Помоги проекту - поделись книгой:
У этого документа будет долгая историческая судьба. Какое-то время книга Лезюра оставалась достоянием весьма узкого круга лиц. Во всяком случае, ничего не известно о первых откликах на публикацию этой работы. Прошло пятнадцать лет, и этот документ оказался очень востребованным.
Почему эта фальсификация понадобилась в 1830-е годы? По окончании Наполеоновских войн и триумфального вступления русских войск в Париж Россия стала сильнейшей державой на континенте, поэтому её могущество начало вызывать опасения у других участниц «европейского концерта». Одно дело совместная борьба против общего врага в лице Наполеона Бонапарта, когда русская военная мощь была необходима, и совсем другое — активное участие России в делах Европы в рамках Венской системы международных отношений, закреплённой на одноимённом конгрессе. Дальнейшие успехи России европейские пропагандисты начинают интерпретировать в духе «русской угрозы» и «врага у ворот», нагнетая страхи о том, что Россия, укрепляя свои позиции на Востоке, вскоре непременно обратит свой завоевательный взор на Европу. Конечно, надо понимать, что, как и прежде, это были «страхи фантазии», поскольку Россия вовсе не собиралась завоёвывать Европу, но её активная внешняя политика преподносилась именно таким образом. Адрианопольский договор по итогам Русско-турецкой войны 1828–1829 годов и особенно Ункяр-Искелесийский договор 1833 года, заключённый между Россией и Османской империей, — всё это укрепляло позиции России на Востоке и в зоне Проливов, а подавление русскими войсками польского восстания 1830–1831 годов существенно подпортило репутацию России, создав образ деспотичной державы, растоптавшей право на свободу маленькой Польши (про то, что император Александр даровал Царству Польскому конституцию и предоставил широкую автономию, в Европе вспоминать было не принято).
Всё это послужило поводом к тому, что о «Завещании Петра Великого» снова заговорили. Например, в четвёртом томе «Философской и политической истории России», изданном в 1830 году в Париже, сообщалось, что «Завещание» Петра было уничтожено его супругой Екатериной и А.Д. Меншиковым, поскольку его положения не соответствовали их взглядам. Однако в «секретной библиотеке русских государей», как отмечалось в издании, хранится план последовательного покорения Европы и всего мира, якобы завещанный Петром его потомкам и обозначенный как «политические инструкции последователям»[622]. Далее в книге излагались основные пункты этого плана, воспроизводившие в сокращённом виде текст Ле-зюра, но без двух последних пунктов[623]. При этом сам Пётр описывался как государь, воплощавший в себе великие достоинства и великие недостатки: чувствительный, великодушный, простой в быту, но при этом тираничный, невоздержанный и вспыльчивый[624].
Четыре года спустя о плане Петра I упомянул в своей книге поляк М. Мохнацкий, утверждавший, что, согласно этому плану, предусматривалось покорить Турцию, предварительно завоевав Польшу[625].
В 1836 году увидели свет «Мемуары кавалера д’Эона», изданные Фредериком Гайарде, популярным тогда писателем, конкурентом и соавтором Александра Дюма[626]. Гайарде, по сути, составил очередную мистификацию, соединив реальные записи одного из знаменитых авантюристов века Просвещения, французского дипломата кавалера д’Эона (1728–1810), с вымыслом: якобы кавалер д’Эон во время пребывания в дипломатической миссии в Петербурге (там он будто бы переодевался в женское платье и фигурировал под именем девицы Лии де Бомон, но эту легенду выдумал сам д’Эон, а Гайарде только дополнил и разнообразил фантазию д’Эона вымышленными подробностями) раздобыл в секретных архивах Санкт-Петербурга текст «Завещания» Петра. Книга стала очень популярной и в 1866 году (опять-таки, после польского восстания 1863–1864 годов и очередного всплеска антироссийских настроений в Европе) была переиздана, правда, Гайарде в новой редакции убрал сочинённые им от лица д’Эона рассказы о якобы романтических похождениях дипломата.
В 1835–1841 годах в Париже в трёх томах была опубликована книга польского историка, активного участника польского восстания 1830–1831 годов Леонарда Ходзько «Историческая, литературная, монументальная и иллюстрированная Польша»[627]. В третьем томе содержался текст «плана» Петра. Автор сообщал, что Пётр набросал «Завещание» в черновом виде после Полтавской битвы, в 1709 году, а в 1724 году его отредактировал. Посол Франции при дворе Елизаветы Петровны в 1757 году якобы изыскал возможность сделать копию с этого текста и отправил её в Версаль, сопроводив своими размышлениями. Но французские власти отнеслись к этому документу с пренебрежением, сочтя опасения дипломата химеричными. Между тем, главная опасность всегда исходила из Москвы: «Московия, всегда Московия!» — восклицает Ходзько[628]. Он излагает текст документа, озаглавленный им как «Политическое завещание царя Петра I», начинавшийся словами: «От имени Пресвятой и неделимой Троицы, мы, Пётр I и т. д., всем нашим потомкам и наследникам трона и правителям русской нации…» Далее идёт изложение четырнадцати пунктов, заканчивающееся словами: «Таким образом можно и должно поработить Европу!»[629]
Именно Ходзько впервые связал планы «Завещания» с реальной внешнеполитической деятельностью Петра I. Книга стала очень востребованной среди читателей и только за период с 1839 по 1847 годы выдержала шесть изданий, сыграв решающую роль в популяризации в европейских странах идеи о завоевательных намерениях русских государей[630].
Под названием «Завещание Петра Великого» текст многократно использовался в антирусских политических целях и регулярно переиздавался на английском и французском языках, став манифестом русофобской мысли XIX века, а штампы и стереотипы об «азиатских ордах» и «пустынях Сибири» воспроизводились в разных текстах с завидным постоянством.
Этот документ просто не мог не использовать самый известный английский пропагандист-русофоб Дэвид Уркварт. В 1836 году он написал памфлет «Прогресс и современное положение России на Востоке», тут же переведённый на французский язык. В нём говорилось об огромных успехах России: «За истекшие шестьдесят четыре года, начиная с 1772 года, Россия совершила завоевания, по своим масштабам и важности превосходящие размеры её империи до этого времени»[631]. Уркварт пугает читателя, сообщая, что все эти завоевания, за исключением, может быть, «Татарии», были совершены «против видов, намерений и интересов Англии»[632]. Россия угрожает всем государствам Европы. Огромная Россия испытывает непрестанную жажду завоеваний и направляет всю свою энергию не на внутренние преобразования, а на завоевание новых территорий. Поэтому Европа имеет право сопротивляться не только реализации планов России, но всему тому, что может им благоприятствовать[633]. «Единственная держава, чьё преобладание и амбиции угрожают поколебать всеобщее спокойствие, это Россия. Единственная держава, которая пытается сокрушить существующие правительства, это Россия <…> Только Россия угрожает низвергать троны, потрясать империи и подчинять себе прежде независимые нации»[634]. Великобритания, по словам Уркварта, лишь защищается от русской агрессии. Россия буквально вынуждает Великобританию проводить активную колониальную политику, а не заниматься исключительно торговлей[635].
Начиная с этого времени ни один серьёзный кризис между Россией и Западом не обходился без «Завещания», которое неизменно привлекалось как серьёзный аргумент в дискуссиях против России. Его поднимали на щит в ходе участия России в подавлении революции в Венгрии в 1849 году и активно использовали в годы Крымской войны.
Известный французский художник и график Гюстав Доре в 1854 году опубликовал книгу под названием «Чрезвычайно образная, увлекательная и причудливая История Святой Руси». Это сатирическая, даже язвительная иллюстрированная история России, своеобразный прототип современных комиксов. В этой книге Доре, обыгрывая тему «Завещания», сообщает о том, что Пётр Великий оставил своим потомкам в наследство самое дорогое, что у него было, а именно «могучий свой аппетит», а перед смертью заявил: «Вам, думаю, известно, что Европа — это всего лишь провинция России. Управляется же она несколькими сомнительными господами, вообразившими себя, с позволения сказать, монархами. Вам надлежит сорвать с неё печать, притом без всяких формальностей, и входящие в неё страны принять в состав нашей великой державы». И вывод Петра таков: «Губите Европу, Бог с ней, но не Россию! Ибо сказал когда-то великий мой прародитель: „Ты, Пётр, — тот камень, на котором будет воздвигнуто моё царство"»[636]. Неслучайно император Наполеон III с началом Крымской войны приказал вывесить текст «Завещания» на общественных зданиях в Париже и по всей Франции[637].
Что интересно, при анализе деятельности Петра I Доре ссылается на «высокоуважаемого Франсуа Рабле, лучшего из знатоков российской истории, в особенности того периода, когда страной управлял Пётр Первый». Он иронично подчёркивает: «неважно, что родился мэтр Франсуа почти на двести лет раньше русского властителя, ибо гению дано быть пророком»[638]. Ирония иронией, но Доре, вероятно, не желая того, озвучил очень важный тезис: у Запада была и есть своя Россия, вовсе на нашу страну не похожая. Образ такой России является не результатом её тщательного и вдумчивого изучения, а лишь продуктом европейской фантазии, «конструктом воображаемого», и в этом творческом деле можно хоть всю историю России, вплоть до настоящего времени, изучать, ссылаясь на «мэтра Франсуа».
Даже после того, как в 1879 году было доказано, что «Завещание Петра Великого» является фальсификацией[639], на этот документ продолжали ссылаться в пропагандистских целях. Ведь в пропаганде важна не истина, а формирование нужного мнения. Вот почему этот документ активно использовался в годы Первой мировой войны, потом этот текст был переиздан в нацистской Германии. Фальшивое «Завещание» оказалось очень востребовано сразу после окончания Второй мировой войны: в 1945 году о нём вспомнил президент США Гарри Трумэн. Сторонники фальшивого «Завещания Петра Великого» оказали непосредственное влияние на Уинстона Черчилля, произнёсшего в 1946 году знаменитую речь в Фултоне о «железном занавесе». Эта мистификация активно эксплуатировалась в Соединённых Штатах в эпоху разгула маккартизма[640], а потом в Великобритании после ввода советских войск в Афганистан[641].
Успех данного документа сопоставим с популярностью подложного «Дара Константина» и сфабрикованных «Протоколов сионских мудрецов». По словам Г. Меттана, «эта мистификация куда больше, чем властолюбие Николая I, послужила укреплению в европейском сознании первой половины XIX века идеи о „варваре у ворот" — о „кровожадном казаке", готовом растерзать европейскую цивилизацию при первой возможности»[642].
Нельзя не согласиться с С. Блан, что для Запада «Завещание» стало чем-то гораздо большим, нежели планом Петра, завещанным его потомкам: «Это наставление, заповедь или пророчество, своеобразная краткая Библия русского империализма и макиавеллизма»[643].
Как видим, этот документ оказался универсальным средством в антироссийской пропаганде. Как только отношения между Россией и Западом обостряются, как только Россия начинает усиливать свои позиции или активно заявлять о защите своих национальных интересов, сразу раздаются крики о «варваре у ворот», «русской экспансии» и «русской угрозе». В феврале — марте 2022 года европейские обыватели всерьёз ожидали прихода «русских варваров» и «азиатских орд», готовых уже в который раз завоевать Европу, поработить её жителей и угнать их в «пустыни Сибири». А в феврале 2023 года французы пугали друг друга тем, что русские появятся в Эльзасе (если судить, например, по комментариям к публикациям в газете «Le
Конечно, пройдёт какое-то время, и о подложном «Завещании Петра Великого» европейцы позабудут, но лишь для того, чтобы достать его из закромов исторической памяти в очередной раз. И снова поскачут жадные до добычи азиатские орды по пылающим страницам русофобской пропаганды.
«В Париже Росс»
Лишь на короткий период французами овладела мода на всё русское. Случилось это после того, как русские войска оказались в столице Франции, а император Александр I стал первым русским государем, ступившим на французскую землю после Петра Великого.
Конечно, парижане, находясь под воздействием наполеоновской пропаганды, были безумно напуганы. Но когда к императору Александру на заре 31 марта 1814 года явились представители Франции, умоляя его пощадить Париж, он, напомнив о бесчинствах французской армии и с гневом высказавшись о «человеке, который его обманул самым недостойным образом», заявил: «Французы — мои друзья, и я хочу доказать им, что пришёл воздать добром за зло. Наполеон — мой единственный враг <…> Итак, господа, скажите парижанам, что я вступаю меж их стен не как враг, и только от них зависит, чтобы я стал им другом»[644].
Парижане встречали армию боязливо и молчаливо, однако очень быстро страх прошёл, горожане почувствовали облегчение, мгновенно переросшее во всеобщий восторг. Французы не могли поверить, что перед ними ужасные варвары. Видя красоту русских мундиров, блеск оружия, весёлую наружность воинов, здоровый цвет лица их, ласковое обращение офицеров и слыша остроумные ответы их на французском языке, они так и говорили: «Вы не русские, вы, верно, эмигранты»[645].
Воззвание к парижанам, весьма мягкие условия Первого парижского мирного договора, восстановление на престоле династии Бурбонов, конституционная Хартия, сохранение Франции как великой державы — всем этим Франция была обязана императору Александру I. От своих офицеров и солдат Александр I потребовал безупречного поведения, предусмотрев суровые наказания для нарушителей, вплоть до смертной казни. Потом российский государь сделал всё ради скорейшего освобождения французской территории от оккупационных войск.
Вставшие лагерем на Елисейских полях и на Марсовом поле, поблизости от здания Военной школы, русские казаки стали предметом всеобщего любопытства, смешанного со страхом. Их высокий рост, впечатляющие усы, слегка раскосые глаза и смуглая кожа, не говоря о манере одеваться (шаровары и отороченные мехом шапки с киверами) и об их оружии (копья длиной более трёх метров и сабли, никогда не находящиеся в ножнах), — всё это беспокоило парижан и будто бы подтверждало образ диких орд, чуждых какой-либо цивилизации. Гуляющие парижане могли наблюдать, как казаки приводили в порядок свою униформу, стирали бельё, заботились о своём мелком скоте (овцах, козах, домашней птице), готовили еду прямо на земле. Поскольку казаков было очень много для столь ограниченного пространства (а они обжили его как сельскую местность), это приводило к разрушениям, гибельным для красоты Елисейских полей. В скором времени это привело к протесту со стороны префекта Паскье, а затем и к вмешательству царя[646].
Однако в итоге интерес возобладал над страхом. Несмотря на отдельные эксцессы, в целом встреча с новым миром стала для парижан настоящим когнитивным диссонансом. Юный Виктор Гюго, которому в то время было двенадцать лет, значительно позднее вспоминал, что казаки оказались кроткими, как агнцы, они «нисколько не походили на свои изображения; они не носили на шее ожерелий из человеческих ушей; они не воровали часы и не поджигали дома; они были мягки и вежливы; они глубоко уважали Париж, считая его святым городом»[647].
В это время «казак» начинает восприниматься иначе, а его образ приобретает двойственность: с одной стороны, это завоеватель и грабитель, с другой — победитель нового Аттилы, как стали именовать Наполеона. Как писал знаменитый поэт Пьер-Жан де Беранже, «да здравствуют наши друзья, друзья-враги!» О «врагах-союзниках», как мы помним, писал и Ш.-Л. Лезюр. А для консерваторов, противников Революции, казаки превратились скорее в символ надежды, чем страха.
Французская элита и общественность начали весьма быстро избавляться от глубоко укоренившихся в сознании антирусских стереотипов, а парижанами и парижанками завладела «александромания»[648]. На улицах столицы появились очень широкие штаны и круглые шляпы с узкими полями, подобные тем, что носили казаки. Когда пришла зима, дамы надели головные уборы, похожие на кокошники, мужчины облачились в рединготы, по краям отделанные каракулем. В 1816 году в предместье Тёрн вызвали фурор первые «русские горки» — аттракцион с кучей спусков и подъёмов, который посетители преодолевали на маленьких тележках[649].
Что касается знаменитого «бистро», якобы происходящего от русского «быстро», то современные исследователи полагают, что это, вероятнее всего, красивая легенда. Согласно историческому словарю французского языка «£е
3 июня 1814 года император Александр покинул Францию и в сопровождении К. В. Нессельроде и Иоанна Каподистрии направился в Лондон, чтобы укрепить политические связи, завязавшиеся за время антинаполеоновской эпопеи с принцем-регентом Георгом. Вслед за царём Париж покинули русские полки. В 1815 году, после Ста дней, российский император не задержался во французской столице, но оставил во Франции солдат и офицеров русского оккупационного корпуса под руководством графа М.С. Воронцова, поддерживавшего в войсках очень строгую дисциплину[650]. В «Письме русского» (1844) Ф.И. Тютчев отмечал: «Пройдитесь по департаментам Франции, где чужеземное вторжение оставило свой след в 1814 году, и спросите жителей этих провинций, какой солдат в отрядах неприятельских войск постоянно выказывал величайшую человечность, высочайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям, безоружным гражданам, — можно поставить сто против одного, что они назовут вам русского солдата. А если вам захочется узнать, кто был самым необузданным и самым хищным, — о, это уже не русский солдат»[651]. Самыми жестокими и хищными были, по общему мнению, пруссаки.
А ещё Александр I оставил в Париже трёх своих «доверенных лиц»: кровного врага Наполеона Бонапарта корсиканца Ш.-А. Поццо ди Борго, ставшего послом Российской империи во Франции, герцога Э.О. Ришельё, знаменитого «дюка», многолетнего генерал-губернатора Одессы и Новороссийского края, возглавившего французское правительство, и генерала Л. В. Рошешу-ара, племянника и приёмного сына Ришельё, ставшего военным комендантом Парижа. Все они были теснейшим образом связаны как с Россией, так и с Францией[652].
Итак, Россия не только внесла решающий вклад в разгром наполеоновской империи, но и способствовала скорейшему возрождению Франции, выступив против её превращения во второстепенную державу и за сохранение её сильных позиций в Европе. Именно России Франция в значительной степени обязана скорейшим освобождением своей территории от иностранных войск.
Авторитет и влияние России в мире в эти годы были как никогда сильны. Как справедливо отмечает Д. Ливен, «российская армия была, несомненно, главным фактором в победе союзников над армиями французского императора в 1812–1814 годах, что принесло ей и России вообще огромный авторитет в Европе»[653]. После победы над общим врагом страх перед «маленьким капралом», как именовали Наполеона, вновь сменился опасениями перед гигантской Россией, а мода на всё русское быстро прошла. Именно в этот период русофобия начинает формироваться как целостная идеология.
Глава 5. ОТ НАПОЛЕОНОВСКИХ ВОЙН К ИЮЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ:
ОТ СТРАХА ПЕРЕД «МАЛЕНЬКИМ КАПРАЛОМ» К СТРАХУ ПЕРЕД БОЛЬШОЙ РОССИЕЙ
Европа после 1815 года: нагнетание страха перед сильной Россией
Отгремели Наполеоновские войны, именуемые иногда Первой мировой войной. На Венском конгрессе была создана новая система международных отношений. Ключевую роль играла пентархия, пятёрка лидеров, составивших «европейский концерт»: Россия, Великобритания, Австрия, Пруссия и Франция, в 1818 году вернувшая себе статус великой державы по решениям Ахенского конгресса Священного союза.
Несмотря на то, что итоги Наполеоновских войн были коллективно закреплены державами на Венском конгрессе, а в основу Венской системы был положен принцип легитимизма, то есть сохранения легитимных династий и порядков, Россия, заметно усилившая свои позиции в Европе, стала объектом подозрения в глазах европейцев. Как отмечает А. Безансон, «внезапно обнаруживается, что в ней проживают сорок миллионов человек и что это самая могущественная держава на континенте»[654].
Европейские государи прекрасно понимали, что у России была крупнейшая армия, боевые способности которой она продемонстрировала в ходе Наполеоновских войн. За исключением разве что Пруссии, остальные государства опасались, что Европа сбросила гегемонию Франции лишь для того, чтобы сменить её на гегемонию России. Как отмечал М. Малиа, именно в Вене европейцы впервые ощутили «русскую угрозу»[655]. По словам исследователя, «падение России в глазах Запада началось в тот самый момент, когда на Венском конгрессе казалось, что она достигла вершины своей славы. Когда этот конгресс открылся в 1814 году, армия Александра I только что завершила триумфальный марш через весь континент от Москвы до Парижа — ратный подвиг, сравниться с которым не могли даже славные победы величайших времён Петра и Екатерины, предоставивший России новое положение главного арбитра Европы. Более того, она предстала как великодушный арбитр, который пришёл не ради удовлетворения собственных национальных амбиций, а как освободитель угнетённой Европы от “деспотизма" Бонапарта и как защитник международного права, мира и стабильности»[656]. Этого европейцы не могли принять. А вот А. Безансон полагает, что дело было не в великодушии России, а в её лицемерии и хитрости. По его словам, в ходе работы Венского конгресса Россия «решила притвориться куда менее сильной, чем она была в действительности: чтобы увеличить причитавшуюся ей долю, российские дипломаты уверяли, что граница России проходит по Уралу». По мнению исследователя, это утверждение, «нимало не соответствовавшее действительности, узаконивало представление о России как о европейской стране»[657].
Итак, как европейцы XIX столетия, так и ряд современных западных историков в действиях России склонны видеть лишь фальшь, лицемерие, стремление к мировому господству и желание подчинить мир своему деспотизму. Так, французский исследователь Ж. Соколофф отмечает, что после Венского конгресса Россия «стала самым тяжеловесным из жандармов Европы»[658]. Следуя этой логике, получается, что буквально после Венского конгресса Александр I, настоявший на том, чтобы Франция сохранила статус великой державы и обрела либеральную конституцию, превратился в «жандарма Европы».
На Венском конгрессе между великими державами постоянно возникали противоречия по целому ряду вопросов, но самые острые разногласия были связаны с судьбой Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном как буфер между Россией и Европой. Великобритания, Франция и Австрийская империя выступали против присоединения к Российской империи всей его территории.
Россия в итоге получила большую часть Великого герцогства Варшавского, причём император Александр I предоставил теперь уже Царству Польскому в составе Российской империи широкую автономию и даровал ему конституцию (как и Финляндии), однако европейские лидеры восприняли заверения Александра в искренней заботе о поляках лишь как уловку для продвижения российской мощи в самое сердце Европы[659]. Как отмечал в своих «Записках» современник событий, русский общественный деятель, писатель и журналист Н.И. Греч (1787–1867), в предоставлении Польше конституции Европа видела «замыслы властолюбия и увеличения сил России»[660].
Таким образом, когда былое единство союзников по антина-полеоновским коалициям и страх перед императором Наполеоном исчезли, начал нарастать ужас перед могущественной Россией. Однако, как и прежде, это были гипертрофированные страхи, «страхи фантазии». Такая склонность к преувеличению могущества российских самодержцев объясняется как любовью к однозначным черно-белым сравнениям, так и глубинным желанием противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу[661].
Кроме того, следует помнить, что первая половина XIX века — это эпоха романтизма, для философии которого было характерно восприятие истории как извечной борьбы Добра и Зла. На Россию смотрели в том числе сквозь «романтическую оптику» с её тягой к контрасту, гротеску, антитезе, использованию метафор, преувеличениям — всё это прослеживается в образах России, созданных европейцами. Это приводило к неизбежному упрощению, утрированию тех сторон российской действительности, которые авторы считали негативными, не соответствовавшими их представлениям о цивилизации, идеях свободы и прогресса[662]. Можно сказать, что романтиками был создан ещё один «русский мираж», основанный на культе свободы, воспеваемой ими. Отсюда и восприятие России как «страны рабов», а русских — как народа-исполина, закованного в цепи деспотизма и рабства[663].
Конечно, в разных странах Европы Россию воспринимали неодинаково. Что касается французов, то после 1815 года они, как нация, чувствовали себя униженными. Теперь именно Россия, а не Франция, как это было прежде, заняла позицию доминирующей и, в глазах европейцев, потенциально самой агрессивной державы на континенте[664], а соперничество с Россией стало представляться чуть ли не манихейской борьбой Добра со Злом.
Позиции Франции в Европе по окончании Наполеоновских войн значительно ослабли; именно на Венскую систему французы возлагали ответственность за изменившийся статус страны. Франция, потерявшая своё былое величие, утратившая лидирующее положение на континенте, не могла спокойно наблюдать за усилением позиций России. Поэтому французы вновь начинают воспринимать Российскую империю в духе презрительно-высокомерного взгляда Руссо. Этот комплекс превосходства был своеобразной компенсаторной реакцией постнаполеоновской Франции на утрату её позиций в Европе[665]. Спустя некоторое время к этому взгляду свысока добавился откровенный страх и раздражение, усиленные мощной антирусской пропагандой.
Как отмечала С. Блан, «после Французской революции, третьего раздела Речи Посполитой, героического сопротивления Кос-тюшко[666], но особенно после Русской кампании Наполеона, окончившейся для Великой армии Березиной, и триумфального вступления русских войск во главе с императором Александром в Париж, Россия больше не выглядела только как самая варварская, амбициозная и макиавеллиевская из всех великих держав. Россия воспринималась как символ, как воплощение или отрицание ряда основополагающих принципов Запада. Одни ею восхищались, другие проклинали, но все боялись, будто она держала или была призвана держать в своих руках судьбы остальной Европы и все её ценности — очень разные, впрочем, но очень ей дорогие»[667].
В число таких ценностей входила и католическая религия. Война Революции с католицизмом в постреволюционную эпоху привела к обратному эффекту, а именно резкому укреплению позиций католической церкви. Соответственно, католическая реакция в Западной Европе внесла значительный вклад в формирование негативного образа России[668].
По словам британского историка О. Файджеса, быстрый территориальный рост Российской империи и демонстрация её силы в войне с Наполеоном произвели глубокое впечатление на европейцев. Европу буквально захлестнула волна памфлетов, записок путешественников и политических трактатов, буквально кричавших о «русской угрозе». Как отмечает исследователь, основанием для появления множества сочинений, в которых развивалась тема «русской угрозы», была не только действительная или воображаемая угроза. Свою роль сыграл иррациональный страх перед «чужими» азиатами, по определению враждебными европейским свободам и цивилизации. «Эти фантастические описания сформировали стереотипный образ России как страны дикой, агрессивной и по самой природе своей захватнической, но вместе с тем достаточно хитрой и коварной, чтобы втираться в доверие и применять против Запада „невидимую силу"»[669]. В результате рост знаний о России лишь усиливал подозрения европейцев, а «русская угроза» в их глазах теперь принимала конкретные очертания и ощущалась как нечто неизбежное.
В 1815 году французский католический публицист и общественный деятель Франсуа-Мари де Фромен опубликовал памфлет «Замечания о России», в котором утверждал, что территориальная экспансия являлась неизбежным принципом Российской империи. Спустя два года работа была переиздана[670].
В 1822 году вышла книга под названием «Россия и рабство», автор которой скрыл своё имя за инициалами
В своей книге Дюкре особое внимание уделяет проблеме крепостного права, хотя работа посвящена самому широкому кругу вопросов: истории страны, системе образования, торговле и производству, даже русской музыке.
В либеральном духе автор развивает популярный со времён Монтескьё тезис об отсутствии в России среднего класса и необходимости эмансипации русского народа: «Третье сословие ещё только нарождается в Российской империи»[672]; «это единственная страна Европы, которая существует без третьего сословия, по крайней мере, это название не хотят давать многочисленному классу нации <…> Почти во всех странах Европы народ вмешивается в дела управления и находится под непосредственной защитой монарха. В России народ существует только посредством дворянства и для него. Он выносит все тяготы государственного бремени, он кормит и защищает государство, но простолюдины, являясь подданными, не имеют никаких привилегий»[673].
Перед читателем на страницах книги в очередной раз заново открывается Россия. Автор подчёркивает, что и крепостное право до него никто из европейцев серьёзно не изучал. В предисловии Дюкре отмечает, что его работа никак не могла скомпрометировать общественный порядок в России, поскольку русские крепостные не умели читать не то, что по-французски, но и по-русски. Что касается «бояр» или помещиков, то, по словам исследователя, «угнетатели никогда не читают книг в пользу угнетённых»[674]. Он также утверждает, что его книга является плодом зрелых размышлений, а не эмоционального порыва, поскольку написана спустя десять лет после возвращения из России, «среди народа более свободного и более счастливого». Однако Дюкре уточняет: «Я отнюдь не обвиняю русских, я обвиняю крепостничество»[675]. По его мнению, виноваты не помещики, а учреждения, порядки[676]. Эту мысль Дюкре постоянно повторяет, уверяя, что он не хочет выглядеть неблагодарным перед страной, которая дала ему приют в годы испытаний[677].
Книга Дюкре вовсе не является русофобской, более того, автор пишет о России скорее с участием и даже относит её к Европе. Однако эта работа во многом показательна: в дальнейшем авторы будут делать то же самое, что и Дюкре, а именно сравнивать Россию с Европой, в частности, с Францией, и благодарить Бога за то, что им выпало счастье родиться во Франции. В этом отношении Дюкре предваряет один из главных выводов маркиза де Кюстина. Дюкре писал: «Я находил такую большую разницу между законами и нравами России и моей страны, что воспринимал как одну из самых больших милостей Провидения тот факт, что я родился французом»[678]. Как и для мыслителей предыдущих столетий, взгляд на Россию для Дюкре — это попытка осознать собственные проблемы и извлечь из российского опыта уроки[679].
Меняется на Россию и взгляд англичан. Как отмечал М.С. Андерсон, жители одного государства редко уделяют большое внимание жителям другого государства, если только их не побуждают к этому надежды на прибыли или не вынуждают географическая близость или политическая необходимость[680]. До конца XVIII века у англичан таких побудительных мотивов не было, однако с революционными и Наполеоновскими войнами все изменилось.
В глазах многих англичан самая огромная империя, когда-либо существовавшая на земле, бросала слишком длинную тень на Центральную и даже Западную Европу. Если в 1812–1813 годах Россия была очень популярна в Великобритании, то сразу после победы над общим врагом страх перед Наполеоном Бонапартом сменяется опасениями перед Россией[681].
По словам Дж. Х. Глисона, в основе этого явления лежали колониальные имперские амбиции, когда державы, прежде удалённые друг от друга, превратились в соседей в колониальном мире и антагонизм стал нормальной ситуацией, а союзы — исключениями[682]. В то же время столь лёгкое объяснение неприязни к России обманчиво, поскольку оно не учитывает того факта, что русофобия возникла в момент, когда колониальная конкуренция была скорее потенциальной, нежели реальной. Фальшивое «Завещание Петра Великого» после 1815 года стало невероятно популярно в Великобритании[683], а мифическая «русская угроза» Индии превратилась в газетный штамп, и это далеко не случайное совпадение. Даже серьёзные издания склонялись к мысли, что победа России над Наполеоном открыла ей путь к мировому господству. Например, на страницах журнала
Поэтому рациональные англичане всерьёз заинтересовались Россией. По окончании Наполеоновских войн объём информации о нашей стране заметно возрос, а книги о путешествиях стали необычайно популярными, однако качество такой литературы оставляло желать лучшего[685]. Путешественники и вернувшиеся с войны военные публиковали сочинения, в которых с особой тщательностью описывали пороки дворянства, крепостничество, тиранию и коррупцию властей, тем самым подпитывая уже существовавшие страхи. В результате такого роста знаний о России лишь усиливались подозрения европейцев, что делало в их глазах «русскую угрозу» более ощутимой и неизбежной[686]. Более того, эти впечатления в значительной степени заменяли достоверные данные, необходимые для выстраивания реальной политики Великобритании в отношении России[687]. Зачастую английские публицисты становились идейными вдохновителями русофобских выступлений в разных странах; помимо этого, были и многочисленные попытки британского вмешательства во внутренние дела России[688].
Одним из самых первых и неоднозначных произведений такого рода был «Очерк военной и политической мощи России в 1817 году» сэра Роберта Вильсона, ветерана Наполеоновских войн, одно время прикомандированного к русской армии. Как отмечает О. Файджес, Вильсон «сделал ряд фантастических утверждений (из тех, что невозможно ни доказать, ни опровергнуть), основанных, по его словам, на глубоком знании „кухни" царского правительства: что Россия задалась целью изгнать турок из Европы, захватить Персию, вторгнуться в Индию и подчинить себе весь мир»[689]. Умозаключения Вильсона настолько поражали своей дикостью, что многие над ними смеялись, однако такая радикальная позиция привлекала к работе пристальное внимание: её не просто широко обсуждали, но даже не отвергали главную идею Вильсона о стремлении России к мировому господству. В результате с этого времени воображаемая «русская угроза» вошла в политическое пространство Великобритании как совершенно реальная опасность[690].
Как полагает Г. Меттан, именно в 1815 году, сразу после свержения Наполеона, в Великобритании зарождается русофобия[691]. По мнению исследователя, тогда «у англичан развилась практически параноидальная русофобия, подогреваемая страхом перед русской угрозой благополучию их собственной колониальной империи»[692]. Страхи перед Россией, действительно, активно нагнетались, однако применимо к этому времени вряд ли правомерно говорить о формировании русофобии как таковой. Изначально опасения перед могуществом России не были страхом перед вторжением чужой цивилизации. Это была реакция великих держав на значительное усиление одной из них. Так было, например, в случае с Людовиком XIV и Наполеоном Бонапартом[693]. Основу Венской системы как раз и составляла идея баланса сил между державами, когда каждая стремилась не допустить усиления других.
Либералы, ненавидевшие Наполеона как душителя свободы, теперь обратили свою ненависть на Россию, ставя ей в упрёк создание Священного союза — консервативной структуры, целью которой была борьба с либеральными и революционными идеями в Европе. По словам М. Малиа, эта организация была «навязана» Александром I всем державам, кроме Великобритании[694]. Общеизвестно, что создание Священного союза было инициативой российского императора, и поначалу в Европе к этой идее отнеслись с большим скепсисом. Однако наибольшие выгоды от его деятельности получила вовсе не Россия, а Австрийская империя: канцлер князь Клеменс фон Меттерних быстро понял, какую пользу эта организация могла принести именно его стране в борьбе с революционными и национально-освободительными движениями[695].
Страх перед Россией усилился спустя десятилетие после Венского конгресса, когда её могущество соединилось с её антили-беральной политикой, как это представлялось Западу. Это было связано сначала с национально-освободительной революцией в Греции, в ходе которой император Александр I изначально занял выжидательную позицию, считая греков «карбонариями», а потом и с восшествием на престол императора Николая I, ознаменованным восстанием декабристов. Именно подавление восстания декабристов способствовало созданию негативного имиджа России[696]. Начиная с этого времени, по словам М. Малиа, в Европе формируется образ России как «жандарма Европы»[697].
Представляется, что такое утверждение является перенесением суждения современного историка на общественное мнение 1820-х годов, да и сам термин «жандарм Европы» появляется гораздо позже. В декабре 1825 года Европа имела весьма смутные представления о том, что произошло на Сенатской площади, тем более что российские власти, прежде всего граф К. В. Нессельроде, сделали всё возможное, чтобы это восстание не испортило репутацию России, не вызвало сомнений в легитимности нового царствования. Стараниями Нессельроде восстание декабристов было представлено европейским правительствам как часть общеевропейского революционного движения, с которым Россия быстро справилась, при этом особенно подчёркивалось, что по отношению к бунтовщикам императором было проявлено великодушие[698].
Однако западные политики не имели ясного представления о том, каким будет царствование нового российского государя. Именно после смерти императора Александра I в Европе, особенно во Франции, наблюдается всплеск интереса к России. Однако дело было не только в интересе, ведь всё незнакомое, неизвестное, как правило, вызывает опасения, активирует уже укоренившиеся страхи, в том числе перед варварами, гуннами и готами, о чём поведал читателю в своей книге французский писатель Альфонс Рабб (1786–1830).
«История Александра» Альфонса Рабба
В 1826 году Альфонс Рабб, весьма известный в то время автор, опубликовал книгу под названием «История Александра»[699]. Вероятно, он получил от издателя заказ написать работу о России сразу после смерти императора Александра I. Возможно для того, чтобы хоть чем-то привлечь внимание (в его книге отсутствует какой-либо свежий взгляд, и это общее место: каждый иностранец открывает для себя Россию заново), он решил стращать читателя «русской угрозой» и опасностью нового нашествия варваров на Европу[700]. Очевидно, дело было не только в желании удивить, ведь к такой воинственной России читатель уже успел привыкнуть под давлением наполеоновской пропаганды. Для Рабба нападки на Россию и педалирование темы «русской угрозы» являются скорее средством решения внутриполитических задач. Главная цель автора — критика ненавистной французам Венской системы, а запугивание читателя «русской угрозой» является отличным пропагандистским приёмом: враг у ворот, но французы не готовы противостоять этой опасности, поскольку Венская система ограничивает возможности Франции и в целом лишает её былого величия.
Книга Рабба интересна прежде всего тем, что в ней автор обращается к проблеме взаимоотношений Европы и России и рассматривает её через призму «русской угрозы». Россия — страна, угрожающая независимости Европы и занимающая слишком непропорциональное место в системе баланса сил, если вообще можно говорить о каком-то балансе, уточняет автор. Рабб, прекрасно знакомый с трудами просветителей, отмечает, что о «русской угрозе» предупреждал ещё Ж.-Ж. Руссо, к словам которого, однако, современники не прислушались, да и сам он, по мнению Рабба, вероятно, не особенно верил, что наступит время, когда «орды калмыков разместятся лагерем под стенами Лувра». И вот теперь европейцы могут быть завоёваны «легионами воинственных варваров»[701]. Напомню читателю, речь идёт не о 1814-м годе, а о 1826-м, но Рабб убеждает читателя: враг рядом. Содержание этой книги не оставляет сомнений в том, что автору хорошо известны и работа Ш.-Л. Лезюра, и фальшивое «Завещание Петра Великого», достаточно прочитать, например, строки о «быстром прогрессе, захватнических намерениях, свирепом и диком гении этой державы»[702].
По словам Рабба, успехи России были связаны с её уникальным устройством, состоящим «из элементов, присущих двум крайностям общественной жизни народов: пассивного послушания, слепой преданности, свойственных нациям, находящимся в состоянии детства, в сочетании с опытом, эгоизмом и упрямой жадностью народов, имеющих долгий опыт исторического развития»[703]. При этом европейцы, если верить Раббу, отчасти были сами виноваты в усилении России, поскольку именно они «научили русских варваров языкам, а также искусству сражаться и побеждать». Такое сочетание варварства и цивилизации делало русских столь сильными: «одно начало просвещало и направляло, другое наносило удар и уничтожало»[704]. Автор задаётся вопросом: неужели Европа вернётся к тем временам, когда «гунны, готы и вандалы заполонили своим варварством римский мир»[705], но теперь это будут «варвары Севера»?
Однако, достаточно запугав читателя, Рабб немного успокаивает его, утверждая, что Европа весьма сильна, чтобы противостоять России. Более того, он надеется на возможный распад России и революцию в ней как средство её ослабления[706].
Итак, страхи перед мощью России, её преобладающим положением в Европе и русским нашествием, равно как и упования на русскую революцию или какое-то иное потрясение, которые могут если не уничтожить Россию, то ослабить — таковы главные выводы Альфонса Рабба. И на фоне этого нагнетания ужаса перед Россией автор жёстко критикует Венскую систему. Создание именно такого пугающего образа России позволяло формировать общественное мнение и оказывать давление на правительство для решения собственных внутриполитических задач.
«Размышления о России, Австрии и Пруссии» Ж.Обернона
В 1827 году была опубликована похожая книга Жозефа Обер-нона «Размышления о России, Австрии и Пруссии». Работа стала популярной, и в том же году была ещё дважды переиздана. Как и А. Рабб, Обернон главную причину зла видит в Венской системе, а Россию представляет как основное препятствие для развития Франции, настаивая на союзе с Великобританией. Как и в случае с предыдущей работой, критика России и нагнетание страха перед «русской угрозой» являются способом решения внутренних проблем Франции. Обернон мало чем отличается от Рабба, когда преувеличивает потенциал России и пишет о её поразительной мощи: «Что значит Россия, неизвестная истории древних времён, чуждая сотню лет назад интересам Европы, которая сейчас видна повсюду, которая вмешивается везде, заставляет прогибаться перед собой наши древние монархии и находит способы и исполнителей, столь подходящих для расширения своего могущества?» Россию он характеризует так: «Россия — славянская империя. Славяне, наследники скифов, создали арьергард от варваров, нашествие которых разрушило Римскую империю. Они продвинулись по стопам готов, вандалов, гуннов, лангобардов и германцев, дойдя до берегов Эльбы, Дуная и Адриатики»[707]. Возглавляется Россия самодержцем, ведь такой смесью разных народов на обширной территории можно управлять «только с помощью войны и завоевания». Власть самодержца имеет военизированный характер и напоминает азиатский деспотизм[708]. Крестьяне — это пятьдесят миллионов крепостных, являющихся просто инструментами, вещами, а не людьми. Это не граждане, а лишь солдаты и труженики, сервильные и бесправные[709].
Россия — держава-завоевательница, при этом дворянство и армия толкают Россию к внешней экспансии и завоеваниям даже больше, нежели личные амбиции самодержца, продолжает Обернон. В результате Россия методично, упорядоченно и с уже меньшими издержками проводит политику завоеваний. Она начала с подчинения Востока, чтобы потом овладеть Западом[710].
Русским, по словам Обернона, кто бы ими ни управлял, имманентно присуща тяга к выходу за пределы национальных границ. И дальше автор буквально по пунктам перечисляет положения фальшивого «Завещания Петра Великого», не называя этого документа, но подчёркивая, что завоевательный дух жив, а русские готовы и дальше следовать предначертаниям Петра Великого[711].
Россия увеличивает свою армию, угрожает Европе и её соседям. Она подчинила Польшу, сейчас угроза нависла над Турцией, та же участь может постигнуть и Германию. Возможно ли всё это остановить? Таким вопросом задаётся Обернон[712].
Как видим, старые, известные со времён Сигизмунда Герберштейна клише о русском варварстве, экспансионизме, деспотизме, тотальном рабстве подданных, дополненные пунктами из мнимого «Завещания Петра Великого», вновь оказались на повестке дня. Причём такой панический, точнее, псевдопаниче-ский настрой Обернона напугал даже самих французов. В частности, официальная газета
Мастер политической пропаганды аббат Прадт
Антирусских сочинений в это время было написано много, но вряд ли стоит их все характеризовать, поскольку, судя по работам Рабба и Обернона, авторы используют одни и те же приёмы, отличаясь лишь степенью художественного мастерства, или, говоря неакадемичным языком, художественного свиста. Но в этой череде работ нельзя не отметить произведения аббата Доминика Жоржа Фредерика де Прадта (1759–1837), весьма плодовитого и популярного автора, главное, легко менявшего своё мнение в зависимости от политической конъюнктуры. Его работы позволяют сделать весьма важный вывод о том, что для большинства европейских авторов негативный взгляд на Россию — это вовсе не веление души и зов сердца, а сугубо рациональный приём, способ решения собственных внутренних проблем. В этом отношении Прадт проявил себя весьма эластичным или попросту беспринципным автором, у него за плечами имелся опыт, по сути, предательства Наполеона Бонапарта, духовником которого он был. Наполеон последовательно возвышал Прадта, сделав его епископом Пуатье, затем архиепископом Малинским, а в 1812 году — посланником в Великом герцогстве Варшавском (возложенную на него миссию Прадт там провалил)[714]. В самом начале режима Реставрации клеймить поверженного императора стало весьма выгодным делом, и Прадт тут же «отблагодарил» Наполеона в очень жёстком памфлете.
Работы аббата Прадта выделяются своим оппортунизмом, именно поэтому они представляют особый интерес. Конъюнктурные метаморфозы, которые время от времени с ним случались, зависели от представлений о том, какой должна быть внешняя политика Франции. Речь идёт о системе союзов, которые выбирала Франция. Для Прадта необходимым союзником в те годы представлялась Пруссия. Находясь в оппозиции режиму Реставрации, с 1823 года он выступал против монструозного, по его мнению, расширения России, считая, что необходимо заключить союз с Пруссией, дабы поставить заслон российскому могуществу.
В апреле 1823 года аббат Прадт опубликовал работу «Параллель между английским и русским могуществом в Европе»[715]. В мае следующего года вышло второе издание книги, в 1828 году — третье, что свидетельствует о том, что работы Прадта пользовались успехом. Именно эта книга способствовала нагнетанию антирусских настроений во французском обществе и вскоре стала одной из самых известных работ, написанных о России[716].
В своём сочинении автор развивает самые популярные антирусские стереотипы, поднимая прежде всего тему экспансионизма, который якобы является отличительной чертой внешней политики России со времён Петра Великого. Россия в описании Прадта — страна деспотичная и азиатская, мощная сила, враждебная всем либеральным идеям Европы[717]. А для либералов всех мастей Россия в это время начинает восприниматься как оплот не просто консервативных ценностей, но самодержавия и реакции, тем более что у императора Александра I либеральный запал к тому времени давно иссяк.
Всё то, что французским авторам было непонятным в России, просто объявлялось «азиатским», поэтому Россия воспринималась как наследница орд Чингисхана, и такой взгляд на нашу страну, как читатель помнит, сформировался ещё во времена Московской Руси, а потом был продолжен частью французских просветителей, прежде всего Ж.-Ж. Руссо. Прадт развивает идеи Руссо об азиатской сущности России и призывает Европу объединиться перед лицом «русской угрозы», создав европейскую федерацию[718].
Сходные идеи Прадт продолжил развивать в своей следующей работе «Неизменная система Европы по отношению к России», опубликованной в 1828 году. На вопрос, который поднимается ещё в «Параллели», он предлагает смелый ответ: русскому нашествию необходимо противопоставить коалицию европейских держав. А заодно разрушить ненавистную Франции Венскую систему.
Следуя законам жанра, в предисловии книги Прадт пугает Европу «русской угрозой», подчёркивая, что в данный момент русская мощь направлена на Османскую империю, но лишь для того, чтобы потом с новой силой обрушиться на Европу. Когда Россия получит все выгоды в Османской империи, она станет ещё более сильной и сможет выступить против Австрии, Пруссии и всего мира. Поэтому настал момент, чтобы указать этому колоссу его истинное место и найти средства противодействия России. Прадт отмечает, что такая несправедливая система, когда Российская империя и Великобритания стали европейскими лидерами, была закреплена решениями Венского конгресса, но при этом Россия представляет ещё большую опасность[719]. Между тем все в Европе Россию боятся, поэтому относятся к ней подобострастно. И это доминирование России, по мнению Прадта, опасно для европейских общественных свобод, которые уже и так являются пустым звуком[720]. Он подчёркивает, что Российская империя представляет угрозу для самой главной ценности западного общества — свободы, и это обвинение станет важнейшим в последующей европейской мысли.
Прадт стращает читателя: «Россия наложила своё тяжкое бремя на весь запад Европы. Она одна занимает европейскую сцену, всё остальное, как в театре, — это партер»[721]. Конечно, его беспокоят размеры Российского государства, поэтому он ставит один за другим вполне логичные вопросы, вот только ответы на них способны поразить наше воображение. Где начинается Россия? От Великой Китайской стены! Где она заканчивается? В пятидесяти лье от Вены и Берлина! На что опирается Россия? На севере — на полюс, на юге — на Чёрное и Каспийское моря[722].
Прадт представляет Россию гораздо могущественнее, чем была Римская империя: «Рим имел подданных, а Россия имеет русских, детей русской почвы, привязанных к ней по своей природе, тогда как подданные Рима были привязаны силой. Русские связаны между собой общностью происхождения и нравов, языка и законов, тогда как народы, населявшие Римскую империю, не имели никаких связей между собой. Соединение этих элементов дало России огромную силу, которую она сможет использовать против Европы»[723]. И вот теперь Россия «стоит у ворот Берлина и Вены, и никакое серьёзное препятствие не отделяет её от этих двух столиц государств, которые одни могут оказать ей какое-то сопротивление»[724].
Автор рисует перед читателями одну за другой картины в духе Апокалипсиса: русские семимильными шагами наступают на Европу, и, если Европа не объединится, она просто перестанет существовать, останется только Россия (читатель, конечно же, без труда узнаёт в этом основной тезис «Завещания Петра Великого» о мировом господстве России).
Несомненно, речь идёт о хорошо просчитанном и рациональном «страхе фантазии». Это фантомные боли Франции, утратившей своё лидирующее положение в Европе и не желавшей с этим мириться. Все эти ужасы являются изобретением бурного воображения Прадта, которое питали коллективные мифы и архетипические страхи. Они внедрялись в общественное сознание через книги и с помощью прессы, заражая неразборчивого и всеядного обывателя действенным идеологическим вирусом. Однако применимо даже к этому времени вряд ли правильно говорить о русофобии как массовой неприязни к России, будь то во Франции или Великобритании.
Пройдёт несколько лет, и аббат Прадт займёт совершенно иную позицию, но в этом нет ничего удивительного, ведь нагнетание страха перед Россией для него — всего лишь инструмент политической борьбы.
Ниелон Жильбер и «пустыни Сибири»
Подобного рода книг, в которых создавался демонический образ России, в эти годы было опубликовано немало. Так, в 1828 году Ниелон Жильбер напечатал антироссийский памфлет под названием «Россия, или взгляд на положение этой империи». Цель автора — разубедить читателей в том, будто Россия является естественной защитницей греков в их борьбе против турок. Россию Ниелон Жильбер изображает как нацию-завоевательницу, за короткий исторический промежуток времени занявшую огромную территорию.
Если верить писателю, Греция для России является лишь предлогом для дальнейшей экспансии. Россия воюет вовсе не за независимость греков, а исключительно за расширение своих владений, за завоевание преобладающего положения в зоне Черноморских проливов. И далее он вспоминает фальшивое «Завещание Петра Великого», не называя его, но подчёркивая, что ещё Пётр предсказал, будто именно с Чёрного моря «его нация однажды будет доминировать над остальной Европой»[725], в результате чего «Европа снова погрузится в мрак первых веков истории»[726].
При этом экспансия является естественным состоянием России. Спокойствие для неё гибельно, потому что оно парализует воинственный дух, который и есть её сущность[727]. Как видим, перед нами повторение ещё одного из пунктов «Завещания Петра Великого»: держать армию в состоянии постоянной боевой готовности.
Русские из своих пустынь
Жильбер утверждает: пятьдесят лет назад Россия была только равной Польше и Швеции; сегодня одна из этих наций стала российской провинцией, а другая не может больше сопротивляться соседу, отобравшему у неё самые плодородные земли. До Французской революции Россия могла вести войну исключительно против державы второстепенного порядка; после 1815 года кабинет Санкт-Петербурга мог опасаться только коалиции самых сильных держав. Россия, по словам Жильбера, руководила действиями Священного союза против Неаполя, Пьемонта и Испании, хотя, как известно, именно князь Меттерних был ревностным сторонником принципа интервенции, и именно австрийские войска подавляли революционные движения в Неаполе и Пьемонте, а в Испанию вообще интервенцию осуществляли французские войска. Если Россия, продолжает Жильбер, победит на Востоке, то на Западе она продолжит «инквизицию» против либерального движения и развития либерализма в целом.
Вывод писателя таков: у России есть все возможности, чтобы начать нашествие на Запад. У неё есть амбиции деспотичной власти и аристократии; слепая готовность рабов обслуживать эти амбиции; огромные ресурсы и безмерные силы. Более того, по его словам, Россия может повторить то, что она уже сделала в 1813 году, а роль страны-освободительницы будет лишь приёмом идеологического воздействия на массы[729].
Жильбер сравнивает Россию с небесным светилом, появившимся на горизонте, и если его не затмит какая-нибудь туча, то европейцы вновь увидят повторение истории веков Цезаря, Чингисхана, Тамерлана и Магомета[730]. Поэтому Европа, имеющая общие моральные принципы, основанные на единстве интересов, должна сплотиться, чтобы противостоять этому духу завоеваний[731].
Итак, мы рассмотрели лишь несколько работ о России. Возможно, у читателя может сложиться впечатление, что написаны они одним человеком, либо французы попросту переписывают прочитанное друг у друга. Это вполне понятно, поскольку авторы, каждый раз заново открывая для себя нашу страну, упорно описывали не реальную, а воображаемую Россию и транслировали изобретённые их предшественниками мифы и страхи, дополняя их время от времени конкретными деталями текущей повестки дня. Иначе говоря, действовали, как сегодня принято говорить в журналистских кругах, «по одной методичке»: открывали для себя Россию и разоблачали её лживость, деспотизм, варварство, тотальное отсутствие свободы, запугивали Европу новым нашествием варваров и переносили эти расхожие стереотипы из одной работы в другую. Поэтому вполне логично, что такие пропагандистские брошюры быстро забывались, а вот слова-маркеры надолго оставались в памяти.
Конечно, были и другие работы, благожелательные по отношению к России, как, например, книга «Отшельник» Эмиля Дюпре де Сен-Мора, увидевшая свет в 1828 году и написанная по мотивам его пятилетнего пребывания в России, или опубликованная в 1826 году «Жизнь Александра I» Адриена Сезара Эгро-на[732]. Что характерно, эти сочинения неоднократно упоминавшийся выше Ш. Корбе отнёс к разряду сервильных или легковесных, пустой болтовни и анекдотов. Для Корбе, очень серьёзного специалиста, положительная оценка действий российского императора является всего лишь «глупейшим панегириком». Характерно, что примерно такие же работы об Александре I опубликовала современный французский историк Мари-Пьер Рэй. Интересно, они тоже являются «глупейшим панегириком» с точки зрения нынешней антирусской пропаганды? Что касается книги Дюпре де Сен-Мора, то она, на мой взгляд, является прекрасным примером серьёзного имагологического исследования. Проведя несколько лет в России, он написал работу, в которой во многом развенчал существующие стереотипы, а квинтэссенцией её содержания могут служить его слова: «Я живу среди варваров Севера, но напрасно ищу у них варварство»[733]. Как видим, произведения публиковались разные, но книги, в которых Россия изображалась исключительно с негативной стороны, преобладали и были более востребованными, поскольку читатель встречал в них, как сказано выше, хотя и пугающий, но уже привычный и узнаваемый образ России.
Конец 1820-х годов: политика европейских кабинетов vs общественное мнение
К концу 1820-х годов тема «русской угрозы» стала особенно актуальной по причине активной политики России на Востоке, связанной с революцией в Греции, Русско-персидской и Русско-турецкой войнами. Упадок и начавшийся распад Османской империи вызывали опасения, что царь мог стать главным наследником «больного человека Европы».
Англичане были обеспокоены тем, что контроль России над Черноморскими проливами поставит под угрозу левантийскую торговлю Великобритании, её военно-морскую мощь в Средиземноморье и её положение в Индии. Это могло нарушить европейский баланс сил, поэтому Великобритания проводила политику, направленную на сохранение целостности Османской империи[734]. Но это было и целью политики России. Все великие державы в те годы были заинтересованы в сохранении
Поделиться книгой: