Помоги проекту - поделись книгой:
Именно в таком демоническом облике Россию начали воспринимать в дальнейшем. Так, Ж. Соколофф подчёркивает, что вместе с книгой Кюстина «умирает последняя надежда на восстановление российской репутации. Вместо того, чтобы предложить читателям расплывчатый портрет, Кюстин создаёт устрашающую картину царского деспотизма и опасностей для Европы, которые он таит в себе»[951]. При этом Кюстина историк именует не иначе как «маркизом-оракулом». Как отмечал известный отечественный историк-американист В. Л. Мальков, книга Кюстина «синтезировала все страхи перед „экспансионистским абсолютизмом" в его русской форме и на многие десятилетия вперёд наложила отпечаток на внешнеполитическое мышление Запада»[952]. О. Файджес также подчёркивает, что в книге Кюстина «проговариваются все страхи и предрассудки тогдашней Европы в отношении России, что и служит ключом к её успеху»[953].
Работа Кюстина создавала новый западный миф о России, превратившийся со временем в исторический факт. Как отмечал М. Малиа, эта книга разрушила тот образ петровской России, который был создан прежде, и, по сути, саму деятельность Петра Великого объявила провальной. Задача реформатора оказалась изначально невыполнимой, поскольку его нация была слишком варварской и азиатской, чтобы впитать европейскую цивилизацию. В результате получился симулякр западного общества, «царство фасадов»[954].
Итак, Россия огромна, но, если верить Кюстину, всё в ней видимость, она может лишь подражать, в ней нет каких-то собственных нравственных начал. В «Записке» Ф.И. Тютчев отмечал: «Существо этой враждебности, повторим ещё раз, постоянно используемого недоброжелательного отношения к нам, заключается в абсурдном и тем не менее всеобщем мнении, признающем и даже преувеличивающем нашу материальную силу и вместе с тем сомневающемся в том, что такое могущество одушевлено нравственной и самобытной исторической жизнью»[955].
По мнению Л. Вульфа, «китайская стена», о которой писал Кюстин (а до него, отмечу от себя, аббат Прадт), «была предшественницей „железного занавеса" 1946 года, подобно ему отделив Восточную Европу от Западной. Эта аналогия особенно многозначительна, если принять во внимание огромную популярность Кюстина во время „холодной войны"»[956].
Холодная война и ренессанс книги Кюстина
В 1946 году книга Кюстина в очередной раз была переиздана во Франции, а в 1951 году появилось новое американское издание. Инициатором публикации стали сотрудники американского посольства в Москве Филлис Пенн Колер и её муж, с февраля 1947 по июль 1949 года работавшие в СССР и по случаю купившие в одном из московских букинистических магазинов неполное русское издание книги Кюстина 1930 года. Работа произвела на супругов ошеломляющее впечатление. Именно Филлис стала переводчицей и автором вступительной статьи к книге, которая вышла под названием «Записки маркиза де Кюстина» с подзаголовком
От лица сотрудников американского посольства Смит даже заявил: «Я мог бы дословно позаимствовать многие страницы из его (Кюстина —
В результате книга Кюстина стала восприниматься как работа о вечной России. Об этом же писал другой известный дипломат, Джордж Кеннан. В своей работе о книге маркиза де Кюстина он подчёркивал, что в фактическом отношении она «оказалась ужасающе, даже позорно недостоверной. С полной беззаботностью, ничуть не утруждая себя хоть сколько-нибудь серьёзной проверкой, он адресовал читателю все дошедшие до него толки, пересуды и сплетни»[961]. И если задать вопрос о том, «можно ли получить из его книги достоверную картину русского общества и узнать сильные и слабые стороны русского народа, то ответ на него будет отрицательным»[962] .
Но книга Кюстина неслучайно стала бестселлером, и Кеннан рассуждает о её феномене: почему она «оказалась прекрасной, а может быть, и лучшей книгой, показывающей Россию Иосифа Сталина, и далеко не худшей о России Брежнева и Косыгина»[963]? Причём этот факт, по словам Кеннана, даже не требует доказательств, он «признан практически всеми, кто знал сталинскую Россию». В этой книге, по словам исследователя, «словно бы написанной лишь вчера <…> показаны все столь знакомые черты сталинизма…»[964] Кеннан подчёркивает: после 1917 года Россия пошла не по либеральному пути, и «то, что лишь неявно представлялось сознанию Кюстина в виде обрывков страшного сна, всё это воплотилось в феномене сталинизма, как очевидная и полнокровная реальность»[965]. Кюстин, по словам Кеннана, «почувствовал в этой стране увядающие отблески старой Московии», а «фанатизм и нетерпимость большевиков снова воскресили эти черты и сделали их основополагающими принципами на политическом Олимпе»[966]. При этом американский дипломат был одним из первых, кто прямо заявлял, что корни идеологии холодной войны на Западе переплелись со старой антирусской традицией[967].
Характерная деталь: сам Кеннан, секретарь американского посольства, всего через несколько лет после восстановления дипломатических отношений между Россией и США направил государственному секретарю Корделлу Халлу депешу, содержавшую «некоторые личные наблюдения» за жизнью в Советском Союзе в период руководства И. В. Сталина, составленную полностью из выдержек писем американского посланника в России в 1850–1853 годах Нейла Брауна. Кеннан лишь поменял словосочетание «Российская империя» на «Советский Союз»[968].
В целом же Кеннан говорит о «прозрениях» Кюстина, привлёкшего внимание «к трагическому противоречию между политическими и социальными претензиями русского правительства и скрывающейся за ними действительностью»[969]. Создать такую книгу Кюстину помогло, по словам американского дипломата, «и нравственное чутьё, и понимание соразмерности вещей и сущности истинной цивилизации»[970]. Кюстин «обладал тем возвышенным взглядом, который поднимал его над условностями и предрассудками того времени»[971]. То есть для Кеннана книга Кюстина — книга-пророчество. Именно это, по мнению дипломата, и объясняет её востребованность.
В таком же пророческом духе оценивает книгу Кюстина А. Безансон, отмечая, что «коммунизм не только затормозил развитие России, он с фантастической быстротой и силой усугубил всё то скверное, что замечали в русском государственном устройстве и в русском образе жизни европейцы. На смену нескольким сотням сотрудников тайной полиции пришли двести тысяч гэбистов. На смену сотне тысяч заключённых — несколько миллионов. На смену обычной лжи — ложь всемирная и универсальная, метафизическая, шизофреническая, создающая своего рода вторую реальность, империю обмана…»[972]
На мой взгляд, книгу доставали из закромов исторической памяти как добротный инструмент, который ждал своего часа и снова мог быть использован, ведь мифы и стереотипы восприятия меняются очень медленно. Как отмечала К. Г. Мяло, «роль маркиза в идеологическом — уместнее будет сказать мифологическом — обеспечении холодной войны против России — СССР» была не меньшей, нежели та, что была сыграна накануне Крымской войны[973].
Книга регулярно переиздавалась не только в годы холодной войны, но и после, во времена «перестройки», и это только подтверждает тот факт, что представления о России, даже горбачевской, остались в целом неизменными. На обложке американского издания книги Кюстина 1987 года были приведены слова известного американского политолога и государственного деятеля, поляка по происхождению Збигнева Бжезинского: «Ни один советолог ещё ничего не добавил к прозрениям Кюстина в том, что касается русского характера и византийской природы русской политической системы»[974].
В 1989 году на английском языке увидело свет новое, полное издание книги Кюстина с подзаголовком «Царская империя. Путешествие по Вечной России». Предисловие было написано известным историком Дэниэлом Бурстином. По его словам, если маркиз был в России всего лишь около трёх месяцев, он «угадал тысячелетие позади и столетие впереди своего времени <…> Кюстин может исцелить нашу современную политическую близорукость. Его вдохновенный и красноречивый рассказ напоминает нам, что под покрывалом СССР всё ещё скрывается Россия — наследница Империи Царей»[975].
Как справедливо пишет Л. Вульф, «настаивая на антиисторической неизменности России, подобные изречения ещё более подчёркивают неизменность жёстких формул, при помощи которых её описывают иностранные наблюдатели»[976]. А сам Кюстин отмечал, как мы помним, что он о многом догадался. Догадался, точнее, воспроизвёл уже сформировавшиеся стереотипы, выдавая их за свои «догадки». Кюстин не открывает что-то новое ни для себя, ни для читателя, он в красочной, увлекательной, порой пугающей форме создаёт тот образ России, к которому на Западе давно привыкли и который хотели увидеть. Тем более что на волне антирусских настроений в Европе такой хрестоматийно-узнаваемый образ деспотичной, варварской России был как никогда созвучным настроениям момента, но таким он остаётся и до сих пор, поэтому книга Кюстина и в наши дни воспринимается как «пророчество» и оказывается ко времени и к месту.
Журнальные войны между Россией и Францией, или Страсти по Кюстину
Итак, книга Кюстина выстрелила и имела большой общественный резонанс, как бы к ней ни относились. Именно её публикация спровоцировала самую настоящую информационную войну между Россией и Францией. Термин
О стране, далёкой и неизвестной, легче всего сообщать всяческие нелепицы, направляя общественное мнение в нужное русло. Журналист, писатель и переводчик Владимир Михайлович Строев, оказавшийся в Париже в 1838–1839 годах, отмечал, что газетные утки — «статьи чисто выдуманные, для возбуждения ужаса на бирже или в гостиных», про Россию и русских «выдумывать легче всего, ибо нас в Париже совсем не знают <…> Тут обширное поле французскому воображению: оно создаёт какое-то небывалое царство под именем России, и печатает об нём глупейшие басни»[979]. Историк Михаил Петрович Погодин, тогда же посетивший Францию, по дороге из Марселя в Париж разговорился в дилижансе с двумя старушками-попутчицами, задававшими «смешные» вопросы о том, «…есть ли у нас постели, раздеваемся ли мы, ложась спать…»[980] Причём Россию плохо знали не только обыватели, но и интеллектуально искушённые люди. Так, знаменитый писатель Александр Дюма-отец во время разговора с актёрской четой Каратыгиных, навестившей его в Париже в 1845 году, назвал Бородинскую битву Полтавской[981]. Казалось бы, европейцы располагали к тому времени значительным объёмом информации о России, в Европе публиковалось много работ, но всё равно, нас они не знали.
На книгу Кюстина российские власти должны были реагировать. Задачи по формированию позитивного образа России за рубежом были возложены на Третье отделение во главе с графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом. «Наш ответ Кю-стину» вполне мог бы выйти из-под пера Оноре де Бальзака, решившего в самый разгар полемики отправиться в Петербург к своей возлюбленной Эвелине Ганской. Этой поездкой решили воспользоваться российские дипломаты, прежде всего поверенный в делах России во Франции Николай Дмитриевич Киселёв. В шифрованной депеше графу Нессельроде от 24 (12) июля 1843 года сообщалось: «…идя навстречу денежным потребностям г. де Бальзака, можно было бы использовать перо этого автора, который сохраняет ещё некоторую популярность здесь, как вообще в Европе, чтобы написать опровержение враждебной нам и клеветнической книги г. де Кюстина»[982].
Российские дипломаты рассуждали весьма здраво и правильно понимали ход мыслей Бальзака, всегда мечтавшего о большой государственной карьере, желавшего утвердиться в Петербурге и достичь там того, что ему не удавалось в Париже Луи-Филиппа: стать влиятельным политическим деятелем. Одновременно он стремился разделить с семействами Ганских и Мнишек обладание целыми уездами Киевщины, Подолии и Волыни[983].
Однако этот проект не был реализован, поскольку возобладала точка зрения императора Николая и графа Нессельроде: взирать на все публикации о России с совершенным равнодушием, полагаться на собственные силы и стараться избегать прямой полемики[984]. В письме российскому дипломату барону П.К. Мейендорфу от 3 декабря 1839 года Нессельроде писал: «…вы знаете, я всегда придерживался мнения, что не надо отвечать на диатрибы иностранных газет. Я ещё не видел, чтобы книги или статьи, написанные в нашу пользу, кого-то бы переубедили»[985].
При этом Нессельроде сам признавал, что книг, написанных в пользу России (и не инспирированных российскими властями), в Европе было очень мало. 8 октября 1839 года он писал барону Мейендорфу: «В Лейпциге появилась книга под названием „Пентархия“. Постарайтесь выяснить, кто её автор. Эта брошюра написана полностью в нашу пользу, редкая вещь в наши времена»[986].
Для Бальзака ставка на Россию оказалась иллюзорной: придворные круги Петербурга, обжегшись на приёме маркиза Кюстина, игнорировали прославленного писателя[987]. После пережитого полуофициального «бойкота» романист заметно охладел к императору Николаю, именуя его теперь «калифом в мундире» и отмечая, что «падишах Стамбула в сравнении с русским царём — простой супрефект»[988].
Серьёзные меры по формированию позитивного имиджа России властями, конечно, принимались. В Европе действовали журналисты, финансируемые русским правительством, секретные агенты. Большинство опровержений на книгу Кюстина было написано на французском, английском и немецком языках. Задачи борьбы с русофобскими настроениями возлагались на людей, вполне официально выполнявших свои обязанности. Одним из них был князь Элим Петрович Мещерский. Молодой, обаятельный, высокий блондин, он стал наглядным опровержением русофобских опасений. Но даже к таким европеизированным аристократам французы относились насторожённо. Как написал влиятельный французский политик тех лет герцог Л.-В. де Бройль, «…и вдруг какой-нибудь жест, какая-нибудь интонация голоса дают вам почувствовать, что вы находитесь лицом к лицу с самым ожесточённым врагом вашей родины»[989].
Поскольку князь Элим был мечтателем, который верил в идеи «Святой Руси», не находившие отклика у скептичных французов, замену ему нашли в лице Якова Николаевича Толстого, агента Третьего отделения. В его обязанности входил негласный надзор за русскими политическими эмигрантами. Как и князь Мещерский, он регулярно просматривал парижскую прессу и, обнаружив в ней статьи антироссийского содержания, писал опровержения[990].
В антикюстиновской пропаганде были задействованы выдающиеся умы эпохи. По подсчётам М. Кадо, было написано, по меньшей мере, десять русских опровержений на книгу Кюстина: Кс. Кс. Лабенского, С. Убриля, М.А. Ермолова, Н.И. Греча, Я.Н. Толстого, П.А. Вяземского, И. Г. Головина, Ф.Ф. Вигеля, Ф.И. Тютчева и А.С. Хомякова. Все тексты были изданы отдельными брошюрами, кроме работы Вяземского, которая осталась неопубликованной[991]. Как весьма жёстко отметил Ф. И. Тютчев в анонимном письме доктору Густаву Кольбу, редактору немецкой «Всеобщей Газеты», «книга господина де Кюстина является ещё одним свидетельством умственного бесстыдства и духовного разложения — характерной черты нашей эпохи, особенно во Франции, — когда увлекаются обсуждением самых важных вопросов, основываясь в большей степени на нервном раздражении, чем на доводах разума, позволяют себе судить о целом Мире менее серьёзно, нежели прежде относились к разбору водевиля»[992]. В «Записке» Тютчев писал, что Кюстин судил о России, «постигая её сквозь шоры ненависти, удвоенной невежеством»[993]. А писатель и дипломат Ксаверий Ксаверьевич Лабенский отмечал: «Зелёная и едкая жёлчь струится, помимо его собственной воли, с каждой страницы этой книги и окрашивает там каждый предмет в цвет ипохондрии»[994].
Работа князя Петра Андреевича Вяземского «Ещё несколько слов о работе г-на Кюстина „Россия в 1839 году" по поводу статьи в» Le Journal des Debats" от 4 января 1844 года», может быть, является самой яркой в длинном списке опровержений. Начинается статья князя Вяземского так: «Уже давно “Journal des Debats” обещал нам анализ работы г-на де Кюстина о России, однако исполнение обещанного откладывалось на неопределённый срок. Должно ли это нас удивлять? В Париже немало других дел, чтобы тратить время на чтение и комментирование четырёх объёмных томов, особенно если речь идёт об утомительной и скучной книге. Прежде всего, будем откровенны: г-н де Кюстин сумел (и это придаёт ему даже некоторую оригинальность) быть одновременно тяжеловесным, скучным и злословным; книга его дурно скроена, наполнена повторами, переливанием из пустого в порожнее, резкими суждениями и пустыми разглагольствованиями, противоречиями, встречающимися на каждом шагу, а также совершенно бессвязными мыслями»[995].
Князь Пётр Андреевич тонко подметил основные причины успеха книги Кюстина. Во-первых, она состояла из набора устоявшихся штампов и стереотипов, воссоздавая совершенно распространённый на Западе образ России. Французы видели в ней то, что хотели увидеть, как это было, например, в ходе Отечественной войны 1812 года, когда они наблюдали белых медведей под Смоленском и северное сияние под Березиной[996]. Во-вторых, книга намеренно провоцировала скандал, и уже одно это предрекало ей успех. Как писал Вяземский, «если людям нравятся сказки, то ещё больше им нравится шумиха и скандал. Это прекрасная пища для бездельников, людей простодушных и доверчивых. Стоит ли удивляться тому, что эта работа, написанная, очевидно, исключительно с целью угодить современным политическим настроениям, имела резонанс?»[997]
При этом людям нравятся не просто сказки, а страшные сказки. Кюстин как раз создал такую интересную, экзотичную, но при этом страшную сказку.
Кюстин, по словам князя Вяземского, не зная России, сознательно избегая общества русских, поставил «похоронное клеймо на целую нацию», и это очень точное определение. При этом Пётр Андреевич вовсе не отрицает, что российское общество лишено пороков и недостатков: «Мы знаем собственные недостатки гораздо лучше наших хулителей и клеветников и видим всё то, что нам недостаёт, как дочерней нации великой европейской семьи <…> Мы не ставим себя во главе цивилизации, мы не намерены поучать и командовать другими нациями. Но у нас тоже есть своё место под солнцем, и не г-ну Кюстину нас его лишать». Выводы маркиза Кюстина, по словам Вяземского, есть лишь «пустые общие места, доводимые зачастую до абсурда»[998]. Однако Кюстин и не стремился к правде, он лишь воссоздавал узнаваемый на Западе образ России, и читатель видел в книге Кюстина то, что ожидал увидеть, поскольку этот текст, как справедливо отмечает А.Р. Ощепков, есть не что иное, как «перепевы и синтез уже известных западному читателю мотивов»: незрелость «варварского» народа, подражательность русских, страхи перед русской экспансией, рабство, нравственная развращённость русской элиты, униженность и забитость народа и т. д.[999]
По мнению К. Г. Мяло, «сходя на берег, де Кюстин словно уже держит в голове шифр, с помощью которого ему надлежит прочитать раскрывающийся перед ним мир, за видимостью обнаружить сущность — чуждую и опасную <…> Всё: здания, улица, природа, воздух, любая примета быта — сразу же воспринимаются не сами по себе, но как проявление всё той же изначальной, порочной и враждебной, сущности России, и даже некой её метафизической небытийности»[1000].
Однако Вяземский отказался от публикации своей работы. Главный аргумент — французы ему всё равно не поверят. Он писал, что французы верят только родным органам печати и «раз де-ляют веру своего прихода и убеждения своей газеты». Вяземский приводит такой пример. Во время эпидемии холеры он с семьёй и гувернером-французом, воспитателем его сына, жил в деревне. Всё семейство живо интересовалось новостями, а ипохондрик-француз волновался больше всех. Наконец в сводках сообщили, что болезнь отступила. Вяземские облегчённо вздохнули, в отличие от француза: оказалось, из французской официальной газеты
Это понимал и Нессельроде, это прекрасно осознавал и сам Кюстин. В своей книге он приводит очень точное наблюдение императрицы Александры Фёдоровны, заметившей в разговоре с ним: «Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше»[1002].
Каков же был итог этой «журнальной войны»? Деятельность Третьего отделения по созданию позитивного имиджа России была очень активной, но столь же нерезультативной, и многочисленные антикюстиновские публикации никак не влияли на мнение французов и их образ России; публика ими не интересовалась и продолжала читать «Россию в 1839 году».
Как отмечал в 1844 году Ф.И. Тютчев, защитники России создавали у него впечатление людей, которые «в чрезмерном усердии готовы торопливо раскрыть свой зонтик, чтобы предохранить от полуденного зноя вершину Монблана»[1003], то есть предпринимали совершенно бесполезные действия. Тем более что русофобия была тогда, как уже отмечалось, модным явлением. На эту деталь верно обратили внимание в одном из отчётов Третьего отделения. В документе сообщалось о лекциях профессора Коллеж де Франс Киприана Робера, сменившего на кафедре Адама Мицкевича: «Примером последнему может служить профессор славянской литературы в Парижском коллегиуме Киприян Роберт, который, вопреки прежним своим мнениям о России, ныне обнаруживает к нам самую непримиримую ненависть. Причина этой перемены заключается в том, что журналисты провозгласили его приверженцем России, а потому и лекции его оставались без слушателей; избрав же направление, согласное с духом времени, он снова привлёк к себе слушателей»[1004].
Ф.И. Тютчев был сторонником более решительных действий в плане пророссийской пропаганды и упрекал власти в провале работы по формированию позитивного имиджа России в Европе. В «Записке» он писал: «Какие предосторожности должны мы ещё соблюдать по отношению к враждебному общественному мнению, которое, при нашем молчании, на свой лад судит об этих вопросах и выносит одно за другим решения, невзирая на критику и обжалование, и всегда в самом враждебном, самом противном нашим интересам смысле. Не должны ли мы сами положить конец такому положению дел? Можем ли мы дальше скрывать обусловленные им огромные неудобства?»[1005] При этом Тютчев подчёркивал, что такие возможности у России были, учитывая отсутствие единства в настроениях европейской общественности: «…в состоянии раздробленности существующих в Европе мнений и интересов такое великое и значительное единство, как наше, способно стать влиятельным и притягательным для умов, совершенно утомлённых этой предельной раздробленностью. Мы не вполне ведаем, как там жадно тянутся ко всему, что обеспечивает сохранение постоянства и даёт надежду на будущее <…> как там желают соединиться или даже слиться с чем-то великим и могущим»[1006]. Тютчев предлагал и конкретные меры: «Истинно полезным было бы, например, обосноваться в самой уважаемой газете Германии, иметь в ней авторитетных и серьёзных посредников, умеющих заставить публику слушать себя и способных двинуться разными путями, но каким-то единым целым к определённой цели»[1007]. Как уже отмечалось, такая тактика практиковалась российскими властями, но всегда результаты были не особо впечатляющими.
Уже в ходе Крымской войны об этом же писал историк М.П. Погодин, упрекавший российские власти в том, что они не отвечали на антироссийские выпады в европейской прессе: «Наше молчание, глубокое, могильное, утверждает их в нелепых мнениях. Они не могут понять, чтоб можно было такие капитальные обвинения оставлять без возражения, и потому считают их положительными и истинными <…> Вот вред, пришедший от нашего пренебрежения общим мнением! Мы имели бы многих на своей стороне, если бы старались не только быть, но и казаться правыми»[1008]. В ответ на этот пассаж император собственноручно написал: «Величественное молчание на общий лай приличнее сильной державе, чем журнальная перебранка»[1009].
По справедливому замечанию М. Кадо, после А. Кюстина никто не мог писать о России так, как писали до публикации этой книги[1010], и никто уже не мог писать о России, игнорируя эту работу. Она стала знаковым явлением, ведь и до, и после маркиза Кюстина в России побывало немало путешественников, и многие из них оставили свои наблюдения. Однако большинство этих книг оказалось забыто. А сочинение Кюстина — нет.
Переплюнуть Кюстина, или «Тайны России» Фредерика Лакруа
Итак, хорошая история — негативная, страшная история. Это утверждение прекрасно иллюстрирует ситуация с книгой маркиза де Кюстина. Но некоторые авторы в погоне за популярностью маркиза создавали, как сейчас бы сказали, совершенно «чернушные» истории о нашей стране. Одной из таких работ является весьма активно переиздаваемая в наши дни книга Фредерика Лакруа[1011] «Тайны России. Политическая и нравственная картина Российской империи»[1012], увидевшая свет в 1845 году, всего через два года после публикации работы Кюстина.
Это настоящий антирусский памфлет, написанный, по словам автора, с целью обрисовать реальный потенциал России, её силы и ресурсы, и, прояснив это, сорвать маску, скрывающую истинные черты и слабости «людей Севера»[1013], разоблачить «ловкие интриги» и «наглое шарлатанство» российских властей, показать «весь ложный блеск её кажущейся цивилизации и деспотичность власти её правителя»[1014].
Не проведя в России даже одного дня, Лакруа берётся высказывать суждения по очень широкому кругу вопросов. Буквально на первой странице автор утверждает, что только он предпринял всесторонний анализ русского общества, прежде всего властных структур, и поэтому исключительно его книге предстоит раскрыть такие тайны о России, в которые даже маркизу Кюстину проникнуть не удалось.
Один из таких секретов Лакруа незамедлительно сообщает доверчивому читателю: оказывается, свою книгу автор написал на основе одного очень серьёзного источника, рукописи, переданной ему одним человеком, долгое время проживавшим в России. Конечно, имя его не может быть предано огласке, а сам он не может опубликовать работу под своей фамилией. Более того, кроме этой загадочной рукописи в распоряжении Лакруа оказались некие архисекретные и совершенно неизвестные в Европе документы[1015].
В этой книге читатель не откроет для себя ничего нового, ведь перед нами лишь очередная трансляция уже укоренившихся стереотипов о России. Ключевое слово-маркер в этой работе — «деспотизм», о чём сразу заявляет автор, и именно исходя из идеи деспотичности власти, он выстраивает свою работу и анализирует все слои русского общества[1016].
Несмотря на интригующее название книги — «Тайны России», Лакруа принимается раскрывать их буквально с первой страницы. Уже из введения мы узнаём про всё и всех в России. Правитель — деспот: «Он самодержец, это значит, что только в себе самом он черпает силу и право управлять. Он есть свой государственный совет и свой сенат. Более того, он глава церкви, представитель Бога на земле, он сам почти Бог. Всё существует только посредством него и для него. Он может всё создать и всё разрушить. Он располагает свободой и жизнью каждого из своих подданных. Он ни перед кем не должен отчитываться в своих намерениях и действиях. Он приказывает, и все повинуются. Он наказывает, и все безропотно молчат. С гораздо большим основанием, чем Людовик XIV, он может сказать: „Государство — это я“. Он может даже добавить: „Вся Россия — это я“. Несмотря на законы, защищающие собственность, он может <…> рассматриваться как собственник всего, что есть в империи. Нет законодательных ассамблей, нет советов, утверждавших бы ежегодную сумму налогов. Только император единолично контролирует и распоряжается национальными доходами. В его власти объявлять войну; одного слова самодержца достаточно, чтобы поставить нацию под ружьё и заставить её маршировать против врагов»[1017].
Все нити управления страной сосредоточены в руках государя, более того, все сферы жизни им жёстко контролируются: «Царь единолично распоряжается внешней политикой империи. Он является источником всех почестей и всех назначений.
Всё стекается к нему, всё замыкается на нём. Армия, флот, народное просвещение — все национальные ресурсы сосредоточены в его руках. Он всемогущ, как Бог. Да что я говорю, он даже больше, чем Бог! Если он захочет, то превратит преступление в благодеяние»[1018].
Подданные, как и полагается, предельно развращены деспотичной властью. Дворянство имеет только четыре привилегии: не получать палочные удары; раздавать эти удары; быть подавляемым императором; душить этого самого императора, когда притеснение становится невыносимым (Лакруа, как и другие авторы, заимствует этот тезис, по его словам, у русского дипломата князя П.Б. Козловского). Духовенство столь же аморально, как и невежественно, а народ — суеверный, лживый, скрытный, без чувства собственного достоинства, невосприимчивый к издевательствам и преступлениям со стороны деспотичной власти. «Деморализация и рабство доходит у русского народа до таких пределов, что стоит ли удивляться тому, что однажды князь Владимир приказал жителям Киева прийти на берег Днепра и принять крещение, и киевляне безропотно этому подчинились»[1019].
И далее по списку: законодательство — запутанное; администрация — продажная и сутяжническая; система народного просвещения — смехотворная; торговля — в состоянии стагнации, армия — полностью лишена военного духа, морской флот — блестящая погремушка в руках шарлатана; финансы — в таком состоянии, что их не спасёт и всё золото Урала. В области промышленности русские способны только слепо копировать, что не может дать серьёзных результатов; сельское хозяйство из-за полного отсутствия путей сообщения находится в плачевном состоянии. В целом — «изъеденный червями эшафот»[1020].
Не лучше обстоит дело и в сфере внешней политики. Россия — настоящая «тюрьма народов», стремящаяся к экспансии и порабощению соседей: так происходит в Финляндии, Прибалтийских землях, Польше, на территории Южной Украины, в Крыму и Бессарабии. А по отношению к другим соседним народам Россия совершает настоящие преступления: «разорванная на куски Персия, расчленённая Турция, медленно убиваемая варварами Санкт-Петербурга; подстрекаемая к восстаниям Греция <…> Дунайские княжества, беспрестанно агитируемые московитскими агентами; 500 тыс. калмыков, вынужденных под страхом наказания покинуть берега Волги <…> Грузия, украденная царём в тот самый момент, когда она ожидала защиты; герои-поляки, отправленные в Сибирь». А ещё «постоянное нарушение или непризнание международных договоров, недобросовестность, притворство, двуличие, жестокость, деспотизм, доходящий до безумия»[1021], — вот о чём автор, по его собственным словам, должен рассказать читателю, чтобы показать в истинном свете русскую политику, при этом опираясь исключительно на неопровержимые документы, в том числе впервые вводимые им в научный оборот.
По словам Лакруа, российское самодержавие — это хрестоматийный пример деспотизма, гораздо нагляднее представляющий его суть, нежели восточные деспотии. По его словам, «если бы во времена Монтескьё Россию знали лучше, то вместо того, чтобы изучать мусульманские государства, автор „Духа законов" мог бы проанализировать социальный и политический режим московитской империи, и его умозаключения о деспотическом правительстве оказались бы вне всякой критики, поскольку его теория была бы подтверждена вполне осязаемой реальностью»[1022].
Россия, убеждён Лакруа, в гораздо большей степени, нежели Персия и Турция, олицетворяет идеал абсолютной власти. При этом российский деспотизм имеет свои ярко выраженные особенности: он опирается на военную силу, поэтому принцип деспотической власти имеет милитаристский характер. Ещё одной особенностью российского деспотизма является его статичность, неизменность во времени. Если, по словам Лакруа, в Европе и Америке деспотичная власть способна изменять и становится более умеренной в силу смягчения нравов или следования религиозным традициям, то в России всё течёт, но ничего не меняется, и «ничто не препятствует аллюру самодержца»[1023].
Если первое впечатление от этой книги — злобный пасквиль, то дальше читатель просто цепенеет от ужаса. И если он, читатель, эту книгу прочтёт до конца, то никогда не захочет оказаться в России, по отношению к которой у него могут возникнуть только два чувства: презрение и страх. Но задача автора книги — развеять страх перед Россией, показать её бессилие, и при этом вызвать огромное чувство презрения[1024].
Основой социальной и экономической структуры общества является крепостное право, а крепостной — это существо, «душой и телом принадлежащее другому человеческому созданию. Это несчастный, который не должен иметь ни воли, ни надежды, мыслящий и действующий только в силу воли своего господина; ещё хуже: это животное, в которое делается инвестиция, это мебель, которую продают, когда считают выгодным, одним словом, это нечто, что на человеческом языке даже не имеет никакого названия». При этом Лакруа отмечает, что такое определение подходит как русскому крепостному, так и рабу с Антильских островов. «И, несмотря на законы, которые, вроде бы, защищают крепостного, он самый настоящий раб»[1025].
Лакруа вовсе не согласен с доводами о патриархальном характере крепостничества, при котором крепостной, не имея свободы, располагает необходимыми средствами для существования и протекции. А тем защитникам крепостничества, которые утверждают, будто положение рабочих на фабриках гораздо хуже, нежели крепостных крестьян, автор возражает: никогда рабочий не согласится променять свою нищую свободу на сытое рабство![1026]
Рабство, подчёркивает Лакруа, деморализует всех, как хозяина, так и раба, оно поражает даже самые благородные создания. Лакруа приводит такой факт: многие французы после пребывания в России становятся жестокими по отношению к своей прислуге, действуя, как самые бессердечные русские. «Даже ангелы не могли бы противостоять этой пагубной пропаганде»[1027], — такой вывод делает он.
Итак, Россия — государство, управляемое деспотичным правителем, с рабски покорным и бесправным населением, стремящееся к непрерывной экспансии. Это ровно то, что скрывают в себе «тайны России», и, как читатель знает, эти «тайны» активно разгадывались, начиная с эпохи «открытия» Московской Руси, но каждый автор, пишущий о России, считает своим долгом раскрывать их заново.
Зачем Фредерик Лакруа написал эту книгу? Почему он написал её именно в это время? Мотивация у него типично пропагандистская: Россия заметно усиливает свои позиции, пугает и раздражает старушку-Европу. Соответственно, «с учётом вероятностей, которые рано или поздно могли привести к дипломатическому конфликту между Россией и западными державами и к новым потрясениям в Европе», необходимо было создать крайне неприглядный «образ врага» и показать, что «империя, такая внушительная издалека, является такой слабой вблизи». Вот тогда её престиж «будет окончательно разрушен, все увидят, что нация, распираемая от чувства гордости в своём лживом глянце цивилизации, под видимостью блеска скрывает лишь многочисленные хвори и полное бессилие». Соответственно, авторитет и вес России в мире будут значительно подорваны, и она, вместо того, чтобы «фанфаронски навязывать свои решения другим государствам, напротив, будет поставлена под жёсткое попечительство, как ребёнок, которого быстрое взросление обрекает на постыдное и опасное существование»[1028].
Если для исследователя главное — докопаться до истины, то для пропагандиста Фредерика Лакруа важно было искать то, что хотелось найти, видеть только то, что нужно было увидеть, и писать о том, что от него желали услышать. Лакруа не просто выполнял поставленную задачу, он выражал культурный запрос значительной части публицистов и политиков, сознательно нагнетавших тему «русской угрозы». Несмотря на заявленную историчность труда, к истории этот пасквиль не имеет никакого отношения. А вот к политической пропаганде — самое непосредственное. И эта работа демонстрирует, что набор штампов, стереотипов и методов антироссийской пропаганды вовсе не изменился. Расширился лишь охват аудитории, и гораздо быстрее стала распространяться информация. Поэтому и книга Лакруа постоянно переиздаётся и встречает самый живой интерес современных европейцев, искренне соглашающихся с ужасным образом неизменно варварской России.
Полиглот Ксавье Мармье и его «Письма о России, Финляндии и Польше»: взгляд критический, но уравновешенный
Если Фредерик Лакруа познал сущность российской власти на расстоянии, совершив воображаемое путешествие, то его соотечественник, писатель, поэт, историк литературы, переводчик, журналист, путешественник, член Французской академии Ксавье де Мармье (1808–1892) посетил Россию в 1842 году, спустя три года после путешествия маркиза де Кюстина. Сейчас его имя, как и имена многих других иностранных путешественников, в России почти неизвестно, но в XIX столетии Ксавье Мармье был весьма популярен среди российской элиты как знаток истории, культуры и литературы[1029].
У Мармье были потрясающие способности к языкам, и перед поездкой в Россию он занялся изучением русского. Вероятно, в 20-х числах мая он оказался в нашей стране; побывал в Петербурге и Москве; вернулся в столицу и оттуда через Варшаву направился на родину, а уже в декабре 1842 года опубликовал первую статью о России. В 1843 году в двух томах вышла его книга «Письма о России, Финляндии и Польше» (переиздана в 1851 году). В 1844 году появился её немецкий перевод. А в России книга была немедленно запрещена.
Перед нами уже не жёсткий антироссийский пасквиль в духе Ф. Лакруа, а вполне спокойное повествование. Книга написана в форме писем, и каждое письмо адресовано разным людям. Чтобы понять, почему книга пришлась не по нраву императору Николаю Павловичу, стоит обратить внимание, например, на главу, посвящённую дворянству, администрации и крепостному праву. Эта глава посвящена историку Ж. Мишле, а начинается она с заочного диалога с уже знакомым читателю Адамом Гуровским, автором книги «Цивилизация и Россия»[1030], в которой тот поёт дифирамбы российским властям. Между тем, отмечает Мармье, просвещённая российская элита не могла серьёзно воспринимать этот поток лести и панегирик императорской власти. По словам Мармье, Гуровский изобразил Петра I столь великим, что рядом с ним Карл Великий и Наполеон выглядят весьма посредственными правителями[1031]. Собственно, именно так реагировала европейская читающая публика на книги, в которых формировался позитивный образ России: их авторам просто не верили, полагая, что такие книги написаны либо на деньги русского правительства, либо из-за страха перед ним, но никак не по собственному убеждению.
Как отмечает Ксавье Мармье, он попытался представить обширную панораму российской действительности: «Мы не хотим ни льстить России, ни клеветать на неё, у нас нет иного желания, кроме как сказать правду. Поэтому мы и предприняли наше исследование по оригинальным источникам»[1032]. Это тоже общая черта авторов, пишущих о России: все они сообщают исключительно правду о «стране царей» и исключительно по оригинальным источникам.
Анализ социальной системы Российской империи Мармье начинает с дворянства. Причём вначале в его описании всё выглядит вполне достойно, и читатель может подумать, что автору импонирует высшая российская знать. Так, по его мнению, «институт аристократии, реформированный Петром — самый либеральный и демократичный из всех существующих[1033]; «чиновничество рекрутируется во всех классах общества, в университетах и военных школах, в конторах и литературных кругах. Без сомнения, российская бюрократия является одной из самых умных и трудолюбивых из всех существующих»[1034].
Между тем, на деле всё не столь однозначно, потому что российская система управления поражена страшной болезнью: «К несчастью, русская администрация, прославленная именами достойнейших людей, воодушевлённых страстным желанием нравственного прогресса и чувством патриотизма <…> является одной из самых продажных администраций, и, позволим себе это слово, одной из самых постыдных из когда-либо существовавших. Для неё коррупция — это не исключение из правил, это нормальное состояние. В русскую контору нельзя прийти без взятки в кармане; нельзя рассчитывать на должное решение дела, не дав денег на лапу <…> Продажность, как яд, отравляет все сферы управления, начиная от самых высоких чинов и заканчивая привратниками, открывающими двери»[1035]. При этом, по словам Мармье, коррупция связана не просто с желанием чиновников обогатиться; она прочно укоренилась в нравах и даже в душе нации[1036].
Главный вопрос, волновавший Мармье, — это крепостное право. Автор утверждает, что французы имеют весьма смутные представления об институте крепостного права, сочувствуют судьбе крепостных и оценивают крепостничество с точки зрения современных либеральных порядков Франции[1037].
Он попытался взглянуть на эту проблему всесторонне, с учётом разных позиций. Что касается материальной и социальной защищённости, то Мармье оценивает положение крепостных, как весьма неплохое: «Мы потому не можем так сильно негодовать против русского крепостничества, что в наш век свободы, при нашем уровне цивилизации, в наших городах и на наших мануфактурах мы имеем самое ужасное, самое жалкое из всех видов крепостничества, а именно бедный пролетариат, изнемогающий и страдающий от множества моральных язв, незнакомых русскому крепостному»[1038].
Но, подчёркивает Мармье, если материальная жизнь крепостных вполне сносна, то никак нельзя примириться с чудовищным институтом крепостничества, при котором людьми торгуют, как скотом: «Очевидно, что такое положение не может продолжаться долго. Настанет день, когда русские крепостные, узнав о том, как крестьяне живут в других странах, восстанут против своего мерзкого состояния. Настанет день, когда русская нация сбросит с себя ярмо продажного и коррумпированного чиновничества <…> Ведь один из законов жизни заключается в том, что всякая коррупционная система носит в самой себе зародыш своей смерти».
Мармье делает вывод: «Освобождение крепостных, последовательное формирование среднего класса, совершенствование нравов и административная реформа — таковы, как нам представляется, три важнейшие идеи, которые уже пустили корни в Российской империи и уже готовы к реализации, точно так же, как это происходит в жизни всех народов, живущих по заветам божьим и реализующих его заповеди»[1039].
А дальше следует замечательный пассаж о России как «царстве фасадов», где за внешним блеском скрываются серьёзные недостатки. По словам Мармье, за границей имеют смутное представление о России: о ней судят по «казакам и когортам дипломатов, в большинстве своём весьма искушённых». Однако на самом деле Россия совершенно иная, и «под широкими складками своей императорской мантии, под ложным блеском своих вельмож скрывает многочисленные и глубокие проблемы»: отсутствие порядка в финансовой системе; запутанная в лабиринте противоречивых указов, зависящая от каприза влиятельного лица или продажности писаря судебная система, и, главное, «огромная пропасть между различными классами общества, когда самая утончённая цивилизация соседствует с самым глубоким невежеством, а либеральные начинания и просвещённые идеи XVIII столетия покрыты мраком варварских времён»[1040]. По словам Мармье, такой пропасти и такого контраста нет ни в одной другой стране: «когда выйдешь за пределы этой помпезной администрации, за оглушительным великолепием этой фальшивой маски увидишь моральную проказу чиновничества, а также недовольство самых благородных и самых просвещённых умов империи, равно как абсолютное невежество половины нации»[1041].
Поэтому, как и многие иностранцы, автор делает расхожее заключение о том, что Россия — это колосс на глиняных ногах. Стоит увидеть её вблизи, стоит взглянуть на реальную Россию. как вы поймёте, что она не столь монструозна; более того, становится очевидным, что она разъедается болезнью изнутри: «Рано или поздно двадцать миллионов крепостных, которые только и умеют, что смиренно подчиняться закону, налагаемому на них в армии или в прихожих их господ, воспримут эти нравственные идеи, пробуждающие человеческую гордость, и тогда деспотическая власть, так долго порабощавшая народ, не сможет больше держать его в состоянии пассивного подчинения»[1042].
В то же время, по словам Мармье, пружины власти так натянуты, её «преступления» настолько очевидны, а либеральные идеи столь глубоко проникли в сознание дворянской молодёжи и самых влиятельных людей империи, что можно с уверенностью сказать, что со смертью императора Николая Павловича в России произойдут «или великие реформы, или великие потрясения»[1043]. Как видим, тут он не ошибался: при сыне Николая, императоре Александре II, Россию ждали Великие реформы.
Итак, перед нами труд, по своему содержанию резко критичный по отношению к России (кроме описания русской литературы и народных песен), как и книга Кюстина, но не имеющий её скандально-пасквильного характера. Здесь нет лозунгов и пропагандистских призывов, как в книге Лакруа, это, в принципе, весьма уравновешенная работа. Поэтому книга Ксавье Мармье, несмотря на её переиздания, широкому читателю вряд ли была особо интересна. Ведь, говоря словами князя Вяземского, этому тексту не хватало «шумихи и скандала». Но пропагандистски шумных и скандальных историй о России будет написано предостаточно, тем более что к середине XIX столетия Европа оказалась в состоянии серьёзного кризиса.
Глава 8. НА ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ
ФРОНТАХ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
От войны перьев к войне пушек
В 1830-1840-е годы европейское общественное мнение в большинстве своём было антироссийским. В то же время в международных отношениях продолжала действовать пентархия: «европейский концерт» великих держав решал возникавшие споры дипломатическим путём. Однако Венская система подверглась серьёзному кризису в ходе так называемых синхронных революций, прокатившихся по континентальной Европе в 1848-1849-х годах. После них, как и по окончании Наполеоновских войн, авторитет России значительно возрос, неслучайно императора Николая Павловича в Европе тогда сравнивали с Наполеоном. Но это могущество вызывало страх, зависть и раздражение.
«Седлайте своих коней, господа! Во Франции провозглашена республика!» — Николаю I приписывают эти слова, якобы произнесённые на балу у наследника престола[1044]. Они являются апокрифом, но именно такие преувеличенные страхи были распространены в Европе, особенно нагнетаемые либералами и радикалами. Знаменитый писатель Проспер Мериме, живо и искренне интересовавшийся Россией, познакомивший французских читателей с русской литературой, переводивший Пушкина и Гоголя, 21 июля 1849 года сообщал Леонсу де Лавернь: «Я провожу время, вернее, теряю его в пяти или шести комиссиях, где работают не лучше, чем при покойной монархии[1045], а кроме того, изучаю русский язык. Это самый красивый язык на свете. Только слов невероятно много, у глаголов — пять или шесть причастий и четыре формы, определяющие четыре оттенка в образе действия, так что, не будучи казаком, разобраться во всём этом довольно трудно. Тем не менее непременно нужно научиться говорить и понимать все эти тонкости, чтобы в 1855 году вас не избили кнутом. Я полагаю, что тогда фамилия парижского губернатора будет оканчиваться на ов или ин, а журнал
Снова актуализировался польский вопрос. Французы и немцы считали Царство Польское первой линией обороны против России. Весной 1848 года в Национальном собрании Франции раздавались заявления в поддержку Польши и призывы начать войну с Россией за восстановление польской независимости[1048].
В германских государствах настроения были также антирусскими. В «Записке» Ф.И. Тютчев писал: «По мере своего революционизирования Германия с неизбежной последовательностью ощущала в себе возрастание ненависти к России. В самом деле, тяготясь оказанными Россией благодеяниями, Германия не могла не питать к ней неистребимой неприязни. Сейчас этот приступ ненависти, кажется, достиг своей кульминации; он восторжествовал не только над рассудком, но даже над чувством самосохранения»[1049].
Конечно, немцы не были сплошь русофобами. Среди представителей консервативного лагеря немецкого общества существовали и ярко выраженные русофилы. Сильные пророссийские тенденции были в высших слоях прусского общества. Но и в правящих кругах Берлина негодование вызывал тот факт, что российский император воспринимал прусского короля как своего младшего брата и постоянно вмешивался во внутренние дела германских государств. Немцы стремились освободиться от русской опеки, что и произошло после объединения Германии в 1871 году[1050].
Возмущение Запада усилилось после того, как летом 1848 года Россия ввела войска на территорию Молдавского княжества (опасаясь, что под влиянием событий в Венгрии и там разразятся беспорядки)[1051], но особенно после подавления русскими войсками Венгерской революции[1052]. Именно тогда либералы и радикалы вновь обрушились на Россию как на душительницу свободы. Участие 100-тысячной русской армии под командованием фельдмаршала И.Ф. Паскевича[1053] в подавлении революции произвело удручающее впечатление на европейское общественное мнение, несмотря на то что помощь была оказана по просьбе австрийского императора Франца Иосифа I. Для императора Николая Павловича это решение было непростым, однако Россия не могла не вмешаться в венгерские события. Как справедливо отмечает О. Р. Айрапетов, дальнейшее развитие кризиса «могло создать долговременную зону нестабильности на границах России. Петербург не без оснований опасался, что последствия распада Австрии приведут к ухудшению положения и в Германии, и в Польше, и на Балканах»[1054]. Тем более что в рядах венгерской армии было немало выходцев из Польши. Британская общественность горячо поддерживала венгров, а в прессе создавался идеализированный образ Венгерской революции, как некоего подобия Славной революции в Англии, когда парламент сверг короля Якова II Стюарта и установил дуалистическую монархию. Лидера венгерских восставших Лайоша Кошута считали «очень британским» типом революционера — он представлялся англичанам либеральным джентльменом, сторонником просвещённой аристократии, борцом за принципы парламентского правления и конституционализма[1055].
В результате с европейским общественным мнением солидаризировались и европейские политики; Российская империя начинает восприниматься как угроза существовавшему равновесию сил. Да и в целом классический, если можно так сказать, образ России к этому времени уже сформировался. По словам Ш. Краус, в середине XIX века «русский персонаж» создавался уже без усилий, поскольку коллективное воображение располагало всеми необходимыми для этого характеристиками[1056].
При анализе причин Крымской войны (1853–1856) особенно важно учитывать фактор общественного мнения. В современной исторической науке вопросы о причинах и сущности этой войны являются дискуссионными, исследователи пересматривают устоявшиеся взгляды на этот конфликт. Конечно, европейские державы не были заинтересованы в усилении позиций Российской империи на Востоке, и главной причиной войны явилось соперничество великих держав за влияние в Османской империи. Однако идея совместной войны против России появилась на повестке дня далеко не сразу. Император Николай I не верил в англо-французское единство не только из-за своей политической недальновидности, хотя канцлер Нессельроде постоянно его предостерегал, что Россия могла оказаться перед лицом европейской коалиции[1057]. Императора можно понять, ведь с геополитической точки зрения война с самого начала пошла нелогично: Великобритания выступила на стороне Османской империи, и произошло англо-французское сближение[1058]. В Великобритании и Франции до самого последнего момента существовала неопределённость относительно войны против России, а во Франции была мощная «прорусская партия» во главе со сводным братом Наполеона III графом Шарлем де Морни. Против войны выступали деловые круги, опасаясь, что военные налоги подорвут экономику. Ко всему прочему, французы полагали, что их втягивают в войну за интересы Великобритании, и эту тему постоянно развивала оппозиция, ведь французы вообще противились идее сражаться на одном поле с англичанами, своими извечными врагами[1059].
Для императора Наполеона III покровительство католикам в споре из-за Святых мест[1060] было, безусловно, важным: таким образом он рассчитывал повысить свой авторитет внутри страны. Тем более что это весьма удачно накладывалось на ставшую уже классической идею о необходимости противостоять «русской угрозе» и стремлениям России овладеть Константинополем. В такой ситуации антирусское общественное мнение могло стать фактором, склонившим чашу весов в пользу войны с Россией, особенно после разгрома турецкого флота в Синопском сражении русской эскадрой под командованием вице-адмирала П.С. Нахимова 18 (30) ноября 1853 года. Над Османской империей нависла угроза поражения. Средства массовой информации рисовали образ могущественной и жестокой России, противопоставляя ей слабую и беззащитную Турцию. Газетно-журнальные комментарии пестрели словом «резня». Как писал саксонский дипломат Фитцтум фон Экштедт, «национальное тщеславие этих современных венецианцев ничем так не раздражается, как морскими битвами. Синопский бой, совместно с вышеуказанными факторами, можно, посему, считать поворотным пунктом в политике, сделавшим войну неизбежной. Теперь уже ничего нельзя было исправить; друзья мира замолкли, и печать стала на все тоны повторять излюбленную тему о европейской цивилизации, угрожаемой русскими варварами»[1061].
В этом высказывании дипломата очень чётко прослеживается идея о том, что страхи перед «русскими варварами», уже давно «одомашненные» европейцами, в нужное время актуализировались и использовались в качестве испытанного и действенного оружия антироссийской пропаганды[1062].
В итоге правящие круги Франции и Великобритании склонились к решению об объявлении войны России, тем более что Наполеон III, и так раздражённый на императора Николая I из-за обращения
Зеебах весьма пессимистично описывал своё впечатление от этого разговора. Он писал Нессельроде: «По моему убеждению, ваша слабость заключается в том, что вы изолированы в Европе и готовы быть растерзанными теми, кто представляет вас как амбициозную державу, под покровом религии скрывающую проекты новых завоеваний и экспансии»[1064]. Как видим, покровительство, оказываемое Россией православным христианам, было воспринято исключительно как повод для подчинения слабой Османской империи российскому влиянию.
Итак, причины для войны были весомые, а общественное мнение, почти исключительно антирусское, стало фактором, склонившим правящие круги Франции и Великобритании к вступлению в войну. Как справедливо отмечает О. Файджес, «причины Крымской войны невозможно понять, изучая исключительно действия политиков и дипломатов. То была первая в истории война, во многом вызванная давлением прессы и общественного мнения»[1065]. Аналогичную позицию занимает и М. Малиа, именуя Крымскую войну своего рода идеологической агрессией против России[1066]. Для англичан война с Россией представлялась неким крестовым походом, борьбой за защиту «британских ценностей» — идей свободы, цивилизации и свободной торговли[1067]. Тем более что почва для таких настроений была прекрасно подготовлена в предыдущие десятилетия. Это дало основание Дж. Х. Глисону сделать следующий вывод: русофобия 1830-х годов сыграла столь же важную роль в развязывании Крымской войны, что и русофобия 1853 года[1068]. Но если в 1830-1840-е годы международные противоречия удавалось разрешать дипломатическим путём, то в начале 1850-х годов общественное мнение буквально толкало власти к войне с Россией.
Это выводит на очень важную проблему, связанную с влиянием русофобских настроений на принимаемые политические решения. Общественное мнение становится фактором, не учитывать которое правящие круги уже не могли. Несмотря на то что газеты и журналы были формально адресованы массовой аудитории, зачастую их действительной целью было стремление повлиять на процесс принятия политических решений[1069].
О глубинной русофобии как важнейшем факторе Крымской войны пишет и О. Файджес. По его мнению, русофобия, которую он трактует как иррациональный страх перед Россией, страной «дикой, агрессивной и по самой природе своей захватнической, но вместе с тем хитрой и коварной, чтобы втираться в доверие и применять против Запада „невидимую силу", господствовала в умах „просвещённого общества" Старого Света веками, усилилась после прокатившихся по Европе революций 1830-х и 1840-х годов, была подогрета Польским восстанием, достигла пика в годы Крымской войны, но никуда не делась и после неё, благополучно перешагнув и в двадцатый век…»[1070]
Лорд Пальмерстон весьма ловко использовал антирусские настроения, которые усиленно насаждались в обществе, а война с Россией была для него, помимо прочего, средством достижения поддержки со стороны общественного мнения. Антирусские заявления сделали Пальмерстона настолько популярным, что проводимая им внешняя политика в сознании общественности стала отождествляться с защитой «британских ценностей», а любого, кто пытался остановить сползание к войне, пресса буквально шельмовала. Так произошло с Ричардом Кобденом (с его памфлетом было связано распространение термина
Годы Крымской войны были отмечены всплеском антирусской пропаганды и наиболее острыми выпадами в адрес России. В Европе появилось множество газетно-журнальных публикаций, карикатур с марширующими медведями, памфлетов и книг, посвящённых описанию варварской и дикой природы русских и их государственности (многие карикатуры оказались востребованными на Западе при характеристике современной России)[1072]. Как отмечал Дж. Х. Глисон, укрепление враждебных стереотипов в 1853 году произошло так быстро именно потому, что форма уже была создана двумя десятилетиями раньше. В 1850-е годы к набору антирусских штампов добавляется образ великодушной Англии, приходящей на помощь несчастной Турции. Россия, как и подобает злодею, изображается в виде дьявольской, коварной страны, которую, однако, легко победить, обладая мужеством и превосходящим по мощи флотом. Турция выступала в образе несчастной девушки (как в своё время Польша), храбро бросившей вызов насильнику, а Великобритания — в образе доблестного странствующего рыцаря, спасающего прекрасную даму[1073]. Когда в 1854 году Уркварт создал «Ассоциацию защиты Турции», к ней присоединилось несколько тысяч радикалов[1074]. При этом английская общественность настаивала на поддержке Османской империи, а не на поражении России. По мнению Дж. Х. Глисона, если бы российская политика была столь же компромиссной, как в 1839 году, войны удалось бы избежать[1075].
Как и в случае с Великобританией, французская пресса также оказывала активное влияние на внешнюю политику Наполеона III, особенно провинциальные католические издания, призывавшие к войне с Россией с самого начала спора о Святых местах. Для провинциальных газет эта «священная война» являлась, помимо прочего, удобным предлогом, чтобы укрепить в самой Франции позиции католической церкви. Баррикады 1848 года разделили французов, но борьба за веру, как надеялся Наполеон III, вновь их сплотит[1076]. Католики имели большое влияние на режим Второй империи, и католическая церковь подталкивала императора к войне.
Тем более что почва для такой пропаганды была подготовлена, достаточно вспомнить мнимые страхи аббата Прадта и других многочисленных авторов перед «врагом у ворот», теперь уже у «ворот» самого Константинополя, после чего Россия неминуемо должна будет совершить марш-бросок на Европу. Да и самому Наполеону III не нужно было ничего изобретать, ведь всё уже сделал его дядя. Как отмечает Н.В. Промыслов, Наполеон III накануне и во время Крымской войны использовал негативные образы России, сохранившиеся в памяти широких слоёв населения со времён 1812 года и присутствия во Франции русского оккупационного корпуса, для поддержки реваншистских настроений и своего внешнеполитического курса[1077]. Память о Русской кампании, бегстве Наполеона из Москвы, а потом и о вступлении русских войск в Париж была для французов памятью-травмой, постоянным источником боли и унижения[1078]. Поэтому в период ухудшения официальных отношений, тем более во время войны, стереотипы варварства и жестокости русских солдат сознательно актуализировались.
Жермен де Ланьи: кнут как квинтэссенция России
После того, как Франция в марте 1853 года отправила свой флот к Саламину[1079], а 21 июня (3 июля) русские войска вступили на территорию Молдавии и Валахии, антирусская кампания заметно обострилась. Это нашло отражение в ряде работ, среди которых особенно выделяется памфлет с говорящим названием «Кнут и русские. Нравы и устройство России» Жермена де Ланьи[1080], весьма красноречиво свидетельствующим о том, какой концепции придерживался автор при изложении материала. Работа имела цель утолить потребность части французской публики видеть Россию на самой нижней ступеньке лестницы цивилизации.
Автор с этой задачей справился, хотя книга получилась не столь категоричной, как могло бы следовать из названия. Несмотря на то что образ кнута в этой книге является олицетворением грубой и репрессивной силы, по её прочтении вовсе не складывается гнетущее впечатление о России, а образ императора, более того, выписан безукоризненным. В остальном же, как справедливо полагал Ш. Корбе, это ужасное антироссийское досье, причём во всех аспектах[1081].
Поделиться книгой: