Помоги проекту - поделись книгой:
Парадокс истории: Россия восприняла учение Карла Маркса и Фридриха Энгельса как программу к действию, реализовав их идеи на практике и создав первое в мире государство рабочих и крестьян. Но между тем классики марксизма испытывали непреодолимое отвращение к славянам в целом и к русским в частности. Это было обусловлено не только классовой ненавистью вождей пролетариата к самодержавию, но и шовинистическим отношением к славянам, а также личной неприязнью к деятелям русской политической эмиграции — А. И. Герцену, М.А. Бакунину, П.Н. Ткачёву, то есть к конкурентам в борьбе за лидерство в европейском рабочем и социалистическом движении[1193].
На Карла Маркса большое влияние оказали идеи Дэвида Ур-кварта, с которым он познакомился в Лондоне, где в 1849 году получил политическое убежище. Именно под его влиянием Маркс начал кампанию против России как врага свободы и стал писать памфлеты, направленные против нашей страны и внешней политики Пальмерстона[1194], обвиняя его, как и Уркварт, в том, будто он является тайным агентом царя. Как отмечал М. Малиа, этот экономический материалист настолько увлёкся, что не заметил: «мессианское» стремление России к мировому господству не соответствует представлениям о статичном восточном деспотизме[1195].
В начале 1856 года Маркс задумал работу по истории русско-английских отношений в XVIII веке. По сути, он написал памфлет военного времени, опубликованный в газетах Уркварта «Шеффилдская свободная пресса» и «Свободная пресса». Как отмечал А. И. Герцен, Уркварт, «думавший и открыто говоривший, что от Гизо и Дерби до Эспартеро, Кобдена и Маццини все — русские агенты», был просто кладом «для шайки непризнанных немецких государственных людей, окружавших неузнанного гения первой величины — Маркса»[1196].
В этой работе, которая вышла под названием «Разоблачения дипломатической истории XVIII века», Маркс предстаёт вовсе не оригинальным пропагандистом, он транслирует уже сформировавшиеся стереотипы[1197]. По Марксу, «колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов». Современная Россия, по его мнению, есть не что иное, как «преображённая Московия»[1198]. Стремление России овладеть Константинополем является лишь продолжением политики Рюриковичей, перенёсших свою столицу из Новгорода в Киев, чтобы быть поближе к Византии. Византия стала образцом русской религии и цивилизации, а также целью вечных устремлений России: «Если современная Россия жаждет овладеть Константинополем, чтобы установить своё господство над миром, то Рюриковичи, напротив, из-за сопротивления Византии и Цимисхии[1199] были вынуждены окончательно установить своё господство в России»[1200].
Маркс, как и все типичные пропагандисты, пишет о неизменности московских порядков со времён Ивана III. Современная российская дипломатия, по его мнению, восприняла все повадки Ивана III: «Некоторые постоянно употребляемые современной русской дипломатией выражения, такие как великодушие, уязвлённое достоинство властелина, заимствованы из дипломатических инструкций Ивана III»[1201]. Более того, по Марксу, между политикой Ивана III и политикой современной России существует не просто сходство, а тождество[1202]. Политика Ивана Калиты, Ивана III, Петра Великого и современной ему России неизменна: «как бы ни менялись название, местопребывание и характер используемой враждебной силы», суть остаётся той же[1203]. Однако именно Петра I Маркс называет «творцом современной русской политики»: он лишил московитов старого метода захватов чисто местного характера, «стал преследовать более широкие цели и стремиться к неограниченной власти <…> Он превратил Московию в современную Россию тем, что придал её системе всеобщий характер, а не тем лишь, что присоединил к ней несколько провинций» [1204].
При этом «если московитские цари, осуществлявшие свои захваты, главным образом используя татарских ханов, должны были татаризировать Московию, то Пётр Великий, который решил действовать, используя Запад, должен был цивилизовать Россию»[1205]. Война со Швецией, отмечает Маркс, стала главной войной Петра: «Всё, что он создал, зависело от завоевания балтийского побережья». В результате «превращение Московии в Россию осуществилось путём её преобразования из полуазиатской континентальной страны в главенствующую морскую державу на Балтийском море»[1206].
Общий итог размышлений Маркса таков: «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства <…> даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином.
Впоследствии Пётр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира»[1207].
Как видим, весь набор классических штампов о России у Маркса присутствует, и в этом отношении его концепция не отличается новизной. Во многом он лишь транслирует идеи Уркварта. Но если Уркварт остался в истории антирусским пропагандистом, то русофобская в своей основе концепция Маркса и Энгельса была взята на вооружение в самой России.
Войны рано или поздно заканчиваются. Подписанием Парижского мирного договора 1856 года завершилась Крымская война, результаты которой были для России не столь тяжёлыми, сколь унизительными. Однако изменился ли взгляд на Россию по её окончании, когда отношения между Россией и Европой начали восстанавливаться?
Глава 9. МИР ПОСЛЕ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
И НОВЫЕ «РУССКИЕ УГРОЗЫ»
Польское восстание 1863 года и «Мученица Польша» Жюля Мишле
По окончании Крымской войны отношения между Россией и европейскими державами начинают быстро восстанавливаться. Император Наполеон III, взявший курс на примирение и тесное сотрудничество с Россией, видел в ней влиятельного союзника в игре против Австрии, который мог также противостоять чрезмерно усилившейся Великобритании[1208].
Изменению взгляда на Российскую империю способствовали и перемены в её внутренней жизни, а именно Великие реформы императора Александра II. Эта «революция сверху» привела к тому, что Россию начинают воспринимать как европейскую державу, — и разрыв между ней и Западом резко сокращается. В то же время для тех, кто был разочарован в западной цивилизации, архаичное сельское русское общество казалось оазисом первобытной славянской души, духовного начала, быстро исчезающего в индустриальном и городском мире Европы[1209].
Однако Запад никогда не был единым целым, и Европа англофранцузская и австро-германская смотрели на Россию по-разному. Кроме того, если для либеральной Европы Россия становится не более чем предметом исследования, то отношение европейских левых было весьма двусмысленным: социалисты ненавидели российское самодержавие, но в то же время полагали, что в России мог разгореться большой революционный пожар[1210], который её бы и ослабил.
Но ожидаемого сближения между Россией и Европой не состоялось: польский вопрос в очередной раз спровоцировал мощную волну антирусских настроений, и наиболее ярко это проявилось во Франции.
Вторая империя во главе с Наполеоном III унаследовала от прежних режимов устойчивые полонофильские настроения, и император был вынужден считаться с ними в ещё большей степени, чем король Луи-Филипп Орлеанский. В то же время Наполеон III, как и его дядя, был прагматиком, поэтому своей главной задачей считал освобождение Франции от ненавистной Венской системы, а не помощь полякам[1211]. Так европейцы воспринимали польские дела и прежде, Польша была для них лишь разменной монетой в европейской политике и в отношениях с Россией, однако фактор общественного мнения сбрасывать со счетов было нельзя.
В 1860–1861 годах в Царстве Польском развернулось широкое манифестационное движение, в условиях патриотического подъёма возродились надежды шляхты. 8 апреля 1861 года в ходе очередного выступления российские войска открыли в Варшаве огонь по демонстрантам. Похороны пяти погибших превратились в манифестацию и вызвали волну солидарности в Европе. Торжественные молебны в память о погибших прошли в Париже, Лондоне, Брюсселе, Стамбуле, а польская эмиграция усилила свои нападки на Россию[1212].
Французский живописец Тони Робер-Флери (1837–1911) написал на эту тему большую картину. Как писал русский общественный деятель тех лет В. И. Аскоченский в журнале «Домашняя беседа»[1213], художник изобразил этот сюжет «в совершенно искажённом виде и в самом благоприятном для мятежников, представленных страждущими невинностями и беззащитными жертвами мнимого зверства». Вот как Аскоченский описывал это полотно: «Картина изображает Варшаву, объятую пламенем; на улицах толпы народа, молящегося Богу в самых патетических позах, со слезами умиления на глазах, с руками, поднятыми к небу. На первом плане русские солдаты прикалывают штыками молящихся стариков, жён и детей; вдали виден дым пушечных выстрелов; и среди молящейся толпы падают раненые и валяются убитые юноши и девицы. Словом, картина представляет беззащитный город, взятый приступом дикими ордами Аттилы или Чингисхана, жители которого обречены поголовно на смерть»[1214].
Как подчёркивал русский публицист, картина была выставлена в Париже в одном из лучших магазинов, на самом бойком месте и привлекала «огромные массы парижан, которые плачут об участи Польши, проклинают Россию и, конечно, от души верят в ужасное варварство русских»[1215].
Польская эмиграция не могла остаться равнодушной к работе Робера-Флери. Один из поляков написал стихи в честь художника, которые тут же были переведены на французский язык и опубликованы. На обложке были перечислены все территории, о присоединении которых мечтали поляки: Русь Белая, Русь Червонная, Русь Чёрная, Волынь, Подолия, Смоленск, Жмудь, Украина, а также помещена подпись: «Тони Роберу-Флери от эмиграции польской за патриотическую картину —
Эти стихи раздавались парижанам бесплатно или продавались по очень невысокой цене, и таким образом, как отмечал Аскочен-ский, антирусская пропаганда распространялась весьма быстро[1216].
Спустя два года, 22 января 1863 года, в Варшаве вспыхнуло восстание. Европа снова живо откликнулась на события в Царстве Польском. Уже знакомый читателю Жюль Мишле написал сборник статей под названием «Мученица Польша»[1217]. В этих текстах он чуть смягчает прежний взгляд, называя главной чертой русской души страдание, а главным признаком русского человека — «разбитое сердце»[1218].
Однако по отношению к России как таковой его позиция не меняется. Если Польше Мишле предсказывает великое будущее, то будущее России, по его словам, — это смерть: «Жестокий Пётр Великий создал империю, убив нацию»[1219]. Россия — это не только смерть, это ещё и бесконечный террор, а император Николай I, отмечает Мишле, возомнил себя Иваном Грозным. Более того, по мнению историка, Россия постоянно «живёт в 1793 году». Мишле имеет в виду якобинский террор в годы Французской революции. «Россия может убить за один взгляд. Несчастье тому, кто видит!» — и снова возвращается к своему диагнозу, поставленному России: «Россия — это холера». Но теперь у него появляется ещё один образ: Россия — это людоед, желающий поглотить всю Европу[1220].
При этом, подчёркивает Мишле, с каждым новым правителем ничего не меняется, система остаётся той же, как и просчитанная жестокость народа: «Слепой, дикий, необузданный, он грабит, убивает, сжигает. Таким он был во время бесчинств в Варшаве, таким он был в марте 1863 года. Если там и был какой-нибудь благородный офицер, в целом это ничего не меняет». Но дальше историк, точнее, пропагандист Мишле ставит вопрос о военной силе России и делает вывод о том, что Россия — это колосс на глиняных ногах: «Никакой серьёзной армии или администрации не существует», — подчёркивает он и приводит в качестве примера неслаженность действий русской администрации в годы Крымской войны[1221].
Набирающий силу панславизм он также оценивает скептично, подчёркивая, что «из России, из её византийско-монгольского Кремля, хотели сделать святую святых славянского мира», а саму идею панславизма он именует смешной: «Какая смешная идея, подчинить высшие племена этой великой расы (поляков, сербов, богемцев и т. д.), эти поэтические страны, овеянные в Европе такой славой, финно-татарскому племени, у которого славянская кровь (под монголами и немцами) отчаянно разбавлена!»[1222]По словам Мишле, все славянские народы, с которыми соприкасается Россия, становятся бесплодными и униженными. Он предостерегает, что то же самое произойдёт с восточными народами, если Россия обратит свой взор на них. Все его симпатии целиком на стороне Польши: «Польша — это сердце Севера». Более того, Польша для Мишле — это сама Франция[1223].
В этом же сборнике был опубликован цикл статей под названием «Мученики России». Для Мишле «мученики» — это не все русские, а только русские оппозиционеры, противники власти, Герцен и Бакунин. В целом же Россия — это апофеоз смерти: «Политическая жизнь? Уничтожена. Литературная жизнь? Уничтожена»[1224].
Прошло десять лет после восстания в Польше. Для Франции ситуация кардинально изменилась: Франко-прусская (или, как её сейчас именуют, Франко-германская) война 1870–1871 годов окончилась поражением и национальным унижением; уже мощная Германская империя вновь запугивает Францию, и обессиленная Третья республика ищет помощи у самодержавной Российской империи. Романтик Жюль Мишле, будучи рациональным французом, перестроился. В своей «Истории XIX века», опубликованной в 1872–1875 годах, описывая Наполеоновские войны и Русскую кампанию Наполеона, он уже не позволяет себе пропагандистских выпадов о том, что русские — это вообще не люди, а моллюски на дне морском, и о том, что Россия — это холера и ложь. Теперь Россия предстаёт великой державой, достойной победить Наполеона, и именно Наполеон Бонапарт описывается как величайший лжец[1225]. И даже крестьянская община — это уже не смерть, как писал Мишле в «Демократических легендах Севера». Крестьяне вовсе не ведут растительную жизнь, они желают освобождения, но только с землёй; они следуют своим традициям, чтут своих святых. И для Наполеона «оказалось делом крайне трудным вести французскую армию в стране не фанатичного ханжества, как Испания, но сильно подчинённой местному культу»[1226].
Таковы метаморфозы французской души. Изменилась политическая конъюнктура, ухудшилось международное положение Франции — и страстный романтик и пропагандист Жюль Мишле, буквально всей душой ненавидевший Россию и русских, превратился в уравновешенного, рационального и вполне объективного историка, «забывшего» о своих текстах 1850-1860-х годов. В России книги Жюля Мишле активно издавались, начиная с XIX столетия, а в 2022 году впервые на русском языке в шести томах было опубликовано полное комментированное издание его «Истории Французской революции».
Опасные русские связи Виктора Гюго
На восстание в Польше откликнулся и Виктор Гюго. После государственного переворота Луи-Наполеона Бонапарта 2 декабря 1851 года Гюго отправился в изгнание на английский остров Джерси[1227]. Когда колония французских «изгнанников» была выселена английским губернатором острова, Гюго обосновался на острове Гернси. Там, остро переживая свою судьбу, он создаёт вокруг себя ореол страдальца и мученика. Чувствуя себя пророком, он был готов пророчествовать и благословлять всех, кто обращался к нему за помощью.
Когда по окончании Крымской войны до Гюго доходят «голоса из России», ставшей на путь реформ, он ищет повод выразить своё одобрение «молодой России», протянуть ей руку помощи, как он протягивал её итальянцам, испанцам, грекам. Посредником между ним и Россией становится А. И. Герцен, начало переписки с которым относится к середине 1850-х годов. Русскими знакомыми «пророка в изгнании» были эмигранты, группировавшиеся вокруг «Полярной Звезды» и «Колокола», и под их влиянием формировался взгляд Гюго на Россию. Герцен пригласил его к сотрудничеству в «Полярной Звезде» (аналогичные приглашения получили Дж. Мадзини, Л. Блан, П.-Ж. Прудон, Ж. Мишле), и писатель с живостью согласился[1228].
15 февраля 1863 года в разгар польского восстания Герцен напечатал в «Колоколе» воззвание к русскому войску с призывами прекратить братоубийственную бойню и не сражаться с поляками. Автором этого документа был Гюго. Вот его текст: «Солдаты, будьте людьми. Слава эта представляется вам теперь, воспользуйтесь ею. Если вы продолжите эту дикую войну; если вы, офицеры, имеющие благородное сердце, но подчинённые произволу, который может лишить вас звания и сослать в Сибирь; если вы, солдаты, крепостные вчера, рабы сегодня, невольно оторванные от ваших матерей, невест, семейств, вы, телесно наказываемые, дурно содержимые, осуждённые на долгие годы военной службы, которая в России хуже каторги других стран, — если вы, сами жертвы, пойдёте против жертв, если вы в тот торжественный час, когда скорбящая Польша восстаёт, когда ещё есть время выбора между Петербургом и Варшавой, между самовластием и свободой; если при этом роковом столкновении вы не исполните единого долга, лежащего на вас, долга братства, если вы пойдёте с царём против поляков, если вы станете за их и за вашего палача; если вы в вашем рабстве научились только тому, чтоб поддерживать притеснителя; если вы, имеющие оружие в руках, отдаёте его на службу чудовищному деспотизму, давящему русских так же, как поляков; если вы, вместо того чтоб обернуться против палачей, подавите числом и превосходством средств героическое народонаселение, выведенное из терпения, заявляющее своё святое право на отечество; если в XIX столетии вы зарежете Польшу, если вы сделаете это, — знайте, люди войска русского, что вы падёте ниже вооружённых ватаг Южной Америки и возбудите отвращение всего образованного мира. Преступления силы остаются преступлениями, и общественное отвращение — уголовное наказание их. Воины русские, вдохновитесь поляками, не сражайтесь с ними. Перед вами в Польше не неприятель — а пример. Готвиль-Хаус, февраля 1863. Виктор Гюго»[1229].
Перед нами устойчивый набор стереотипов о Сибири, рабстве, крепостничестве, самовластии, деспотизме. В то же время воззвание Гюго вряд ли можно отнести к образцам политической пропаганды. Оно ориентировано больше на офицерскую элиту, а не на солдат. Гюго, к этому времени восторженный поклонник Наполеона Бонапарта, опубликовавший в 1862 году «Отверженных»[1230] с главами, посвящёнными Ватерлоо, явно не дотягивает до наполеоновского пропагандистского мастерства.
Как отмечал сам писатель в письме редактору брюссельской газеты
Одновременно с «Колоколом» воззвание появилось во французской печати, в частности в газете
Виктор Гюго и в последующие годы поддерживал связи с русскими революционерами и всячески им содействовал. Например, к началу 1880-х годов относятся несколько его выступлений в защиту русских революционеров, одно из которых было связано с делом Льва Гартмана. 19 ноября 1879 года была совершена попытка покушения на императора Александра II: террористы заминировали железнодорожное полотно, однако вместо поезда, в котором из Крыма возвращалась царская семья, был взорван состав, в котором ехала свита. Гартману, одному из организаторов теракта, удалось сбежать в Париж, один из центров русской политической эмиграции. Когда об этом стало известно в российском посольстве, князь Н. А. Орлов потребовал ареста террориста и его выдачи российским властям. Гартман был арестован, однако против его экстрадиции в Россию русские эмигранты развернули активную кампанию. К ней подключился и Виктор Гюго. В радикальных изданиях было опубликовано его обращение «К французскому правительству», датированное 27 февраля 1880 года и тут же перепечатанное во многих газетах Европы и Америки. В нём говорилось: «Вы — правительство лояльное. Вы не можете выдать этого человека, между вами и им — закон, а над законом существует право. Деспотизм и нигилизм — это два чудовищных вида одного и того же действия, действия политического. Законы о выдаче останавливаются перед политическими деяниями. Всеми народами закон этот блюдётся. И Франция его соблюдёт. Вы не выдадите этого человека. Виктор Гюго»[1232].
Действительно, под давлением общественного мнения французское правительство приняло решение в пользу Гартмана. Он был освобождён 7 марта и тотчас же отправлен властями Франции в Дьепп, откуда уехал в Лондон. Вскоре в радикальных парижских органах появилось открытое письмо русских эмигрантов-революционеров под заголовком «Врагам выдачи», посвящённое всем французам, поддержавшим и защищавшим Гартмана, в том числе и Гюго. Последний опубликовал в газетах письмо к президенту Французской Республики Жюлю Греви с поздравлениями по поводу принятого французским правительством решения[1233].
Спустя год русские эмигранты обратились к Гюго за содействием в деле Геси Гельфман, арестованной через два дня после смертельного покушения на императора Александра II 1 марта 1881 года. Она была приговорена к смертной казни через повешение, однако исполнение приговора замедлилось по причине её беременности. Неизвестно, дошла ли просьба до Гюго, но сам факт обращения к нему показателен[1234].
В 1882 года Виктор Гюго возвысил свой голос в связи с «процессом двадцати». Речь шла о процессе над народовольцами, из которых десять человек были приговорены к смерти. В марте этого года Гюго напечатал в газетах открытое письмо-протест: «Происходят деяния, странные по новизне своей! Деспотизм и нигилизм продолжают свою войну, разнузданную войну зла против зла, поединок тьмы. По временам взрыв раздирает эту тьму; на момент наступает свет, день среди ночи. Это ужасно! Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма; среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!) обречены смерти, и десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. Зачем? Зачем эта травля? <…> Я прошу милосердия для народа у императора! Я прошу у бога милосердия для императора»[1235].
Гюго выступает одновременно против деспотизма и нигилизма. И то и другое — зло. Он вновь возвращается к теме борьбы за отмену смертной казни, которую он поднял ещё в 1829 году. Что характерно, русскими революционерами это воззвание было воспринято как «лживое произведение», свидетельствующее «о всё прогрессирующем падении гения писателя»[1236].
Об этом письме стало известно в России. Император Александр III, возможно, не без влияния воззвания Гюго согласился помиловать пять человек. Когда это известие по телеграфу было передано писателю, находившемуся на банкете, он встал и произнёс тост: «Пью за царя, который помиловал пять осуждённых на смерть и который помилует и остальных пятерых»[1237].
Виктор Гюго, великий поэт и писатель-романтик, защитник всех слабых и угнетённых, симпатизировал и российским «борцам с режимом», революционным демократам. Однако, истинный гуманист, солидаризироваться с террористами он не желал, считая деспотизм и нигилизм силами тьмы, ведущими войну зла против зла.
Расовые концепции русофобии: польский историк-любитель Франтишек Духинский
При объяснении феномена инаковости русских на Западе традиционно использовались две аргументации. В соответствии с первой, исторической, неполноценность русских связывалась со спецификой исторического развития, прежде всего с наследием Орды. Согласно второму подходу, генетическому, или расовому, речь идёт о якобы особой генетической ущербности русских. Русских представляют не просто отсталым народом, а органически неполноценным, неспособным воспринимать «западные ценности». В 1890 году Редьярд Киплинг в рассказе «Бывший» писал: «Поймите меня правильно: всякий русский — милейший человек, покуда не напьётся. Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтоб к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в этническое недоразумение[1238], с которым, право, нелегко иметь дело»[1239].
Россия, по отношению к которой ещё в эпоху открытия Московской Руси начал формироваться концепт ученичества и взгляд через колониальную оптику, идеально вписывалась в эту схему[1240]. Несмотря на то, что Российская империя являлась великой державой и была равноправной участницей международных отношений, в годы их обострения к ней применялся всё тот же концепт варварства, но уже окрашенный в тона расового превосходства.
Поэтому русофобию можно рассматривать как разновидность расизма, когда русские объявляются людьми низшего порядка или вовсе нелюдьми. Г. Меттан, отмечая сходство между русофобией и расизмом, подчёркивает: её цель — «во что бы то ни стало принизить „другого", чтобы сподручней над ним властвовать»[1241]. Исследователь проводит аналогии между русофобией и антисемитизмом и отмечает, что они не являются временными явлениями, связанными с определёнными историческими событиями. Как и антисемитизм, русофобия коренится прежде всего в сознании, причём независимо от того, как ведёт себя объект неприязни. Как и антисемитизм, русофобия стремится возвести в принцип отдельные негативные свойства предмета ненависти — варварство, деспотизм, территориальную экспансию. И тогда ненависть к нации становится оправданной[1242].
В этих условиях антирусские заявления и идеи, в том числе основанные на расовых теориях, оказались весьма востребованными, а сам термин «раса» вошёл в научный оборот ещё в 1830-е годы.
Одной из самых спорных тем расологической науки XIX столетия был вопрос о расовом характере финно-угорских народов. Наибольшее распространение получила «туранская теория», утверждающая их переходный (или смешанный) характер между монголоидами и европеоидами. «Туранцами» тогда стали именовать все кочевые племена, а в туранскую расу объединять тюрок, монголов и финно-угров[1243]. В соответствии с этой теорией русские были объявлены не славянами, а потомками смешения крови финно-угров, монголов, тюркских народов и славян, то есть «грязнокровками», что по расистским понятиям оценивается гораздо хуже, чем принадлежность к низшим расам (в расовых теориях национал-социалистов главным злом считалось именно смешение рас). Согласно получившей большую популярность теории неравенства рас Артура де Гобино (в 1853 году вышла его книга «Опыт о неравенстве человеческих рас»), представители туранской расы воспринимались как интеллектуально более слабые и неспособные к прогрессу народы. По его мнению, славяне имеют арийское происхождение, однако они «вступили в разрушительное соседство с финнами», в результате чего получили «большую порцию жёлтой крови» и сильно опустились в расовой иерархии[1244].
Эти умозаключения стали основой для заявлений о том, что русских нельзя считать людьми. Похожий мотив активно использовался уже в наполеоновской пропаганде, имевшей целью расчеловечивание «казака», то есть русского как такового. Лишение русских, или московитов, человеческого статуса — естественное продолжение логики противопоставления Запада и России как во всём друг другу чуждых. Сюда же можно отнести образ медведя: русские — не люди, они просто животные.
Особенно активно такой подход в XIX столетии разрабатывался польскими авторами. В польской культуре этого времени Россия традиционно называлась
Именно в 1858–1861 годы, которые были отмечены очередным обострением польского вопроса, в Париже выходит главный труд Духинского — «Основы истории Польши и других славянских стран и Москвы» в трёх частях[1248].
Духинский был просто одержим ненавистью к России, видевшейся ему извечным агрессором, нападавшим на польские земли и потому виновным в трагической судьбе его родины. Для обоснования идеи о том, что эти земли именно польские и по праву должны принадлежать Польше, он создал особую расовую теорию и своеобразную историческую концепцию. Духинский исходил из привычного для польской культуры представления, что вся Русь входила в состав Польши, а Московия к Руси исторически никакого отношения не имела. В состав Руси он включал не только Западную Русь, но также Литву и бывшие земли Великого Новгорода[1249].
Духинский утверждал, что великорусы, или «москали», не относятся к славянскому и даже к арийскому племени, а составляют подвид туранского племени наравне с монголами и только присваивают себе имя русских, которое, по справедливости, принадлежит только малорусам и белорусам, близким к полякам по своему происхождению[1250]. При этом он был убеждён, что эти идеи являются вовсе не гипотезой, а результатами настоящего научного исследования, которые никогда не могут быть опровергнуты, «как никогда земля Польши не перестанет относиться к европейской системе, а земля Москвы к азиатской системе…» Те же, по его словам, кто утверждает, будто прогресс человечества опровергнет эти положения, «грешат перед законом божьим, ибо <…> даже святость поляков и святость москалей будет разной…»[1251]
«Москали» — не только не славяне, но и не христиане «в духе славян и других индоевропейских христиан. До сего дня они пребывают номадами <…> Да, вечно они пребудут туранцами и никогда не сделаются индоевропейцами. Московиты, крестьяне и дворяне, нравственно гораздо ближе к крестьянину и дворянину китайскому, чем к крестьянину и дворянину белорусскому и малорусскому»[1252]. Более того, утверждает Духинский, ссылаясь на польского историка Рульера, московиты — не только туранцы и нехристи, они потомки «десяти израелитских колен», смешавшихся с московитами. Духинский писал: «При Иване III привязанность к иудаизму проявилась с таким могуществом, что этот государь был обязан терпеть в Москве даже митрополита, который был евреем <…> Первейшие государственные люди были из московских жидов, и в его-то именно царствование был поставлен вопрос самим правительством — не должны ли московиты признать иудаизм государственной религией»[1253].
Противостояние Московии и Польши Духинский воспринимал как конфликт христианства с «поганскими» народами Востока. Московское царство, по его утверждению, не являлось наследником Киевской Руси. Россия правит Малороссией вследствие её завоевания Петром Великим, которое произошло в 1709 году в результате Полтавской битвы[1254]. А потом уже императрица Екатерина II «постановила указом, что московиты суть русские и европейцы <…> Этот указ всеми своими словами доказывает лучше, чем всякое другое соображение, что она говорит кочевому народу, которому хочет привить вкус к земледелию. Но это напрасно…»[1255]
В «научных» трудах Духинского много весьма любопытных деталей, не имеющих, конечно, отношения к науке, но всерьёз воспринимавшихся читателями. Так, например, границу между Европой и Московией Духинский проводил в том числе по такому критерию, как употребление пива: «Географические границы, где употребляют пиво в Европе, кончаются восточными границами Польши и Малороссии. Московиты не знают более пива; с Московии начинается кумыс, который сопровождает путешественника до Тихого океана. Московиты, впрочем, ныне делают свой квас не из молока кобылиц, а из солода»[1256].
Карл Маркс с большим интересом отнёсся к концепции Духинского и высказался в её поддержку: «Он утверждает, что настоящие московиты, то есть жители бывшего Великого княжества Московского, большей частью монголы или финны и т. д., как и расположенные дальше к востоку части России и её юго-восточной части <…> Я бы хотел, чтобы Духинский оказался прав и чтобы по крайней мере этот взгляд стал господствовать среди славян»[1257].
В духе французских пропагандистов, в частности, аббата Прадта, Духинский мечтал видеть Европу единой федерацией во главе с Францией для того, чтобы воевать с туранской Московией. Он призывал: «На Днепр! На Днепр! В Киев! О, народы Европы! Там ваше согласие, ведь именно там малороссы ведут борьбу против Москвы, защищая свою европейскую цивилизацию». Как справедливо отмечает О.Б. Неменский, приводящий эту цитату, «так, древняя идея об избранничестве польского народа переводилась со старого религиозного языка на понятия современной и всё более модной тогда расовой теории»[1258].
Не имеющие научной основы тексты Духинского были направлены на обоснование необходимости создания буфера между «арийской» Европой и «туранской» Москвой. На роль буфера предназначалась независимая Польша, включающая украинские и белорусские земли, Литву, Прибалтику, Смоленск и Великий Новгород[1259].
Когда 22 января 1863 года в Варшаве вспыхнуло восстание, Франция снова живо откликнулась на эти события, а Духинский был на пике своей популярности. В феврале 1864 года в Париже он прочёл публичную лекцию, которая привлекла внимание трёх тысяч слушателей, среди которых были ведущие французские политики и сам император Наполеон III.
Русский журнал «Отечественные записки», рассуждая о феномене популярности идей Духинского и его самого во Франции, отмечал, что он просто дурачил французскую публику «неисповедимой абракадаброй», абсолютно ненаучными идеями, однако в эти ничем не подкреплённые утверждения французские интеллектуалы, профессора, академики, сенаторы с готовностью верили. Как отмечалось в журнале, «пусть это будет правда, тем хуже для Духинского, что он позволил себе перед такой высокой аудиторией блистать сведениями, почерпнутыми почти единственно и исключительно из своего собственного невежественного измышления…»[1260]
Французские подражатели Духинского: Элиас Реньо, Анри Мартен, Казимир Делямар
Не выдерживавшие научной критики тексты Духинского были с энтузиазмом восприняты не только польской эмиграцией, мечтавшей о восстановлении «Великой Польши от моря до моря», но и французскими учёными, политиками и даже крупными предпринимателями, такими как, например, Э. Реньо, А. Мартен, К. Делямар.
Историк и чиновник Элиас Реньо (1801–1868) после революции 1848 года был директором канцелярии министерства внутренних дел, потом занимал тот же пост в министерстве финансов. Написал ряд работ по новой истории Европы. Но нас интересуют его труды о Польше и текущей политике. В 1862 году была опубликована его работа «Польская Одиссея», посвящённая польской эмиграции, а спустя год вышла книга «Европейский вопрос»[1261].
В работе «Европейский вопрос» будущее Европы Реньо рассматривает в связи с польской проблемой. Как и Духинский, он выступает с идеей федерализации Европы и определяет её границы. Создание единой Европы имеет чёткую цель: вытеснить Россию за пределы Европы и лишить её земель, которые, по его мнению, принадлежат ей незаконно. В обращении к читателю, датированном 1 августа 1863 года, границы Европы он определяет следующим образом. Географическая граница проходит по Днепру. В этнографическом плане славянские народы, занимающие эти территории, являются частью индоевропейской семьи, однако «московиты не являются славянами и принадлежат к азиатскому миру как по своему происхождению, так и по частным характерным чертам своей цивилизации». Наконец, он апеллирует к истории, подчёркивая, что федерация — это французская национальная традиция, и отмечает, что ещё король Генрих IV, «когда он готовил проект европейской федерации, фиксировал её границы по бассейну Днепра, однозначно исключая московитов из Европы и относя их к Азии»[1262]. По мысли историка, европейцы должны взять за основу проект Генриха IV, но направить его уже не против империи Габсбургов, а против России: «Речь идёт просто об изменении объекта»[1263].
В предисловии своей книги он приводит следующие слова князя Ш.-М. Талейрана, относящиеся к эпохе Венского конгресса: «Самым европейским вопросом является польский вопрос». И тут же цитирует выдержку из составленной в то же время «Записки» российского дипломата корсиканского происхождения Шарля-Андре Поццо ди Борго императору Александру I: «Разрушение Польши как нации наполняет почти всю современную историю России». В этих двух высказываниях, по словам Реньо, заключаются «два подхода к решению польской проблемы, представленные двумя выдающимися людьми эпохи». Суть подходов он определяет так: «Безопасность Европы требует независимости Польши; существование Российской империи требует угнетения Польши. Другими словами, Польша в руках московитов — это расчленение Европы; свободная Польша — это уничтожение дипломатической России, России Петра I, Екатерины и Николая» [1264]. Реньо приводит цитату Поццо ди Борго, но совершенно вырывает её из контекста. Речь идёт о «Записке» Поццо ди Борго, предназначенной для императора Александра I. Александр, как известно, был активным сторонником предоставления Польше широкой автономии и конституции, и именно Поццо ди Борго император поручил составить проект конституции. Однако дипломат подготовил документ, в котором выразил несогласие со взглядами императора, подчёркивая, что предоставление Польше широкой автономии и конституции в будущем чревато для России серьёзными проблемами, поскольку поляки не оценят этих благодеяний, а, напротив, затаят на Россию злобу[1265]. Как видим, ни о каком уничтожении Польши речи не велось, тем более что император Александр Павлович, вопреки предостережениям Поццо ди Борго, предоставил Царству Польскому автономию и конституцию. Но Реньо всё равно сохраняет за Россией популярный в Европе образ душительницы Польши.
Современные границы Европы Реньо определяет таким образом: независимость Польши с границами до Днепра и её включение в европейскую федерацию; освобождение Финляндии, балтийских провинций и Бессарабии от власти России; новое международное европейское право, основанное на федеративном принципе. Для достижения этой цели, подчёркивает Реньо, Европа пойдёт на любые жертвы[1266].
Цель его понятна: отдалить Россию от Европы, лишить её территорий, обосновывая это тем, что русские — не славяне и не европейцы, а земли присвоили себе незаконно, силой отобрав их у европейских народов. Реньо так и пишет: «Необходимо, чтобы Московия вернулась к своим национальным традициям, в соответствии с которыми её миссия заключается в организации полуславянских народов Центральной Азии вместо того, чтобы идти на Запад <…> В этом возвращении к традиции нужно начинать с уничтожения самого наименования „Россия", которое цари Санкт-Петербурга незаконно себе присвоили»[1267]. Ставку он делает исключительно на силовое разрешение вопроса: «Всякая дипломатия в этом случае неэффективна, поскольку дипломатия — это искусство сделок, иначе говоря, искусство двусмысленное. Здесь двусмысленность невозможна. Надо ли пожертвовать Европой? Надо ли пожертвовать русской империей? Вот в чём вопрос»[1268].
По мнению Реньо, если политики и дипломаты однозначного ответа на этот вопрос дать не могли, то народ, напротив, выражал своё мнение без колебаний: «На всём Западе народный глас осуждает русскую империю»[1269]. Конечно, такое заявление Реньо можно было бы счесть преувеличением, если бы история не подтверждала того факта, что европейское общественное мнение к тому времени было в большинстве своём антирусским, если не русофобским. При этом, подчёркивает Реньо, народные чаяния получают поддержку в научных кругах: учёные тоже говорят о противоестественной связи между Московией и Польшей, а также о необходимости разрыва этой связи[1270]. По его словам, никогда ещё в ходе своей истории Европа не демонстрировала такого единства духа. Вывод его таков: «Необходимо, чтобы слова не расходились с делом»[1271].
В основном тексте своей работы он подробно развивает идеи Духинского о том, что вплоть до XVIII века московитов якобы не признавали ни славянами, ни европейцами, и только указом Екатерины II они стали европейцами. Европейцы, в частности Мирабо и Наполеон, не согласились с этим указом. Реньо приводит «научные доказательства» невозможности фузии, то есть слияния Польши и Московии, поскольку Московия и московиты формируют Восточную Европу, туранскую. В качестве «научных доказательств» он приводит также геологические факторы, особенно связанные с «сельскохозяйственной геологией»; конфигурацию почвы; гидрографические данные[1272]. И далее историк «доказывает», что индоевропейские и туранские народы коренным образом отличаются друг от друга, обосновывая единство московитов с туранскими народами по ряду признаков: положение женщин в обществе, внешний вид, одежда и т. д.[1273]
В заключении своего труда Реньо отмечает, что не только Польша должна освободиться от московитского ига, но и территории Подолии, Волыни и Украины, которые тоже не чужды Европе. Он вспоминает Анну Ярославну, королеву Франции, подчёркивая, что «жители этих земель были воспитаны в той же германо-латинской школе», что и европейцы[1274]. Говоря о Малороссии, он делает вывод, что эта земля «не является чуждой нашей цивилизации, а её жители тянутся к нам». Он даже сообщает, что во время Крымской войны московиты, зная об этом, избегали оставлять военнопленных в Малороссии, отправляя их в Курск: «Вид французской униформы вызывал у малороссов воспоминания об их былых свободах, уничтоженных московитами»[1275]. Само слово «свобода», продолжает он, является географическим индикатором: «В политическом смысле слово „свобода" не существует в языке московитов, и это объяснимо: это слово не несёт никакой смысловой нагрузки»[1276]. Как и другие его соотечественники, Реньо обращается к французским интеллектуалам, публицистам и профессорам истории, призывая их не верить фальсификациям санкт-петербургского кабинета. Более того, по его мнению, именно учёные должны восстановить «историческую правду» о Московии. Для этого им следует воспользоваться «новыми научными открытиями» (имеются в виду теории о туранском происхождении московитов) и донести эти идеи до широких масс. Сначала в интеллектуальном пространстве должна быть создана «федерация индоевропейских народов», а уже после на этой основе необходимо сформировать политическое объединение[1277]. Реньо ссылается на статью историка Анри Мартена от 1849 года, о которой речь впереди, и уже известную читателю работу Жюля Мишле «Мученица Польша», называя этих историков авторитетными исследователями, которые развивали аналогичные идеи.
Главный «научный» вывод Э. Реньо таков: «Политика обязана следовать за научными открытиями: Российская империя вновь должна стать Московским царством, и только тогда московиты станут тем, кем они должны быть, кем они являются: туранцами и неславянами»[1278].
Поэтому дело Польши для него — это дело Европы и дело цивилизации: «Никогда ещё миссия историков и публицистов не была столь важной и столь решающей»[1279]. Завершается же книга в высшей степени «научным» утверждением, что «московиты являются китайцами»[1280].
Анри Мартен (1810–1883) был видным публицистом и историком. Известный советский исследователь М.А. Алпатов в своей работе о французской историографии XIX века называет его одним из последних представителей «старого поколения» французской романтической школы XIX столетия[1281]. Под руководством Анри Мартена вышла «История Франции» в девятнадцати томах. Помимо прочего, он был влиятельным политиком, сенатором, отличавшимся крайне неприязненным отношением к России.
Мартен являлся большим поклонником идей Духинского, а 4 февраля 1864 года адресовал ему восторженную записку, которую можно считать программной: «Любезный государь мой, я мыслю вполне согласно с вами касательно существенных вопросов, о которых вы мне говорили. Весьма необходимо сильно настаивать, в преподавании всеобщей истории, на первобытном единстве великой арийской расы, неправильно называемой индоевропейской — единстве, доказанном всеми открытиями филологии и этнографии. Весьма необходимо указывать, что это единство уцелело, в сущности, несмотря на разнообразие национальностей, между народами арийского происхождения, которые составляют европейское общество и долженствуют составить со временем европейскую федерацию <…> Настоящая Европа никоим образом не простирается до Уральских гор; она останавливается в бассейне Днепра. Московиты (отбросим это название
В журнале «Отечественные записки», где было опубликовано письмо Мартена, иронично отмечалось: «Нет такой туранской земли, в которой он мог бы закопать позор свой…»[1283]
Однако Анри Мартен вовсе не думал о том, что он «позорится». Более того, он продолжил развивать мысли Духинского и в 1866 году опубликовал одну из своих главных работ «Россия и Европа», основанную, по его словам, на источниках, достойных доверия, а на деле являющуюся лишь пересказом основных идей Духинского[1284].
Время появления работы весьма показательно. В Европе происходит перегруппировка сил, Пруссия вступает в решающую стадию борьбы за объединение Германии, через четыре года произойдёт война с Францией, только что закончилось поражением очередное польское восстание. Анри Мартен буквально в предисловии к читателю расставляет все точки над i и заявляет: европейским государствам надо не враждовать между собой, не воевать, а объединиться против общего и главного врага. И этим врагом является Россия, точнее, Московия, незаконно присвоившая себе не принадлежавшие ей земли. Как видим, он последовательно развивает мысли, сформулированные Ф. Духинским и повторённые Э. Реньо. Мартен пишет: «Никакие изменения в делах не смогут изменить ни нашего убеждения в необходимости создания европейской федерации, ни нашего убеждения в необходимости радикальной оппозиции и неизбежной борьбы между Россией и Европой. Всякая война между европейцами сегодня является злом…»[1285]
Размышляя над извечным для европейцев вопросом, является ли Россия частью Европы, Мартен во введении даёт чёткий ответ: Россия полностью противоположна Европе. Он оперирует давно сформировавшимися образами и стереотипами. Главная особенность России — деспотизм власти. Именно с опорой на деспотизм была основана Россия, и именно деспотизм является «единственной формой её создания». Если в основании европейского общества лежат идеи личной свободы, семьи и частной собственности и они предшествуют письменным законам, то единство русских, или московитов, «покоится на общности, персонифицированной в лице одного человека, который может произвольно распоряжаться всеми свободами, всеми имуществами и счастьем всех семей и который одним своим словом может уничтожить право собственности в своих новых обширных владениях»[1286].
Европа, по словам Мартена, на протяжении своей истории постоянно самоорганизовывалась: «Сначала в Средние века в форме христианской республики, образовавшейся против мусульманского нашествия. Потом, начиная с Ренессанса, под влиянием великих французских политиков, Генриха IV и Ришельё, стремясь сохранить равновесие сил против притязаний Австрийского дома, трансформировалась в европейскую монархию. С началом Французской революции европейская ассоциация постепенно принимает новую, окончательную форму, и необходимо, чтобы она была реализована, иначе Европа растворится и погибнет»[1287].
Вслед за Духинским Мартен описывает русских как склонный к деспотизму варварский народ неевропейского (туранского) происхождения, несправедливо присвоивший себе историю Руси. Соответственно, русское, или московитское единство — это единство туранское, пытающееся, как и европейская ассоциация, реализоваться во многих формах[1288].
Многочисленными «историческими фактами» он обосновывает тезис о том, что русские и европейцы принадлежат к разным историческим расам — туранской и арийской. Во введении он размышляет о расах и национальностях и подчёркивает, что расы формируют первую стадию человеческой истории, нации же составляют её вторую стадию[1289].
Туранская раса является посреднической ветвью между белой, по преимуществу, расой, то есть ариями, и жёлтой расой китайцев и индокитайцев. Если по своему физическому типу московиты ближе к европейцам, нежели к китайцам, то по своим моральным и социальным тенденциям они гораздо ближе к китайцам[1290].
У арийцев гений изобретательный, индивидуалистичный, религиозный, метафизический. Им свойственно стремление к гражданской и политической свободе, собственность воспринимается как проявление индивидуализма, ценятся сильная личность и дух прогресса[1291]. Представители туранской расы отличаются неспособностью приобщаться к религиозным ценностям и культурным идеалам, поэтому они и не являются ни создателями мировой религии, ни творцами шедевров мирового искусства. Отсутствие духа изобретательности и инициативы, неспособность сформировать нацию, неготовность к свободному правлению, слепое подчинение власти, неразвитое чувство индивидуальности, способность к заимствованиям и подражание только внешним формам, стремление к кочевой и общинной жизни, подвижное тело и статичный дух, отсутствие всякого спонтанного прогресса — таковы отличительные свойства представителей туранской расы[1292].
Тягу московитов к подчинению Мартен объясняет именно их природой, точнее, их недоразвитостью, подчёркивая, что такое чувство возникает у народов, находящихся на очень низкой ступени культурного развития. Этот вопрос ставил ещё Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московии» и ответ на него давал в том же духе: рабство — это качество, имманентно присущее русским. По мнению А. Мартена, «фанатичное преклонение московитов перед силой, персонифицированной в лице одного человека, есть не что иное, как извращение древней практики почитания патриархальной власти…»[1293] Тот факт, что в Европе теории патриархального происхождения королевской власти активно развивались ещё в XVII веке в концепциях Р. Филмера, английского короля Якова I Стюарта, историку Мартену, безусловно, прекрасно известен, однако он предпочитает им пренебречь.
Изначально союз туранских племён, продолжает Мартен, был татарским и ассоциировался у европейцев с именами Аттилы, Чингисхана, Тамерлана и османскими султанами, а в эпоху Петра Великого и его преемников приобрёл европейские черты. В результате «московиты стали ещё более опасными, потому что они начали притворяться европейцами»[1294].
Как видим, Мартен активно развивает глубоко укоренившееся к тому времени в сознании европейцев мнение о русских (в его интерпретации — московитов), как о нации подражателей, которые могут копировать у Европы только внешние формы, не вникая в суть вещей и не в силах их постичь.
Если европейская жизнь, отмечает Мартен, «базируется на трёх источниках: христианстве, рыцарстве и современной философии с принципами права, свободы и гуманизма», то Московия, внешне христианская, «так и не впитала в себя вполне подлинный дух христианства, который упорно подменялся суеверием, невежеством и в особенности раболепием клира. Её высшие сословия не знали рыцарского достоинства. Что касается философии, то обыкновенно они просто повторяют уже существующие идеи без всякой веры в их истинность и выражают чувства, не испытывая их…»[1295]
Московия, по словам Мартена, переняла христианство и славянский язык, «однако полностью сохранила обычаи, нравы и идеи, совершенно чуждые славянам, равно как и другим европейцам»[1296]. При этом даже под игом монгольских владык Московия не прекращала мечтать о завоевании славяно-русских земель. В итоге «московские цари не успели ещё отряхнуть с себя пыль монгольских степей, как уже стали мечтать о всемирной монархии»[1297].
Русские у Мартена — это самообраз европейцев в негативе, только ещё и с опорой на теорию расового превосходства: «Мо-сковитский характер совершенно отличается от славянского или европейского. Основные его качества — сплошь отрицательные: отсутствие индивидуальности, разнообразия, изобретательности и порождаемой ею способности к самосовершенствованию, что сочетается с большой лёгкостью подражать другим и с необычайной покорностью»[1298]. Московиты не способны образовать свободные сообщества, они могут создавать только религиозные секты, у них нет традиции совещательных органов и институтов защиты от произвола властей, оппозиция же считается кощунством. Московиты не знакомы с идеей прав человека, они фанатично преклоняются перед грубой силой. Их наиболее выдающиеся качества — это большая хитрость и необычайная мобильность, способность приспосабливаться к переменам[1299]. Если славянин и в целом европеец очень привязан к земле, семье и собственности, то московит, как и вообще татары, азиаты Севера, сохраняет кочевой и общинный образ жизни[1300].
Способы угнетения, применяемые московитами, традиционные: убийство, непрестанное наступление на институт семьи, посягательство на достоинство женщин, изъятие детей у матерей. А одним из средств управления является «хорошо просчитанный террор»[1301].
Как и у другого известного историка, Жюля Мишле, русские у Мартена — не вполне люди. У себя — добрые, но, начав воевать, как татарские народы, проявляют неукротимую тягу к разрушениям; русский «инстинктивно стремится уничтожать всё живое и неживое, оставляя после себя голую пустыню. Он уничтожил бы и саму землю, если бы только мог это сделать»[1302].
При этом, продолжает Мартен, «чрезмерное возбуждение этих инстинктов в низших слоях народа превращает людей в свирепых животных, что совмещается с распространением в верхних слоях ложной просвещённости и цивилизованности Петров Великих и Екатерин Вторых: и мы уже могли лицезреть, какие чудовища появлялись таким образом на свет»[1303].
И опять-таки, как и в случае с Мишле, утверждавшим в «Демократических легендах Севера», что русским недостаёт нравственных начал, Мартен подчёркивает, что «слабость нравственного сознания является отличительным признаком этого народа»[1304].
Как и на Мишле, на Мартена большое влияние оказали статьи А. И. Герцена. Он ссылается на публикацию Герцена в «Колоколе» от 10 августа 1863 года[1305] и отмечает: «Что же мы ещё можем прибавить к проклятию, которое вырвалось из честных уст Герцена против всей этой благородной России, цивилизованной России? — Ничего. Герцен мечтал о чистом народе, который готов снизу самостоятельно освободиться от этого гнилого налёта. Увы! Варварство внизу остаётся лишь слепым инструментом варваров, сидящих наверху»[1306].
Развивая традиционный миф о русском экспансионизме, он подчёркивает, что высшая цель московитского царизма — поглотить все народы и создать единую евразийскую монархию: «Это была общая мечта всех завоевателей, татарских и азиатских, мечта всех
«Россия — это государство, противоположное Европе», — именно такой вывод делает Мартен[1309]. «Московия — это не Европа. Она не имеет ни наших идей, ни нашей морали, ни наших законов. Самодержавная, она верит, что её государь имеет право одним своим словом изменять основы общества. Общинная, она не признаёт права собственности, как и личной свободы человека…»[1310]При этом речь идёт вовсе не о Московской Руси, а о современной ему Российской империи, которая в восприятии европейцев оставалась неизменной и вечной Московией со всеми атрибутами варварства, азиатчины и деспотизма.
Поделиться книгой: