воровку!
Потребовалось вмешательство русского посланника, чтобы Софью Григорьевну оставили в покое и позволили добраться до гостиницы. На коронацию она успела и предстала во всем блеске. Но экономить не перестала: собственному сыну во дворце на Мойке она за плату сдавала апартаменты.
Однако при этом Волконская была щедра к тем, кого любила, и кто, по ее мнению, был достоин щедрости. Она могла одарить бедную родственницу десятками тысяч рублей на приданое. Она жертвовала на благотворительность, хотя могла спорить с ямщиками по поводу платы за проезд.
Если у дворянина возникала надобность продать дом, об этом сообщали в газетах. Вот, например, объявление 1814 года о продаже особняка:
«Продается по большой Литейной… каменный, двухэтажный… с флигелем для служителей, притом два ледника, два погреба, кладовые и амбар для хлеба… да две конюшни о шестнадцати стойлах и четыре сарая с большим двором». Это описание дома, приобретенного Яковом Дмитриевичем Ланским, человеком, примечательным тем, что его брат недолгое время считался фаворитом императрицы Екатерины II.
Поменять владельца дом мог и по просроченным закладным. Так случилось с особняком Ивана Гудимова, который он выстроил в 1779 году на столичной Моховой улице. Новая владелица слегка обновила дом, претерпел он изменения и после. Увлечение украшательством иронично высмеивали в журналах XIX века: дескать, так много и часто «лепят» на фасадах колонны, а проку от них никакого нет. Более того, колоннада могла заметно скрадывать свет, отчего в помещениях приходилось почти постоянно жечь свечи. Не слишком экономно!
А что же Москва, оставленная дворянами ради новых резиденций? В бывшей столице тоже кипела жизнь. Правда, в XVIII столетии Москва превратилась в провинцию, куда переезжали подальше от императорского гнева. Иван Николаевич Римский-Корсаков, сын захудалого смоленского дворянина, с полного одобрения Григория Потемкина сделался в 1778 году фаворитом императрицы. Не будучи ни особенно талантливым, ни прозорливым, Римский-Корсаков начал стремительный взлет по карьерной лестнице и заметно обогатился. Щедрость государыни сделала его обладателем дома на Дворцовой набережной, огромного имения и солидных наличных средств.
Фаворит оказался неблагодарным – переметнулся к графине Брюс, за что был удален от двора. А потом завязал отношения с замужней женщиной, графиней Строгановой. Есть исторический анекдот на эту тему, как императрица Екатерина, узнав про связь Ивана Римского-Корсакова со Строгановой, презрительно сказала графине: «Что же вы, матушка. Я бросила, а вы подобрали». После таких слов влюбленные поспешно уехали из столицы и в итоге осели в Москве. Поскольку дети от их связи могли считаться только бастардами, им дали фамилию Ладомирские. Павел I пожалел потомство Римского-Корсакова и возвел детей в дворянское звание.
В романе Льва Николаевича Толстого «Война и мир» Москву тоже часто называют местом «ссылки»: «Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву… Анатоля Курагина – того отец как-то замял… Но выслали-таки из Петербурга».
«Прекрасная погода, княжна, – говорит доктор в том же романе, – и потом Москва так похожа на деревню!»
Московская жизнь представлялась петербуржцам более тихой, провинциальной, спокойной. Там тоже давали балы, устраивали светские вечера, но это считалось лишь бледной копией столичных торжеств. Считалось, что у московских дворян переизбыток дочерей, которых они мечтают удачно пристроить замуж, и этот момент часто становился предметом для шуток. Все знали, например, семью князя Шаховского, который был вынужден являться на светские мероприятия, поскольку у него было шесть дочерей на выданье. В комедии Александра Грибоедова «Горе от ума» есть персонаж – князь Тугоуховский, у которого точно такие же сложности: ему надобно выдать дочек, а потому, несмотря на немощь и глухоту (по крайней мере, демонстративную), он вынужден перемещаться из дома в дом.
Пожар 1812 года уничтожил старую Москву. Большинство жителей из 270 тысяч успели уехать, но после возвращения многие выяснили, что им попросту негде жить. Обладатели столичных домов перебрались в Петербург и при случае старались продать опустевшие участки. Кто-то взялся за восстановление. В любом случае, облик города изменился до неузнаваемости. Из 9 тысяч жилых домов были уничтожены 6,5 тысячи. Сгорели сто двадцать два храма из трехсот двадцати девяти. В пожаре погибла библиотека Бутурлина, дом Мусиных-Пушкиных вместе с уникальным памятником древнерусской литературы – «Словом о полку Игореве». Восстановленная Москва мало напоминала тот, прежний город, который существовал до прихода французских войск. И в ней появились новые обитатели: Москва стала наполняться торговыми людьми. Строящемуся городу требовалось все, от леса до тканей для штор. Те, кто обладал предпринимательским чутьем и деловой хваткой, кто мог обеспечить потребности бывшей столицы, наживали состояния. Известно, что все участки на Маросейке перешли к купечеству. И хотя разорившиеся москвичи подали больше 18 тысяч прошений о вспомоществовании, комиссия для решения прошений не могла в полном объеме компенсировать потери горожан. У земли в Москве появились другие владельцы. Так начала складываться «Москва купеческая», о которой мы еще обязательно поговорим.
Глава 6. Барский дом и его обитатели
Дворню свою, в числе ста пяти человек, Прасковья Никитична держала строго. Следила, чтобы сенные девки не сидели без дела. Чтобы ключница не подворовывала из припасов, чтобы горничные не строили глазки лакеям. Говоря по правде, Прасковья Никитична предпочла бы, чтобы ее дворовые занимались исключительно делом. И не думали о таких суетных мелочах, как отношения между собой. И в этом барыня была далеко не одинока. У многих помещиков существовало правило, чтобы крепостные из дворни не заводили семьи.
«Люди эти, – писал русский историк Дмитрий Милютин, – находились в доме от рождения и до смерти. Некоторые до того свыкались с положением, что смотрели на себя как на неотъемлемую принадлежность «барской» семьи».
Если есть барская семья, к чему тогда собственные дети? Крестьянам позволяли жениться – в ином случае население усадьбы пойдет на убыль. А вот те, что были рядом с хозяевами, служили в доме, могли позволения на брак и не получить. Как, например, было заведено у генерала Льва Измайлова. В его Хитровщинской усадьбе среди домашних слуг было двести семьдесят мужчин и двести тридцать две женщины. Из них примерно пятнадцать девушек постоянно обитали в отдельном от основного дома помещении. Их держали, словно узниц – выходить самовольно запрещалось. Эти девушки были гаремом генерала, который он постоянно пополнял. Надоевшие отсылались в дальние поместья, новые фаворитки заступали на их место. За усердное стремление понравиться барину Измайлов награждал девок платьями или другими подарками.
К началу 1820-х изрядная часть детей, появившихся в его поместье, были его собственными бастардами. История, совершенно обычная для XIX века. У «бриллиантового» князя Куракина было около семидесяти внебрачных детей от крепостных, у трех холостых братьев-помещиков Свечиных из Тверского уезда было одиннадцать детей от дворовых девок. Когда в конечном счете Павел Агеевич Свечин решил взять в жены мать своих отпрысков (предварительно дав ей вольную), он поставил родившихся в браке детей в неравное положение с их братьями и сестрами. Все, кто появился на свет до замужества их матери, оставались крепостной собственностью родного отца. А те, кому повезло родиться после, – были свободными людьми дворянского звания, способными унаследовать имущество и фамилию.
Итак, Измайлов был не уникален. Однако на него стали писать жалобы: он обращался с крепостными слишком жестко, мог засечь за малейшую провинность. Но главная коллективная жалоба его дворни заключалась совсем в другом:
«Он крепостным жениться не позволяет, – писали крепостные, – а сам держит в запертых комнатах девок до тридцати человек, при этом нарушив девство их силою».
Возможно, жалобу оставили бы без внимания. Дело помещика-насильника Страшинского, который сотнями бесчестил женщин, ждало двадцать пять лет, прежде чем «рекордсмен» понес хоть какое-то наказание (впрочем, весьма условное – его отстранили от управления поместьем). Но на Измайлова стали жаловаться другие помещики. Огарев и Салтыков имели каждый свой зуб на генерала. Оттого не пожалели денег, заплатили управляющему Измайлова и через него собрали изрядный компромат на соседа. Выудили на свет божий и факты насилия, и даже нарушение церковных правил – гаремных девок генерал не допускал до исповеди и не позволял ходить им в храм. Такой момент стал важным, поворотным. Власти заинтересовались личностью генерала.
Тогда выяснили, что первая жалоба была датирована еще 1802 годом. И что сам государь Александр I, только заступивший на престол, приказал разведать про Измайлова – чем он «знаменит». И вот после этого – тишина. Замяли? Скорее всего.
Теперь маховик следствия раскручивался неумолимо. Брали показания у соседей, опрашивали дворню. Мавра Феофанова показала следующее:
«На тринадцатом году жизни… была взята из дома отца своего. Отдана была во флигель к барину Измайлову, а потом подарена им гостю, Степану Козлову».
То есть крепостная Мавра была не только подвергнута насилию со стороны Измайлова, но и стала игрушкой для заезжего гостя. Сколько было таких Мавр за годы хозяйствования генерала? Трудно сказать. Но на разбирательство ушло три года. И в 1830-м над Измайловым учредили опеку – в своих владениях отныне он не мог распоряжаться сам. Досталось и губернским властям, которые скрывали правду об этом человеке.
Дворовые – самая близкая к хозяевам прислуга – чаще других сталкивались с самодурством и самоуправством помещиков. Именно дворовые девки прежде других попадали в такие гаремы, как у Измайлова. Дворовых дарили, обменивали, продавали, разлучая семьи. Далеко не сразу появился запрет на торговлю «поштучно». Численность такой прислуги иногда была колоссальной: богатейшая графиня Александра Браницкая, племянница (а по другим слухам, и многолетняя любовница) светлейшего князя Григория Потемкина, распоряжалась дворней в пятьсот человек. Граф Разумовский отдавал приказы лично или через управляющего девятистам дворовым. Триста человек дворни насчитывали графы Шереметевы. Дело в том, что дворня – это не только повара и горничные. К ним также относились и лакеи, и полотеры, и камердинеры, артисты и музыканты… В XVIII столетии у многих помещиков имелись собственные театры или капеллы, в которых служению музам отдавали крепостных. Так и разрастался штат.
У поэта Александра Сергеевича Пушкина, которого привычно считать человеком скромного дохода или даже бедным (что было совсем не так), в доме на Мойке работали от пятнадцати до восемнадцати человек прислуги. Конечно, надо делать скидку на число домочадцев: помимо жены и детей, у Пушкина постоянно жили две сестры Натальи Гончаровой. Так что четыре горничные, две няни, прачка, повар, полотер и лакеи вполне оправданны. К слову, сама квартира, которую сейчас может посетить любой желающий, весьма скромных размеров. Удивительно, как все там помещались! Получается, что создатель «Евгения Онегина» работал в постоянном шуме и толчее, а его супруга спала в проходной комнате.
Штат Пушкина – это, конечно, мизер по сравнению с шестьюстами дворовыми Строгановых или четырьмястами у Всеволожского. Однако надо делать скидку на время: после войны 1812 года многие дворяне заметно сократили прислугу.
Но обходиться без помощников было попросту нереально. У богатой дворянской семьи имелся дом в столице (о чем я писала выше), загородная усадьба (и часто не одна). Для содержания этого имущества в чистоте и порядке нужны были люди. У семьи среднего достатка своего дома могло и не быть, и тогда снимали квартиру у друзей или знакомых. На холодный сезон. Летом переезжали в усадьбу, а к осени возвращались в столицу. И тогда снова вставал вопрос съема жилья.
У каждого дома имелись свои особенности. В усадьбе ценили наличие оранжереи или театра, куда можно было пригласить гостей и похвастать местными талантами. В городских условиях, где устраивали приемы и балы, следовало держать вышколенных лакеев и талантливых камеристок, способных соорудить изящную прическу для важного выхода. В холодное время года кто-то должен был поддерживать тепло, пока хозяева отсутствовали (хотя бы в части помещений, чтобы они не отсырели и не пришли в негодность), а значит, нужны были люди. И деньги. Порой, из экономии, шли на невиданные шаги. Дворянка Бартенева, у которой было шестеро детей и крайне малый доход, с утра сажала сыновей и дочек в экипаж, а потом колесила по Москве. Она наносила бесконечные визиты, которые буквальным образом помогали ей кормиться: завтракала у одних, обедала у других. А еще были дни с «открытыми столами» у самых богатых. И балы! Там тоже угощали, но только приглашенных. Малые дети на балы не являлись. Поэтому отпрыски Бартеневой терпеливо ждали ее в холодном экипаже. Но так было экономнее, чем оставлять детей в доме – ведь в этом случае следовало бы потратить много дров на отопление. Про ухищрения Бартеневой знала вся Москва, но делала вид, что ничего не понимает. Ее продолжали приглашать, чтобы помочь детям – хотя бы накормить или чему-то научить (иногда помещица приезжала во время уроков и подкидывала своих детей в учебный класс какого-нибудь князя или графа). Если бал давали у князя Дмитрия Голицына, то он, зная о мерзнущих детях Бартеневой, приказывал отвести их в комнаты, накормить и уложить спать…
В доме держали и нанятую прислугу. Часто это бывали дворецкие и повара. Плюс приглашенные иностранные гувернеры. На хороший персонал не жалели денег: две-три тысячи рублей в год вполне могли составлять жалованье какого-нибудь приезжего специалиста. Таким образом, помимо собственных членов семьи, дворянин постоянно видел возле себя полсотни человек. Что вполне логично: в одиночку не натереть до блеска паркет в целом дворце. Вдвоем не справиться с организацией ужина на девяносто персон. Добавим к этому конюхов, кучеров… Если глава семейства отбыл на службу в министерство, его семья тоже должна была как-то передвигаться по городу. Значит, и экипажей держали не один, и даже не два. И вот еще дополнительная прислуга.
И для таких в XVIII столетии даже подготовили специальное пособие: «Пропорция содержания дому от трех тысяч рублей». Дотошно подсчитали, сколько слуг по карману такой фамилии. Считалось, что хватит оплатить работу и прокорм для одного камердинера и помощника к нему, повара с поваренком, кучера и форейтора, что можно обойтись двумя лакеями, истопником, горничной и двумя прачками. При этом рассчитывали, что семейство обойдется двумя каретами и четырьмя лошадьми.
Конечно, было немало семейств и с обслугой в 2–4 человека. Но такие не появлялись при дворе и жили в соответствии со своими скромными доходами. В январе 1825 года Кондратий Рылеев, поэт и декабрист, жаловался в письме приятелю, что у него дела идут не очень хорошо и оттого он отправляет в деревню четырех крепостных слуг. Содержать их в городе для него оказалось слишком дорого.
После хозяина и хозяйки главным распорядителем в доме был дворецкий. У князей Волконских с этой миссией справлялся итальянец Паоли. Он был не только услужлив, добросовестен и крайне щепетилен, но и оказался прекрасным педагогом. Своему мастерству он обучил крепостных, которые потом продолжили его дело. На родину, в Ломбардию, он уезжал с сорока пятью тысячами рублей. Эти деньги позволили ему купить дом и начать собственное дело. Послужив несколько лет у русских князей, Паоли стал состоятельным человеком.
Иногда в дворецкие трансформировались наиболее преданные слуги, давно приближенные к хозяевам. В воспоминаниях А. Мельниковой их дворецкий Иван Павлов изначально был обычным лакеем отца, с которым он начинал свою военную карьеру. Заслужив полное доверие господина, Иван преобразился в почтенного распорядителя дома. «Чистенький и гладко выбритый, – писала Мельникова, – степенно важный при исполнении своих обязанностей, Иван старается проявить во всем тонкую деликатность и столичную образованность. Входя в комнату, одну ногу выдвинет вперед… и мягко произносит: «Я уже изволил докладывать вам, что батюшка пожаловали». Только выйдя за дверь, он позволяет себе принять более непринужденную позу. В продолжение всей службы Иван стоит впереди прочих слуг».
Оберегать честь хозяев, хранить их тайны было главнейшей особенностью прислуги. Но далеко не всегда домашний штат был таким уж скромным и неразговорчивым. За болтовню наказывали сурово, но разве установишь точно, кто именно раскрыл хозяйский секрет? Княжна Варвара Черкасская, одна из богатейших наследниц XVIII века, долгое время не могла выйти замуж, поскольку в Петербурге ходили слухи о ее чрезмерной беспечности… У девушки сорвалась не одна помолвка, прежде чем менее щепетильный граф Шереметев взял ее в жены. 70 тысяч крепостных перекрывали любые пересуды. А вот Екатерине Сушковой, которая собиралась замуж за Алексея Лопухина, повезло меньше. Правда, там приложил руку всем известный поэт Михаил Юрьевич Лермонтов: именно он постарался убедить общество, что Сушкова без меры кокетлива и планирует брак только с корыстными целями. Тем не менее – достаточно было подозрений, чтобы девушки на какое-то время остались без женихов!
Особое положение в барском доме занимала прислуга, обязанности которой заключались в воспитании детей. Гувернантки и гувернеры, часто иностранного происхождения, имели более высокий статус, нежели обычные крепостные. Изначально многие из них неважно владели предметом и главное, чему могли обучить своих подопечных, – это иностранным языкам.
Нарушителей ждал штраф и высылка за пределы империи. Но всегда находились способы обойти законы. В 1769 году в новиковском журнале «Трутень» был описан случай, имевший под собой реальную основу: группа авантюристов покинула Францию, чтобы существенно пополнить свои кошельки. И выбрали конечной целью – галломанскую Россию. Прекрасно зная, как в Петербурге и в Москве ценят все французское, придумали себе и красивую биографию: якобы все они из очень знатных семейств, сплошь бароны, графы и маркизы, но в силу тяжелых обстоятельств были вынуждены зарабатывать на пропитание. Устроиться мошенники решили к самым знатным фамилиям. А в 1788 году в журнале «Стародум, или Друг честных людей» был помещен юмористический рассказ о французском учителе: «Француз пустоголовый… учил нас и начал с нами болтать по-французски. Но грамматике нас не учил, считая, что она педантство».
Конечно, богатые семьи могли себе позволить очень хороших педагогов, проработавших в европейских университетах или имеющих ученые звания. Домашнее образование в XVIII–XIX веках не было признаком «недоучки»: и музыке, и литературе, и иностранным языкам детей обучали специалисты, прекрасно разбиравшиеся в своих предметах. Разумеется, встречались и другие истории: после войны 1812 года, когда в России осталось немало французов, многие их них решили поправить свое благосостояние, давая уроки. И далеко не все блистали знаниями. Но таких педагогов нанимали в основном те, кто не был в состоянии оплатить труд учителей другой квалификации.
Насколько щедры были хозяева к такой прислуге, оставил воспоминания француз Шарль Массон, который работал в семье Салтыковых. Он записал, в частности, что воспитание князей Куракиных обошлось в тридцать пять тысяч рублей – и это за четырнадцать лет службы. А вот образование князей из рода Долгоруких оценили в двадцать пять тысяч.
Иные гувернантки преображались… в хозяек дома. Итальянец Бианки, живший в Петербурге, женился на французской гувернантке своих детей, мадемуазель Ребюфе. Этот союз считали воплощенным мезальянсом, хотя дама располагала неплохим состоянием: она сумела скопить двадцать тысяч рублей. «Прошу тебя сердечно, – писал своему сыну Александру дипломат Яков Булгаков, – не женись, как Бианки». Дочь гувернантки, Элизабет Джейн Стивенс, в 1798 году стала женой графа Михаила Сперанского, что тоже наделало много шума. Слово «гувернантка» хотя и не было ругательным, но приобретало крайне неприятный оттенок в романтической истории. Стива Облонский, муж Долли, в «Анне Карениной» заподозрен в отношениях именно «с бывшею в их доме француженкой гувернанткой». Такой поворот не случаен – во-первых, Толстой прекрасно знал нравы и привычки своих современников, во-вторых, отношения «гувернантка – хозяин» в XIX веке имели оттенок скандальности.
Помимо членов собственной семьи и прислуги, в барском доме обретались и такие люди, как… воспитанники. Таким статусом наделяли осиротевших племянников или других дальних родственников, незаконнорожденных детей, а иногда просто сирот, случайно попавших в дом. Даже семьи с не самым большим достатком считали правильным и уместным взять к себе одного-двух детей, о которых больше некому было позаботиться. Что уж говорить о состоятельных дворянах!
Воспитанницами и наследницами владений называла графиня Протасова[38] своих пятерых племянниц. У девочек рано умерли родители, сама Протасова была бездетной и очень обеспеченной дамой (она была доверенным лицом самой императрицы Екатерины II). Поэтому и решила, что может взять на воспитание сироток, воспитать их и хорошо выдать замуж. Так и случилось, в точном соответствии с замыслом. Все девушки, кроме одной, умершей в девичестве, устроились самым лучшим образом.
Высокородных мужей заимели и воспитанницы-племянницы Светлейшего князя Потемкина. Официально бездетный (хотя болтали, что императрица Екатерина II родила от него как минимум одну дочь), Григорий Александрович располагал огромным богатством. И все это он решил оставить девочкам Энгельгардт, своим племянницам. Забрав их из дома овдовевшего отца, он поселил девочек в Петербурге. Разумеется, этот цветник моментально окрестили «гаремом» Потемкина. О том, какие отношения связывали князя с племянницами, много говорили в XVIII веке и говорят до сих пор. Однако это не помешало девушкам получить высочайшее положение при дворе и быть обласканными самой императрицей (например, Санечка – Александра Браницкая – была особо любима Екатериной II, пользовалась ее доверием и первой раскрыла глаза императрице на проказы фаворита, Римского-Корсакова, который обихаживал не только государыню, но и графиню Прасковью Брюс). Все племянницы Потемкина вышли замуж за представителей самых знатных и богатых фамилий.
Иногда случались совершенно детективные истории! Однажды в зарослях сирени подле своего дома барон Штиглиц обнаружил корзину с девочкой. При ней находилась записка, что-де рождена малышка в декабре 1843 года. Александр Людвигович и его супруга не стали обращаться в приют, а сами взяли девочку на воспитание, дали ей фамилию «Июнева» – по месяцу, в котором ее нашли. Наденьку Июневу, приемную дочь барона, обожал весь дом, она получила великолепное воспитание и лучшее образование, а в семнадцать лет вышла замуж за Александра Половцова. Приданое «подкидышу» выделили солиднее, чем многим княжнам, – миллион рублей. К слову, вокруг этой девочки ходили разнообразнейшие слухи, вплоть до того, что она появилась на свет от внебрачного увлечения одного из великих князей Романовых.
Пожилые бездетные родственники охотно брали к себе бедную молодежь. Анна Григорьевна Достоевская, супруга писателя, отмечала в своих «Воспоминаниях», как ее очень хотела забрать троюродная тетка отца, Ирина Трофимовна Ракитина. Та была трижды замужем, от каждого мужа получила наследство, но завещать его было просто некому. Поэтому и умоляла семью Сниткиных отдать им одну из дочерей. Ирина Трофимовна обещала переписать все имущество на девочку, но ей отвечали уклончиво: «Пусть немного подрастет, а там видно будет». В ожидании, пока Сниткины определятся, тетушка осыпала племянниц подарками, а когда они приезжали к ней погостить, то буквально закармливала их всевозможными вкусностями. «Режим Ирины Трофимовны был таков, – писала Достоевская, – что навряд ли его бы выдержал детский желудок… Мы день-деньской только и делали, что ели».
Ракитина, пусть и мечтала о воспитаннице, не позволяла себе лишнего. А вот с дочерью семьи Васильчиковых, с Машей, родственница церемониться не стала. Тетка увезла ее, несмотря на горячие протесты родителей.
Все началось в 1773 году, когда дочь графа Разумовского, Анна, вышла замуж за Василия Васильчикова. В ту пору эта фамилия гремела повсюду, поскольку родной брат Василия удостоился чести попасть в число фаворитов императрицы Екатерины. Решено было, что молодожены изберут своим местом жительства Петербург, поближе ко двору. Да еще и дом заняли знаковый – на Миллионной улице, в двух шагах от Зимнего дворца!
Поделиться книгой: