Помоги проекту - поделись книгой:
Действительно ли заявления Уркварта вызывали лишь улыбку и хохот и англичане на него не обращали внимания? На самом ли деле к Уркварту не прислушивались и он не имел влияния на формирование общественного мнения? Попробуем разобраться.
Шотландец Уркварт классического образования не имел, он обучался в колледже Святого Иоанна в Оксфорде, но так его и не окончил. Начавшаяся в 1821 году борьба Греции за независимость от Османской империи вызвала всплеск симпатий к грекам в Англии. Лорд Байрон продал всё своё имущество, деньги отдал на дело греческих повстанцев, сам в 1824 году отправился в Грецию, где вскоре умер от лихорадки. Старший брат Урквар-та, Чарльз Гордон, сражался за независимость Греции и погиб в марте 1828 года. Дэвид тоже был в числе филэллинов. Зимой 1827 года 22-летним добровольцем он отправился воевать за свободу греков, получил тяжёлое ранение при осаде о. Хиос, но оставался в Греции вплоть до окончания основных боёв и вернулся на родину лишь в марте 1830 года. Именно на конференции в Лондоне решался вопрос о будущем устройстве Греции. Уркварт занялся изучением вопроса о границах между Османской империей и Грецией, а его доклад был передан королю Вильгельму IV. Способности молодого человека были замечены, его назначили членом разграничительной комиссии, а в 1831–1832 годах он сопровождал посла Великобритании в Османской империи Чарльза Стратфорд-Каннинга в его миссии в Стамбул[838].
Однако в это время с Урквартом происходит удивительная перемена: он всё больше увлекается Востоком, его культурой, обычаями и буквально влюбляется в турок, противников греков. Ему пришлись по нраву их добродетели, он даже стал носить турецкий костюм, изучил турецкий и новогреческий языки и быстро создал себе славу знатока Турции[839]. Эта любовь к Османской империи имела своей обратной стороной неприязнь и даже ненависть к России, поэтому деятельность Уркварта активизировалась в моменты обострения Восточного вопроса.
В 1833 году он публикует памфлет «Турция и её богатства», в котором отрицает близкий распад Османской империи и подчёркивает коммерческие возможности, открывавшиеся перед Великобританией, если она защитит Турцию от «российской агрессии». Книга имела успех и принесла Уркварту покровительство лорда Дж. Пальмерстона, министра иностранных дел в правительстве лорда Ч. Грея (1830–1834). Уркварт был назначен в Константинополь в составе секретной миссии, перед которой стояла задача оценить перспективы британской торговли на Балканах, в Османской империи, Персии, южной России и Афганистане. Уркварт становится горячим сторонником лорда Понсонби, назначенного в 1832 году новым послом Великобритании в Османской империи. Понсонби был убеждённым противником России, призывал британское правительство послать военные корабли в Чёрное море и поддержать мусульманские племена Кавказа в их войне против Российской империи. Эти идеи пришлись по душе Уркварту и символизировали начало ещё одного направления его деятельности, связанного с черноморским побережьем Кавказа. Он тайно посещает Черкесию, где не только собирает военно-политические сведения, но и выступает в роли координатора в деле объединения черкесских народов (адыгов, убыхов и др.). Уркварт же стал известен как автор проекта их флага. Фактически его деятельность была направлена на создание условий, способных ограничить продвижение Российской империи в этот регион[840].
Однако такие действия могли серьёзно осложнить англо-российские отношения. Пальмерстон в резкой форме потребовал отказа от планов поддержки независимости Черкесии. Следствием этой антироссийской провокации стал отзыв Уркварта в Лондон. Но и там он продолжил кампанию за британское военное выступление против России. При участии лорда Понсонби в 1834 году он опубликовал политический памфлет «Англия, Франция, Россия и Турция». Памфлет выдержал пять изданий, получил самые положительные рецензии и стал своеобразным ответом на заключение Ункяр-Искелесийского договора 1833 года[841].
В 1835 году Уркварт публикует ещё один памфлет под названием «Англия и Россия», посвящённый польской проблеме и Восточному вопросу, в котором продолжает запугивать читателя «русской угрозой». Польша, по его словам, «стала пустым местом на политической карте Европы», причём допустили это европейские державы[842]. Он критикует французское правительство за неоказа ние поддержки Польше, выступает против Ункяр-Искелесийского договора, сообщая о «жестокости, с которой Россия вырвала его у Турции», забывая при этом указать, что другие державы про игнорировали просьбу турецкого султана о помощи. Россия, по его словам, проводит абсолютно лицемерную политику, создавая имидж защитницы Османской империи[843]. Между тем её главной целью является покорение Турции: «Если Россия первой окажется в Константинополе, она обязательно объединит ресурсы всех северных правительств, она станет морской державой, которой не будет никакого противовеса в Средиземноморье…»[844]
Уркварт нагнетает панический страх перед Россией, и в этом заключается его основная задача: «Станет ли мастодонт сарматских степей Левиафаном морей Запада? Будет ли принесена другая жертва в такой короткий промежуток времени на тот же алтарь лишь потому, что даже малая помощь вновь не была оказана? Будут ли руины Турции положены на могильный камень Польши, лишая её даже слабого лучика надежды и делая её судьбу необратимой?»[845]
Он подчёркивает, что Россия существенно укрепила свои по зиции в Европе, а «воля царя Московского является законом в Европе»[846]. Россия, по его словам, «стала центром союза, дважды разбившего Наполеона и каким бы незначительным ни был её вклад, она направляла движение»[847]. Перед нами пропагандистский парадокс: Россия победила Наполеона, но при этом её вклад в победу был незначительным. Уркварт совершенно сознательно нивелирует роль России, а её победу над Наполеоном выставляет как агрессию. Он отрицает роль Российской империи в сохранении позиций Франции как великой державы, а англо-французское соперничество интерпретирует как выгодное России: «В результате этого противостояния она смогла усилиться, и это противостояние необходимо для её дальнейшего возвышения. Франция — объект для нападения». Поэтому спасительное средство Уркварт видит в возрождении Османской империи, в результате чего «Россия будет остановлена там, где она сейчас, и не сможет стать ничем иным, кроме того, чем по сути является — бедной, незащищённой и уязвимой. Если бы Дарданеллы принадлежали Турции, Россия никогда бы не осмелилась раздражать морские державы»[848].
Уркварт делает следующий вывод: Франция и Великобритания должны объединить свои усилия с целью противодействия росту России, и тогда «российский дух захватничества, который мучает и угрожает каждому уголку Европы, будет уничтожен, её знамёна остановлены на протяжении марша от Вислы к Араксу, её власть в Европе утрачена, её взгляд навсегда будет отвлечён от востока и юга». В противном случае, если Франция и Великобритания не объединят своих усилий, казаки «будут находиться в непосредственной близости от Италии, Испании, Корсики и Алжира»[849].
Уркварт — типичный пропагандист, смешивающий полуправду и откровенную ложь. Импульсивный характер императора Николая I весьма подходил для его подстрекательств. «Угнетатель поляков», «будущий завоеватель черкесов, Проливов и Индии» — именно такой образ Николая I он создаёт. По замечанию Дж. Х. Глисона, одного из первых исследователей деятельности Уркварта, ему удалось сделать обвинения в адрес России гораздо более осязаемыми, нежели прежде[850].
В памфлете «Англия и Россия» содержатся очень важные слова, позволяющие точнее понять суть русофобии как таковой. Уркварт отмечает, что у Англии «нет намерения воевать, нет агрессивных планов по отношению к России <…> Наша цель — не подтолкнуть Англию к войне, но предостеречь её от ужасных последствий неверных представлений о силах России, которые существуют лишь в наших страхах, а не в реальности»[851]. Как видим, он пишет не о реальной «русской угрозе», а о тех самых «страхах фантазии», которые были сознательно изобретены европейцами и помогали им проводить реальную политику, бороться за власть внутри своих стран и расширение колониального могущества Запада.
Именно как публицист Уркварт получил широкую популярность. С его именем связано издание скандальной газеты
Вовсе не случайно первый номер
В связи с этим возникает самый главный вопрос: были ли документы, публиковавшиеся Урквартом, подлинными, либо это была фальсификация, призванная сформировать нужное общественное мнение, которое могло бы влиять на политический курс страны? В исторической науке не сложилось единодушия на сей счёт. Начать с того, что русское правительство не выступило с опровержениями относительно публиковавшихся в
Однако есть и другая позиция. Ещё в XIX столетии известный русский журналист и писатель Е.М. Феоктистов отмечал, что «к документам подлинным легко было присочинить множество других»[856]. По его словам,
Сходного мнения придерживается английский историк О. Файджес, полагающий, что если не все, то значительная часть документов была сфабрикована Урквартом, включая «секретную часть речи» императора Николая в Варшаве[858]. Учитывая время начала издания
Вероятно, именно Уркварт сочинил и «Декларацию черкесской независимости», которая тоже была опубликована на страницах
В том же году Уркварт вернулся в Константинополь на должность секретаря посольства и тут же организовал заговор с целью отправить в Черкесию британскую шхуну «Виксен» с грузом соли, пороха и оружия для горцев, намеренно нарушая российский запрет на навигацию иностранных судов в восточной части Чёрного моря, установленный Адрианопольским договором. Как и предвидел Уркварт, шхуна была задержана русским военным кораблём у берегов Кавказа, близ Суджук-Кале[861], что вызвало громкие протесты и призывы к войне с Россией в
В историографии существует мнение, что туркофилия Урквар-та была не конъюнктурной, а вполне искренней, что для него дело было не в цивилизационной чуждости России, а в её восприятии как угрозы интересам Британии, которая для Уркварта была не только родиной, но и оплотом мирового либерализма[866]. На мой взгляд, Уркварт как раз считал Россию цивилизационно чуждой Европе[867], о чём писал в своём памфлете «Англия и Россия». Он подчёркивал: вся беда заключалась в том, что европейцы «обращались с Россией как с цивилизованным государством и европейским правительством»[868]. Как видим, Россия для него — это не цивилизация и не Европа.
В памфлете «Россия и Европа» (1836) Уркварт проводит главную мысль: пока Европа едина, пока существующий порядок вещей прочен, европейцам нечего опасаться России, и она «может спокойно пребывать в своих иллюзиях» о мировом господстве: «Европа не населена преимущественно славянскими народами, её населяют нации германского или латинского происхождения. Именно в этом состоит наша сила, поскольку кроме численного превосходства, у нас есть доблесть, правосудие, просвещение, которые составляют истинную основу могущества…»[869]О том, что нагнетание страхов перед Россией имело чисто пропагандистский характер, сообщал Уркварту и Понсонби. 23 марта 1836 года, получив очередной номер
Свои обвинения в адрес России Уркварт продолжил выдвигать в Палате общин, куда был избран в 1847 году в качестве независимого кандидата, при этом использовал эмблему цветов Черкесии — зелёную с жёлтым. Не оставил он и нападок на Пальмерстона, тогда министра иностранных дел в правительстве Джона Рассела, а в 1848 году даже повёл кампанию за его импичмент, обвиняя в неспособности проводить более жёсткую политику в отношении России[871].
Как показало время, идеи Дэвида Уркварта оказались необычайно популярными в пространстве «коллективного Запада». Как популярны и турецкие бани, активным поборником которых он был. Именно под его руководством были построены турецкие бани в Лондоне. Так что один позитивный момент в туркофилии Уркварта всё-таки был.
Восточный кризис 1839–1841 годов: Россия как значимый
Но вернёмся к Восточному вопросу. Тема «русской угрозы» и в целом «русский вопрос» снова стали актуальными в конце 1830-х годов на волне нарастающего конфликта между пашой Египта Мухаммедом-Али и турецким султаном Махмудом II. Территориальный спор вышел за свои географические границы и грозил нарушением спокойствия уже всей Европе. Более того, он привёл к кризису внутри пентархии, а это означало, что речь могла идти о новых союзах. Поэтому тема России как главного союзника или главного противника вновь выходит на первый план. В 1841 году истекал срок Ункяр-Искелесийского договора, заключённого на восемь лет. Император Николай I, понимая, что продлить его не удастся, решил заменить его коллективным соглашением по делам Востока, но с соблюдением интересов России.
Урегулированием Восточного кризиса европейские дипломаты занимались в ходе работы конференции в Лондоне. 15 июля 1840 года Россия, Великобритания, Австрия и Пруссия заключили Лондонскую конвенцию. Франция, проводившая закулисные переговоры с пашой Египта, стремясь укрепить свои позиции как в Египте, так и в Сирии, в итоге сама оказалась в международной изоляции.
Великобритании такое коллективное соглашение было, безусловно, выгодно, поскольку упразднялся Ункяр-Искелесийский договор. Но английское общество крайне негативно воспринимало сближение с Россией. В английской прессе эта новость была встречена бурей негодования. Нападки на лорда Пальмерстона, главу внешнеполитического ведомства, и осуждение политики вигов сочетались с жёсткой критикой России, а партийное соперничество было заметным фактором роста русофобии. Пальмерстону было трудно добиться одобрения курса на сближение с Россией[872], и только угрозой своей отставки он достиг согласия франкофильского крыла на заключение Конвенции 15 июля 1840 года без участия Франции[873].
Как отмечал Дж. Х. Глисон, к 1840 году подозрительность и антипатия по отношению к России превратились в настоящую ненависть, доказательством чему является фактическое единодушие, проявлявшееся как в прессе, так и в суждениях отдельных лиц. В оппозиции этому дружному хору ненависти были лишь единичные голоса. Чарльз Стюарт Вейн, третий маркиз Лондондерри, в марте 1835 года получивший предложение от главы торийского кабинета Роберта Пиля отправиться в Санкт-Петербург в качестве посла, счёл Россию даже достойной похвалы. Более того, К. В. Нессельроде в письме М.С. Воронцову отмечал, что главной чертой Лондондерри является «обожание императора и России». Однако английские политики таких восторгов не разделяли. Напротив, в Палате общин обсуждение прошло неблагоприятно для маркиза: представители вигов и радикалов настаивали на том, что «человек, который с сочувствием относится к самодержцу и считает поляков лишь восставшими подданными, был дискредитирован ipso facto для посольства в Санкт-Петербурге». В результате Лондондерри был вынужден отказаться от предложенного поста, а послом был назначен Джон Джордж Лэмбтон, первый граф Дургам[874].
Во Франции Конвенция 15 июля 1840 года была воспринята как оскорбление. Французы жаждали реванша, в стране начались лихорадочные военные приготовления, и именно Российскую империю французы считали виновной в том, что Францию исключили из «европейского концерта». Если между Россией и Великобританией после 1840 года наблюдается сближение и количество анти-российских публикаций заметно падает, то между Россией и Францией, наоборот, прослеживается явное охлаждение отношений.
Соответственно, этот период был отмечен жёсткой антирусской реакцией, хотя во Франции были и сторонники сближения с Россией, которая, по их мнению, могла бы стать своего рода противовесом Великобритании. Поэтому в очередной раз «русская тема» использовалась в качестве инструмента внутриполитической борьбы. А на русофобию в это время возникает мода.
Как и в Великобритании, во Франции отношение к России имело партийную окраску: легитимисты, то есть сторонники династии Бурбонов, в основном воспринимали Россию в позитивном ключе, левые считали, что необходимо пойти на союз с Великобританией, дабы не допустить вмешательства России в дела Европы[875]. Однако это партийное разграничение весьма условно, поскольку были и демократы, стремившиеся к союзу с Россией из-за ненависти к Англии, и легитимисты, ненавидевшие Россию. Католики разделились на два лагеря: одни не могли простить России её политику в Польше, другие выступали за совместные действия с Россией на Востоке. Так, известный поэт-романтик и политик Альфонс Ламартин, соглашаясь, что Османская империя угасала, склонялся к тому, чтобы разрешить вопрос о её судьбе на конференции заинтересованных держав, установив сферы влияния на территории Османской империи в случае её распада. Этот проект он детально изложил в заключительной части своей большой работы «Путешествие на Восток», опубликованной в 1835 году и потом неоднократно переиздававшейся[876]. В 1840 году, в разгар Восточного кризиса, он даже представил в Палате депутатов проект сближения с Россией, в котором именовал её «единственной державой, на протяжении века имевшей широкомасштабную и перспективную дипломатию»[877].
Подобные идеи выгодного сотрудничества с Россией, руководствуясь геополитическими соображениями, в это же время выдвигал и другой французский политик, пэр Франции Ф.-А. Бу-асси д’Англа. Выступая в верхней палате парламента 18 ноября 1840 года, он подчеркнул: Россия, понимая, что урегулировать Восточный вопрос в одиночку ей не позволят другие европейские державы, должна заручиться союзниками. Единственным союзником России, по мнению политика, могла быть только Франция. Предоставив России свободу действий в Османской империи, Франция, как полагал Буасси д’Англа, могла рассчитывать на благоприятную позицию России в плане пересмотра Венских трактатов и даже возможного обретения Францией левого берега Рейна и в целом расширения её границ[878].
Линия раздела между русофилами и русофобами не была столь чёткой, как прежде. Если политики крайнего толка остались на своих позициях, то между ними существовали многочисленные группы, для которых этот вопрос был более нюансированным, чем это представлялось несколькими годами раньше. Это было связано с тем, что престиж Великобритании, на союз с которой возлагалось столько надежд, померк в глазах французской общественности. Многие хотели избавиться от английского попечительства и обращали свои взоры на Россию. Соответственно, взгляд на нашу страну был конъюнктурным и зависел от текущей политической ситуации[879].
Рейнский кризис и Виктор Гюго
Пожалуй, именно в России знаменитый поэт, писатель, общественный деятель Виктор Гюго был особенно популярен и любим[880].
Он был очень известен среди русской публики в XIX столетии, когда его новинки читались сначала по-французски, а уж потом в переводах; не меньшей популярностью он пользовался в Советском Союзе, а в современной России после выхода мюзикла «Нотр-Дам де Пари» его роман «Собор Парижской Богоматери» стал весьма модной книгой среди молодёжи. Как поэта широкий российский читатель знает Гюго гораздо меньше, а вот об отношении великого литератора к нашей стране известно разве что специалистам. Так как же относился Виктор Гюго к России, в которой его всегда любили? Были ли эти чувства взаимными?
Начало поэтической карьеры Гюго пришлось на первые годы Реставрации, когда Париж был охвачен модой на всё русское. Это отразилось на творчестве начинающего поэта. Вместе с братьями Абелем и Эженом в 1819–1821 годах он издаёт журнал «Литературный консерватор», в котором публикует свои стихотворения. В одном из них он обращается к истории России, создавая настоящий панегирик императору Петру Великому в духе Вольтера: «Смотрите на царя, славного своей мужественной энергией. Пётр для того, чтобы просветить свои невежественные народы, спустился до их уровня, смешался с их рядами. Невзирая на своё величие, он учился сначала сам тем искусствам, которым он собирался их научить. Его видели поочерёдно то деспотом, то плотником, оставляющим дворец для работы на верфи, пьющим с моряками, пожимающим руки государей и обогащающим свои владения искусствами Европы»[881].
Он даже связывает с Россией надежды на обновление старой Европы: «Сегодня Франция, Англия и Россия — три европейских гиганта. После недавних потрясений в Европе каждый из этих колоссов ведёт себя по-своему. Англия держится, Франция оправляется, Россия просыпается. Эта империя, ещё совсем юная посреди старого континента, в этом веке растёт с невероятной быстротой. Её будущее окажет огромное влияние на наше развитие. Не исключено, что придёт день, когда её варварство придаст новый импульс нашей цивилизации»[882].
Однако постепенно политические и поэтические пристрастия Гюго меняются; к концу 1820-х годов он становится одним из вдохновителей либерально-романтического движения. Именно в это время имя Гюго начинает всё чаще встречаться в русской переписке, мемуарах, на страницах литературных журналов. Особенно сильное впечатление на русского читателя произвела повесть «Последний день приговорённого к смерти», появившаяся в 1829 году, когда в русском обществе были свежи воспоминания о восстании декабристов. «Собор Парижской Богоматери» (1831) стал известен в России сразу после того, как был опубликован в Париже. К началу 1830-х годов слава Гюго в России находилась в своём зените[883].
Между тем взгляд Гюго на Россию к этому времени эволюционирует. Как и многие французы, романтик-Гюго исполнен сострадания к Польше и ненависти к самодержавной России. Это особенно заметно в стихах, посвящённых наполеоновской легенде, и в сборнике «Осенние листья» (1831), где в стихотворении
Восточный кризис в 1840 году спровоцировал напряжённость во франко-германских отношениях, так называемый Рейнский кризис. Франция и государства Германского союза, прежде всего Пруссия, начали бряцать оружием, а французы вновь стали мечтать о «естественной границе» по Рейну. В июле 1841 года Виктор Гюго опубликовал публицистическую работу «Рейн»[885]. Если одни политики выступали за сближение с Россией, другие — с Англией, то третьи были сторонниками союза с германскими государствами. Именно такова была цель Гюго: способствовать франко-немецкому культурному сближению. Франция и Германия, по его мнению, составляют суть цивилизации. Германия — это сердце, Франция — голова, Германия чувствует, Франция мыслит, и вместе это составляет цивилизованного человека[886]. Именно в союзе двух государств он видел защиту от угрозы со стороны России и Великобритании, занявших, по его мнению, лидирующее положение в Европе вместо Турции и Испании. При этом если Англия, по словам Гюго, совсем не похожа на Испанию, то Россия на Турцию очень похожа[887]. Россия — это Азия, варварство и деспотизм. Поэтому в XIX веке Европа должна сопротивляться России и Англии. Он предостерегает Германию от союза с Россией, подчёркивая, что «Россия любит Германию так же, как Англия любит Португалию и Испанию, как волк любит ягнёнка»[888].
В этой работе Гюго, не питавший симпатий к России, поднимает модную тогда тему «русской угрозы», подчёркивая, что Россия, которая страшит своими размерами, опасна ещё и тем, что может поставить под ружьё армию в один миллион сто тысяч человек. Россия в ходе Русско-турецкой войны уже оказалась в Адрианополе, а когда она вернётся туда снова, то дойдёт до Константинополя[889]. Как видим, Гюго развивает тему Константинополя как заветной мечты русских государей.
Свою работу Гюго завершает наброском истории России, и особое место в этом повествовании занимает описание Московской Руси. Автор транслирует все известные стереотипы: страна, расположенная на севере, в сумерках вечной зимы, управлялась великим князем, который был наполовину богом, наполовину государем, и в целом напоминал правителя из «Сказок тысячи и одной ночи». Скорее азиат, чем европеец, персонаж больше сказочный, чем реальный, он царствовал в огромной стране, периодически разоряемой набегами татар. В Европе о Московии ничего не знали и отправляли туда своих дипломатов скорее из любопытства, нежели из политических соображений. Те же, кто оказывались в Московии, были поражены богатством княжеской короны (она богаче, чем короны четырёх европейских государей, вместе взятых) и его облачения, усыпанного бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими драгоценными камнями размером с орех. Власть его была безгранична, хотя относительно его могущества в Европе располагали только приблизительными сведениями[890].
Далее Гюго описывает современную ему Россию, и только перечисление географических названий занимает у него почти страницу. Он сообщает, что в России есть две столицы. Первая, Санкт-Петербург, представляет Европу; вторая, Москва, — Азию. Тот, кто когда-то был великим князем московским, сейчас является российским императором. Шаг за шагом Московия становилась всё больше и больше похожей на Европу, иначе говоря, на цивилизацию. Однако Европа всегда помнит, что быть похожим на европейца не значит стать им[891].
Но как сопротивляться одновременно России и Великобритании? Придётся ли для этого объединяться то с одной, то с другой? Эти вопросы волнуют Гюго, он понимает, что такая игра слишком опасна. Поэтому необходимо создать третью силу в виде союза между Францией и Германией, который будет сдерживать Англию и Россию, принесёт славу Европе и спокойствие всему миру[892].
Итак, Россия — наследница Московии, а российский император — наследник московского князя, который, пусть и не носит расшитый драгоценностями кафтан, так и остался азиатом, а Россия всё ещё пребывает варварским деспотичным государством. Она может лишь имитировать европейскую культуру и цивилизацию, но подлинно цивилизованной страной не станет. И это государство постоянно стремится к агрессии. Россия уже значительно укрепила свои позиции на Востоке и теперь жаждет мировой гегемонии — таковы выводы прославленного писателя и поэта.
Урегулирование Восточного кризиса и образ России
События Восточного кризиса продемонстрировали, что русофобия в Европе сформировалась. Как отмечал Дж. Х. Глисон, политика Великобритании была сознательно антироссийской, без всяких колебаний допускавшей возможность войны, и оставалась миролюбивой только потому, что Россия не оказывала активного сопротивления британским планам. Однако представление о неизбежной войне между либеральным Западом и самодержавной Россией уже сложилось, и почва для этого была подготовлена[893]. Аналогичный настрой общественного мнения наблюдался и во Франции, хотя среди политиков существовали разногласия по вопросу об альянсах, и Россия представлялась одним из возможных союзников в борьбе с Великобританией. Но в целом можно говорить о том, что к концу 1830-х годов русофобия как вполне зрелая идеология утвердилась как в Великобритании, так и во Франции, и такая ситуация заметно контрастировала с обстановкой после подписания в 1829 году Адрианопольского мирного договора[894].
13 июля 1841 года была заключена вторая Лондонская конвенция. Франция вернулась в «европейский концерт». В соответствии с Конвенцией о Проливах их режим регулировался многосторонними актами, а не соглашениями наиболее заинтересованных держав — России и Османской империи, как это было прежде.
Великобритания воспринимала конвенцию как победу своей дипломатии, поэтому после её заключения волна русофобии в стране резко пошла на спад. Следующие пять лет были периодом русско-английского сближения, а в 1844 году император Николай Павлович инкогнито под именем графа Орлова даже нанёс визит королеве Виктории в Лондоне. В эти годы антирусские статьи появляются не так часто; опубликовано лишь несколько книг о путешествии в Россию, и в целом произошёл заметный регресс в антирусской пропаганде, если не считать, конечно, неизбывной русофобии Уркварта, которая абсолютно не сочеталась с английской внешней политикой 1840-х годов, хотя и встречала одобрение в парламенте, где было могущественное политическое лобби, выступавшее за проведение более жёсткой линии в отношении России[895]. Уркварт являлся сторонником свободы торговли, поэтому был поддержан в кругах предпринимателей центральной и северной Англии, которых он своими частыми выступлениями смог убедить в том, что главная причина экономического застоя Великобритании заключается в русских импортных пошлинах.
В результате к концу 1840-х годов, как отмечает О. Файджес, «крепнущие ростки русофобии можно было обнаружить даже в самых умеренных кругах». По словам историка, среди широкой публики «любой разговор о политике, свободе, цивилизации и прогрессе неизбежно сворачивал на козни русских. Так формировались умонастроения целой нации»[896].
В отношениях между Россией и Францией даже после урегулирования Восточного кризиса напряжённость не только не ослабла, но ещё больше возросла. В самом конце 1841 года произошёл дипломатический инцидент, в результате которого российский посол граф П.П. Пален и французский посол барон Проспер де Барант, несмотря на то что официально отозваны не были, к выполнению своих посольских обязанностей не приступили, и интересы двух стран вплоть до 1848 года представляли поверенные в делах[897].
Мощные антирусские настроения проявлялись и в государствах Германского союза, причём если между немецкими и российскими властями был тесный контакт, а некоторые публицисты, более того, даже утверждали, что Пруссия зависит от России, то в обществе были популярны антирусские взгляды. В 1844 году Ф.И. Тютчев писал: «В самом деле, чем, если не нравственной безответственностью, объяснить ту пламенную, слепую, неистовую враждебность к России, которой она предаётся в течение многих лет?»[898] Дипломат отмечал, что пока эти настроения не представляют опасности, но такая ситуация «ведёт ко всё большему искажению общественного сознания в одном из важнейших для каждого народа вопросов, вопросе о его союзах…»[899]
Европа, говоря словами Ф.И. Тютчева, постепенно превратилась в «пугало для большинства представителей нынешнего поколения, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев» о русской опасности. В результате «множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века»[900].
Европейские публицисты упрекали Россию в политическом абсолютизме. Своим постоянным движением на Восток она внушала страх почти всей Европе. Вызывали опасения и набиравшие силу идеи панславизма. Что характерно, тема крепостного права мало эксплуатировалась в антироссийских обвинениях, потому что европейцы больше думали о Европе, нежели о России. Они продолжали смотреть на Россию через ставшую уже привычной оптику и даже не пытались понять и объективно оценить её потенциал, внутреннее состояние и внешнюю политику.
Европа начинает тяготиться благодарностью перед Россией, о чём очень точно написал граф К. В. Нессельроде, за которым в историографии несправедливо закрепилась репутация немца, только и делавшего, что вредившего России. 25 сентября 1840 года, в разгар Восточного кризиса, он писал барону П.К. Мейендорфу об отношении к России в Европе: «Мы оказали большую услугу Европе: со временем её поймут и примут, как всегда принимают с жадностью нашу помощь во время крупных социальных кризисов; но нам никогда не будут благодарны, ибо благодарность перед Россией и её государями стала тяжестью, которая обременяет всех. Нас лучше ненавидеть без причины, чем отплатить нам добром»[901].
Как формировалась русофобия: сверху или снизу?
Возникает ряд вопросов: русофобия, активно развивавшаяся в это время, направлялась снизу или сверху? Кто формировал общественное мнение? Какое влияние антирусские идеи оказывали на массу населения? Влияло ли общественное мнение на принимаемые властями политические решения?
Конечно, большая часть населения испытывала безразличие к иностранным делам, и тут можно вспомнить слова русского историка М.П. Погодина, который в годы Крымской войны в своих записках о внешней политике, адресованных императору Николаю I[902], отмечал, что есть две Европы, Европа газет и журналов и Европа настоящая, которые «в некоторых отношениях <…> даже не похожи одна на другую»: «В настоящей Европе большинство думает о делах своих, о процентах и об акциях, о нуждах и удовольствиях, и не заботится ни о войне, ни о мире, ни о России, ни о Турции, разве в отношениях к своим непосредственным выгодам»[903]. Кроме того, по причине неграмотности далеко не все могли читать газеты и поэтому не были подвержены влиянию прессы. Как отмечал Дж. Х. Глисон, проанализировавший тиражи английской прессы, лишь незначительное меньшинство читало газеты[904].
Но если в целом численность тех, кто читал газеты, была невелика, то в столицах, как правило, она была значительно выше. У лондонцев, как и у парижан, существовала традиция просматривать газеты в кофейнях и читальнях. Парижане читали очень много. А в начале 1840-х годов, когда произошла революция во французской прессе и некоторые газеты стали дешёвыми за счёт публикации в них рекламных объявлений, количество читающей публики значительно возросло, а политические идеи начали проникать в сознание той части общества, которая интересовалась политикой.
Несмотря на то, что в процентном соотношении в Великобритании русофобы составляли лишь небольшую часть нации, внешняя политика страны направлялась в соответствии с их взглядами (исключая период англо-русского сближения первой половины 1840-х годов). Политики реагировали быстрее, чем общественное мнение. Политический курс страны определялся министром иностранных дел, премьер-министром, правительством, но не парламентом, газетами или общественностью. Русофобы в определённой степени катализировали естественную конкуренцию между Великобританией и Россией, но в 1830-е годы ещё оказывали весьма опосредованное влияние на образ мыслей английских политиков[905]. Однако к середине столетия ситуация меняется. С развитием железных дорог и газетного дела общественное мнение становится значительной силой в британской политике, возможно, перевешивающей влияние парламента и даже самого правительства[906].
Что касается Франции, то французы в XIX веке, вероятно, больше, чем представители других наций, потрудились над созданием одиозного образа России, и это при том, что в постнаполеоновскую эпоху противоречия между Россией и Великобританией были гораздо серьёзнее. Но если в Великобритании негативное отношение к России и страх перед ней были вызваны реальными или потенциальными противоречиями между державами в сфере внешней политики и торговли, а сам термин
В то же время для французов, как и для англичан, русофобия являлась политическим инструментом, механизмом, который можно было использовать в конкретной ситуации, а потом до поры до времени забывать о нём. Именно в эти годы, во время Восточного кризиса, была написана книга, ставшая во многом символом русофобии. Эта книга — «Россия в 1839 году» маркиза Астольфа де Кюстина, созданная по мотивам его путешествия по нашей стране летом 1839 года, но опубликованная только в 1843 году.
Глава 7. МАРКИЗ ДЕ КЮСТИН И ИНФОРМАЦИОННЫЕ ВОЙНЫ XIX ВЕКА
«Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина: «вечная книга о вечной России»?
Итак, в 1830-е годы негативный образ России прочно укоренился в сознании европейцев. Русофобия стала модной темой, на ней можно было зарабатывать политические очки, строить с её помощью карьеру и использовать в политических дискуссиях. В Европе происходило настоящее брожение идей, либералы конкурировали с консерваторами, а также демократами, социалистами и коммунистами; идеи демократии начали всё больше овладевать общественным сознанием. В такие переходные моменты, как читатель уже видел, всегда усиливается интерес к
Приезд Кюстина в Россию вовсе не был редкостью. Первая половина XIX века стала временем активных путешествий по Европе и появления большого количества работ о них[909]. Маршруты были самыми разными, и Россию весьма часто выбирали как одно из мест, которое непременно следовало посетить, ведь она представлялась привлекательной, да ещё и экзотической страной. Кто-то желал своими глазами увидеть варварскую деспотичную державу, кто-то, напротив, найти подтверждение тому, что именно России принадлежит будущее и она является последним оплотом традиционных ценностей. Хотя, несомненно, зачастую видели то, что хотели или должны были увидеть. Да и многое ли видели? Две столицы, да ещё пару-тройку городов, как правило, Нижний Новгород и Ярославль. Русского языка не знали, общались со столичной элитой (часто оппозиционной, восторженно относящейся к Европе и критикующей местные порядки). Очень часто приезжали со своим багажом знаний, сформировавшимся под влиянием уже сложившейся литературной традиции, дополненной мемуарами участников Русской кампании Наполеона Бонапарта. Как справедливо отмечает Н. В. Промыслов, «несмотря на отсутствие каких-то массовых жестокостей и известную „галантность" ведения военных кампаний в начале XIX в. (по сравнению с ожесточением тотальных войн XX столетия), созданный за годы Французской революции и период правления Наполеона в целом негативный образ России надолго сохранился в исторической памяти французов. Пережитые французской армией бытовые и погодные лишения в России были перенесены на страну и её жителей»[910].
Конечно, приехать в Россию было не так просто, хотя теоретически никаких сложностей не предвиделось, ведь пароходное сообщение было налажено, а весь путь занимал чуть больше недели[911]. Существовала проблема иного свойства, и она заключалась в том, что император Николай Павлович был против активных контактов с Францией, где в 1830 году произошла революция. Поэтому связи с ней были предельно ограничены; государь опасался «тлетворного влияния» Запада, говоря словами шефа Третьего отделения графа А. X. Бенкендорфа. Император также противился тому, чтобы французы активно посещали Россию, а его соотечественники — Францию и особенно Париж, поэтому паспорта выдавались крайне неохотно. А паспорт тогда — как нынешний загранпаспорт, без него невозможно отправиться за границу. Дворянам разрешение на пребывание за границей выдавалось на срок до пяти лет, а для более длительного пребывания нужно было получить разрешение императора. Да и стоило оформление паспорта весьма дорого, но при желании любой запрет можно обойти, причём легально: по тогдашним правилам от уплаты пошлины освобождались, помимо прочего, лица, нуждавшиеся в лечении за границей. Достаточно было предоставить медицинский документ, в котором рекомендовалось пребывание на водах Баден-Бадена, а тогда просто Бадена, — именно в то время лечение на водных курортах становится модным. Поэтому русские аристократы сплошь оказывались «хворыми»; как писала Авдотья Яковлевна Панаева, «понятно, что все богатые люди добывали себе легко такие свидетельства и даром получали паспорты»[912]. Например, князь Пётр Андреевич Вяземский, долгие годы бывший «невыездным», только в 1838 году получил разрешение отправиться в Европу. И отправился он, конечно, «на воды» в Германию для лечения глаз. На курорте он, естественно, побывал, но его заветной целью был Париж, и там он за время путешествия трижды сумел «подлечиться»[913].
Столь же непростым делом было для иностранцев попасть в Россию: путешественники должны были получить в российском посольстве визу, а потом пройти сложную процедуру на таможне, включая пребывание в карантине.
Но запретный плод сладок, поэтому, несмотря на все ограничения, иностранцы приезжали в Россию и по возвращении делились своими впечатлениями. Путевые заметки, или травелоги, как сейчас выражаются, тогда становятся весьма популярным жанром. Моду на них ввёл, вероятнее всего, Алексис де Токвиль, который, будучи недовольным режимом Луи-Филиппа и не собираясь ему служить, но и не желая портить отношения с королём, выхлопотал себе отпуск за свой счёт и отправился в Америку. А в результате написал, пожалуй, самую известную книгу об этой стране — «О демократии в Америке».
Как уже говорилось, для путешественников Россия была весьма привлекательной страной. Французский легитимист граф Поль де Жюльвекур, несколько лет проживший в России, отмечал, что европейцы запрашивают «паспорта в Петербург и Москву. Рим и его былое величие их больше не интересует. Будущее находится на берегах Невы»[914]. Другой француз, Шарль де Сен-Жюльен, долгие годы проработавший в Петербурге, составил первый путеводитель по российской столице, анонимный, которым пользовался Оноре де Бальзак во время своего путешествия в Россию в 1843 году. О России, как известно, прославленный литератор ничего не написал, кроме «Письма о Киеве»[915]. Но почему? Ведь он стремился обрести в России славу и признание. Это случилось потому, что Бальзак приехал не вовремя, а именно сразу после публикации книги маркиза де Кюстина.
Астольф де Кюстин (1790–1857), отец и дед которого были гильотинированы в эпоху якобинского террора, прибыл в Россию, по его собственным словам, с искренним желанием найти здесь веские аргументы для борьбы с либерально-конституционными принципами Июльской монархии. Ведь Кюстин, как и Токвиль, не поддерживал «короля баррикад» Луи-Филиппа, не считал его легитимным монархом и был в стане легитимистов. Поездка в Россию, если верить Кюстину, явилась для него своеобразным экспериментом: он хотел понять, способна ли абсолютная монархия оправдать надежды, возлагаемые на неё французскими легитимистами. Существует также версия, согласно которой Кюстин отправился в Россию хлопотать за своего интимного друга, поляка Игнатия Гуровского, вовлечённого в польское восстание[916] (нетрадиционная ориентация Кюстина была хорошо известна; как отмечал Дж. Кеннан, Кюстин до конца своих дней «фигурировал в сплетнях всех злых языков как самый знаменитый гомосексуалист Франции»[917]). Кроме того, Кюстин был уже известен как автор популярных путевых заметок, а его работу об Испании похвалил сам Бальзак. Поэтому, отправившись в Россию, он, возможно, хотел повторить успех Токвиля и обрести славу[918].
Итог путешествия маркиза, которого радушно принял император, хорошо известен. Сказать, что в нашей стране ему не понравилось, значит, ничего не сказать. Когда французский аристократ вернулся на родину, он, по его собственным словам, отказался от своего первоначального замысла и написал обширный четырехтомный памфлет, в котором его впечатления от путешествия были облечены в форму сатирической публицистики[919]. Он писал: «Уезжая из Парижа, я полагал, что лишь тесный союз Франции и России способен внести мир в европейские дела; но, увидев вблизи русский народ и узнав истинный дух его правительства, я почувствовал, что этот народ отделён от прочего цивилизованного мира мощным политическим интересом, опирающимся на религиозный фанатизм; и мне думается, что Франция должна искать себе поддержку в мире тех наций, которые согласны с нею в своих нуждах»[920]. Представляется, тут Кюстин лукавит, поскольку он увидел в России именно то, что хотел увидеть. Он знал о том, что увидит, даже если этого вовсе не видел, поскольку это отлично укладывалось в его мифологию. Поэтому, несмотря на то, что его преследовала «африканская жара», он испытывал инфернальный холод; в Петропавловской крепости рабы, как им и положено, любили своё рабство, опьянялись им, а Сибирь начиналась за Вислой. Как справедливо отмечала К. Г. Мяло, «принято верить де Кюстину на слово, будто он, роялист и легитимист по убеждениям, прибыл в Россию для того, чтобы найти здесь дополнительные аргументы против представительной, демократической системы правления <…> Это на все лады повторяют и его комментаторы. Так что тезис приобрёл статус некой самоочевидной истины и дополнительно свидетельствует против России»[921].
Маркиз де Кюстин, по причине своей репутации не являвшийся желанным гостем парижских салонов, был благосклонно принят в особняке Ламбер, ставшем «штаб-квартирой» эмигрировавших во Францию польских повстанцев. Его встречали в салоне княгини Чарторыйской, супруги лидера польской эмиграции. Он был знаком с Фредериком Шопеном, который тоже не жаловал Россию; с Генрихом Гейне его свёл поляк Евгений Вреза; он знал Эвелину Ганскую, возлюбленную Бальзака. Кюстин также был знаком с Адамом Мицкевичем, возможно, присутствовал на его лекциях в Коллеж де Франс и точно встречался с ним перед поездкой в Россию. А первый том сочинений Мицкевича на французском языке появился в Париже в 1841 году (в него вошло антирусское стихотворение «Путь в Россию»[922]), когда Кюстин начал работать над своей книгой[923]. Безусловно, все эти собеседники симпатий к Российской империи не испытывали и вряд ли скрывали от маркиза свои чувства по отношению к России и её императору.
Помимо этого, Кюстин, ревностный католик, был убеждён, что вне католической церкви христианство было обречено на гибель. Поэтому, отправляясь в Россию, он заведомо не мог относиться к ней так, как к ранее увиденной католической Испании. Испания при всей своей жестокости и экзотике была ему понятна, Россия — нет. Испания для него была Востоком, а Россия — Азией, даже азиатчиной[924].
Пересказывать книгу Кюстина, пожалуй, нет смысла, она хорошо известна. Другое дело, что каждый читатель находит в ней что-то своё. Поэтому для одних Кюстин — откровенный русофоб; для других — вовсе нет, поскольку он якобы всего лишь рассказал правду о России, и русские такие и есть, да и в целом он написал много хорошего о России. Подобное мнение весьма распространено и по сей день, особенно в некоторых интеллектуальных кругах в самой России. Следует отметить, что обычный европейский обыватель, да и не только, несмотря на регулярные переиздания книги на Западе, в целом её не знает. Напротив, наши соотечественники, настроенные оппозиционно или критично по отношению к российским властям, очень ценят эту книгу как важный источник информации не столько о российской истории, сколько о системе российской политической власти. Например, Е.Г. Ясин в предисловии к книге французского исследователя Ж. Соколоффа «Бедная держава», в которой автор высоко оценивает идеи Кюстина, отмечает: «Сегодня наши государственники и националисты костят его (Кюстина —
В каждой книге есть выводы, своего рода квинтэссенция того, что хотел сказать автор. Такое заключение, озаглавленное «Краткий отчёт о путешествии», завершает и работу Кюстина. Давайте посмотрим, какие выводы о России, по мнению самого автора, являются важнейшими.
Итак, Россия — страна непонятная, отсталая и дикая: «Русская цивилизация ещё так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия — не более чем сообщество завоевателей, сила её не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости»[927].
Не приобщившийся к подлинной, то есть западной, цивилизации, русский народ аккумулировал в себе самые отвратительные качества других народов: «У русских не было средневековья, у них нет памяти о древности, нет католицизма, рыцарского прошлого, уважения к своему слову; они доныне остаются византийскими греками — по-китайски церемонно вежливыми, по-калмыцки грубыми или, по крайней мере, нечуткими, по-лапонски грязными, ангельски красивыми и дико невежественными (исключая женщин и кое-кого из дипломатов), по-жидовски хитрыми, по-холопски пронырливыми, по-восточному покойными и важными в манерах своих, по-варварски жестокими в своих чувствах…»[928]
При этом русский человек не способен к созиданию чего-то нового и самобытного: «…весь его талант — мериться с другими; весь его гений — подражательство <…> Призвание русских — переводить европейскую цивилизацию для азиатов <…> Россия — общество подражателей, а всякий, кто умеет лишь копировать других, неизбежно впадает в карикатурность <…> За четыре века колебаний между Европой и Азией Россия до сих пор так и не сумела оставить делами своими след в истории человеческого духа, ибо национальный её характер изгладился под толщею заимствований».[929]
Русских даже нельзя назвать нацией, это просто сборище рабов под скипетром деспотичной власти и покровом тотальной лжи, лицемерия и армейской муштры: «…русского народа ещё и нет — есть только императоры, имеющие рабов, и вельможи, также имеющие рабов; народа они ещё не образуют <…> Какова бы ни была в России видимость, под нею всегда таятся насилие и произвол <…> Русский деспотизм — это лже-порядок, так же как наш республиканизм — лжесвобода <…> Образец всего их общества — армейский полк с его мелочною дисциплиной»[930].
При этом подданные, они же рабы, поклоняются самодержцу как языческому тотему: «Попробуйте же любить и защищать истину в стране, где основа государственного устройства — поклонение идолу! Ведь человек, который может всё, — это ложь, увенчанная царскою короной. Как вы понимаете, речь у меня сейчас не об императоре Николае, но о российском императоре вообще»[931] . Итак, власть в России априори не может быть иной, она деспотична и лжива по определению, хотя лично императора Николая Кю-стин всё-таки «пощадил».
Такая власть не может быть созидательной, более того, она губительна, поэтому Россия — это апофеоз смерти: «В России правительство над всем господствует и ничего не животворит. Народ в этой огромной империи если и не смирен, то нем; над головами всех витает здесь смерть и разит жертв по своей прихоти <…> человек здесь дважды лежит к гробу — в колыбели и в могиле. Матерям здесь следовало бы оплакивать рождение детей более, чем их смерть»[932].
Если внутри страны — тотальная смерть, то за пределами — стремление к постоянной экспансии: «В сердце русского народа кипит сильная, необузданная страсть к завоеваниям — одна из тех страстей, что вырастают лишь в душе угнетённых и питаются лишь всенародною бедой. Нация эта, захватническая от природы, алчная от перенесённых лишений, унизительным покорством у себя дома заранее искупает свою мечту о тиранической власти над другими народами <…> Россия видит в Европе свою добычу, которая рано или поздно ей достанется вследствие наших раздоров…»[933]
Однако всё не так страшно, продолжает Кюстин, ведь способность лишь к имитации русских и погубит: «Из всего сказанного явствует, что будущность, которая мечтается русским столь блестящею для их страны, от них самих не зависит; у них нет своих идей, и судьба этого народа подражателей будет решаться там, где у народов есть собственные идеи; если на Западе утихнут страсти, если между правительствами и подданными установится союз, то жадные завоевательные чаяния славян сделаются химерой»[934].
И совершенно в духе гуманистов XVI столетия заканчивает Кюстин следующим назиданием: «Если ваш сын будет недоволен Францией, последуйте моему совету — скажите ему: „Поезжай в Россию". Такое путешествие пойдёт на благо каждому европейцу; повидав своими глазами эту страну, всякий станет доволен жизнью в любом другом месте. Всегда полезно знать, что есть на свете государство, где нет никакого места счастью, — ведь человек, по закону природы своей, не может быть счастлив без свободы»[935].
Как видим, ничего нового маркиз де Кюстин не открыл, предлагая читателю лишь полный набор негативных стереотипов о России. Нельзя не согласиться с Г. Меттаном, утверждающим, что заключение книги Кюстина — «это истинный шедевр русофобской мысли»[936].
Реакция и интерпретации
Книга Кюстина вышла в начале 1843 года и тут же разошлась, несмотря на весьма высокую цену в тридцать франков за четыре тома. В ноябре появилось второе издание, за четырнадцать франков тиражом в три тысячи экземпляров. И снова успех! Книга была переведена на немецкий, датский, английский языки, а сокращённая версия в виде брошюры была издана ещё на нескольких европейских языках. Всего было продано несколько сотен тысяч экземпляров. От одного издания к другому, Кюстин исправлял текст книги, дополняя его новыми фрагментами. В 1846 году вышли ещё два издания. Не осталось в тени и пятое издание, опубликованное в июле 1854 года, во время Крымской войны, что придавало работе Кюстина особый пророческий смысл[937]. Было ещё и издание 1855 года, в предисловии к которому Кюстин сообщает о выходе в Брюсселе нескольких пиратских копий его труда.
Книга имела большой резонанс; в каждой стране у неё находились как почитатели, так и противники[938]. Первых было гораздо больше, особенно в Германии. По словам М. Кадо, книга соответствовала глубоко антирусским настроениям немецких читателей. Уже в 1843 гаду немцы были возмущены якобы претензиями России на гегемонию в их собственной стране. Кроме того, у Кюстина было много друзей в Германии, и здесь он мог легче, чем во Франции, сойти за влиятельного и именитого писателя[939].
Во Франции, напротив, политическая метаморфоза, превратившая убеждённого легитимиста в сторонника конституционного режима, была слишком внезапной, чтобы не вызвать подозрений. Публика не была готова принять аристократа, до этого известного в качестве романиста, драматурга и автора скорее живописных, нежели глубоких рассказов о путешествиях, как серьёзного политического наблюдателя. Не отличавшийся безупречной репутацией, зато богатый, Кюстин настроил против себя литературный мир. Это нисколько не означало, что его книгу не читали; её читали, но во многом вопреки, а не благодаря появлявшимся критическим статьям[940]. Хотя М. Малиа, наоборот, полагал: книга была тем более убедительной, что её автор был легитимистом[941].
В Великобритании публика оживилась после публикации этой книги, но читатели быстро забыли работу французского маркиза. Как отмечал Дж. Кеннан, книга Кюстина почти мгновенно исчезла с горизонта английской и американской публики, несмотря на произведённый ею поначалу фурор. По его мнению, английский читатель искал в подобных книгах только «факты и наблюдения», а философские и политические «прозрения» Кюстина англичан совершенно не интересовали[942].
В России работа Кюстина была немедленно запрещена, что сделало её одной из самых читаемых в светском обществе в сезон 1843–1844 годов[943]. Хрестоматийной на много десятилетий вперёд стала фраза А. И. Герцена о «самой занимательной книге, когда-либо написанной иностранцем о России».
На книгу был наложен «обет молчания», а с публичным протестом на русском языке выступил только Алексей Степанович Хомяков. Вот как описывал реакцию на книгу при российском дворе поверенный в делах Франции в России барон д`Андре, сообщавший министру иностранных дел Франсуа Гизо 30 июня 1843 года из Петербурга: «Две темы в эти дни были самыми обсуждаемыми: первая — это успех армии герцога Омальского (один из сыновей короля Луи-Филиппа, ведший военные операции в Алжире —
Многие русские, среди которых были представители высшего света, признавали, что книга содержала «много правды», но осуждали неделикатную, несвоевременную и оскорбительную публикацию. Граф Е.Ф. Канкрин, министр финансов в 1823–1844 годах, писал 5 июня 1843 года: «…Я никогда ещё не видел подобного нагромождения ложных сведений, подобной мешанины правды, полуправды и лжи <…> Часто бывает, что путешественники сравнивают ошибки у других с состоянием своей страны, и это простительно; но трудно понять, откуда у маркиза такая дикая ненависть к России <…> Но, по правде говоря, кто бы читал, кто бы издавал книгу о России, если бы в ней хотели сказать правду? Конечно, есть много правдивого в этой работе, но эта правда настолько сильно смешана с ложью, даже с абсурдом, что не имеет никакой ценности, а в философии автора не остаётся здравого смысла»[945] .
О книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» написано множество исследований. Наверное, она является самой известной и самой скандальной книгой о России. Так, Э. Каррер д’Анкосс называет её «влиятельным бестселлером» о России[946]. По словам историка, «…в душах людей даже в конце XX века сохранялся страх, который испытывал Кюстин на протяжении всего своего российского путешествия, и это чувство продолжает определять современное восприятие России»[947].
По этой книге судили и судят о нашей стране по сию пору, из неё выдёргивают цитаты как в пользу России, так и против неё. Однако можно ли считать выводы, сделанные Кюстином, не говорившим по-русски, пробывшим в России только два месяца, посетившим лишь четыре города, объективными и обоснованными? Составил ли он адекватное представление о стране, её народе и политических нравах? Как справедливо подчёркивает П.П. Черкасов, «…автор и не ставил перед собой столь широких задач. Ни народ, ни русская культура его не интересовали. Зато государственная система и политические нравы, утвердившиеся в Российской империи, вызывали нескрываемый интерес у путешествующего литератора, равно как и живые символы этой системы — придворные, министры и чиновники»[948]. Сам Кюстин, предваряя упрёки в том, что за короткий срок он вряд ли мог серьёзно узнать Россию, писал так: «Действительно, я мало повидал, но многое угадал»[949].
Как отмечает А.Р. Ощепков, Кюстин «предложил модель описания России, основанную на демонизации „Другого". Ему удалось не просто положить конец той „фундаментальной двойственности" (М. Кадо), которой было отмечено восприятие России в докюстиновский период, не просто демифологизировать Россию, разрушить тот миф о России — оплоте порядка и „священных принципов" монархизма, который создавали и культивировали французские легитимисты, но демонизировать образ нашей страны в сознании Запада»[950].
Поделиться книгой: