Помоги проекту - поделись книгой:
Жермен де Ланьи, как и большинство его соотечественников, заново открывает для читателя Россию и пишет о ней так, будто до него никто о нашей стране не писал, а если и писал, то одни небылицы и мифы: «Относительно этой страны царит полное неведение», а в книгах «вымысел занимает место правды». При этом, как отмечает де Ланьи, русские историки не могли быть беспристрастными: «Национальные историки не имеют права писать по совести: их оценка зависит от золота правительства»[1082]. Что касается путешественников, то
Всё это, по мнению писателя, «объясняет, почему так мало знают об этом колоссе». Но чем обоснован интерес самого Жермена де Ланьи к России? Россия, отмечает он, проводит настолько активную политику, что всюду это вызывает беспокойство и любопытство. Он утверждает, что вся Европа ненавидит Россию и русских: «В Германии, как, впрочем, повсюду, одно только русское имя вызывает омерзение. Оно есть самое полное олицетворение варварства и дикости, и для большинства европейских наций Россия — это всё ещё кочевая Тартария Чингисхана или Тамерлана». Автор согласен, что так оно и было, но, на его взгляд, это осталось в прошлом: «Да, в этом наблюдении есть доля правды <…> но всё это было во время царей, пьяных от вина и крови, когда по улицам и площадям Москвы и Новгорода бродили медведи, волки и голодные собаки, чтобы сожрать изуродованные и окровавленные тела жертв, убитых этими царями и выброшенных в сточную канаву»[1084].
Всё это стало достоянием истории: «Нет больше тех времён, когда царь Пётр Великий вершил правосудие с саблей в руке, отрубив лично одиннадцать голов во время стрелецкого бунта и десять дней присутствуя при самых ужасных пытках». В то же время Россия и при Николае I выглядит такой же монструозной: «Сегодня варварство — такое же, как прежде, только оно приняло более лицемерные, и, я бы рискнул сказать, более цивилизованные формы»[1085]. То есть перед нами всё тот же взгляд на Россию как на варварскую деспотичную страну, лишь слегка «приглаженную» цивилизованными нормами.
Автор задаётся вопросом: почему до сих пор Европа находится во власти предрассудков и заблуждений относительно России?
Виной тому сами русские: «Привычка к маскировке и лести зашла у них так далеко, что все без исключения становятся защитниками царя и его правительства, обманывая себя и вводя в заблуждение путешественников, которые могли бы своим беспристрастным и пытливым умом расширить свои знания и увидеть эту страну в её истинном свете»[1086]. Как видим, образ России как «царства фасадов» очень прочно закрепился в сознании.
Россия — это не только «царство фасадов», это ещё и царство кнута! Кнут олицетворяет грубую власть силы, жестокости и деспотизма: «Кнут! Нет ни во французском языке, ни в языке другого цивилизованного народа слова, которое одно воплощает в себе столько сверхчеловеческих жестокостей и страданий!» Именно кнутом, то есть насилием и страхом, достигается рабская покорность народа: «Кнут! От одного этого слова у русского холодеет сердце, кровь стынет в жилах, это слово бросает в жар, поселяет ужас в душе и подавляет шестидесятимиллионный народ. Но знаете ли вы, что такое кнут? Это — смерть, — скажете вы. Нет, это не смерть, это в тысячу раз хуже»[1087].
Если Россия — царство кнута, то император в такой стране непременно должен персонифицировать деспотичную грубую власть. Между тем ничего подобного в тексте де Ланьи мы не находим, даже наоборот! «Император Николай, безусловно, самый достойный человек в своей империи, равно как самый красивый, самый справедливый, самый гуманный и самый просвещённый. Он внушает уважение и почтение всем, кто его окружает или имеет счастье к нему приблизиться, не столько из-за преклонения перед священной властью, сколько из-за его редких и великих качеств»[1088].
При этом Николай является достойным продолжателем дела Петра, на которого он очень похож (и это тоже частое сравнение у иностранцев), прежде всего своим неизбывным трудолюбием и энергией: «Здоровья крепкого и железной энергии, невероятной трудоспособности, он утомляет своих министров и секретарей работой. Всё своё время и все свои силы он отдаёт управлению своей обширной империей, он всегда первым встаёт и последним ложится»[1089]. «Армия, финансы, морской флот, торговля, сельское хозяйство — он за всем наблюдает, будучи предельно ответственным и честным». Единственное, что ему не под силу, — это «продажность, от которой страдает империя». Тут, как пишет де Ланьи, «его власть побеждена»[1090].
Итак, образ Николая I в интерпретации де Ланьи — это пример идеального правителя, абсолютного самодержца, который олицетворяет власть как таковую: «Он правит страной согласно только своим собственным намерениям, всегда сообразуясь только со своей собственной волей. Находиться под чьим-то влиянием было бы для него равнозначным отречению»[1091]. Император — как Левиафан Гоббса, все нити и рычаги управления сходятся к нему, он обладает всей полнотой власти: «Религия, Бог, поп и закон персонифицируются в царе»[1092]. «Указы, регламенты, решения, смертные приговоры, помилования — всё зависит от императорской воли»[1093].
Но пресловутая жестокость Николая оправдана дикостью народа: «Он понимает, что его народ, который он очень хорошо знает, совершенно не способен жить при режиме, находящемся в гармонии с евангельскими заповедями»[1094]. Это общее место авторов, доброжелательных по отношению к России, хотя де Ланьи к таким не относится; они оправдывают абсолютную власть, подчёркивая, что только таким образом можно управлять русскими: «Чтобы управлять таким народом, нужны кровавые и суровые законы, сеющие ужас в душах, поражающие всех, от малого до великого»[1095].
Однако нет особой нужды применять кнут (и это тоже общее место), ведь народ и без того покорен и безропотен. А это является следствием крепостного права, которое ввергло народ в рабское состояние: «Приученный к покорности и ужасающему рабству, крестьянин совершенно безразличен ко всему, что его окружает. Управляющий его обкрадывает, хозяин, дабы удовлетворить свою похоть, забирает его дочь, а он благодарит его за честь, оказанную его семье»[1096].
