Русофобия. История изобретения страха

Вымышленные страхи перед Россией или «страхи фантазии» являются, помимо прочего, следствием того, что сама Россия для Запада является конструктом воображаемого, страной мифологической[102]. У Запада была и есть собственная Россия, вовсе на нашу страну не похожая. Образ России — это «культурная конструкция», «интеллектуальное изобретательство» европейцев[103].

Запад судит о России воображаемой, книжной, о России Толстого и Достоевского, экстраполируя эти образы на всю страну и нацию, вне зависимости от исторического времени. Американцы, как известно, после Второй мировой войны изучали русский, точнее, советский национальный характер «на расстоянии», в том числе по произведениям Толстого и Достоевского и ставили нам диагноз «маниакально-депрессивный психоз»[104]. Они любили вымышленных литературных героев, как правило, тех, которые страдали от притеснений российских властей. Как отмечает Л. Вульф, популярность в Америке персонажей русской литературы, таких как доктор Живаго и Иван Денисович, была связана с тем, что их страдания символизировали ужасы коммунизма, а артисты русского балета, такие как Рудольф Нуреев и Михаил Барышников «пользовались огромным успехом в Лондоне, Париже и Нью-Йорке ещё и потому, что блеск их мастерства служил отражением и русского гения, и подневольного положения творческой личности в стране, которую они были вынуждены покинуть»[105].

М. Малиа задаётся вопросом: насколько обоснованно такое «экзистенциальное» восприятие России, насколько реален культурный детерминизм, лежащий в его основе? Иными словами, является ли противопоставление России Западу исторической данностью, или это конструкт воображаемого, фобия, изобретённая Западом?[106]

Как показывает история, страх перед Россией далеко не всегда соотносился с реальными угрозами и активной внешней политикой России. Обострённое чувство враждебности по отношению к России не обязательно вызывалось её «агрессивной» политикой, а периоды весьма умеренной внешней политики России вовсе не всегда вознаграждались более доброжелательным отношением со стороны Запада. М. Малиа в качестве примера приводит «ненасытный экспансионизм» императрицы Екатерины II и её апологию Вольтером и «паническую реакцию» либералов на политику Николая I. По словам исследователя, было бы иллюзией предполагать, что отношение Запада к России всегда представляло собой рациональный ответ на реальные конфликты интересов, или думать, что периодические приступы русофобии в Европе могут быть объяснены объективной угрозой со стороны русской армии. «Запад не обязательно испытывает наибольшую тревогу, когда Россия, действительно, её вызывает, и наоборот, может тревожиться на пустом месте», — не без оснований отмечал исследователь[107].

В то же время фантазийные страхи оказывают влияние на реальность и меняют её, или, говоря современным языком, переформатируют. Представления о России становятся сами по себе средством, влияющим на баланс сил между Россией и её соседями. Здесь уместно вспомнить слова американского историка XX века Томаса Бейли, утверждавшего, что для западного «демократического» общества «правда зачастую менее важна, чем то, что люди считают правдой»[108].

Представления о Другом моделируются; соответственно, изменившиеся условия требуют иной образ Другого. Два фактора являются определяющими для формирования общественного мнения: мнение, формируемое страной о себе самой, и национальные представления относительно того, может ли иностранное государство оказать ожидаемые от него услуги или же оно вызывает опасения[109].

В целом, долговременный негативный взгляд на Россию в отдельные весьма краткие исторические моменты, когда в нас нуждались или когда с нами было выгодно сотрудничать, мог рациональным Западом меняться. Для Запада был характерен амбивалентный взгляд на Россию, поэтому любовь к ней ничуть не моложе, чем ненависть, хотя и встречается реже, тем более что образ Другого никогда не является статичным. Как подчёркивал Э. Саид, идентичность Другого — это «исторический, социальный, интеллектуальный и политический процесс»[110]. Ухудшение политической конъюнктуры в отношениях России и Запада воскрешало образы «диких орд», готовых поглотить Европу, а периоды относительно стабильных отношений возвращали к признанию «общего родства», рождённого гением Петра Великого[111].

Взгляд на Россию посредством логики бинарных оппозиций

При конструировании идентичностей стран и народов ведущим является принцип бинарных оппозиций, вырабатывающихся с помощью концептуальной пары Я — Другой, которая, в свою очередь, действует через целый набор пар: Добро — Зло, цивилизация — варварство, Запад — Восток[112], Европа — Азия, демократия — автократия, свобода — деспотизм и так далее[113].

Россия с определённого исторического периода начала выступать для Запада в качестве конституирующего Другого. Отталкиваясь от него, в западном сознании строился позитивный са-мообраз. Соответственно, в России искали (и находили) черты, противопоставляющие её Западу, при этом реальные свойства русского народа никак не влияли на его восприятие[114]. Россия выступает онтологическим источником Зла ровно в той мере, в какой западный мир считает себя источником и воплощением Добра. В европейской культуре Другое традиционно представлялось враждебным и угрожающим, точно так же как со времён античности варварство являлось антиподом цивилизации[115].

Как отмечает Л. Вульф, «бинарным оппозициям были приписаны культурные значения, основанные на выделяемых сходствах и различиях, а также на представлениях о верховенстве и иерархии»[116]. По словам О. Б. Йеменского, столь яркий образ «антипода цивилизации» стал частью западного самосознания. Образ России в западной культуре, по мнению исследователя, сводится к следующему: «Россия — это большая страна, во всем обратная цивилизации, населённая рабским народом, нелюдьми, слепо подчиняющимися всевластным правителям, страна повсеместной жестокости и насилия, агрессивная в отношении всего остального мира, желающая его подчинить и уничтожить всё доброе на земле, это Империя зла»[117].

Антитеза «Запад — Россия» происходит от более широкой антитезы «Запад — Восток», понимаемой как противопоставление цивилизации и варварства. Запад наделяется такими политическими атрибутами, как рациональность, свобода, демократия, конституционное правление, власть закона, средний класс, частная собственность, индивид. Восток в этой оппозиции выступает носителем негативных черт, не только противоположных, но и низших по отношению к активному, динамичному и рациональному Западу. Помимо этого, Западу противостоят такие антонимы, как «восточное варварство», «восточный деспотизм», «азиатский способ производства»[118]. По словам М. Малиа, в представлениях Запада «Вечная Русь» является подвидом «восточного деспотизма», «тропом столь же древним, как эпический рассказ Геродота о борьбе свободной Греции против персидского царя царей»[119].

Многим европейцам, писавшим о России, была присуща склонность как к преувеличениям цивилизационного разрыва между собственной культурой и остальным миром, так и к однозначным черно-белым сравнениям и глубинное желание противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу[120]. Только немногие авторы, изучавшие нашу страну, подчёркивали, что её нельзя подгонять под европейские стандарты и постоянно сравнивать с Европой. Оценивая Россию «по аналогии», сравнивая и не находя похожего, Запад воспринимал её не как Другого, а как Чужого. Об этом, например, писал А. Тойнби: «На Западе бытует понятие, что Россия — агрессор, и если смотреть на неё нашими глазами, то все внешние признаки этого налицо. Мы видим, как в XVIII веке при разделе Польши Россия поглотила львиную долю её территории; в XIX веке она угнетатель Польши и Финляндии и архиагрессор в послевоенном сегодняшнем мире. На взгляд русских, всё обстоит ровно наоборот. Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось. Сторонний наблюдатель, если бы таковой существовал, сказал бы, что победы русских над шведами и поляками в XVIII веке — это лишь контрнаступление и что захват территории в ходе этих контрнаступлений менее характерен для отношений России с Западом, нежели потери с её стороны до и после этих побед»[121]. Тойнби отмечал, что и «русские армии воевали на западных землях, однако они всегда приходили как союзники одной из западных стран в их бесконечных семейных ссорах». В целом исследователь сделал такой вывод: «Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожалуй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот»[122]. Однако такое стремление взглянуть на Россию с точки зрения её интересов не было характерно для большинства авторов, писавших о нашей стране: гораздо чаще нас стремились не понять, а подогнать под нужную схему восприятия, а заявления о «русском экспансионизме» имели и имеют ярко выраженный пропагандистский характер[123].

Негативный образ России конструируется не только ради самоидентификации. Такой образ имеет и вполне практический смысл, оправдывающий конкретные экономические, политические или даже военные действия против России. В 1949 году И.А. Ильин в статье «Мировая политика русских государей» писал: «Европейцам „нужна" дурная Россия: варварская, чтобы „цивилизовать" её по-своему; угрожающая своими размерами, чтобы её можно было расчленить; реакционная, чтобы оправдать в ней революцию и требовать для неё республики; религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в неё с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на её „неиспользованные" пространства, на её сырьё или, по крайней мере, на выгодные торговые договоры и концессии. Но если эту „гнилую" Россию можно стратегически использовать, тогда европейцы готовы заключить с ней союзы и требовать от неё военных усилий „до последней капли крови"»[124].

Запад намеренно видит в России только недостатки. Как писал в 1844 году Ф.И. Тютчев, в мире есть не только одна Россия, и во многих странах, в том числе на самом Западе, есть проблемы. Он задаётся риторическим вопросом: не справедливее ли поделить человеческое сочувствие «более равномерно между разными народами земли?»[125] Однако негатив достаётся исключительно России, а собственные пороки или недостатки просто не замечаются, оправдываются или даже возводятся в достоинство, и то, что прощают Франции и Германии, не прощают России. Как отмечал М. Малиа, Запад забывает, что со времён современника Филофея, Христофора Колумба, вся Европа была экспансионистской, и так продолжалось вплоть до Первой мировой войны. Но европейцы зачастую не могли рассматривать Россию в рациональном ключе из-за сохраняющегося предубеждения, что российский деспотизм был изначально чужд европейской цивилизации. При этом, по словам Малиа, Россия только дважды за свою историю могла кому-то угрожать: начиная с Петра Великого и до 1815 года, а также после победы под Сталинградом и до 1980-х годов. Но даже после Крымской войны и вплоть до конца XIX века англичане, «мировые чемпионы-империалисты», находились в состоянии истерии по поводу «химеры» продвижения России через Гималаи в Индию[126]. Как отмечает Н.Ш. Коллманн, «Россия создавала империю по тем же причинам, что и её соседи, а именно — чтобы добиться выгод для правителя и элиты и заполучить ресурсы для государственного строительства, которое было одним из главных отличительных признаков раннего Нового времени в Европе и Евразии <…> Государства расширяли свою территорию, как только это становилось возможным благодаря усовершенствованиям в мореплавании, военном деле, административном контроле, системе сбора налогов»[127], однако именно России традиционно доставались обвинения в безудержном экспансионизме[128].

Как образно отмечает Ги Меттан, Россия «выступает в роли ниспосланного самим провидением пугала, она обречена олицетворять образ врага, которым увязшие в двухпартийной системе политики попрекают друг друга в надежде подчинить себе общественное мнение и получить поддержку электората»[129].

По словам М. Малиа, Запад реагирует на Россию подобно «собаке Павлова». Неважно, красная это Россия, белая или какая-то ещё, определяющими её образ критериями являются деспотизм и шовинизм внутри страны, ведущие к империализму и экспансионизму на внешнеполитической арене[130].

Зависимость от образа России

Русофобия имеет обратное воздействие: западная цивилизационная идентичность зависит от образа России. Иногда, как например в случаях с США и Польшей, русофобия становится частью национальной идентичности[131].

При этом Западу нужна была сильная Россия, сильное Зло, поскольку только победа над сильными русскими возвышала Запад в своих собственных глазах. Поэтому во времена ослабления России ветераны холодной войны ностальгировали по сильному оппоненту, по настоящей схватке. Холодная война со всем арсеналом страхов является прекрасным триллером, который бодрит и сплачивает Запад.

Современная ситуация, вероятно, вернула американцев к их детским страхам времён холодной войны, поскольку любое зло в мире воспринимается сейчас как следствие российского влияния. Нынешний мировой кризис, инфляция, рост цен, в том числе на нефть и нефтепродукты — во всём этом обвиняют Россию.

В своё время Европа в качестве общности возникла как антитеза турецкой опасности. Аналогичное случилось и в XX веке. Когда Поля-Анри Спаака, одного из творцов единой Европы, спросили об основателях ЕЭС, он ответил, что его отцом был Сталин, поскольку страх перед Советским Союзом стимулировал европейцев держаться вместе. Таким образом, саморепрезентация Европы оказалась теснейшим образом связана с идеей русского Другого[132]. Современные западные СМИ точно так же заявляют, что В. В. Путин создал нынешнюю единую Европу.

Можно вспомнить англичан, для которых Наполеон Бонапарт был предпочитаемым врагом, ведь он был противником могущественным, но англичане его победили. Сейчас для Запада таким врагом является Россия. Мы бесконечно нужны Западу, но не как торговый Китай или купающиеся в нефти арабы. Нам уготована роль хтонического зла, зла настоящего, достойного западного рыцарства. Да, Россия — это большая и сильная страна, но её мощь зачастую намеренно и сознательно преувеличивается Западом, поскольку борьба против могущественного противника возвышает Запад в его собственных глазах.

Однако страхи перед сильной Россией вполне уживаются с взглядом на неё как на колосс на глиняных ногах, «царство фасадов», как назвал её маркиз Астольф де Кюстин. Соответственно, бояться её вовсе не стоит. Например, современный французский историк русского происхождения Жорж Соколофф сформулировал идею России как «бедной великой державы»[133]. А Э. Каррер д`Анкосс добавляет, что «бедная великая держава» даже перестала быть великой державой, она стала просто бедной»[134].

Соотношение между знанием о Другом и мнением о нём

Поскольку образ России — это необходимый для стабильности Запада конструкт воображаемого, возникает вопрос: каково соотношение между знанием о Другом и существующим о нём мнением? Теоретически знание первично и должно формировать мнение о Другом. На деле скорее имеет место инверсия: мнение, существующее о той или иной стране, влияет на уровень знаний о ней. На уровне национального сознания благоприятное мнение о Другом стимулирует рост знаний; враждебное мнение способствует не росту знаний, а, напротив, укоренению невежества в обществе.

Анатоль Ливен, рассуждая о современном состоянии знаний о России, подчёркивает, что, несмотря на целый ряд серьёзных работ, в общем можно говорить о «деградации западных исследований современной России в рамках общей деградации страноведения на Западе», когда «подлинные знания об отдельных частях света оказались в тени общетеоретических подходов», используются «учёными» «с ограниченным кругозором и зачастую служат не более чем тонким прикрытием для западной идеологической повестки и предрассудков»[135]. Как видим, знание уступает место идеологии и пропаганде.

Итак, Россию иностранцы не знали и не стремились узнать, живя в плену уже сформировавшихся представлений, мифов и стереотипов. Немецкий исследователь Шарлотта Краус, анализируя работы французских авторов о России XIX века, подметила важную деталь: писатели давали очень мало разъяснений своим читателям, вероятно, предполагая, что у французского читателя уже была своя заранее сформированная концепция России и её жителей. В итоге увеличение количества знаний не влияло на уже сформировавшиеся и укоренившиеся стереотипные представления о России[136].

Процесс мифологизации и стереотипизации любой чужой реальности, как и своей собственной, естественен и неизбежен. Но в отношении России этот процесс был усилен в глазах европейцев её экзотичностью и удалённостью: авторы, писавшие о России, были уверены, что читатели не отправятся в далёкую страну, чтобы проверить степень достоверности прочитанного[137], о чём писал ещё В. О. Ключевский в своей первой опубликованной работе «Сказания иностранцев о Московском государстве», вышедшей в 1866 году: «За немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям, а публика, которая читала их сочинения, не могла ни возражать им, ни проверять их показаний: недаром один из иностранных писателей ещё в начале XVIII века принуждён был сказать, что русский народ в продолжение многих веков имел то несчастье, что каждый свободно мог распускать о нем по свету всевозможные нелепости, не опасаясь встретить возражения»[138].

Более того, вовсе не обязательно было отправляться в Россию для её изучения «на местности», поскольку зачастую путешественник заранее знал, что он о ней напишет. Об этом иронично заметил Ф. М. Достоевский в 1861 году: «Он (француз. — И. Т.) ещё в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет своё путешествие в Париже, ещё прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь». Про путешественников, приезжавших в Россию на короткий срок, Достоевский писал не менее ярко: «Иные из них приезжают с серьёзными, важными целями, иногда даже на 28 дней, срок необъятный, цифра, доказывающая всю добросовестность исследователя, потому что в этот срок он может совершить и описать даже кругосветное путешествие»[139].

Или, например, француз Клод-Карломан де Рюльер в своей книге о России, написанной в 1760-е годы, утверждал: «Мало кто, проведя в России восемь дней, не сможет разумно говорить о русских: всё сразу бросается в глаза»[140]. И. Нойманн, цитирующий эти слова, справедливо отмечает: «Конечно, так оно и было, особенно если европейцы заранее знали, что они увидят»[141].

Можно ещё обратиться к опровержению на книгу маркиза де Кюстина, написанному П.А. Вяземским. Князь Пётр Андреевич задаётся вопросом: что нового о России узнал Кюстин? А узнал он ровным счётом три вещи: Россия управляется абсолютным монархом, там есть крепостное право и царедворцы. Для того, чтобы узнать эти прописные истины, замечает Вяземский, Кюстину вовсе не нужно было отправляться в столь далёкое путешествие. Маркиз мог вернуться домой, едва ступив на русскую землю: свои выводы он уже сделал, и заключаются они в одной фразе: «Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства»[142]. Слова Кюстина о рабе, который стоит на коленях и мечтает о власти над целым миром, М. Малиа справедливо называл «квинтэссенцией стереотипного видения России»[143].

Лишь редкие авторы бывали в России подолгу, не наездами, и, как правило, из-под их пера выходили более взвешенные, объективные, а порой и апологетичные произведения. Хотя Ф.М. Достоевский, например, считал, что и длительное пребывание в России далеко не всегда способствовало её объективному познанию: «То же самое бессилие, как и в этих попытках заезжих путешественников бросить высший взгляд на Россию и усвоить её главную идею, видим мы и в полнейшей неспособности почти всякого иностранца, которого обстоятельства заставляют жить в России иногда даже пятнадцать и двадцать лет, хоть сколько-нибудь оглядеться, прижиться в России, понять хоть что-нибудь окончательно, выжить хоть какую-нибудь идею, подходящую к истине»[144]. Безусловно, работ о России, написанных с симпатией, было немало, однако такие книги зачастую воспринимались либо легковесными, либо созданными на деньги русского правительства.

Рассказы о России, как и в целом о Другом, писались в рамках имевшейся схемы и модели, но не всегда были ложью и выдумкой, в них факты соседствовали с вымыслом, и это было свойственно для всех времён. Собственно, это и объясняет успех книги А. де Кюстина, для которой было характерно искусное сочетание полуправды и полулжи.

Не желая понять Россию, Запад подходил и подходит к ней, подгоняя под свои собственные представления, а ненависть к России превращается в критерий анализа. А. Ливен, рассуждая о русских эмигрантах, отмечает, что, «к сожалению, многие русские авторы-эмигранты сделали бизнес на русофобии (исходя из собственных убеждений, карьеризма или трусости), подыгрывая самым упрощённым и враждебным западным стереотипам о России»[145]. Русофобия, за редкими периодами исключений, была и остаётся в большой моде.

Итак, европейские путешественники далеко не всегда отправлялись в Россию с желанием понять нашу страну. Скорее, с желанием утвердиться в правоте уже сформировавшихся в Европе представлений и стереотипов[146]. Поэтому в работах самых разных авторов, в разное время писавших о России, есть много общего, порой они дословно повторяют друг друга — не только потому, что внимательно друг друга читали, а потому, что воспроизводили мифы, стереотипы и клише, имеющие глубинные корни. Поэтому Дж. Х. Глисон, посвящая своё исследование английской русофобии периоду, предшествовавшему Крымской войне, справедливо подчёркивал, что многие последующие тексты и документы фактически повторяли предыдущие, а «статьи о злодеяниях России в Черкесии были во многом схожи со статьями о её действиях в Польше»[147].

При этом такое удивительное сходство наблюдалось в работах как путешественников, побывавших в России, так и тех, кто никогда не бывал в нашей стране, но кто совершал, говоря словами Л. Вульфа, «философский вояж» или воображаемое путешествие[148]. Хотя, конечно, бывали исключения, и путешественники видели одно и то же, но описывали совершенно по-разному, поскольку видели разными глазами, смотрели через разную оптику.

Мифы о России формировались в европейском сознании на основе своих собственных коллективных представлений, или, говоря языком К. Г. Юнга, архетипов. Как справедливо отмечает российский исследователь В. В. Орехов, восприятие иностранцами России «зачастую обусловлено не объективным знанием, а архаическими схемами, диктующими определённую программу действий и оценок при освоении реалий, принадлежащих иному этносу, сообществу, социальной системе», а «персонажи повествований о России имеют жёсткую увязку с русской национальной типологией. Ряд образов относится к разряду „вечных" и восходит к архетипам»[149]. У европейцев была и есть своя Россия, мифологическая и сказочная, а главным героем «русской сказки» является кровожадный медведь[150].

Идеологемы русофобского образа

Итак, Других много. И всё то, о чём речь шла выше, можно распространить на анализ Другого вообще, не только России. Как отмечал Ш. Корбе, если в качестве объекта изучения избрать Пруссию, Османскую империю или Соединённые Штаты, выводы не будут сильно отличаться[151]. Но Россия из этого ряда Других заметно выделяется своей ролью «вечного Чужого».

Русофобский образ состоит из ряда идеологем, то есть элементов идеологической системы, суть которых сводится к следующему. Русский народ не способен к самостоятельному правлению, поэтому русские не могут существовать без рабства; соответственно, власть в России всегда деспотична, а правитель России — неизменно тиран; русским имманентно присуще стремление к постоянной экспансии, усиленное так называемым «православным мессианством», лежащим в основе «русского империализма»; русский народ с его рабской психологией является послушным орудием в руках деспотичной власти; русские не способны к восприятию ценностей европейской цивилизации, а могут лишь копировать её внешние проявления; Россия — это царство тотальной лжи. При этом все названные компоненты взаимосвязаны. Например, как отмечает Г. Меттан, «миф об агрессивности не работает без правдоподобного образа злодея»[152].

Эти идеологемы не меняются и устойчиво воспроизводятся из столетия в столетие. По словам А. Ливена, «традиции очень редко „изобретаются" — а если это происходит, то они обладают незначительной силой. Скорее, традиции представляют собой переформирование уже существующего культурного материала, зачастую глубоко укоренённого в прошлом того или иного общества»[153].

Поэтому, несмотря на то, что мифы могут варьироваться в зависимости от конъюнктуры, суть подходов к России остаётся неизменной. По словам Г. Меттана, «вся эта мифологическая и дискурсивная какофония создаёт впечатление не просто горячего, но и содержательного спора, поэтому она столь ценится средствами массовой информации». На деле же никакой разницы между мифами нет, и все они сводятся к одному: «Россией правит президент, „крепко держащийся за власть" и преследующий исключительно „свои собственные цели" в ущерб интересам народа, а Россия — это страна, желающая нам зла. Вот содержание и суть антирусского мифа. Всё остальное не имеет значения»[154].

Россия — это Европа?

Относится ли Россия к Западу? Россия — это Европа? Принадлежит ли Россия к западной цивилизации? Или Россия — это азиатская страна, дикая Тартария[155]? Этот вопрос будет стоять перед каждым путешественником и каждым автором, писавшим о России, и он будет ключевым для понимания восприятия России[156]. Как отмечает И. Нойманн, вопрос о том, относится ли Россия к Европе, является центральным компонентом непрекращающегося дискурса о системе европейской безопасности[157]. При этом, по словам Э. Каррер д’Анкосс, сложность усугубляется тем, что «русские сами не могут определиться со своей идентичностью: они европейцы, азиаты или вообще евразийцы?»[158] На мой взгляд, в этом тоже заключается одна из ловушек восприятия Западом России: там убеждены в нашей неспособности определиться с собственной идентичностью[159].

Мы — европейцы. Россия, как и Европа, основана на христианской матрице. 4 ноября 2022 года Президент Российской Федерации В. В. Путин, выступая перед историками и представителями традиционных религий России, предельно чётко заявил, что Россия является частью европейской цивилизации, частью великой европейской культуры, основанной на христианской традиции[160].

Вот что об этом пишет епископ Зеленоградский Савва (Тутунов), викарий Святейшего Патриарха Московского и всея Руси: «Россия является европейским государством, поскольку восприняла из Восточной Римской империи не только христианство, но также основы права, философии, формы искусства — в значительной части порождённые христианством, но не только»[161]. При этом, подчёркивает Владыка, «христианство есть главное, что Россия может (должна) сохранить»[162].

Характерный момент: источником европейской культуры является христианство, Россия как государство была основана как христианская держава, однако Запад линию цивилизационного разлома проводит именно по расколу церквей. После принятия Русью христианства греческого обряда, а особенно после Великой схизмы 1054 года наша страна постепенно начинает восприниматься не просто как Другой, но как Чужой. Поскольку религиозные представления являются одними из самых устойчивых и их инерцию трудно преодолеть, такой взгляд, несмотря на процессы секуляризации, будет оказывать влияние на последующее восприятие России.

Сэмюэл Хантингтон (1927–2008), один из ведущих западных политологов и социологов, один из идеологов холодной войны, в своей книге «Столкновение цивилизаций», опубликованной в 1996 году (одноимённая статья в журнале «Foreign Affairs» появилась в 1993-м), именно так обозначал границы Европы и Запада: «Европа заканчивается там, где заканчивается западное христианство и начинаются ислам и православие»[163]. По его словам, «отождествление Европы с западным христианством предоставляет чёткий критерий для принятия новых членов в западные организации»[164]. Россия же воспринимается им как «стержневое государство отдельной православной цивилизации»[165]. Аналогичной позиции придерживается А. Безансон, подчёркивающий, что «Европа заканчивается там <…> где она сталкивается с другой цивилизацией, режимом, имеющим иную природу, религией, которой она чужда». Как полагает Г. Меттан, приводящий эту цитату, Безансон именно на Россию, ненавидящую, по его мнению, католиков, возлагает вину за этот раскол[166].

Что касается ответа на вопрос, является ли Россия частью Европы, то варианты ответов можно свести к трём.

Россия — часть Европы, её ждёт великое будущее

В соответствии с этим подходом, Россия является неотъемлемой частью Европы. Такого мнения во все времена придерживалось меньшинство исследователей, путешественников и политиков. Такой взгляд был характерен, например, для М. Малиа. Как отмечал учёный, для него очевидно, что «с петровских времён и до эпохи построения „реального социализма" при Ленине и Сталине Россия и Европа вместе составляли этот „Запад" в широком смысле слова»[167]. По его словам, замысел написания книги о России возник у него в 1962 году, после Карибского кризиса, и он хотел опровергнуть господствовавшее тогда на Западе стереотипное представление о России как стране вечного «восточного деспотизма»[168].

В рамках данного подхода позиции могут быть весьма различными, от нейтрально-умеренной, как у М. Малиа, до восторженной. За Россией — великое будущее, Россия является примером для подражания и может стать оплотом сохранения консервативных здоровых ценностей и самих цивилизационных основ Европы. Такие мысли высказывались как в прошлом, так и в наше время. Например, в 1837 году француз граф Поль де Жюльвекур, несколько лет проживший в России и даже женившийся на русской, в своей книге «Балалайка» писал: «Европейцы запрашивают паспорта в Петербург и Москву. Рим и его былое величие их больше не интересует. Будущее находится на берегах Невы»[169].

Россия — часть Европы, ей многого недостаёт, но она может у Европы многому научиться

В соответствии со вторым подходом Россия принадлежит Европе, но отстаёт от неё, относится к странам «догоняющего развития», однако, если будет учиться, то вполне сможет стать европейской и приобщиться к ценностям западной цивилизации. Например, такого взгляда придерживался в конце XIX века французский исследователь Анатоль Леруа-Больё (1842–1912), именуемый в историографии «французским славянофилом». Его книгу «Империя царей и русские» называют порой «Библией русофилов». Автор именовал Россию «царством пробелов», а её историю — «негативной», в том плане, что ей многого недоставало, но верил в большой потенциал нашей страны. Впоследствии такой подход получил название «концепции культурного градиента»[170].

Этот подход весьма сближается с концепцией «учитель-ученик». Такой взгляд своими корнями уходит в эпоху Великих географических открытий и связан с синдромом «культурного наставника». Он очень рано проявился в отношении Московской Руси[171], а потом был воспринят просветителями. Как отмечает Г. Меттан, Запад уверен, что он — учитель, а Россия — ученик[172]. Россия — это самая тёмная часть нецивилизованного мира, закоренелая в своём невежестве и имеющая особые проблемы для приобщения к цивилизации, но при должном желании учиться и она может приобщиться к европейским ценностям.

Взгляд через призму «учитель — ученик» и «оптику превосходства» стал на Западе доминирующим. Как отмечал Ф.И. Тютчев в «Записке», «веками европейский Запад считал себя вправе полагать, что в нравственном отношении он единственный в мире, что он и представляет целиком всю Европу. Он рос, жил, старел с этой мыслью, а теперь вдруг обнаруживает, что ошибся, что рядом с ним существовала другая Европа, его сестра, возможно, младшая сестра, но, во всяком случае, совершенно законная, одним словом, что он является половиной великого целого. Подобное открытие представляет величайшую революцию, влекущую за собой величайшее смещение идей, которое когда-либо совершалось в умственном мире»[173].

Такой подход весьма распространён в самой России: мы должны учиться у Запада, должны использовать его достижения. Как писал Ф.И. Тютчев, «мы чересчур походили на учеников, стремящихся несуразными оправданиями смягчить гнев своего учителя»[174].

Однако идея ученичества предполагает неравенство, поэтому возникает неизбежный конфликт между принятием на себя роли «ученика» и сохранением представления о России как великой европейской державе, что предполагает наличие определённого равенства с другими европейскими государствами[175]. Кроме того, при анализе концепта «учитель — ученик» необходимо учитывать его эволюцию. Если для Вольтера Пётр Великий был, действительно, достойным учеником Европы, то для нынешней политической «элиты» Запада конструкт «учитель — ученик» является, скорее, эвфемизмом, заменяющим тщательно скрываемую, но столь желанную пару «хозяин — прислуга». Ведь Запад лицемерит, называя нас учениками, — Россия нужна ему именно в качестве «просвещённой прислуги».

Россия — это абсолютная противоположность Европе и угроза для неё

В соответствии с третьим подходом Россия — это абсолютная противоположность европейской/западной цивилизации, экзистенциальный враг как цивилизованного, так и всего остального мира, которая может только копировать западные ценности, но никогда Европой не станет и не сможет воспринять её достижения. Более того, согласно этому подходу, Россия — свирепая и дикая Азия, Орда. Неслучайно для маркиза Кюстина «Сибирь начинается от Вислы», и в целом «Сибирь» — это квинтэссенция России. Именно книгу А. де Кюстина «Россия в 1839 году» можно считать классикой такого подхода, своеобразной «Библией русофобов», хотя у неё есть и много защитников, вовсе не считающих, что автор создал однозначно негативный образ нашей страны.

О таком взгляде на Россию в 1844 году писал Ф.И. Тютчев: «В течение веков европейский Запад совершенно простодушно верил, что, кроме него, нет и не может быть другой Европы. Конечно, он знал, что за его пределами существуют ещё другие народы и государства, называющие себя христианскими <…> Но чтобы за этими пределами жила другая, Восточная Европа, вполне законная сестра христианского Запада, христианская, как и он <…> вот что было невозможно допустить, вот что многие предпочли бы подвергнуть сомнению, даже сегодня…»[176]

Наш современник А. Безансон, сравнивая Россию с Европой, в европейскости ей отказывает: «Пройдёмся по списку главных признаков „европейскости": средневековая церковь и империя? нет, ничего подобного Россия не знала. Феодализм и рыцарство? нет. Возрождение и Реформация? нет. Таким образом, нет никаких оснований считать Россию частью Европы»[177]. Безансон даже утверждает: «Пушкин с печальным смирением признавал, что в России единственный европеец — это правительство; он знал, что говорит». При этом, по словам исследователя, Россия была в определённой степени чужда Европе не потому, что «отставала» от неё, но потому, что ее «догоняла», и это оказывало на неё «развращающее» действие[178].

Русские — не европейцы, они азиаты, татары, варвары, одним словом, — Орда. Конечно, восприятие соперника как варвара, не-доевропейца можно встретить у европейских народов в их отношении друг к другу, но применимо к русским этот образ использовался на редкость настойчиво всеми их противниками[179]. При этом такой подход весьма удобен, поскольку даёт простые ответы на сложные вопросы. В конце XIX века историк И. И. Иванов писал: «Не надо раздумывать над противоречиями в русской жизни, над странностями русского быта и русских людей, всё это объясняется удивительно легко. Чем страннее, тем понятнее. Чем нелепее, тем естественнее»[180].

Поэтому, если второй подход предполагает, что с Россией надо работать в надежде на её исправление и улучшение, то третий подразумевает, что с ней надо всячески бороться, но, поскольку из-за огромных размеров её сложно уничтожить, надо сделать её слабой и расчленить.

При этом необходимо помнить, что формирование представлений о Другом является формой самопознания, и, размышляя о том, является ли Россия частью Европы, европейцы думали прежде всего о том, что такое Европа. Поэтому рассуждения европейцев о России — это во многом их раздумья о Европе.

В чём причина негативного отношения к русским: виноваты они сами или исторические условия?

В чём причина негативного отношения к русским? Виноваты они сами или это связано с внешними факторами? Здесь можно выделить ряд точек зрения.

В соответствии с первой, причины негативного восприятия русских связаны с отрицательными качествами самого русского народа. Как отмечает Г. Меттан, «миф о русском медведе-людоеде и о жестоком самодержце имеет лишь одно назначение: показать, что Россия сама виновата и в собственных несчастьях, и в тех бедах, которые она навязывает всему миру»[181]. В XIX веке появляются и расовые теории, прямо относящие русских к неполноценным, низшим расам.

Вторая точка зрения ориентирована на поиск основ русофобии в особенностях исторического развития России, в военных конфликтах между Россией и Западом, а также в специфических особенностях восприятия Другого. Например, Анатоль Леруа-Больё главным бедствием России считал её национальную историю: все силы ушли на борьбу за выживание, ни на что другое их просто не хватило. А известный американский историк, специалист по истории России Ричард Пайпс предложил теорию «патримони-альности», «вотчинности» российского государства: история России рассматривается как история тирании, при которой экономическая и политическая власть сосредоточены в руках одного человека, безраздельно властвующего над безответной массой рабов, будь то крепостные пролетарии или советские рабочие[182]. Именно американская интеллектуальная элита, такие её представители, как Р. Пайпс, Г. Киссинджер, 3. Бжезинский, сыграли особую роль в формировании негативного образа России, полагая, что российская политическая культура и ментальность препятствуют демократизации страны[183].

По сути, данные позиции лишь дополняют друг друга. По словам Г. Меттана, «громкие академические теории о «традиционном патриархальном укладе» и о «предопределённости российского пути географическими факторами» нужны лишь для того, чтобы доказать «атавистическую приверженность России к автаркии и экспансионизму, что в свою очередь нужно для того, чтобы оправдать и прикрыть евро-американские империалистические замашки»[184].

Можно выделить ещё одну точку зрения, в соответствии с которой никакой русофобии нет, её якобы изобрели сами русские, убеждённые, что все вокруг им желают зла, ненавидят и хотят уничтожить, на самом же деле — это фантазия, страх, и русским только кажется, что в мире существует русофобия. Что характерно, такой подход существует и в самой России. Наиболее отчётливо такую позицию озвучил американский дипломат и историк-славист Джордж Фрост Кеннан[185] сначала в своей «длинной телеграмме», ставшей основой «доктрины сдерживания», а потом и в книге о маркизе де Кюстине: «Что бы ни говорили про Кюстина, и как бы справедливы ни были указания на его недостатки, наши современники должны признать, что в своих мимолётных взглядах на Россию он прозрел именно те качества власти и общества, признание и исправление которых помогли бы русским обезопасить себя, если бы они отбросили навязчивую идею о каких-то адских силах, якобы из века в век угрожающих извне их родине»[186].

Это очень созвучно такому явлению, как газлайтинг, о котором стали говорить в 1960-е годы. Газлайтингом принято обозначать психологические манипуляции с целью посеять в жертве сомнения в объективном восприятии ею действительности. То есть, вы, русские, сами придумали, будто вас все ненавидят и желают зла, в реальности же ничего подобного нет. Вам кажется, что вас окружают военными базами, вам кажется, что против вас ведётся пропаганда, вам кажется, что ваших спортсменов и деятелей культуры дискриминируют, вы сами придумали, что против вас Запад ведёт самую настоящую войну. После Второй мировой войны американцы, изучая русский национальный характер, как уже отмечалось, поставили нам диагноз — «маниакально-депрессивный психоз», одним из признаков которого является мания преследования. Как видим, объяснение Кеннана вполне соответствовало этой схеме.

Русофобия вечна?

Итак, русофобия вечна? Мы обречены на негативный, высокомерно-презрительный взгляд или, по крайней мере, на рассмотрение через оптику «учитель — ученик»? Все эти вопросы связаны с тем, какой образ будущего России формировался и формируется на Западе и можно ли нас «приручить» и «подчинить».

Безусловно, в истории были весьма редкие периоды иного подхода к России и иных её образов. Так, во Франции рост интереса к России наблюдался в XVIII столетии, в эпоху Просвещения, когда во французском обществе начал формироваться «русский мираж»[187], а щедрые подарки императрицы Екатерины II содействовали формированию позитивного имиджа России, хотя и негативный взгляд, презрительно-высокомерный, как и идея «русской угрозы», формировались тоже просветителями. Потом краткий всплеск «любви» к России наблюдался в 1814–1815 годах, после вступления русских войск в Париж, когда Францию на короткий период охватила «александрома-ния» и мода на всё русское. Очередной всплеск «любви» к России произошёл после поражения Франции в войне с Пруссией 1870–1871 годов. Франция, обескровленная войной, изменила свой взгляд на Россию, стремясь найти в ней защиту от немецкой угрозы. Поражение в войне нанесло удар по негативному восприятию России, и, начиная с этого времени, русофобия, затронувшая самые широкие слои французского общества, в том числе и низы, не только уходит в прошлое, но сменяется чувством прямо противоположным. Политическая обстановка, германские военные угрозы — всё это побуждало Францию искать союзника в лице России, и именно это способствовало трансформации взгляда на нашу страну и росту интереса к ней, что в итоге привело к заключению русско-французского союза[188]. Можно сказать, что «любовь» к России стала обратной стороной ненависти к Германии. Потом были франко-советская «дружба» во времена президентства Шарля де Голля и его заявления о Европе «от Атлантики до Урала». Эта «дружба» была основана, конечно, на строгом расчёте, мудрости де Голля как политика и игре между Западом и Востоком с целью отстаивания национальных интересов Франции.

В Великобритании «приступ любви» к русским случился дважды: на заключительном этапе Наполеоновских войн и в годы действия Антанты в 1904–1917 годах. Американцы же прониклись «любовью» к России в годы Второй мировой войны. Но все это были кратковременные всплески «любви», вызванной обстоятельствами.

Как только Россия становится сильной и начинает активно защищать свои национальные интересы, немедленно поднимается волна обвинений в её адрес в экспансионизме и стремлении к мировому господству[189]. Соответственно, как только Россия ослабевает и становится неконкурентоспособной, русофобия смолкает[190]. Русофобские настроения идут на спад по двум главным причинам: либо мы очень нужны Западу для самосохранения, и тогда реальные или искусственные страхи пропаганды отступают на второй план, либо мы становимся настолько слабыми, что бороться с нами посредством русофобии нет необходимости.

Как справедливо подчёркивает Г. Меттан, многие русофилы относятся к России избирательно и любят в ней только одну какую-то сторону. Кому-то нравится реформаторский дух Петра Великого и просвещённый абсолютизм Екатерины II. Другие ценят искусство и литературу. Кто-то воодушевлён социальным экспериментом. Либо не имеют ничего против России, но выступают против политики президента В. В. Путина[191]. Так, например, известный франко-швейцарский славист Жорж Нива очень любит русскую культуру и литературу, А. И. Солженицына и диссидентов, однако после 24 февраля 2022 года он занял жёсткую антироссийскую позицию[192]. Да и в своих прежних работах Ж. Нива отмечал, что Европа готова включить в общее интеллектуальное наследие лишь лучших представителей русской литературы: «Это наша система. И её неотъемлемой частью были лучшие авторы из России»[193]. То есть, не Россия — часть Европы, а лишь её «лучшие авторы», те, которых отберёт Запад.

Вплоть до кризиса февраля 2022 года Запад делал на Россию ставку в качестве моста между Европой и Азией, стремясь использовать её как посредника. Как отмечала в 2021 году Э. Каррер д’Анкосс, президент Франции Э. Макрон «констатировал необходимость стыковки России и Европы, дабы у последней сохранились шансы вписаться в меняющийся мир. И он пожелал, чтобы за такую стыковку взялась Франция»[194]. В который раз рациональные французы готовы были изменить взгляд на Россию, дабы использовать её в своих интересах или пользоваться ею. По словам постоянного секретаря Французской академии, если Пётр Великий в своё время хотел открыть для своей страны «окно в Европу», то теперь уже Европа видит необходимость открыть «окно в Азию». Как утверждала историк, ближайшие годы должны показать, станут ли франко-российские отношения движущей силой этого «геополитического поворота»[195]. Однако международные отношения являются примером сложных систем, где крайне трудно делать прогнозы. Настал февраль 2022 года, и мир, действительно, вступил в стадию очень крутого «геополитического поворота», но вовсе не такого, о каком предполагала госпожа Каррер д`Анкосс.

Безусловно, не следует полагать, будто Запад един и думает только о России, думает непременно и постоянно, тем более что каждая эпоха и каждое общество воссоздаёт своих Других. Запад живёт своей жизнью, и русская тема возникает и актуализируется по мере обстоятельств, как уже отмечалось, часто кризисных для самого Запада. На страницах этой книги читатель увидит, что проходят столетия, меняются эпохи, но созданный Западом образ России в основе своей остаётся неизменным, а мифы транслируются из поколения в поколение. Однако всегда ли Россия противопоставлялась Европе и Западу? И с какого момента «просвещённые» европейцы начинают смотреть на нашу страну не просто как на Другого, но как на Чужого даже Чуждого?

Глава 2. ОТ ДРЕВНЕЙ РУСИ

К МОСКОВСКОЙ РУСИ: ОТ ДРУГОГО К ЧУЖОМУ

Принятие Русью христианства по восточному образцу и ордынское нашествие как водораздел в восприятии России

Изначально никакого раскола между Русью и Европой (при всей условности применения термина «Европа» к тому времени) не было. Древняя Русь была близка и понятна европейцам, между ней и Европой велась активная торговля, развивались династические связи. Ключевыми факторами изменения восприятия стали принятие Русью христианства по восточному образцу и Великая схизма 1054 года, то есть раскол христианской церкви на Восточную, православную, и Западную, католическую, а потом ордынское нашествие и иго[196].

Именно в раскол церквей и утверждение на Руси христианства по греческому обряду упирается неприятие России Западом. Мы стали Другими, Чужими, «схизматиками», даже нехристианами. И это вопрос принципиальный, ведь в сознании европейских авторов «приверженность схизме» означала не просто несогласие с учением и догматами католической церкви, но своего рода ересь, враждебную христианской вере[197].

Ф.И. Тютчев в «Записке» отмечал, что именно из религиозного фактора проистекают «все спорные вопросы между нами и западной пропагандой; здесь самая сущность наших разногласий»[198]. Как писал Арнольд Тойнби, «русские навлекли на себя враждебное отношение Запада из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской „варварской отметиной" была Византийская цивилизация восточноправославного христианства»[199]. По справедливому замечанию С. Г. Кара-Мурзы, «одним из первых истоков русофобии было представление о славянах Руси как религиозных отступниках», а духовная связь с Византией считалась причиной «умственной незрелости» русских[200].

Итак, в 988 году Русь принимает христианство по восточному образцу. Это знают все. Но гораздо меньше известен тот факт, что у Руси была возможность выбрать западный вариант христианства: в 961 году к княгине Ольге был направлен Адальберт Магдебургский, ставший первым христианским епископом, побывавшим на Руси. Миссия не увенчалась успехом, и сорвали её два доблестных варяга, Асмуд и Свенельд, воспитатели сына Ольги, Святослава[201]. Если бы миссия удалась, на Руси распространилось бы католичество.

Крещение Руси стало величайшей вехой в истории нашего государства. Как отмечает епископ зеленоградский Савва, «именно Крещение Руси создало нашу страну и наш народ»[202]. С этого времени Русь стала полноправной участницей исторических и культурных процессов в христианском мире. Молодая русская нация начала развиваться как христианская, православная, что и определило её дальнейшую судьбу.

После установления христианства на Руси её внешнеполитические связи упрочились, страна вошла в число великих христианских держав средневекового мира[203]. Свидетельством активных контактов с иноземными державами является история брачных союзов Рюриков времён правления князя Ярослава Мудрого. Сам он был женат на дочери шведского короля Олафа Ингигерде. Второй его сын — Изяслав — женился на принцессе Гертруде, дочери польского короля Мешко II. Очевидно, двое младших сыновей были женаты на германских графинях. Наиболее интересны судьбы дочерей: Анны, Анастасии и Елизаветы. Дочь Ярослава Анастасия вышла замуж за будущего короля Венгрии Андрея I; Елизавета, сначала отказавшая норвежскому князю Гаральду как принцу-изгнаннику, в итоге вышла за него замуж, когда он обрёл королевский трон, а А. К. Толстой об этой романтической истории написал «Песню о Гаральде и Ярославне»[204].

Как отмечает в своей книге по истории русско-французских отношений Э. Каррер д`Анкос, богатство государства Ярослава Мудрого, «могущество, но также щедрость князя, поскольку он открывал двери всем изгнанникам, бежавшим из своих стран, обеспечили ему почётное место среди правителей-современников. Поэтому союз со столь славной семьёй интересовал всех европейских суверенов»[205]. Переговоры о браке Анны Ярославны велись французами ещё с 1048 года: в тот год из Парижа в Киев к Ярославу Мудрому прибыли послы короля Франции Генриха I во главе с епископом Шалонским Роже с просьбой согласиться на брак его дочери с французским королём. Для монарха Франции такой союз был весьма почётен, в то время как Ярослав рассматривал его как не самый престижный и только после долгих раздумий в 1051 году дал согласие на брак: Анна Ярославна стала королевой Франции и вошла в историю как Анна Русская. Именно Анна ввела в королевскую традицию имя «Филипп»[206]. Правда, во Франции Анна Русская уже давно «политкорректно» именуется «Анной Киевской».

Русские князья, активно участвуя в международной жизни, поощряли изучение иностранных языков. Целая плеяда княгинь играла важную роль в политической жизни Европы: на дипломатическом поприще проявили себя великая княгиня Ольга, королева-регентша Франции Анна Ярославна, императрица Священной Римской империи Евпраксия Всеволодовна и другие[207].

20 февраля 1054 года скончался Ярослав Мудрый. В этом же году в христианской церкви произошёл Великий раскол или схизма, хотя расхождение началось гораздо раньше, со времени разделения в IV веке Римской империи на Западную и Восточную. Россия в духовно-религиозном смысле считала себя наследницей Византийской империи, и своё враждебно-презрительное отношение к Византии, Востоку Запад переносит на Русь, а впоследствии и на Россию как её преемницу.

Однако поначалу раскол церквей не повлиял на развитие контактов, более того, его просто не замечали. Реально ситуация начала меняться после Четвёртого крестового похода 1202–1204 годов, когда Константинополь был захвачен католическими крестоносцами и разграблен[208], а Византия как государство перестала существовать более чем на пятьдесят лет. Это событие имело серьёзные последствия для внешнеполитического положения Руси. Папская курия, достигшая, казалось, заветной цели, получила дополнительный козырь в своей пропаганде крестового похода на язычников Прибалтики, Причерноморья и на «схизматиков» Руси[209].

Относительно мирное время для Руси сменилось периодом продуманного наступления на неё на всём протяжении от Балтийского до Чёрного морей, осуществлявшегося под лозунгами крестового похода и направлявшегося папской курией. Главным фактором был немецкий «натиск на Восток», поддержанный государствами Северной Европы[210]. После этого православие приобретает всё более оборонительный характер, поскольку греческий Восток неуклонно утрачивал свои территории и ослабевал, в то время как некогда «варварский» Запад набирал силу и процветал. Поэтому латинский Запад счёл законным применять убеждение и даже насильственные методы, чтобы вернуть православных «раскольников» в единое вселенское лоно[211]. Папская курия участвовала в подготовке наступления на Русь не только с запада, где она содействовала объединению сил немецкого Ордена и Дании, но и с севера, поддерживая организацию крупного наступления Швеции. В 1232 году папа Григорий IX призвал рыцарей Ливонского братства меча идти в Финляндию «защитить насаждение христианской веры против неверных русских». В 1237 году он выступил с призывом организовать крестовый поход. 15 июля 1240 года русское войско Александра Ярославича разбило шведов на Неве при устье Ижоры. Победа русского войска предотвратила потерю берегов Финского залива и полную экономическую блокаду Руси[212]. Однако всего месяц спустя после Невской битвы немецкие крестоносцы, собранные из всех крепостей Ливонии, а также датские рыцари из Ревеля предприняли большой поход на Русь. Этот поход, как и шведский, был подготовлен папской дипломатией. 5 апреля 1242 года в битве на Чудском озере русское войско наголову разбило крестоносцев. Ледовое побоище имело выдающееся значение для всей Руси. Впервые был положен предел «натиску на Восток», который немецкие правители осуществляли на протяжении нескольких столетий[213].

* * *

Итак, одной из главных причин восприятия России как Чужого стала православная вера. Негативное отношение к православию и православным славянам в принципе не изменилось и в последующие столетия, и на страницах этой книги читатель неоднократно столкнётся с резко критическими высказываниями европейских авторов в отношении православия[214].

Подобный взгляд можно встретить и у современных исследователей. Так, уже неоднократно упоминавшийся А. Безансон именно православие считает первой формой компенсации «российской неполноценности» (две другие, по его мнению, это имперское чувство и ложь[215]): «Русская мания величия поистине поразительна, и коренится она исключительно в особенностях религиозного духа. Все путешественники отмечают панический страх, внушаемый русским людям латинским миром, католической культурой. Православная Россия отгораживается от мира так же надёжно, как мусульманская „умма"»[216]. Пётр Великий, по словам Безансона, «разрушил эту ограду и, следуя германскому образцу, насильственно „протестантизировал" и „секуляризовал" православную церковь, однако русское православие окрепло вновь; в XIX веке оно вторично помогло русским компенсировать в воображении собственную неполноценность. Именно оно внушило славянофилам их версию объяснения принципиального различия между Россией и Европой: мы не ниже европейцев, мы просто другие. Все наши мерзости, утверждают Гоголь и Достоевский, хороши хотя бы потому, что носят национальный характер, а коль скоро они носят национальный характер, значит, они проникнуты религией и, следовательно, хороши вдвойне»[217].

М. Малиа, полемизируя с А. Безансоном, с такой позицией совершенно не согласен: «…на чём основывает Безансон своё утверждение о многовековом господстве этой религиозной традиции (которую он, не жалея красок, расписывает едва ли не как дьявольское наваждение)? Если приглядеться повнимательнее, окажется, что для своего анализа он тщательно отбирает отдельные периоды русской истории, действуя в строгом соответствии с классическими стереотипами антирусской публицистики»[218]. «Спору нет, взаимоотношения между восточными и западными церквями часто бывали — и остаются до сих пор — сложными и даже резко враждебными, — продолжает исследователь, — но неужели Ален Безансон в самом деле полагает, что традиционная Россия, чьей единственной идеологией было православие, причинила бы миру большие страдания, чем нацизм и коммунизм вместе взятые?»[219]

Итак, угроза с севера была предотвращена, и произошло это в то самое время, когда полчища Батыя готовились к походу на Киев. Ордынское нашествие отсекло будущие российские земли от Европы на два с половиной столетия. Именно с ордынским нашествием и последующим игом западные авторы, как бы они ни относились к России, связывают причины её инаковости. Отсюда, по их мнению, проистекает «азиатчина» и «восточный деспотизм» русских.

Как отмечает Г. Меттан, «в отношении Византии и средневековой Руси Европа проявила невероятную историческую неблагодарность. Во что бы превратилась Европа, если бы Византия многие века не сдерживала натиск арабов и турок? Что бы с ней стало, если бы монгольские ханы и Золотая Орда не захлебнулись собственной агрессией на русской земле?»[220]