Дом наизнанку. Традиции, быт, суеверия и тайны русского дома

Галицкий князь Ярослав, променявший законную жену (Ольгу, дочь Юрия Долгорукого) на дворовую Настаску, вызвал такой гнев у бояр, что князю пришлось отказаться от любовницы. Настаска была растерзана и сожжена. Уже совсем в другое время, в конце XVIII века, император Павел I решил придать своей возлюбленной, княжне Анне Лопухиной[16], статус замужней женщины. Ухаживать за девицей, одаривать ее подарками было дурным тоном. Да и появление детей у такой особы вызвало бы однозначную реакцию у общества: совратили невинную! А мужняя жена, забеременев, всегда могла показать на супруга как на виновника своего положения. Внешние приличия были бы соблюдены. Так, Мария Антоновна Нарышкина[17], многолетняя фаворитка императора Александра I, исправно рожала детей. Все они носили фамилию ее супруга, но мало кто верил, что в происхождении этих детей все так уж однозначно.

К кражам девок на Руси в целом относились плохо. Когда в 1829 году Ольга Строганова[18] сбежала из летней резиденции родителей со шведским дворянином Павлом Ферзеном, петербургское общество буквально встало на дыбы: как это? Чтобы девица такого положения и происхождения? Убежала, словно крепостная крестьянка? По счастью для Ольги и для Павла, семья Строгановых была намерена замять дело. Широко улыбаясь, родня приняла беглецов.

А вот в Тобольской губернии в XIX веке рассуждали иначе: если украл девку – значит, очень люба. Значит, сердце пламенем горит и будет такой парень хорошим мужем. «Да что это делается? – восклицала крестьянка. – Выдавать девку? Что мы, голодом, что ли, сидим, чтобы девку своими руками в чужие люди отдавать?» Одна держава – а какие разные обычаи!

В Пинежском уезде, что в Вологодской губернии, на «умыкание» шли сознательно, если у девушки имелось несколько кавалеров. Тогда самый смелый (или тот, кто получил одобрение у невесты) «шел на перебой», то есть «перебивал» девку у других. Случись такое в деревнях, что стояли вдоль реки Пингиши, их бы осмеивали всю жизнь – там «увод» считался делом позорным, уделом слабых, тех, кто не смог честно и открыто прийти в дом к понравившейся девушке.

«Венчаться самокруткой» называли свадьбу без благословения в Нижегородской губернии. Такие союзы возникали, в первую очередь, из-за нежелания тратиться на свадьбу. Потому никакого противодействия молодые не встречали: уходя в гости или к колодцу за водой, девушки догадывались, что вот-вот их жизнь круто изменится. Удобным случаем считался праздник, где среди толпы гуляющих было просто улизнуть.

А затем наступала «прощальная суббота»: новоявленные супруги приходили к родителям невесты виниться и получать прощение. Иногда разыгрывалась настоящая драма, если мать или отец занимали непримиримую позицию. В одном из приходов Семеновского уезда в Нижегородской губернии родитель так и не простил дочь, которая сбежала с парнем из того же села. Ни в прощальную субботу, ни позже он не пожелал принять молодоженов. Лишь на следующий год, перед постом, он внял мольбам родных и неохотно благословил пару. Однако заявил при этом, что не желает их больше видеть никогда.

В фольклоре осталось не так уж много свидетельств тайных браков, а литературные примеры могут быть далеки от истины. Но в них чаще всего звучит укор. Как, например, в «Повести о российском дворянине Фроле Скобееве». О том, как бедный новгородский парень сумел подольститься к девушке, для которой приготовили богатое приданое. Причем Фрол нисколько не скрывает свои корыстные мысли – он желает жить в роскоши! Аннушка, предмет его дум, обвенчалась с Фролом тайно, чем привела в беспокойство всю родню. «Чем ему кормить ее, когда сам голодный!» – восклицает мать. Однако у Фрола все получилось – он преспокойно и сыто продолжил свою жизнь за счет состояния Аннушки:

«К тестю своему ездил беспрестанно, и принимали его всегда с честью. А по судам ходить бросил. И, поживя некоторое время, стольник Нардин-Нащокин в глубокой старости в вечную жизнь переселился, а Скобеева сделал наследником всего своего движимого и недвижимого имущества. Через некоторое время и теща его преставилась. И так Фрол Скобеев, прожив свою жизнь в славе и богатстве, наследников оставил и умер».

Но крестьяне с того времени, как была крещена Русь, к тайным бракам прибегали не так уж часто. Кроме отдельных губерний, где имелся подобный обычай, все прочие не стремились заключить союз «уходом». Велика была роль общины, священника, наконец, самих родителей.

А крепостные крестьяне должны были получать разрешение на брак от своего барина или управляющего (особенно если речь шла о девушке из чужого поместья).

И не всегда его получали! «Девок на вывод не давать», – такой была резолюция помещика Татищева. Иными словами – к ним в село жить, милости просим. А вот чтобы выпустить здоровую работницу замуж в чужое хозяйство – ни в коем случае. Впрочем, при крепостных порядках каждый барин в своем поместье обустраивал дела так, как ему желалось. Одни хозяева запрещали дворовым выходить замуж вовсе; другие, напротив, приветствовали браки среди своей собственности. И даже поощряли их! Третьи забирали всех понравившихся девушек в собственные крепостные гаремы… Впрочем, подробно о крепостничестве я писала в своей книге «Крепкие узы», где тема «как женили крепостных» рассмотрена со множеством примеров.

Глава 5. А пил ли русский крестьянин?

Среди мифов о русском крестьянстве один из самых живучих – о повсеместном пьянстве.

Он до смерти работает,До полусмерти пьет.(Н. А. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»)

Но когда же пить русскому мужику, если его жизнь – это круглосуточная работа? Забота о стольких близких? Этот образ – неграмотного, сирого, вечно пьющего и забитого человека – никак не вяжется с реальностью. Так было или нет пьянство на Руси?

Как ни банально это звучит, но давайте обратимся к глубокому Средневековью. Что пили во времена князя Владимира, привезшего из Византии багрянородную[19] жену? С давних времен на Руси варили напитки на основе меда: медовуху, брагу, варили пиво. Вино появилось позже как продукт иноземный: не росли на северной земле виноградники! А привезенное, разумеется, стоило дорого. Для крестьянина не по карману.

От тюркских народов достался нам и напиток буза – сладкий, из проса. По крепости он был похож на слабенькое пиво, примерно в 4 градуса. Варили бузу долго, а те, кто чрезмерно увлекался ею, шли вразнос, бузили. О бузе писали еще в XIX веке такие классики, как Лев Николаевич Толстой и Михаил Юрьевич Лермонтов. «Да вот хоть черкесы, – продолжал он, – как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка» («Герой нашего времени», М. Ю. Лермонтов).

Мед – тот самый, который часто можно встретить в сказках, был двух типов. Самый простой – вареный. К нему добавляли закваску и оставляли бродить. Более дорогой и ценный был мед ставленный. Называли его так, потому что мед и ягодный сок смешивали, процеживали, использовали при этом различные травы (кому что нравилось), а потом на десяток лет отправляли в бочку. Ставили.

То, что употреблять такие напитки следует крайне умеренно и осторожно, объясняла христианам даже Библия. В «Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова», есть такие строки:

«Против вина не показывай себя храбрым, ибо многих погубило вино».

«Печь испытывает крепость лезвия закалкою, так вино испытывает сердца гордых – пьянством».

«Вино полезно для жизни человека, если будешь пить его умеренно».

О том, что нужно знать меру, в средневековых текстах говорила и русская церковь: еще во времена Ярослава Мудрого предусматривалась ответственность для епископов, которые допускали пьянство среди своих подчиненных священников. В XV веке и вовсе появилось «Слово о Хмеле», написанное как раз для осуждения пьянства. Произведение крайне любопытное! Ведь оно ведется от имени Хмеля, который похваляется, что может одолеть каждого, кто с ним будет крепко дружить – будь то князь или простой крестьянин. Даже женщина Хмелю подчиняется:

«А иже познается со мною жена, какова бы ни была, а иметься упивати допиана, учиню ее блудницею, а потом ввергну ея в большую погибель, и будет от Бога отлучена, а от людей в посмесе, лучше бы ся не родила».

А дальше – суровое осуждение тех, кто будет пьян. И предостережение – кто с Хмелем сойдется, того ждет неминуемая гибель. На читателя того времени «Слово» наверняка производило большое впечатление. Не случайно книгописец Ефросин, один из первых, кто переписывал это произведение, вычеркнул из него самый устрашающий кусок.

В «Русской правде», самом древнем нашем правовом кодексе, даже были предусмотрены ситуации, где поступки совершались «спьяну». Учитывая, что первые главы «Правды» относятся к 1016 году, легко убедиться, что у проблемы давние корни. Но кто упомянут среди пьяниц? Купец.

«Если какой-нибудь купец, – гласит «Русская правда», – пропьется или пробьется об заклад, или по неразумению испортит чужой товар, то пусть будет так, как захотят те, чей этот товар. Будут ли ждать, пока выплатит, или продадут его, это их право».

Купец – человек при деньгах. В XI веке мог себе позволить испить византийского вина. Ну а что могло случиться при этом, описывает нам и «Псковская судная грамота»: «А кто с ким по пьяни меняется чем, или что купят, а потом проспятся, и одному истцу не любо будет, ино им разменится». Более чем гуманное отношение: мало ли, какие глупые сделки может сделать купчишка в нетрезвом виде!

Пиво варили каждый в своем доме, и по крепости оно сильно уступало современным напиткам. Использование пива в повседневной жизни не было признаком пьянства, наоборот. Вспомним историю Ильи Муромца. Калики-перехожие попросили у него пива, а потом и ему самому предложили отведать. И случилось чудо! Илья Муромец «услышал свою силу»! Но о пиве со временем пришлось забыть: при Иване III на пиво и хмель ввели пошлину, и в крестьянских хозяйствах перестали варить этот напиток. Больно накладно!

Бодрящие напитки пили на праздники. Помните традиционную концовку русских сказок? «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Однако в ранних летописных свидетельствах нет указаний на то, что русский человек слишком злоупотреблял спиртными напитками. Да и спиртными их можно было назвать весьма условно – забродившая медовуха имела крайне небольшой градус. Не крепче сидра.

Да и история питейных заведений на Руси началась достаточно поздно: в 1533 году при Иване Грозном открылся «Царев кабак», который стал первым в своем роде.

Помимо традиционных напитков и легких вин, которые привозили из Италии, появилось иное зелье – полученное путем перегонки. В «Царевом кабаке», в отличие от корчмы, еду не подавали. Исключительно напитки.

Вот как пишет об этом явлении журнал «Ресторанное дело» от 1911 года в номере шестом:

«Взяв Казань и узнав о существовании в нем Ханского кабака, он (Иван Грозный. – Прим. авт.) страшно заинтересовался этим новым видом питейного заведения… Прибыв в Первопрестольную, он приказал устроить для стрельцов Царев кабак, отличавшийся от Ханского тем, что в нем была воспрещена продажа какой-либо еды. Появление такого кабака было встречено сочувственно, и… кабаки стали появляться везде и всюду. Народ и посадские люди, не имея возможности, в силу запрещения, приготовлять у себя пития, поневоле устремились к кабаку и понесли в него гроши. Кабак стал давать громадный доход».

Появиться в нетрезвом виде на улице было стыдно. Более того, при Иване Грозном такое грозило избиением батогами или даже тюрьмой. Но открывшиеся возможности «пития» в кабаках (которые стали появляться во всех городах) очень пагубно сказались на русском народе. В свидетельствах Адама Олеария и Сигизмунда Герберштейна, путешественников, которые посещали наше государство и оставили об этом подробные записки, можно встретить описания и женского пьянства. Причем как явления вполне обыденного. Когда царевну Ирину, дочь государя Михаила Федоровича, описывали жениху – датскому принцу, – особенно обратили внимание, что она никогда пьяной не была. Удивленный молодой человек такую характеристику отметил особо. Ирина была девушкой строгого воспитания, в отличие от многих боярынь, весьма охочих до чарочки. В 1663 году царю Алексею Михайловичу подавал жалобу на жену садовник Голе: «Арина пьет и бражничает, и дома не живет недели по две… напивается допьяна и бранит».

Немало челобитных XVII века посвящены женскому пьянству. Откуда оно взялось? После распространения кабаков, после того как научились создавать спирт и самогон, крепкие напитки перестали быть диковиной. Добавим к этому беспросветность жизни многих женщин: с рождения подчиняться отцу и матери, затем в доме мужа беспрекословно слушать свекра и свекровь, а если еще муж – постылый, с которым обвенчали против воли… Кроме того, муж – довольно часто – поднимал руку на жену. В «Домострое» прямо указывалось, как следует обращаться в провинившейся женой:

«Ни за какую вину ни по уху, ни по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить… ничем деревянным не бить. Кто в сердцах так бьет или с кручины, многие беды от того случаются: слепота и глухота, наступают головные боли и боль зубная, а у беременных женщин дети в утробе повреждаются. Плетью же… осторожно бить, и разумно и больно – если вина велика. За ослушание и нерадение – рубашку задрав, плеткой постегать, за руки держа и по вине смотря, да поучив попенять».

От несправедливого и жесткого битья бежала от мужа Матрена Горбовских и почти шесть лет скрывалась, пока ее не изловили и не вернули мужу. Александра, жена Ивана Моховика, в XVII веке ушла от мужа по той же причине – бил немилосердно. Но женщина пропала бесследно, что вызвало предположение родни о ее самоубийстве.

В таких условиях чарка спиртного чуть-чуть примиряла с действительностью, согревала душу несчастных. Правда, английский врач государя Алексея Михайловича отмечал и другую причину, по которой женщины пили, – сами семьи заставляли слишком худых дочерей чаще лежать и давали им спиртное, чтобы быстрее толстели. Тоненькая девушка считалась болезненной. Выносить и выкормить многочисленное потомство, работать по дому и в поле могла лишь крепкая и пышная. Такой эталон красоты на Руси сохранялся довольно долгое время. Уже упомянутый англичанин Коллинз в XVII столетии отмечал:

«Красотою женщин они считают толстоту. Говорят: Дай мне Бог толстоту, а я себе дам красоту».

Но вернемся к пагубным привычкам. «Пьянство жен отлучает от мужа», – глаголет нам источник XVI века. В нетрезвом состоянии случались и драки, и оскорбления. «Срамословие» в сторону проходящего человека могло повлечь за собой епитимью – церковное наказание. Например, бить 12 поклонов и прочесть столько-то молитв. Коллинз отмечал, что немало женщин XVII века предавались этому пороку – пьянству. Что для знатных московиток было обычным делом устраивать женские пиры, на которые приглашались родственницы и подруги. Чарку с вином подносили на таких мероприятиях и царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, супруге Алексея Михайловича и матери будущего императора Петра I. «Вечно пьяной, вечно покачивающейся», – описывал саксонский посол императрицу Екатерину I. Впрочем, о бывшей портомое зубоскалили с большим удовольствием: ведь в XVIII столетии русский государь привел в хоромы простолюдинку! Такое было простительно в раннем Средневековье, а вот в XVI веке шведскому государю Эрику XIV, сделавшему королевой рыбную торговку, это уже не спустили… Поэтому правду от лжи, говоря про Екатерину I, отделить иногда очень трудно. Есть мнение, что некоторые черты ее образа крайне преувеличены.

«Право угощаться и угощать было важнейшей частью деревенских праздников, – писала Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, подруга Надежды Константиновны Крупской, – в остальное время мужики не так много пили, как о них рассказывают».

Начало пьянству, как мы видим, есть – первые упоминания о распространении этой беды приходятся на XVI век. В отчете посла Священно-Римской империи середины 1550-х говорится, что московиты – мастера заставлять других пить. Особенно если чаша поднимается за великого князя. Кто же в этом случае откажется выпить за здоровье государя? Странным будет выглядеть, если кто-либо демонстративно поставит чашу на стол.

Невоздержанным в потреблении напитков был и государь Петр I. Про его Всешутейший и Всепьянейший Сумасброднейший собор хорошо известно. Эту затею Петр придумал еще в 1690 году, и почти тридцать лет просуществовал Собор-пародия на церковь. «Бесовщина», – с неприязнью говорили священники. «Блуд», – коротко «припечатывали» отцы семейств. Затевалось это как шутейное действо, но часто случается, что легкомысленная идея заходит слишком далеко. Присутствовали на нем «князь-папа» и «князь-кесарь», выбранные на Соборе, «дьяконы», «княжны-игуменьи». С удовольствием присутствовала на этих вечерах княгиня Анастасия Голицына, которую Петр «ласково» прозвал «дочка-бочка». Но даже такая близость к императору не спасла Голицыну – по донесению, что якобы сочувствовала и помогала царевичу Алексею, Голицына была бита батогами и сослана в загородное поместье. Царевич же скончался в Петропавловской крепости после пыток и уже приговоренный к смерти.

Участники этого Собора-оргии, конечно, были пьяны. Напивались и княгиня Голицына (особенно отмечали ее стойкость ко хмелю), и бой-баба Авдотья Чернышева. «Княжна-игуменья» Дарья Ржевская считалась одной из самых активных участниц действа, а ведь происходила из рода Рюриковичей… Из Всепьянейшего Собора сложилась политическая элита на долгие десятилетия – Апраксин, Мусин-Пушкин, Головкин… Вот, например, список участников Собора в 1706 году:

Архикнязь-папа,

Протокопайхуй Михайлов,

Духовник Иринархуй, архидиякон Иданухуй Строев,

Протодиякон Пахом Пихайхуй Михайлов, дьякон Иоиль Поприайхуй Бутурлин,

Ключари: Починихуй Опраксин, Брихуй Хилков,

Ионихуй Суббота, ризничай Изымайхуй Мусин-Пушкин,

Дьяконы: Посаднилхуй Головин, Ловихуй Войеков,

Ройхуй Ронов, Дунайхуй Шемякин… и так далее.

Правда, с помощью таких развеселых Соборов Петр держал при себе представителей аристократии. Спьяну развязывались языки, и уследить за дурными помыслами каждого было легче.

Не случайно глава приказа розыскных дел Федор Юрьевич Ромодановский[20] тоже был участником этих пирушек. И вот он-то потреблял напитков мало, все больше слушал, о чем говорили окружающие его люди. А после предоставлял государю доклад об услышанном.

Но то были – повторюсь – представители знати. Люди, находившиеся близко к власти. Мужичок с крестьянской сохой просыпался рано и спать ложился, умаявшись за день, без сил. Попусту куражиться у него уже не было возможности. А когда пить, например, крепостному? Разве если барин в отлучке. Сколько шутейных живописных полотен написаны на тему тайного пристрастия прислуги – где горничная тайком опрокидывает рюмочку или допивает из бокала за госпожой. Дворовые, близкие к кухне и хозяйским погребам, имели такую возможность. Но крестьянину вино было практически неведомо.

А вот в XIX веке бывшие мужики, вышедшие в купчин, уже могли себе позволить и французское шампанское, и итальянские вина. О том, как кутили на Монмартре дети и внуки крепостных, слагали легенды. Как пропивали целые заводы, как бросали к ногам красавиц пачки денег (вспомним купца Парфена Рогожина в «Идиоте» и его страсть к Настасье Филипповне!). Хлебное вино – как называли водку в то время – стало доступным. Появилось немало производителей, которые были и поставщиками императорского двора, и создателями более дешевых напитков для народа. Не случайно в начале Первой мировой войны государь Николай II решил запретить производство и употребление спиртного. Малознакомому с русской жизнью последнему правителю России казалось, что таким образом он спасет нацию. Что сделает большой шаг к очищению нравов. Он просчитался. Казна недополучила огромные деньги, народ возмущался запретом и тайком пил одеколоны и самопальные напитки. И империя все равно рухнула.

У Владимира Маковского есть пронзительная картина «Не пущу», где женщина закрывает грудью мужу вход в питейное заведение. К ней испуганно прижался ребенок. А супруг смотрит на все это с мрачной полунасмешкой. Разумеется, если он поставил себе цель, то обязательно к ней придет. И этот жест отчаяния его растрепанной супруги ничего не значит. По одежде людей видно, что они из простых. Вполне возможно, это рабочий после смены идет потратить полученное жалованье. О том же картина «Первое число. Сцена из чиновничьего быта». Николай Кошелев написал ее на следующий год после отмены крепостного права – в 1862 году. И там такая же безнадежность. Чиновник храпит на диване, а его молодая жена у колыбели похожа на мраморное изваяние. Она потрясена. Кошелек ее мужа совершенно пуст. На что им жить целый месяц, если пришло первое число, день выдачи жалованья, а все уже потрачено?

Можно ли считать это исключительной, национальной чертой? Да конечно же нет! Во всех странах Европы открывались питейные заведения. Разбавленное вино было основным напитком на протяжении столетий в Италии и Франции – вода в реках из-за заражения представляла больше опасности для людей, чем спиртное. В XVI веке английский работяга шел после напряженного дня зарядиться кружечкой эля, которую ему заботливо предлагали вдовы прямо из окошка. Эль при Тюдорах (в то же самое время, когда в России открылся первый кабак) даже называли «вдовьим напитком», потому что производить его начинали женщины, оставшиеся без кормильца. Голландские живописцы описывают нам, как весело пируют в кабачке люди разных сословий. А французы восхищались «Любительницей абсента».

«В России душевое потребление спирта сравнительно невелико, но общеизвестная обычная в ней неравномерность ставит ее в ряды стран, где пьянство развито», – писали авторы статьи «Пьянство» в дореволюционной энциклопедии Брокгауза и Ефрона. А. Е. Андреев, Д. Богоявленский и А. Стикли, проанализировав смертность русских людей в 1870–1894 годах, пришли к выводу, что от пьянства в этот период умирали 10,4 на 100 тысяч человек. И «лидером» в списке губерний сочли Вятскую. К слову, этот показатель ниже, чем в России 2009 года. В 2021 году потребление спирта в России на душу населения составило 9,1 литра. А вот в 1870-х – в среднем 3,3. То есть почти в три раза меньше. И пили больше всего в Прибалтийских губерниях и в той же Вятке. Так что «В Питере – пить» – это, скорее, шутка. Столица была далеко не на первом месте. Да и сейчас Петербург не в лидерах по этому показателю.

А что у других, как говорится? А у них тоже интересно. Посмотрим данные о потреблении алкоголя в литрах на душу населения в тот же самый период – в конце XIX века.

Публицист-народник Александр Николаевич Энгельгардт (1832–1893) вопросами пьянства русских крестьян тоже интересовался. И вот какой интересный вывод он сделал:

«Я часто угощаю крестьян водкой, – писал он, – даю понемногу… но никогда ничего худого не видел. Повеселеют, песни запоют, иной может и завалится… Но ничем не хуже, чем как если мы закутим у Эрбера».

Писал о том же и Афанасий Афанасьевич Фет – поэт, дворянин, владелец усадьбы, который прекрасно знал русскую жизнь. С горечью отмечал: клевещут на русского мужика!

Перс Омар Хайям восклицал, что «истина в вине». При дворе арабского халифа Гаруна-аль-Рашида прекрасно знали о спиртном. Брата королей Эдуарда IV и Ричарда II, герцога Кларенса, утопили в бочке с мальвазией. Еще один известный англичанин, король Георг IV, в молодости предпочитал делить время между борделем и кабаком. А султан Селим II, сын знаменитого Сулеймана Великолепного, получил прозвище Пьяница.

Но говоря о частом и обильном потреблении спиртного, все почему-то сразу вспоминают русского мужика. Работящего, богобоязненного и крепко держащегося за свою семью. И это одна из самых вопиющих исторических несправедливостей.

Глава 6. По одежке встречают

Сарафан Ульянкин ладно сидит, сверху весь украшен вышитыми цветами. Зимними вечерами, готовясь к свадьбе, сидела она в светелке и тихонько рукодельничала. Стежок за стежком, как бабушка учила. Знала Ульянка с самого младенчества, что по рукам девушки, по тому, как она ими управляться умеет, судят обо всем ее доме. Мать Ульянки гордилась, что дочери в нее пошли – все до единой рукодельницы! Оттого в теплую пору, даже в обычный день, показывались девушки в расшитых рубахах. Гостю подавали расшитое же полотенце, чтобы вытер руки после омовения. Пусть все знают, какую красоту в этом доме умеют создавать!

В издании «Народы России» от 1877 года есть упоминание о крестьянской одежде:

«Зимняя одежда крестьянина состоит из армяка, сшитого из толстого сукна, обыкновенно серого цвета, овчинной длинной нагольной шубы, теплой шапки и кожаных рукавиц. Редко, да и то разве в сильный мороз, обвязывает он свою шею платком. Обыкновенно летом ходят в рубахах и портах».

О том, что крестьянин носил рубахи и порты, нам живо свидетельствуют и русские живописцы: вот спящий пастушок у Алексея Венецианова в такой же одежде. Подпоясан, на ногах лапти. Вот у Крамского задумавшийся «Созерцатель» в портах, лаптях, в длинном зипуне. На цветных фотографиях Прокудина-Горского начала ХХ века как хороши девушки и парни! Но там, видится мне, все-таки старались принарядиться перед съемкой. Ведь фотография – дело сложное, дорогое.

Основная одежда крестьянина – сорочка. Часто ее надевали и носили навыпуск, подпоясавшись (как у того же «Спящего пастушка»). Сорочка хорошо впитывала влагу, если крестьянин работал в поле. Позволяла не обгореть. Практически на всех картинах, изображающих уборку урожая или сенокос, крестьяне одеты и в головных уборах. А попробуйте много часов провести под палящим солнцем! Или солнечный удар можно схватить, или сгореть до алых волдырей.

Конечно, крестьяне редко могли похвастаться белоснежной кожей – те, что привычны к постоянному труду на открытом воздухе, чаще всего выглядели смуглыми, с обветренными лицами. Даже молоденькие девушки, которым приходилось с утра до вечера возиться на огороде или со скотиной, быстро приобретали более зрелый вид. Оттого так много было вопросов к натурщицам тверского художника Алексея Венецианова: некоторые из них слишком свежи, слишком белы для крепостных крестьянок. Уже в XIX веке задавались вопросом: а не позировали ли ему, помимо крестьянок, специально привезенные из Петербурга девушки?

На пошив сорочек для крестьян шли льняные или конопляные холсты. Современному читателю трудно представить, но до начала ХХ века коноплю выращивали в большом количестве именно для ткачества. И где только ее не использовали! От мордовских народов до новороссийских крестьян. В Оренбургской области снопы конопли называли «кансткомро» и после уборки складывали их под гнет на месяц-полтора. А вот уже потом доставали, просушивали, обрабатывали, дробили и мяли, чтобы отделить от конопляного стебля жесткую, непригодную для ткачества часть. Ну а потом уже собирали волокна в кудель, расчесывали специальным гребнем, крепили на прялке, и начиналась аккуратная работа по прядению конопляной нити. После из нити получалась ткань, которую можно было отбелить – и сделать более ценной – или оставить как есть. И рубахи шили из конопляного холста, и пеленки. В некоторых частях России было даже принято новорожденного в первую очередь укрыть конопляной пеленкой. На счастье и как оберег.

Крестьянская рубаха бывала разной длины, с рукавами, сужающимися книзу. Слишком длинными они быть не могли – поработай в такой! А вот у бояр не зря долгое время бытовали одежды с рукавами до самого пола.

Такой покрой говорил сам за себя: обладатель этого наряда физическим трудом себя не утруждает, имеет возможность не батрачить. Крестьянин же должен был думать об удобстве именно применительно к работе.

Вместо ворота на рубахе чаще оставляли круглую горловину, но бывали и рубахи со стоячими воротниками. Красили ткани в синий или красный цвет, оставляли просто белыми. А дальше зависело от умения хозяйки и ее дочек: старались украсить рубахи вышивкой, чтобы показать семейное благополучие и лад в доме. Иногда к рубахе пришивали накладки – на спине и на груди, – чтобы меньше трепалась, чтобы быстрее впитывали пот именно накладные части. А подпоясывали или ремешком, или тканым поясом.

Штаны да рубаха – базовые вещи для гардероба русского крестьянина. И конечно, лапти! Какими они только не были! Липовые, вязовые, ивовые! Плели из лыка, делали из пеньки. Надевали их поверх онучей, которыми обматывали ногу наподобие широкого бинта. Онучи выполняли функцию носков, позволяли не натереть босую ступню. «Спящий пастушок» прикорнул как раз в плетеных лаптях с длинными ремешками, которые оборачивают ногу до середины лодыжки. «Сеятель» на картине Григория Мясоедова тоже в лаптях и онучах, и в них же заправлены штаны. Украшать их не стремились, ведь лапти – расходный материал. Быстро приходили в негодность. Работящий крестьянин, занятый в поле, снашивал одну пару за неделю. И это в лучшем случае! Историки подсчитали, что в самую страду лаптей хватало на четыре-пять дней. Получается, что за год у крестьянина уходило до шестидесяти пар лаптей. А если у него целая семья – то по несколько сотен. Иногда стремились сделать обувь попрочнее, пришивали к ней подметку, но все равно износ был большим. К слову, не только русский мужик надевал такую обувь. Норвежский, литовский или польский крестьянин носил на ногах «родного брата» русского лаптя. Ненамного отличаются и финские «ботинки» простого земледельца. А если присмотреться к традиционным японским варадзи, то сходство с лаптем тоже легко найти.

Если «деревня лапотная» – значит, бедная, плохо образованная. «Лаптем» называли и человека, который попадает впросак.

Но крестьяне побогаче носили уже не лапти, а сапоги. Впрочем, и бедняки мечтали о такой же обуви: удобнее, не нужно менять каждую неделю, и не страшны сапогам ни весенняя распутица, ни грязь после летних дождей.

А вот английские путешественницы, подруги княгини Екатерины Романовны Дашковой, побывав в конце XVIII и начале XIX века в России, и вовсе с восхищением отзывались о нарядах русских крестьян. Упоминали об их яркости, о том, как они чисты и какие красивые сережки красуются в ушках крестьянок. Екатерина и Марта Вильмот пользовались особым расположением княгини, многое в России их удивляло, а вот платья простых женщин произвели на них впечатление. Себе и другим они объяснили это особой заботой Дашковой:

«Место здесь чудесное. Английский вкус княгини помог на довольно скучном ландшафте создать одно из самых великолепных имений, какое мне приходилось видеть! Обладая абсолютной властью над счастьем и благосостоянием нескольких тысяч крепостных, княгиня как помещица добра: она постоянно заботится об их достатке, входит во все обстоятельства, проявляет терпение… Благодаря этим ее качествам, принадлежащие ей крестьяне зажиточны, что далеко не часто можно видеть в этой стране».

Однако ж в описываемое время и среди английских простых земледельцев трудно найти поголовно зажиточных. В XIX столетии Великобритания не раз переживала периоды настоящего голода, особенно в годы неурожая в Ирландии. Но сестры Вильмот делают акцент именно на русских крестьянах: ах, не всегда можно видеть зажиточных крестьян «в этой стране»!

Но совершенно по-женски мимо платьев они пройти не смогли. Так что же могли носить русские крестьянки? Вот из того же издания, «Народы России», рассказ об одежде женщин самого простого сословия:

«Женщины надевают зимой сверху юбки короткую шубу, шушун, повязывают голову шерстяным платком. В подмосковных селениях можно встретить крестьянок в платьях, шляпах, с зонтиками в руках. Нитяные перчатки дополняют городской наряд. Близость столицы, частые с нею сношения… побуждают подгородных крестьянок усваивать городские костюмы. Отдаляясь от центра, мы находим смешение городского наряда с национальной одеждой. Верст за 50 от Москвы крестьянки не носят шляп, но сарафан изменил свой покрой… Длинные рукава и высокий ворот городского происхождения. Местности, лежащие по Волге, вдали от городов, удержали великорусский сарафан с короткими и широкими рукавами.

Шею женщина украшает в праздник бусами, нитками янтаря. В зажиточных встречаешь и жемчужные ожерелья[21], переходящие из рода в род. По верхнему течению Волги носят женщины красивые высокие кокошники».

Основная женская одежда – рубаха. У запястий и ворота в них продергивали ленточки, которые можно было затянуть до нужного размера. Поверх рубахи надевали сарафан, взрослые женщины – юбку-понёву.

Надевать понёву начинали в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, иногда раньше. Понёва была признаком физиологически созревшей крестьянской дочки, и когда девушка «поспевала», об этом иногда извещали всю деревню.

С криками «Поспела!» юную раскрасневшуюся девушку возили по деревенским улочкам. Дальше следовало отдать всех кукол младшим сестрам, надеть на себя юбку, заранее вышитую вручную, и, таким образом, стать похожей на мать и других взрослых родственниц. До «поспевания» девчонка могла бегать в одной рубахе. Теперь же она становилась в ряд местных невест, и к ней вполне могли засылать сватов.

Кстати, расшивать повседневную одежду и приданое начинали рано. Совсем маленькие девочки, от 5–7 лет, уже владели иголкой и ниткой.

Тонкие детские пальчики отлично справлялись. Не случайно обучать мастерству кружевниц начинали тоже с такого возраста. Во-первых, у малышек было лучше зрение. Во-вторых, они виртуознее обращались с нитками. В каждом селенье были свои рукодельные традиции, свои популярные узоры. Опытному глазу достаточно было оценить наряд девушек на ярмарке, чтобы понять, откуда они приехали.

Специалисты в этом вопросе делят крестьянскую вышивку на два основных типа: северную и среднерусскую. Вышивали «по-северному» мастерицы из Архангельска, Вологды, Новгорода, Твери, Иваново, Владимира и Ярославля, Москвы и некоторых других. Особенно любили в этих местах вышивку по полотняной сетке и чтобы алая нитка шла по белому фону или белая по красному. Птицы, барсы, деревья – это всё традиционные северные узоры. А до чего хороши были павы: причудливые птицы с яркими огромными хвостами! Для их украшения использовали и коричневые нити, и зеленые.

Белоснежную вышивку ценили на Вологодчине. Рукодельницы из Вологды создавали ниткой и иголкой целые картины: терема с садами, пруды и птицами, нарядных людей, прогуливающихся среди этой красоты. Новгородские мастерицы передавали из поколения в поколение умение создавать плотный цветочный рисунок: огромные бутоны и раскрывшиеся цветы в окружении листьев и стеблей, маленьких листочков и ростков.

Южнее знали толк в перевити и счетной глади. Птицы, фигуры людей, цветы – все это тоже можно встретить там, но чуть в другой манере. А какую красоту создавали в нижегородской губернии! «Гипюрами» назвали вышивку строчки по сетке. Рисунок был в виде розетки, снопа, колосков, цветочного букета или виноградной лозы…

Пока любуешься на расшитую рубаху, невольно задумаешься: сколько же времени провела красавица за рукоделием? Впрочем, в зимний день, когда забот поменьше, чем летом, так с удовольствием проводили время. Правда, в студеную пору день короток. Только встанешь – уже снова стемнело.

У понёвы был типичный рисунок той местности, откуда была родом девушка. А уж если выходила замуж в другое село, то подчинялась уже местным традициям. Даже в таких мелочах. Если принято было на новом месте носить широкую клетку – значит, придется сложить прежнюю понёву с расшитыми колосьями в сундук. Оставить на память, а потом показать дочке. Но с момента, как утвердилось на Руси крепостное право, замуж особенно далеко не уходили. Баре не любили, чтобы их крестьянки переезжали в чужое поместье. Не разрешали заключать такие союзы. А без позволения хозяина любой переезд – бегство. За это ждало наказание, ссылка в дальние угодья, отправка на тяжелую работу.

Некоторые помещики сразу объявляли своим крестьянам: девок на вывод не отдадут. Искать счастья придется внутри своего села, максимум – соседнего, если оно принадлежит тому же барину.