Крестьяне — абсолютно бесправны, закон их не защищает: «Закон защищает только жизнь и имущество бояр. Крепостной, рассматриваемый как пахотная машина, не нуждается в законах; плуг может провести ночь на улице, на снегу, под дождём. То есть что ещё крепостной в России, как не бродячий плуг?» Соответственно, «для крепостного нет закона, нет судов, нет правильной процедуры. Для него есть только помещик; суд — это тоже помещик»[1097]. Собственности — тоже нет: «Для крепостного собственность — это вещь неизвестная, этого слова не существует в его языке». Равным образом в русском лексиконе нет слов «гражданин» и «свобода»[1098].
Вместе с тем на каждый тезис Ланьи выдвигает антитезис: он осуждает крепостное право, но подчёркивает, что состояние крепостничества в российских условиях предпочтительнее того положения, которое ожидает крестьян на свободе. Поэтому он согласен с утверждением, что «у русских крестьян нет стремления к свободе, и они счастливы в условиях рабства <…> Если крестьяне становятся свободными фермерами, они всё должны выращивать на свой страх и риск, и хозяин им не обязан помогать. Поэтому они предпочитают крепостническое состояние, позволяющее им не думать о будущем и о свободе, призывающей их к труду. Есть что-то негритянское в природе русских»[1099].
Слово «негритянское» появляется здесь вовсе не случайно. Русский народ, по словам Ланьи, пребывает ещё в детском, читай — диком, состоянии: «Нравы русского крестьянина — это нравы ребёнка»[1100]. Это, как читатель уже знает, тоже общий взгляд на Россию: наша страна далеко отстоит от Запада, русскому народу ещё предстоит пройти путь, который уже давно прошли все цивилизованные народы.
Какой же вывод делает автор этой книги? Россия — это не только «царство фасадов», это страна парадоксов. Вроде бы всё плохо, но в то же время для русских — вовсе нет, поэтому то, что выглядит как набор негативных штампов — самодержавие, деспотизм, крепостничество — на деле оказывается не столь однозначным. Помимо этого, де Ланьи уверяет читателя, что европейцам нечего опасаться России, ведь она колосс на глиняных ногах, и это тоже ещё одно общее место! Сделать такой вывод автору не мешает и тот факт, что Россия «по численности населения и своему географическому положению является, без всякого сомнения, державой первого порядка, она есть держава пассивная», поскольку её внешняя политика не самостоятельна и зависит от других государств (снова мы имеем дело с общим местом, как раз эту несамостоятельность иллюстрирует образ России-медведя в ошейнике, символизирующем прежде всего зависимость внешней политики[1101]). Поэтому «не надо верить в то невероятное будущее, которое ей предсказывают большинство государственных людей, видевших эту страну только на карте»[1102].
Книга Жермена де Ланьи, хоть и не стала таким бестселлером, как работа Астольфа де Кюстина, всё же пользовалась популярностью у издателей, вероятно, в связи с читательским спросом на подобного рода продукцию. Её регулярно переиздают до сих пор, она переведена на английский, немецкий, шведский языки. А несколько лет назад сочинение де Ланьи вышло и на украинском.
Пропаганда Крымской войны: от театральных постановок до нового издания книги Кюстина
К концу 1853 года общественное мнение во Франции было резко антироссийским. В то же время «русская тема» была в моде. Например, в парижском театре
Однако это драма не столько о казаках, сколько о французах, которые и в 1814 году сохраняли силу духа, национальную гордость и желание отомстить «татарским ордам», которые топчут их землю. Так, женщина из народа наставляет ребёнка, указывая на казаков: «Посмотри внимательно на этих людей, моё дитя, это враги твоей страны <…> они убили твоего отца, они изнасиловали твою мать <…> помни об этом, когда станешь взрослым!» И ребёнок отвечает: «Матушка, когда я вырасту, я возьму ружьё и убью казаков»[1104]. В финале смекалистые французы, переодевшись казаками, смогли победить врагов своей родины, причём против увальней-казаков действовала даже собака. Русские были вынуждены бежать из Труа, куда под восторженные крики «Да здравствует император!» вступил Наполеон[1105].
Однако самое удивительное в истории с драмой другое. По окончании Крымской войны, когда отношения между Россией и Францией начали восстанавливаться, Арно вместе со своей супругой, известной актрисой Напталь-Арно, и тремя детьми отправляется в страну тех самых ужасных казаков, и уже в 1857 году они выступают на сцене Михайловского театра в Санкт-Петербурге[1106].
В годы войны важно было высмеять Россию, её историю, политику и государей. Особенно досталось Николаю I. Если взглянуть на многочисленные карикатуры тех лет, то император Николай Павлович предстаёт именно таким — грубым и нечёсаным дикарём. Конечно, это нисколько не соответствовало безукоризненной внешности российского государя, но у пропагандистов были другие задачи. Поэтому и успех «Казаков» стал результатом не только художественных достоинств драмы, но и следствием атмосферы, царившей в Париже. Именно общественный настрой определял успех или провал театральных постановок.
В конце 1853 года Виктор Гюго, бывший в оппозиции режиму Наполеона III, на острове Джерси празднует на свой лад двадцать третью годовщину польского восстания, возобновляя свои инвективы против императора Николая: «Есть в Европе человек, который давит на неё, который в целом есть правитель духовный, владыка земной, деспот, самодержец, строгий в казарме, смиренный в монастыре, раб устава и догмы, и который приводит в движение, чтобы подавить свободы континента, империю мощью в шестьдесят миллионов человек <…> Он царствует в Берлине, Мюнхене, Дрездене, в Штутгарте, в Вене, как и в Санкт-Петербурге; у него душа австрийского императора и воля короля Пруссии; старая Германия всего лишь его прицеп <…> Он держит в своих руках крест, который превращается в меч, и скипетр, который превращается в кнут». Гюго в целом полагал, что всё закончится всеобщей революцией и из войны выйдет «конфедерация единых народов. Европа казаков породит Европу республиканскую»[1107].
Французы по-прежнему сравнивали русских с гуннами. Так, в конце января 1854 года газета
9 (21) февраля 1854 года последовал царский манифест «О прекращении политических сношений с Англиею и Франциею». 27 марта 1854 года о состоянии войны объявила королева Виктория, днём позже это сделал император Наполеон III[1109].
Начиная войну, Наполеон III мобилизовал в своих интересах общественное мнение. Ещё 2 марта 1854 года, выступая на открытии парламента, он заявил об опасности, исходящей для Европы от «колоссальной державы, протянувшейся от Севера до Юга, владеющей почти исключительно двумя внутренними морями, угрожающей своей армией и флотом нашей цивилизации»[1110].
Как отмечал Ш. Корбе, анализ официального издания
Газета
В первые месяцы войны, когда военные действия активизировали интерес к России, во Франции были опубликованы «Записки охотника» И. С. Тургенева. Характерно, что вышли они под названием «Записки русского барина, или Картина современного состояния дворянства и крестьянства в русских провинциях» в переводе Зрнеста Шаррьера[1115]. Французские критики и публицисты наперебой советовали своим читателям ознакомиться с этой книгой, представляя её как важный информативный материал, освещающий внутреннее состояние таинственной северной империи, направившей «грозные орды в атаку на старый мир»[1116]. Например, критик Ф. Морнан писал в
Такое название книги и её весьма вольный перевод возмутили писателя, о чём он не преминул написать главному редактору газеты «£е
Уже после Крымской войны, в 1858 году, вышел новый перевод «Записок охотника» на французский язык, выполненный Ипполитом Делаво под наблюдением самого Тургенева, который почти год работал вместе с переводчиком[1119]. В предисловие переводчика к этому изданию было включено, вероятно, по желанию Тургенева, уточняющее письмо, в котором отмечалось: «Перепечатка эта объясняется тем, что перевод Делаво, принципиально отличавшийся от перевода Шаррьера и притом авторизованный, должен был аннулировать в глазах французских читателей и критики перевод 1854 года»[1120].
В 1854 году вышло пятое издание работы А. де Кюстина. В предисловии к этому последнему прижизненному изданию, датированному 15 июня того же года, маркиз подчёркивал: да, он не пророк, но Россия такова, какой он её увидел. При этом, как утверждал автор, даже в момент первой публикации его книги «Россия представала перед Европой в ореоле лжи», и «лишь нынешней войне оказалось под силу разрушить эти чары». Кюстину, по его собственному признанию, «удалось разглядеть лицо государя, который носит самую непроницаемую маску в мире, ибо правит народом, для которого лицемерие — вторая натура»[1121]. И если в самом тексте Кюстин воздержался от негативного изображения императора Николая I, то в предисловии к этому изданию написал так: «Император Николай прежде всего — уроженец своей страны, страна же эта не может вести честную политику, ибо судьба постоянно увлекает её на путь завоеваний, свершаемых на благо деспотизма, подобных которому нет в мире, ибо он весьма искусно притворяется цивилизованным. Только люди бесконечно доверчивые или бесконечно недобросовестные могли искать в этой стране лекарство от опасностей, грозящих Европе». Поэтому, чтобы просветить простой народ, отмечает Кюстин, он решил выпустить дешёвое «издание для народа».
Для католика Кюстина война с Россией носит религиозный характер: «Полтора десятка лет назад я предсказывал неминуемый поединок католической церкви с русской православной церковью; борьба — борьба вооружённая, борьба страшная — уже началась; чем-то она закончится?»[1122] Как видим, речь идёт о причинах исходного неприятия России, причём куда более глубоких, нежели наличие или отсутствие представительной формы правления. В результате, как отмечает О. Файджес, «к моменту начала войны её истоки, лежавшие в споре о Святых местах, были забыты, и на первый план вышла общеевропейская война против России»[1123].
Боец идеологического фронта Луи-Антуан Леузон Ле Дюк
Взгляд европейцев на Россию всегда был политически ангажированным и зависел от политической конъюнктуры. В моменты относительной стабильности он мог быть весьма спокойным и даже доброжелательным, в моменты осложнения международной ситуации, как правило, актуализировались традиционные концепты восприятия России через категории «русской угрозы», «русской экспансии» и «русского варварства».
Таких политически ангажированных авторов, для которых русофобия и нагнетание воображаемых страхов перед воображаемой Россией были лишь механизмом политической игры, способом укрепления своей популярности или личного успеха, было немало, и в годы Крымской войны подобное преображение было весьма распространённым явлением.
Типичным примером создания ситуативного образа России является творчество исследователя северных стран, учёного, переводчика Луи-Антуана Леузон Ле Дюка (1815–1889)[1124]. Каких только работ о России ни написал этот автор: это и рассказы о путешествиях, и образцовые русофобские агитки на злобу дня, и литературно-критические эссе, и даже романы!
Как мы уже знаем, восприятие иностранцами России зависело от двух факторов: как европейцы сами себя ощущали и каковы были их ожидания от России. На примере произведений Леузон Ле Дюка эти метаморфозы восприятия прослеживаются весьма отчётливо. Он — как флюгер, и его описания России зависят от текущего политического момента, поэтому, говоря советским, точнее, антисоветским языком, он «колеблется вместе с линией партии». Россия на страницах его произведений, на первый взгляд, очень разная, причём даже в работах, написанных в одно и то же время, более того, даже в пространстве одного и того же текста. Однако при более внимательном прочтении видно, что его отношение к России неизменно, просто несколько варьируется степень неприятия.
Что ещё характерно, Леузон Ле Дюк претендует на то, что знает Россию очень неплохо, при этом знает её изнутри. Если верить автору, он побывал в нашей стране четыре раза (в 1840,1842,1846–1847 и 1850–1851 годах).
В 1840 году двадцатипятилетний Леузон Ле Дюк впервые отправился в Петербург «ради удовольствия», как он сам пишет в книге «Современная Россия»: «Я хотел своими собственными глазами увидеть Россию, о которой рассказывают прямо противоположные вещи»[1125]. Спустя два года он вернулся в нашу страну, став воспитателем детей в доме графа Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, сына первооткрывателя «Слова о полку Иго-реве», жившего тогда в Хельсинки[1126]. По его словам, он был очень счастлив в этой семье и в этом обществе; увлёкся финским эпосом «Калевала» и решил перевести его на французский, для чего стал изучать финский и шведские языки. Не зная русского языка, он весьма вольно перевёл на французский «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова.
В 1846 году он вновь прибыл в Россию. Дело в том, что французское правительство поручило ему важную миссию: привезти из России камень для саркофага Наполеона Бонапарта. Эта экспедиция длилась три года, и о ней Леузон Ле Дюк рассказывает в книге «Очерки по истории России и Северной Европы»[1127], опубликованной в 1853 году. В 1873 году эта история вышла в свет отдельной небольшой брошюрой под названием «Саркофаг Наполеона в Соборе Инвалидов»[1128]. В 1886 году этот же очерк был помещён в книге «Воспоминания и впечатления от путешествий по странам Северной Европы: Швеции, Финляндии, Дании и России» (второе издание вышло спустя десять лет)[1129]. В этой книге нет никакой политики, и в своём рассказе о путешествии за камнем Леузон Ле Дюк ничего плохого о России не написал, а в разные издания этой работы никаких изменений не вносил. Он весьма нейтрально описывает Россию, конечно, жалуясь на непроходимые дороги и бюрократию, в то же время не забывая поблагодарить за помощь, оказанную ему императором Николаем, который, по выражению Леузон Ле Дюка, «сердечно ненавидел» короля Луи-Филиппа, но при этом с большим уважением относился к Наполеону Бонапарту. Книга — просто рассказ об экспедиции и впечатлениях от Карелии и её жителей.
Итак, рассказ об экспедиции за порфиром был написан в 1853 году, накануне Крымской войны. Как только началась война, Леузон Ле Дюк оказался одним из тех, кто возглавил пропагандистскую антирусскую кампанию. В 1853–1854 годах он опубликовал работы «Современная Россия», «Русский вопрос» и «Россия и европейская цивилизация». Две последние книги — это откровенно русофобские работы, жёсткая пропагандистская публицистика, созданная на потребу дня, можно сказать, добротные пособия по классической русофобии.
При этом, как подчёркивает Леузон Ле Дюк в предисловии к работе «Россия и европейская цивилизация», датированном 1 июня 1854 года, на написание книги его подвигло только стремление рассказать правду о России и написать книгу так, как ему диктует его совесть[1130]. Ничего личного, просто Россия — враг, с ней идёт война. Для учёной публики или просто образованного читателя предназначаются научные исследования или заметки о путешествии, но для широких слоёв населения, обработанных антирусской пропагандой, создаётся агитационный опус с одиозным образом врага.
Себя автор представляет серьёзным знатоком России, сообщая, что трижды выполнял в нашей стране правительственные миссии и встречался с официальными лицами, оказывавшими ему всяческое содействие[1131]. Однако Леузон Ле Дюк подчёркивает, что вся эта помощь — лишь желание пустить пыль в глаза, и в этом искусстве русские весьма преуспели, более того, они умеют «позитивно маскировать» свою страну, то есть представлять её в выгодном свете[1132]. Как видим, он развивает уже сформировавшийся стереотип о том, что Россия — «царство фасадов» и всё в ней видимость, что объясняется стремлением скрыть реальную ситуацию. «Что такое империя русских? Имя ей — ложь»[1133], — восклицает путешественник.
По его словам, чтобы иностранец не узнал ничего лишнего и увидел лишь то, что дозволено увидеть, к нему, конечно, из самых благих побуждений, приставят фельдъегеря, который будет сопровождать его на всём пути и уж точно покажет то, что следует показать. Правда, сообщает Леузон Ле Дюк, есть возможность избавиться от опеки фельдъегеря: его надо поить водкой на каждой почтовой станции, ведь какой же русский не любит выпить![1134]
Как известно, рыба гниёт с головы, и обман в России начинается на самом высоком уровне, а главным устроителем «царства фасадов» является сам император. Леузон Ле Дюк рассказывает, как в 1846 или 1847 году в Петербург из Берлина прибыла группа прусских офицеров, чтобы изучить опыт организации эскадронов гвардейской кавалерии. Император принял гостей в высшей степени любезно и сказал по-немецки сопровождавшему его офицеру: «Видишь этих господ? Их отправил сюда мой прусский брат с целью изучить наши эскадроны. Покажи им всё, как братьям!» А потом обратился к нему уже по-русски: «Ты им всё покажешь так, как должен показать!» И офицер, по словам Леузон Ле Дюка, всё прекрасно понял[1135].
Книга построена как хорошо продуманное пропагандистское пособие, учебник по классической русофобии, где в каждой главе, а их много, описывается политическая, социальная и религиозно-нравственная картина жизни российского общества. Причём как в настоящем учебнике здесь присутствует развёрнутый план, благодаря которому содержание становится предельно понятным. Так, первая глава называется «Самодержавие». Из перечня вопросов, освещаемых здесь, читатель узнаёт, что самодержавие — это антиевропейский институт, амальгама всех тираний, не имеющая аналогов в мире, и уже одного института самодержавия достаточно, чтобы создать пропасть между Россией и цивилизованной Европой[1136]. При Иване Грозном самодержавие оформляется в окончательном виде: «Нет больше спокойствия, нет безопасности, есть только смерть для всех»[1137].
Пётр Великий, по словам Леузон Ле Дюка, напрасно попытался превратить самодержавие в инструмент цивилизации: «Самодержавная власть может побрить мужиков и одеть их в европейские одежды, но не может вызвать процветание ума и расцвет разума». При Екатерине II власть стала ещё более развращённой и «самодержавие попало в публичный дом», а при Петре III и Павле I — в дом сумасшедший. Александр I — «галантный и мистический, он ошибался и мечтал, и так прошла его жизнь». Что касается императора Николая, то он вобрал в себе черты всех своих предшественников, но превзошёл их в хитрости. Столь же жестокий и беспощадный, как Иван IV и Пётр I, но более хладнокровный, сам уже головы топором не рубит, но жизнь человеческую абсолютно не ценит. Что ещё важно, Николай I придал самодержавию милитаризованный характер: «Невозможно сегодня представить самодержца иначе как в военном мундире и с саблей в руке.
Вот идеал!»[1138] Поэтому в то время, как все другие державы мечтают о мире, Россия только и делает, что жаждет войны и готовится к ней[1139].
Россия — «это варварское по своей сути государство, с невероятным постоянством играющее в цивилизацию». И далее начинается сеанс разоблачения: «Религия? Её там нет: под роскошным покровом православия, в которое она драпируется, скрывается скептицизм, часто доходящий до атеизма, или, по крайней мере, до сухого безразличия. Патриотизм? Тут совсем не понимают этого чувства. Просвещение? Оно дало цветы, но они бесплодны. Общество говорит на всех языках, но то великое, прекрасное и возвышенное, что на этих языках было создано, русские игнорируют»[1140]. Россия может быть по отношению к европейской цивилизации только «либо пародией, либо угрозой. <…> Россия — это трехголовое чудище, отталкивающее от себя Европу, и имя трём головам: крепостное право, православие и самодержавие»[1141].
В примечания книги автор включил, не сопровождая текст никакими комментариями, фальшивое «Завещание Петра Великого»[1142], которое, видимо, читатель должен воспринимать как неопровержимый документальный источник.
Особой критике Леузон Ле Дюк подвергает православную церковь. Наиболее отчётливо это проявилось в работе «Русский вопрос», написанной летом 1853 года, то есть буквально накануне Крымской войны. Работа состоит из трёх частей: «Князь Меншиков», «Греко-русская церковь» и «Россия перед Европой»[1143]. Нападки на церковь понятны, особенно с учётом того, что поводом к Крымской войне стал конфликт из-за покровительства Святым местам. Но здесь ситуация гораздо серьёзнее, поскольку мы имеем дело с истоками русофобии как таковой, а она своими корнями уходит в раскол церквей и принятие Русью христианства по восточному образцу. Правда, Леузон Ле Дюк полагает, что Русь приняла христианство в католической версии, ведь официально раскол церквей произошёл только в 1054 году. Поэтому православная церковь для него — «это католическая церковь, доведённая до состояния окаменения»[1144]. Эти слова принадлежат французскому католическому проповеднику Ж.-Б.А. Лакордеру, и Леузон Ле Дюк с ними полностью согласен.
Как утверждает автор, православная церковь — это «мёртвый институт»: «Если католическая церковь способствовала развитию цивилизации, протестантская — развитию мысли, то православная церковь всё вокруг себя атрофирует»[1145]. И дальше читатель видит потрясающий по своей «проницательности» пассаж: «Куда идёт этот мужик, куда идёт этот торговец, куда идёт этот служащий, которые, проходя мимо церкви, крестятся и машинально шепчут три или четыре слова молитвы? Один идёт в свою контору обкрадывать императора, другой — за свой прилавок обкрадывать своих клиентов, третий — в кабак, напиться. Не существует никакой связи между обрядами православной церкви и добродетелью. Это — гимнастика, только и всего»[1146].
Но вот если мы посмотрим книгу «Современная Россия», то увидим, что это совсем иная работа. Перед нами настоящий справочник с описанием различных аспектов жизни страны и русского общества, хотя в качестве заключения снова появляется подложное «Завещание Петра Великого». Однако в целом это уже не пропагандистская работа, а спокойное повествование, рассказ о том, как путешественник впервые оказался в России в 1840 году[1147].
Да, это взгляд европейца, к тому же, это взгляд француза, убеждённого в превосходстве своей культуры и цивилизации и снисходительно оценивающего «диких варваров». Но этот взгляд вовсе не злобный и не ожесточённый. Более того, Леузон Ле Дюк делает вывод: если Россия избавится от «варварского» института крепостничества, то она сможет стать одной из «великих европейских наций»[1148]. Создаётся ощущение, что Леузон Ле Дюк писал свои работы для разной публики, или у него были разные заказчики. В любом случае очевидно, что русофобия для него — лишь весьма удобный политический механизм.
Метаморфозы Рауля Бурдье: война как фактор превращения путешественника в пропагандиста
Ещё одним примером подобных конъюнктурных перемен может служить творчество французского писателя и переводчика Рауля Бурдье (1818–1855). Несмотря на то что Бурдье много писал о путешествиях, был переводчиком английских приключенческих романов, в том числе Майна Рида, информации о нём самом удалось найти весьма мало. Он был женат на дочери своего издателя и скоропостижно скончался в возрасте 37 лет, в тот же год, что и его родители, возможно, от холеры, вспышка которой наблюдалась тогда в Европе.
В 1854 году Бурдье опубликовал работу о Сибири, куда он якобы совершил путешествие в 1851 году вместе с русским предпринимателем, торговцем пушниной и бивнем мамонта Иваном Третьяковым. Примечателен тот факт, что эта работа была опубликована в одном томе с книгой французского филолога и журналиста Шарля де Сен-Жюльена «Живописное путешествие по России», первое издание которой увидело свет в 1853 году[1149]. Однако книгу Сен-Жюльена с позитивным взглядом на Россию исследователи порой трактовали как заказную работу, написанную на деньги русского правительства[1150].
Но вернёмся к путешествию Рауля Бурдье в Сибирь. Вероятно, что это путешествие — вымысел, так называемый философский вояж, пересказ того, что ранее прочитал Бурдье. Но в данном случае важно другое. Перед нами — повествование о сложном, но увлекательном путешествии в Сибирь и на Камчатку, в котором автор совершенно не касается политики, даже когда рассказывает о покорении русскими Сибири. И это очень показательно, ведь зачастую для европейцев Сибирь и Россия — это понятия синонимичные, а Сибирь — это квинтэссенция ада, место небытия. Вспомним маркиза де Кюстина, для которого Сибирь начиналась от Вислы.
Работа Рауля Бурдье о Сибири напоминает приключенческий роман с подробным описанием быта, нравов, обычаев народов Сибири, её природы, растительного и животного мира. Причём даже холод тут не инфернальный, как это часто бывает, когда пишут о России, а вполне переносимый.
Но вот началась Крымская война, и французам оказалось не до рассказов о Сибири. Зато Крым стал для них очень интересен[1151]. Рауль Бурдье не мог остаться в стороне и принял участие в создании большой коллективной работы, посвящённой Восточной войне. Он написал часть, посвящённую Крыму, его истории, населению, культуре, природе и климату и, главное, тому, что с ним стало после присоединения к России[1152]. И эта работа совершенно отличается по своему тону от рассказа о путешествии в Сибирь. Перед нами настоящий пропагандистский памфлет, который больше напоминает пасквиль, написанный в жёстком антирусском ключе, хотя Бурдье заверяет читателя, что его книга совершенно вне политики, это лишь рассказ о Крыме, созданный на основе описаний путешественников, историков и географов, которым французы до той поры слабо интересовались и который плохо знали.
В предисловии, датированном 28 октября 1854 года, автор чётко даёт понять читателю, что ему необходимо усвоить по прочтении этой книги. А усвоить он должен следующее: Крымское ханство до его «вероломной и одиозной оккупации» Россией было просто райским местом. Однако пришли русские, эти новые варвары и вандалы, и всё разрушили[1153]. И в таком плачевном состоянии Крым находится и спустя полвека после завоевания.
Русские в Крыму сознательно уничтожали всё: античные памятники, мечети, водопровод и городские фонтаны; они не уважали традиции и обычаи татарского населения. Их политика привела к опустению и стагнации почти всех городов Крымского полуострова: Керчи, Феодосии, Инкермана, которые к середине XIX столетия представляют собой, говоря его словами, «ещё дымящиеся руины». Однако Бурдье вынужден признать: что кое-что русские в Крыму всё-таки создали. Прежде всего, это Севастополь, построенный Екатериной II «для реализации её не просто имперских замашек, но для исполнения заветной мечты всех русских правителей — подчинить себе весь мир» и создать «всемирную империю»[1154].
Автор весьма впечатлён Севастополем, однако вывод делает в духе маркиза де Кюстина: Россия — это «царство фасадов», и всё в ней лишь видимость. Русские корабли пожирают черви, а укрепления не защищают порт со стороны суши и в целом негодные. Корабли построены из плохих материалов, а флот как таковой — просто «обман зрения», все деньги поглотила коррупция, матросы неумелые, а офицеры — неопытные[1155]. Севастополь, по его словам, очевидным образом демонстрирует характер так называемого русского величия: «монументальная и внушительная внешность, скрывающая реальную слабость»[1156] .
В пятой части этой работы о Крымской войне опубликован очерк, посвящённый императору Николаю I[1157]. Предисловие к нему написано Раулем Бурдье 30 марта 1855 года. Как опытный пропагандист, Бурдье снова наставляет читателя. Если раньше он писал о червях, пожирающих корабли, теперь пишет о червях, поедающих труп российского императора: «Странный поворот человеческой судьбы! Самый могущественный деспот, перед которым трепетали миллионы рабов, дрожа в слепом ужасе, теперь всего лишь неподвижный труп, призванный стать пищей для могильных червей»[1158]. И теперь этот деспот, «этот бывший властелин России, подавлявший столько свобод, чинивший такие репрессии, так угнетавший народы Польши, Кавказа и Крыма, предстанет перед высшим судом»[1159]. Что характерно, сам очерк о Николае, написанный другим автором — это весьма уравновешенное повествование. А главное, у очерка весьма оптимистичное окончание: основная цель нового императора Александра II — потушить огонь войны, разожжённый амбициями его предшественника[1160]. Война подходит к концу, императора Николая нет в живых, — отсюда и метаморфозы в восприятии.
Итак, работы Рауля Бурдье позволяют ещё раз убедиться в том, что формирование европейцами образа России было политически ангажированным и зависело как от внутриполитической ситуации в конкретной стране, так и от международной обстановки. Авторы работ о России зачастую были своеобразными политическими флюгерами, отражавшими настроения общества и выполнявшими определённый общественный заказ. Поэтому если на карикатурах времён Крымской войны изображаются полчища ужасных медведей, то после катастрофического поражения во Франко-прусской войне и последовавшего за этим русско-французского сближения медведь останется, но уже в образе защитника слабой и хрупкой Марианны от хищного немецкого орла[1161].
Историк-пропагандист Жюль Мишле: «Россия — это холера»
Французские историки романтического направления, создавая историю европейской цивилизации, исключали из неё Россию, формируя тем самым общественное мнение. Историк, конечно, должен заниматься наукой, но порой он превращается в пропагандиста, для которого истина уже не имеет никакого значения. Подобная трансформация произошла в годы Крымской войны с известным историком Жюлем Мишле (1798–1874), которого французы именуют «отцом исторического знания» и «творцом истории Франции». Другой знаменитый историк Ипполит Тэн назвал его не просто историком, но одним из величайших поэтов Франции, а его «Историю Франции» — «лирической эпопеей». Чувство сострадания и жалости, очень рано пробудившееся в Мишле, сохранилось в нём навсегда. Он всегда страдал вместе
Как и многие французские политики и общественные деятели, Мишле всегда симпатизировал полякам, а романтики особенно героизировали и романтизировали Польшу и её борьбу с Россией. Соответственно, любовь к судьбе несчастной Польши имела обратной стороной ненависть к её «угнетательнице» России, что наглядно проявилось в публицистических статьях Мишле, которые он начал писать в 1851 году, а три года спустя опубликовал в сборнике «Демократические легенды Севера». Эти статьи были написаны под влиянием работы А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России», в 1851 году изданной на французском языке. Это сочинение Мишле назвал «героической книгой великого русского патриота»[1162]. Правда, самому Герцену такая интерпретация его идей пришлась явно не по душе, более того, глубоко возмутила. Сразу после знакомства с первыми статьями Мишле 22 сентября 1851 года он опубликовал в Ницце брошюру под названием «Русский народ и социализм (Письмо к Ж. Мишле)»[1163].
Герцен писал: «Мы, оставившие Россию только для того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец, в Европе, — мы тут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооружённый огромным и заслуженным авторитетом, утверждает, что „Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла"»[1164].
Какой же образ России создал историк Мишле? Выступил ли он как исследователь или перед нами пропагандист, политически ангажированный автор, создававший крайне неприглядный образ нашей страны, точнее, образ
Мишле не оригинален: как и многие авторы, до него и одновременно с ним писавшие о России, он заново открывает европейцам нашу страну, подчёркивая, что до 1847 года «Россия, настоящая, народная Россия, была известна в Европе ничуть не больше, чем Америка до Христофора Колумба». При этом Мишле отмечает, что он прочёл «все более или менее значительные сочинения о России, опубликованные в Европе», которые его мало чем обогатили. Но почему? Потому что в большинстве своём эти сочинения, внешне серьёзные, внутренне являются легковесными и «описывают платье, но не человека»[1165]. Мишле же попытался создать психологический портрет русских, вложив в эту работу всю мощь своего эмоционального темперамента.
Портрет получился запоминающимся. Мишле буквально пылает ненавистью к русским. Нельзя не согласиться с мнением Ш. Корбе, отметившего, что Мишле ненавидит русских на физиологическом уровне, ненависть вызывает буквально сам факт их физического существования. Мишле входит в состояние экстатического транса от одного упоминания России; это слово для него является синонимом Сатаны. В своей «Истории Франции» он называет Россию «холодным полуголодным гигантом, пасть которого всегда разинута в сторону богатого Запада». Не только русские внушают ему физический страх, но и сама Россия[1166].
В годы войны важно создать крайне неприглядный образ противника. Мишле постарался на славу и, надо полагать, делал это искренне. Он дегуманизирует русских, отказывая им в праве не только быть нацией, но и людьми как таковыми: «Глядя на русских, ясно понимаешь, что это племя пока не развилось до конца. Русские — ещё не вполне люди. Им недостаёт главного свойства человека — нравственного чутья, умения отличать добро от зла…»[1167] Русские для него — это какая-то природная стихия: «Душа русского — стихия более природная, нежели человеческая. Добиться, чтобы она застыла, практически невозможно; она текуча, увёртлива»[1168].
Русские для Мишле — это «переменчивые обитатели океана северной грязи, где природа без устали соединяет и разъединяет, растворяет и разлагает на составные части, русские, кажется, и сами состоят из воды <…> Глаза их, удлинённые, но никогда не раскрывающиеся полностью, — не такие, как у остальных людей. Греки называли русских
Мишле задаётся вопросом: «Что же такое русский народ? Сообщество людей или ещё не организованная природная стихия? Может быть, это песок, летучая пыль?.. Или всё-таки вода?..» Русские — это даже не песок и не вода: «Нет, песок куда надёжнее, чем русский народ, а вода далеко не так обманчива»[1171].
При этом Мишле не отрицает, что у русских есть множество превосходных качеств: «Они кротки и уступчивы, из них выходят верные друзья, нежные родители, они человеколюбивы и милосердны. Беда лишь в том, что они напрочь лишены прямодушия и нравственных принципов. Они лгут без злого умысла, они воруют без злого умысла, лгут и воруют везде и всегда[1172]. Ложь — это главное свойство русских и собственно русской жизни: «В России все, от мала до велика, обманывают и лгут: эта страна — фантасмагория, мираж, империя иллюзий»[1173]. То есть перед нами устойчивый стереотип, что у русских нет нравственной основы, поэтому они, в отличие от европейцев, лишены моральных качеств, отсюда их тотальная ложь. В данном случае Мишле идёт строго по следам маркиза де Кюстина.
Что его отличает от Кюстина, так это тот факт, что в основу русской жизни Мишле ставит «коммуну» или «общину», и тут очевидно влияние Герцена: «Русская жизнь — это коммунизм»[1174]. Но дальше Мишле с Герценом расходится, поскольку община в России, как и всё остальное, представляется ему ложной. А вот с Кюсти-ном Мишле сближает то, что община для него — это тоже смерть: «общинный коммунизм, способствующий рождаемости, несёт в себе также начало совершенно противоположное — влекущее к смерти, к непроизводительности, к праздности. Человек, ни за что не отвечающий и во всём полагающийся на общину, живёт, словно объятый дремотой, предаваясь ребяческой беззаботности…»[1175]
В рамках общины крестьянин влачит абсолютно растительную жизнь: «Вот жизнь совершенно природная, в самом низшем, глубоко материальном смысле слова, которая принижает человека и затягивает его на дно. Мало труда, никакой предусмотрительности, никакой заботы о будущем. Женщина и община — вот две силы, помогающие жить мужчине. Чем плодовитее женщина, тем щедрее община. Физическая любовь и водка, и непрестанное рождение детей, которые тотчас умирают, после чего родители немедленно зачинают следующих, — вот жизнь крепостного крестьянина»[1176].
Мишле сравнивает общины сербов и черногорцев с русской общиной. Если первые для него — пример героической борьбы тех, «кто защищает Европу от варваров и стоит в авангарде борцов за свободу» (Мишле имеет в виду сербов и черногорцев, боровшихся с Османской империей —
Семья в России — не семья: «Разве жена здесь принадлежит мужу? Нет, прежде всего она принадлежит помещику. Она рожает ребёнка — как знать, от кого?» В России и община — не община: «С первого взгляда может показаться, что перед нами маленькая патриархальная республика, в которой царит свобода. Но присмотритесь внимательнее, и вы поймёте, что перед вами всего-навсего жалкие рабы, которые вольны лишь делить между собой тяготы рабского труда»[1180].
В общине — зародыш смерти и бесплодности. Человек, без всякого чувства ответственности, опирающийся на общину, будто остаётся в детском состоянии. Русские в ужасе от собственности. Те, кто становятся собственниками, быстро возвращаются к общине. Собственник разоряется; общинник не может разориться, потому что у него ничего нет. Свободным крестьянам ещё тяжелее, поэтому никто не стремится к свободе.
Помещик — вроде бы отец крестьянам, но на деле — жестокий царёк, управляющий своей деревней ещё более деспотично, чем император из Петербурга — всей страной. Правительство хуже любого барина и состоит из самых лживых людей, какие только встречаются в империи лжи. Оно именует себя русским, по сути же остаётся немецким. Не знающие российской жизни, чуждые русским нравам и русскому духу, всегда готовые надругаться над кротким и легкомысленным русским народом, извратить его исконные похвальные свойства. Церковь только называется церковью, являясь частью государственной машины. Священник — не кто иной, как чиновник. «Вот церковь, в которой всё от материи и ничего — от духа». Император — «самый лживый из всех лживых русских, верховный лгун, царящий над всеми прочими лгунами»[1181].
Ложь в России — абсолютно во всём: «Ложь — в общине, которую следовало бы назвать мнимой общиной. Ложь — в помещике, священнике и царе. Крещендо обманов, мнимостей, иллюзий!» Ложь — основа внешней политики России и её оружие против Европы[1182].
Итак, Россия — «царство фасадов», иллюзия и обман, и император это прекрасно знает: «Каждый день император убеждается, что его громадная власть — не более чем иллюзия, что его могущество — не что иное, как бессилие; жизнь напоминает ему об этом безжалостно и едва ли не насмешливо <…> Земного бога обманывают, обворовывают, осмеивают и оскорбляют!» Однако, отмечает Мишле, «постоянства нет даже в обмане <…> Так живёт эта непостоянная держава»[1183].
Главный же вывод Мишле таков: «Восхитительно точное определение было дано России, этой разрушительной силе, этому ледяному яду, который она медленно разносила, и который ослабляет жизненные силы, парализует будущие жертвы, лишая их всякой защиты: „Россия — это холера"»[1184]. Тут уместно вспомнить, что
«История Святой Руси» Гюстава Доре: крестовый поход цивилизации против варварства
Не только писатели, поэты и публицисты горячо откликались на вопросы текущей политики, но и художники. Во Франции жанр политической карикатуры был весьма популярен уже в годы Июльской монархии, достаточно вспомнить жёсткие социальные карикатуры Оноре Домье.
В годы Крымской войны во Франции была опубликована книга, весьма необычная по своему жанру — «История Святой Руси», написанная известным живописцем, графиком и иллюстратором Гюставом Доре (1832–1883).
В этой работе, которую можно считать настоящим русофобским бестселлером, происхождение России, её история, политическое устройство получили фантастическую и крайне язвительную интерпретацию. Сам жанр работы, как уже отмечалось, был новаторским — графический роман, иллюстрированная история, где под иллюстрациями представлены краткие тексты. Сочетая карикатурные изображения с едкими комментариями, Доре изображает Россию гротескно и откровенно издевательски. Это подчёркнуто уже в самом названии: «Чрезвычайно образная, увлекательная и причудливая история Святой Руси по старинным источникам и историкам: Нестору, Никону, Сильвестру, Карамзину, Сегюру и др. в 500 рисунках с комментариями». Свою книгу Доре начинает с изображения чёрного квадрата, поясняя, что «в непроглядной тьме затеряно начало истории России», а первый русский появился в результате «порочной связи» белого медведя и моржихи: «Если верить древнейшим источникам, между 2-м и 3-м годами могучий белый медведь Полнор пленился многообещающей улыбкой красотки-моржихи. В результате этой порочной связи на свет появился русский». Правда, сообщает он, «другие летописцы в качестве прародительницы русских упоминают не красотку-моржиху, а заурядную самку пингвина»[1185].
Древние русские занимались постоянными драками, в которых калечили друг друга. В один прекрасный момент они поняли, что должны выбрать себе правителя. «После недолгого выяснения отношений спорящие партии сошлись на том, что для управления народом требуется один, однако целый, мужчина. Но в ходе усиленных поисков обнаружилось, что среди уцелевших никто (даже люди, имевшие при себе все конечности) не жаждет возглавить массы. Таким образом, возникла необходимость пригласить претендента — из соседней Азии»[1186]. Так появился Рюрик, который, заполучив трон, тотчас же направил свои стопы к Константинополю. «Но вскоре ему пришлось возвратиться домой, чтобы умереть от почечной колики. Его престолонаследник Игорь также направил свои стопы к Константинополю, но вскоре вернулся в Новгород, где, подобно Рюрику, поспешил умереть от почечной колики <…> Когда же и унаследовавший трон Изяслав обнаружил у себя симптомы этой семейной болезни, лейб-медик дал ему совет: чтобы победить Турцию, достаточно овладеть Чёрным морем да излечиться от воображаемой хвори»[1187]. Как видим, здесь Доре указывает на якобы заветную цель всех русских государей — Константинополь.
Ивана Грозного Доре даже не желает описывать: «Многие историки (чтобы не сказать: все) посвятили толстые тома эпохе правления этого чудовища. Нам же, любезный читатель, лучше забыть о кровавом демоне, созерцание которого столь ужасно, что способно огрубить чувства»[1188].
Исследуя деятельность Петра I, Доре подчёркивает, что этот правитель стремился всё познать и всему научиться, и «столь разнообразная деятельность привела к тому, что взор его утратил прежнюю выразительность, ибо один глаз стал глядеть на Восток, а другой — на Запад»[1189].
Главная идея Петра — это идея мирового господства: «В ту роковую ночь посетили его невероятные честолюбивые грёзы. Снилось Петру, что, укрывшись за Северным полюсом, сдирает он с глобуса карту Европы и, макая в татарский соус, поедает её с недюжинным аппетитом <…> Но жёсткие Франция и Англия ухитряются так расцарапать ему нёбо, что он немедленно извергает их из себя, чтобы не задохнуться»[1190].
Главным специалистом по российской истории у Гюстава Доре выступает Франсуа Рабле, на которого художник ссылается как при анализе царствования Петра Великого, так и при оценке деятельности императора Николая I. У Николая та же цель, что у Петра: «водрузить русские знамёна во всех столицах варварской, многогрешной Европы. О, этот боевой клич: „1812-й! 1812-й!" В какое лихорадочное возбуждение он меня приводит! Я буквально плачу от гордости и от счастья»[1191].
Однако все усилия России по достижению мирового господства тщетны, и Доре изображает это в виде оплавленной свечи, на которую безуспешно пытаются вскарабкаться русские, поскольку оплывающий свиной жир обрушивается на взбирающихся по шесту смельчаков. Свеча у Доре становится символом напрасных усилий России, которые тают при свете дня, а также символом недоступного для России просвещения, невозможности её участия в делах цивилизованного мира. Подобраться к пламени смогла лишь русская летучая мышь, но в результате несчастное животное осталось без крыльев[1192].
Произвольно излагая историю России, Доре намеренно искажает последовательность правителей, родственные связи и даже имена. Ряд иллюстраций сопровождается насмешливыми стихотворными подписями. Тот факт, что Доре ссылается на Рабле, который, по понятным причинам, ни о Петре, ни о Николае писать никак не мог, весьма показателен. Доре это превращает в шутку, но эта шутка лишний раз подтверждает, что иностранцы зачастую и не пытались узнать русских, они заранее знали, что о них напишут и какими их представят. Поэтому к Рабле можно апеллировать буквально по всем вопросам, ведь свой вывод о России французы уже сделали.
Когда по окончании Крымской войны в Париже начала работу мирная конференция, книга была выкуплена властями в магазинах и уничтожена, поскольку вести переговоры с державой, чей облик выставлен в столь карикатурном виде, было совсем не дипломатичным, тем более что Наполеон III был настроен на сближение с Россией. В Германии полное издание книги Доре вышло в 1937 году небольшим тиражом для библиофилов, но было тут же арестовано — вероятно, из-за интриг внутри фашистской верхушки. Официальный запрет звучал удивительно: данное произведение представляет собой большевистскую пропаганду, поскольку царские времена представлены в чёрном цвете. Только часть тиража дошла до подписчиков, остальная часть, непереплетенная, погибла на складе.
Карл Маркс и «кровавое болото монгольского рабства» как «колыбель Московии»
Поделиться книгой: