Цивилизация в переходное время

445 Говоря о психопатологии, нелегко обращаться к слушателям, часть которых, возможно, ничего не знает об этой специализированной и непростой дисциплине. Однако имеется одно простое обстоятельство, которое нужно иметь в виду: психопатология масс восходит к психологии отдельного человека. Психические явления этого разряда можно изучать на индивидуумах. Лишь если удастся установить, что определенные явления или симптомы являются общими для целой группы индивидуумов, можно приступать к изучению массовых явлений.

446 Как вы, возможно, уже знаете, я занимаюсь психологией как сознания, так и бессознательного, а к последней относится и исследование сновидений. Сновидения суть естественные результаты бессознательной психической деятельности. Нам давно известно, что существует биологическая связь между бессознательными процессами и деятельностью сознательного разума. Это отношение лучше всего описывать как компенсирующее: любой недостаток сознания, будь то преувеличение, односторонность или отсутствие полезной функции, соответствующим образом восполняется каким-либо бессознательным процессом.

447 Еще в 1918 году я заметил в бессознательном моих немецких пациентов своеобразные расстройства, которые нельзя было приписать индивидуальной психологии. Такие внеличные явления всегда предстают в сновидениях как мифологические мотивы, распространенные в преданиях и сказках народов всего мира. Я назвал эти мифологические мотивы архетипами, то есть типичными модусами или формами, в которых переживаются коллективные явления. У каждого из моих немецких пациентов имелось нарушение коллективного бессознательного. Можно, конечно, объяснять эти расстройства каузально, однако такое объяснение может оказаться неудовлетворительным, поскольку легче понять архетипы по их цели, чем по их причинности. Архетипы, которые я наблюдал, выражали примитивность, насилие и жестокость. Набрав достаточно подобных случаев, я обратил внимание на своеобразное состояние духа, царившее тогда в Германии. Всюду присутствовали признаки депрессии и сильного беспокойства, но это не развеяло моих подозрений. В статье, опубликованной мною в то время[248], предполагалось, что «белокурая бестия» ворочается в беспокойном сне и что нельзя исключать новую вспышку насилия.

448 Это состояние никоим образом не могло считаться сугубо тевтонским явлением, что стало вполне очевидным в последующие годы. Натиск первобытных сил был более или менее всеобщим. Разница заключалась лишь в самой немецкой психике, которая оказалась более восприимчивой к их влиянию – вследствие выраженной склонности немцев к массовой психологии. Более того, военное поражение и социальная катастрофа усилили в Германии стадный инстинкт, и казалось все более и более возможным, что именно Германия станет первой жертвой среди западных народов, – жертвой массового движения, вызванного пробуждением дремлющих сил бессознательного, готовых прорваться сквозь все моральные преграды. Эти силы, в соответствии с правилом, которое я упомянул выше, были компенсирующими. Если такое компенсаторное движение бессознательного не усваивается сознанием индивидуума, оно ведет к неврозу или даже к психозу, и то же самое верно для коллективного сознания. Понятно, что необходимо какое-то нарушение сознательной установки, чтобы компенсаторное движение подобного рода стало возможным; что-то должно отсутствовать или преувеличиваться, поскольку лишь дефектное сознание способно порождать контрдвижение со стороны бессознательного. Что ж, нарушений было очень и очень много, как вы знаете, и мнения по этому поводу совершенно разделились. Оценить правоту мнений можно только ex effectu[249], выяснив, каковы, собственно, недостатки сознания нашей эпохи, посредством наблюдения за реакциями бессознательного.

449 Как я уже говорил, волна, поднявшаяся в бессознательном после Первой мировой войны, отразилась в индивидуальных сновидениях в виде коллективных, мифологических символов, выражавших первобытность, насилие, жестокость – словом, многообразие сил тьмы. Когда такие символы встречаются у большого количества индивидуумов и не подвергаются толкованию, они начинают притягивать этих людей друг к другу как бы под воздействием магнетической силы; в итоге образуется толпа. Вожаком толпы быстро становится человек, который менее остальных сопротивляется, менее прочих стремится брать на себя ответственность, зато, по причине своей неполноценности, ощущает наибольшую волю к власти. Он выпустит на свободу все, что готово вырваться наружу, и толпа пойдет за ним с непреодолимой силой лавины.

450 Я наблюдал немецкую революцию, так сказать, в пробирке отдельного человека и потому полностью осознавал изрядные опасности, которыми чревато скопление таких людей. Но я не знал тогда, достаточно ли их в Германии для того, чтобы сделать всеобщий взрыв неизбежным. Однако мне удалось проследить целый ряд случаев и наблюдать воочию, как натиск темных сил разворачивается в отдельных пробирках. Я видел, как эти силы прорывались сквозь нравственный и интеллектуальный самоконтроль человека, затопляя его сознательный мир. Зачастую пациент испытывал жуткие страдания, его личность разрушалась, но, если ему удавалось уцепиться за крупицу разума или сохранить узы человеческих отношений, в бессознательном возникала новая компенсация (под влиянием хаоса, царившего в сознательном разуме), и эта компенсация могла быть усвоена сознанием. Далее появлялись новые символы коллективного характера, на сей раз причастные силам порядка. В этих символах присутствовали мера, пропорция и симметричное расположение, своеобразные математическая и геометрическая структура. Это некая осевая система; уточню, что речь идет о мандалах[250]. Боюсь, здесь не место вдаваться в подробное объяснение этих специфических вопросов, но, пусть мое изложение звучит чересчур научно, я все-таки должен упомянуть о них вскользь, ибо они – луч надежды, а во времена распада и торжества хаотического беспорядка нам очень нужна надежда.

451 Мировая сумятица и беспорядок отражают подобное же состояние разума индивидуума, у которого это отсутствие ориентации компенсируется в бессознательном архетипами порядка. Здесь снова нужно отметить, что, если эти символы порядка не будут усвоены сознанием, силы, которые они олицетворяют, будут накапливаться до опасной степени, как было с силами разрушения и беспорядка двадцать пять лет назад. Усвоение содержаний бессознательного – это индивидуальный акт осознания, понимания и моральной оценки. Это труднейшая задача, требующая высокой степени этической ответственности. Только относительно немногие люди могут быть способны на такое достижение, и подобных людей мы признаем не политическими, а моральными вожаками человечества. От них зависит сохранение и дальнейшее развитие цивилизации, ибо достаточно очевидно, что сознание масс не продвинулось вперед ни на шаг со времен Первой мировой войны. Лишь некоторые философские умы обогатились за этот срок, а их нравственный и интеллектуальный кругозор значительно расширился благодаря осознанию огромной, подавляющей силы зла и того факта, что человечество способно стать разве что его орудием. Но средний человек все еще остается там, где был в конце Первой мировой войны. Поэтому очевидно, думаю, что подавляющее большинство попросту неспособно усвоить в сознании силы порядка. Наоборот, я бы не стал исключать, что эти силы однажды посягнут на сознание и захватят его врасплох, совершат насилие против нашей воли. Повсюду мы видим первые симптомы такого развития событий – тоталитаризм и государственное рабство. Ценность и значимость личности быстро сокращаются, ее шансы быть услышанной будут исчезать и впредь.

452 Этот процесс упадка будет долгим и болезненным, но он, к сожалению, видится неизбежным. Правда, в конце концов выяснится, что это единственный путь, которым прискорбная бессознательность человека, его ребячество и индивидуальная слабость могут быть исправлены – заменены человеком будущего, твердо знающим, что он сам является творцом своей судьбы, а государство ему – слуга, а не господин. Увы, человек достигнет этого уровня только тогда, когда осознает, что из-за своей бессознательности пожертвовал основными человеческими правами. Германия стала наиболее поучительным примером рассматриваемого психологического развития. Там Первая мировая война высвободила скрытую силу зла, а сама война оказалась результатом накопления бессознательных масс и их слепых желаний. Так называемый Friedenskaiser[251] пал одной из первых жертв и, во многом подобно Гитлеру, озвучивал эти беззаконные, хаотические желания, тем самым ведя страну к войне и к неминуемой катастрофе. Вторая мировая война стала повторением того же психического процесса, уже в бесконечно увеличенном масштабе.

453 Как я уже сказал, преобладание массовых инстинктов отражает компенсаторные движения бессознательного. Такие движения стали возможными потому, что сознательное в человеке оторвалось от естественных законов человеческого бытия. Благодаря индустриализации бо́льшая часть населения лишилась корней и была согнана в крупные городские центры. Эта новая форма существования – с ее массовой психологией и социальной зависимостью от колебаний рынка и заработной платы – породила личность неустойчивую, неуверенную и внушаемую. Человек понимал, что его жизнь зависит от советов директоров и руководителей предприятий, и полагал, правильно или нет, что теми движет главным образом финансовый интерес. Он знал, что, как бы добросовестно ни работал, он может в любой миг пострадать от экономических изменений, которые совершенно неподвластны индивидуальным устремлениям. Но больше ему не на что было опереться. К тому же господствовавшая в Германии система нравственного и политического воспитания делала все возможное для того, чтобы люди проникались духом тупого послушания, верой в то, что все желаемое должно исходить свыше, от тех, кто по божественному велению восседает на вершине власти над законопослушным гражданином, чье чувство личной ответственности опровергалось суровым чувством долга перед страной. Неудивительно поэтому, что именно Германия стала жертвой массовой психологии, хотя она далеко не единственная страна, которой угрожает этот опасный микроб. Влияние массовой психологии распространилось повсюду.

454 Индивидуальное чувство слабости, вплоть до воображения собственного небытия, компенсировалось, таким образом, вспышкой неизвестного до сих пор стремления к власти. Это был бунт бессильных, ненасытная алчность «неимущих». Этими хитрыми способами бессознательное заставляло человека осознать самого себя. К сожалению, в сознании индивидуума не было ценностей, которые позволили бы ему понять и усвоить эту реакцию, когда она достигла порога осознания. Высшие интеллектуальные авторитеты не проповедовали ничего, кроме материализма. Церкви явно не могли справиться с новой ситуацией; они только протестовали, а протесты помогали мало. Если коротко, лавина прокатилась по Германии и вознесла на свой гребень вожака, избранного в качестве инструмента для завершения краха нации. Каково же было его первоначальное намерение? Он мечтал о «новом порядке». Мы сильно ошиблись бы, предположив, что он вовсе не собирался создавать какой-либо международный порядок. Напротив, в глубине своего существа он был движим силами порядка, которые начали действовать в нем в тот миг, когда тяга к власти и алчность полностью овладели его сознательным разумом. Гитлер был выразителем «нового порядка», и вот настоящая причина, по которой в него влюбился практически каждый немец. Немцы хотели порядка, но допустили роковую ошибку, избрав своим предводителем главную жертву беспорядка и необузданной жадности. Их индивидуальная установка оставалась неизменной: они жаждали власти и порядка. Как и весь остальной мир, они не понимали, в чем состоит значение Гитлера, что он, собственно, символизирует собой в каждом человеке. Гитлер был поистине поразительным олицетворением всех человеческих недостатков – бесталанная, неприспособленная, безответственная, психопатическая личность, обуреваемая пустыми инфантильными фантазиями и проклятая острой интуицией крысы или беспризорника. Он в подавляющей степени воплощал собой тень, низшую часть личности каждого, и по этой причине в него тоже влюблялись.

455 А разве у них был выбор? В Гитлере каждый немец наверняка прозревал свою тень, самую большую опасность для себя. Всем нам суждено однажды осознать тень и научиться с нею справляться. Но можно ли было ожидать, что немцы это поймут, если вообще никто в мире не желает принять такую простую истину? Мир никогда не придет к порядку, пока эта истина не станет общепризнанной. Между тем мы развлекаемся, выдвигая всевозможные внешние и второстепенные причины, почему тень нельзя осознать, хотя достаточно хорошо знаем, что условия осознания очень сильно зависят от того, как именно мы их воспринимаем. Если бы, например, французские швейцарцы предположили, что все немецкие швейцарцы – бесы, у нас в Швейцарии могла бы в мгновение ока разразиться величайшая гражданская война, и мы отыскали бы, не сомневаюсь, самые убедительные экономические причины, по которым такая война неизбежна. Что ж, мы не воюем, потому что усвоили урок, полученный более четырехсот лет назад[252]. Мы пришли к выводу, что внешних войн лучше избегать, а потому вернулись домой, но забрали раздоры с собой. В Швейцарии мы построили «совершенную демократию», где наши воинственные инстинкты проявляются в форме домашних ссор, иначе именуемых «политической жизнью». Мы воюем друг с другом в рамках закона и конституции и склонны считать демократию хроническим состоянием смягченной гражданской войны. Мы далеки от мира с собой: напротив, мы ненавидим друг друга и воюем друг с другом, поскольку нам удалось поместить войну внутрь себя. Наше миролюбивое внешнее поведение служит для защиты наших домашних ссор от чужеземных вторжений, которые могут нам помешать. До сих пор мы преуспевали, но путь до заветной конечной цели еще долог. У нас имеются враги во плоти, мы пока не смогли полностью вместить в себя наши политические разногласия. Мы еще подвластны нездоровому заблуждению, будто нужно обрести мир в себе. Тем не менее даже наше национальное, смягченное состояние войны скоро завершилось бы, узрей каждый собственную тень и начни ту единственную борьбу, которая действительно стоит схватки, то есть борьбу против подавляющего влечения тени к власти. У нас в Швейцарии сносный социальный порядок, потому что мы воюем между собой. Наш порядок был бы идеальным, имей каждый возможность направлять агрессию внутрь себя, в свою психику. К сожалению, наше религиозное образование мешает нам этого добиться, сбивает с толка ложными обещаниями немедленного внутреннего мира. В конце концов мир и вправду может наступить, но это случится только тогда, когда победа и поражение утратят свое значение. Что имел в виду наш Господь, когда сказал: «Не мир пришел Я принести, но меч»[253]?

456 В той мере, в какой вообще возможно сотворить истинную демократию – условную борьбу между собой, коллективную или индивидуальную, – мы воплощаем и делаем реальными факторы порядка, потому что жизнь в упорядоченных условиях становится совершенно необходимой. При демократии вы просто не можете позволить себе тревожащие осложнения внешнего вмешательства. Как вести полноценную гражданскую войну, когда на тебя нападают извне? Когда, с другой стороны, вы всерьез расходитесь с самим собой, то принимаете ближних как возможных сочувствующих вашему делу и потому склонны быть дружелюбными и гостеприимными. Но вы вежливо избегаете людей, которые хотят быть полезными и обещают избавить вас от ваших проблем. Мы, психологи, на долгом и мучительном опыте убедились, что человек лишается лучшего ресурса, когда ему помогают избавиться от комплексов. Достаточно помочь ему их осознать и затеять сознательный конфликт внутри себя. Так комплекс становится средоточием жизни. Все, что исчезает из психологического инвентаря, может проявиться вновь в образе враждебного соседа, который неизбежно вызывает гнев и агрессию. Конечно, лучше для всех понимать, что злейший враг прячется в собственном сердце человека. Наши воинственные инстинкты неистребимы, поэтому состояние идеального мира всех со всеми попросту немыслимо. Более того, мир – состояние иррациональное, он порождает войну. Истинная демократия – в высшей степени психологическая инстанция, которая принимает во внимание человеческую природу такой, какова та есть, и допускает необходимость конфликтов в пределах национальных границ.

457 Если сравнить нынешнее состояние ума немцев с моими соображениями, мы оценим, сколь масштабна задача, стоящая перед миром. Вряд ли можно ожидать, что деморализованные немецкие массы осознают значение этих психологических истин, при всей очевидности последних. У великих западных демократий тут больше шансов, если они будут воздерживаться от тех войн, которые всегда соблазняют поверить во внешних врагов и в желательность внутреннего мира. Заметная склонность западных демократий к внутренним разногласиям – как раз то обстоятельство, которое могло бы вывести их на более обнадеживающий путь. Но я боюсь, что эта надежда будет развеяна теми, кто все еще убежден в ценности противоположных устремлений, в пользе уничтожения личности и расширения влияния фикции, именуемой государством. Психолог твердо верит в человека как единственного носителя разума и жизни. Общество и государство получают свои черты от психического состояния индивидуума, они состоят из индивидуумов и организации последних. При всей своей неоспоримости этот факт еще недостаточно прочно утвердился в коллективном мнении, так что люди продолжают употреблять слово «государство», как бы подразумевая некоего сверхчеловека, наделенного неисчерпаемой силой и находчивостью. Сегодня от государства ожидают того, чего никто не ожидает от отдельного человека. Опасный склон, ведущий вниз к психологии масс, начинается с этого правдоподобного мышления обилием цифр, с точки зрения могущественных организаций, где индивидуальность сводится к простому шифру. Все, что превышает определенный человеческий размер, вызывает к жизни в бессознательном человека столь же нечеловеческие силы. Вызываются тоталитарные демоны – вместо осознания того, что на самом деле возможен только бесконечно малый шаг вперед в нравственной природе личности. Разрушительная сила нашего оружия сверх всякой меры возросла, и это обстоятельство ставит перед человечеством психологический вопрос: сообразуется ли умственное и нравственное состояние людей, облеченных властью применять это оружие, с чудовищностью возможных последствий?

XIII. Послесловие к «Очеркам современных событий»[254]

458 Германия задала миру чрезвычайно непростую задачу, которую необходимо рассматривать с разных сторон. Психологический аспект – лишь одна из множества граней этой задачи. Как психолог я, естественно, склонен считать ее важной, но предоставлю читателю возможность составить собственное мнение по этому вопросу. Мой профессиональный интерес к психологии бессознательного часто позволяет выявлять намерения, скрытые от сознания, существующие, так сказать, в зачаточном состоянии; эти намерения бессознательного готовы прорваться в сознание задолго до того, как у индивидуума вообще появятся догадки о содержаниях его психики. О том, что зреет в бессознательном немцев, я начал задумываться почти тридцать лет назад (среди моих пациентов в те дни встречались немцы) и еще в 1918 году я писал: «По мере того, как христианское мировоззрение теряет свое значение, все громче и суровее звучит клич “белокурой бестии” (blonde Bestie) из подземной темницы; эта бестия готова в любой миг вырваться наружу – с разрушительными последствиями для мира»[255].

459 Едва ли нужен талант Эдипа[256], чтобы догадаться, кто имелся в виду под «белокурой бестией». Впрочем, сам я полагал, что под «белокурой бестией» следует понимать не одну только Германию, что за этим образом скрывается первобытный европеец как таковой; он постепенно становился все заметнее благодаря непрерывно возрастающей массовой организации общества. В той же статье я писал: «Даже первобытное недоверие к соседнему племени – недоверие, которое, как нам казалось, мы давно переросли благодаря всемирным организациям, – вновь напомнило о себе в этой войне, раздувшись до чудовищных размеров. Дело уже не в том, чтобы просто сжечь соседнюю деревню или отрубить несколько голов: целые страны лежат в руинах, миллионы людей истреблены. Враждебная нация лишается даже крупицы достоинства, а наши собственные недостатки проявляются в других народах – в фантастически преувеличенном виде. Где сегодня высшие умы, способные к размышлению? Если они вообще существуют, то на них никто не обращает внимания: зато налицо всеобщее неистовство, всеобщая обреченность, от которой индивидуум бессилен защититься. В этом коллективном безумии, к слову, виноват и каждый человек по отдельности, ведь нации состоят из индивидуумов. Поэтому каждый должен решить для себя, какими средствами и способами он может противодействовать злу. Наше рационалистическое отношение побуждает думать, что мы можем творить чудеса, используя международные организации, законы и прочие благие намерения. Но в действительности только изменение личного восприятия способно привести к обновлению духа нации. Все начинается с личности»[257].

460 В годы Первой мировой войны я написал статью, впервые опубликованную на французском языке, а позднее расширенную до отдельной книги, изданной в Германии в 1928 году[258]. Затрагивая среди прочего тему массовой психологии, я утверждал следующее: «Общеизвестно, что нравственность общества в целом обратно пропорциональна его размеру; чем больше количество индивидуумов, тем сильнее стираются индивидуальные различия, вместе с которыми ослабевает и нравственность, целиком зависящая от нравственного чувства личности и от необходимой ей свободы. Следовательно, каждый человек, будучи в обществе, в известном смысле бессознательно хуже себя самого как такового; он подчиняется обществу и в этом отношении избавляется от своей индивидуальной ответственности. Любая большая компания, состоящая из замечательных по отдельности людей, обладает моралью и интеллектом неповоротливого, глупого и жестокого животного. Чем крупнее организация, тем неизбежнее становятся в ней безнравственность и слепая глупость. (Senatus bestia, senatores boni viri[259].) Общество, автоматически выпячивая все коллективные качества в своих отдельных представителях, ставит во главу угла посредственность, тяготеющую к легкому, безответственному бытию. Индивидуальность неизбежно загоняется в угол… Без свободы не может быть нравственности. Наше восхищение великими организациями улетучивается, когда мы осознаем другую сторону чуда: оно достигается за счет накопления и превознесения всего примитивного в человеке, за счет неизбежного разрушения его индивидуальности в интересах чудовища, которым на самом деле является всякая крупная организация. Современный человек, более или менее схожий с коллективным идеалом, превратил свое сердце в вертеп убийц, в чем просто удостовериться по анализу его бессознательного, пусть сам он нисколько не обеспокоен этим фактом. В силу же того, что обычно он приспосабливается к своему окружению[260], не приходится сомневаться в том, что и откровенная гнусность со стороны его группы не будет беспокоить этого человека – пока большинство его товарищей продолжит непоколебимо верить в высокую нравственность своей социальной организации».

461 В той же работе я высказал почти банальную истину: «Даже наилучшее, именно потому, что оно лучшее, содержит в себе семя зла, из которого не может выйти ничего дурного, а выходит лишь добро». Я особо подчеркиваю это замечание, поскольку оно побуждало меня к осторожности всякий раз, когда мне приходилось судить о каком-либо конкретном проявлении бессознательного. Содержимое коллективного бессознательного, то есть архетипы, с которыми мы имеем дело при любом возникновении психических массовых феноменов, всегда биполярно, всегда имеет как положительную, так и отрицательную сторону. При очередном проявлении архетипа положение дел становится критическим, невозможно предугадать, куда именно вывернет ситуация. Как правило, все зависит от реакции нашего сознания. При коллективном проявлении архетипов неизменно велика опасность массовых порывов, а избежать катастрофы возможно, только если воздействие архетипа удастся перехватить, если оно будет усвоено достаточно большим числом индивидуумов. По крайней мере, должно наличествовать определенное количество тех, кто еще способен оказывать влияние на других.

462 В феврале 1933 года, читая лекции в Кельне и Эссене, я заявил: «Крайне индивидуалистический характер этих новейших достижений уравновешивается компенсаторным возвратом к коллективному человеку, чья власть в настоящее время проявляется в массовых выступлениях. Неудивительно, что в воздухе витает ныне ощущение катастрофы, как будто с гор сошла лавина, которую ничто не может остановить. Коллективный человек грозит задушить человека индивидуального, от чувства ответственности которого в конечном счете зависит все ценное в роде человеческом. Масса как таковая всегда анонимна и безответственна. Так называемые лидеры – неизбежные симптомы движения масс. Истинные вожаки человечества – это неизменно те люди, которые способны на саморефлексию и которые «разбавляют» мертвый груз массы хотя бы собственным весом, сознательно держась в стороне от слепых массовых порывов. Но кто может противостоять этой всепоглощающей силе притяжения, когда каждый человек цепляется за другого и каждый тянет другого за собой? Только тот, кто прочно укоренен не только во внешнем мире, но и в мире внутреннем. Мала и сокрыта дверь, ведущая внутрь, а вход прегражден бесчисленными предрассудками, ошибочными предположениями и страхами. Нам постоянно хочется слышать о великих политических и экономических планах, о тех самых событиях, которые, по сути, и загнали все народы в нынешнюю трясину. Поэтому кажется нелепым, когда кто-то начинает рассуждать о потайных дверях, сновидениях и мире внутри. Какое отношение этот пустой идеализм имеет к гигантским экономическим программам, к так называемым проблемам действительности? Но я обращаюсь не к народам, а к немногим отдельным людям, для которых само собой разумеется, что культурные ценности не падают, подобно манне, с небес, что они создаются руками конкретных людей. Если в мире что-то идет не так, это происходит потому, что не так что-то с человеком, не так что-то со мною самим. Значит, для разумного человека начинать исправление нужно с себя. Для этого требуется – ведь внешний авторитет больше ничего не значит – знание сокровенных основ моего существа, чтобы я мог твердо опираться на вечные факты человеческой души»[261].

462 Меня обвиняют в том, что раньше я произносил такие слова, не подразумевая Германию. Буду счастлив, если мои критики соблаговолят привести примеры собственной смелости в 1933 году. Мои лекции, во всяком случае, читались публично, их посещали сотни человек, и я, в общем-то, ни от кого не прятался[262].

463 В лекциях Терри[263], прочитанных в Йельском университете в 1937 году, я указывал следующее:

«Мы никогда не сможем удостовериться заранее в том, что какая-нибудь новая идея не захватит нас целиком – или не подчинит себе наших соседей. Из современной, да и из древней истории хорошо известно, что подобные идеи могут показаться крайне странными, крайне причудливыми, полностью противоречащими доводам рассудка. Одержимость, почти всегда связанная с такими идеями, порождает фанатичную страсть, при всей внешней благопристойности этих идей, ведет к сжиганию инакомыслящих заживо или к отрубанию голов – а сегодня в ход пускают пулеметы. Мы даже не в силах утешаться той мыслью, что подобные события принадлежат отдаленному прошлому. К сожалению, они свойственны не только настоящему, но и будут свойственны, как представляется, грядущему. Ноmo homini lupus est [264] – печальная, но верная банальность. Словом, у человека достаточно причин опасаться тех безличных сил, которые таятся в его бессознательном. Мы пребываем в блаженном неведении относительно этих сил, поскольку они никогда (или почти никогда) не проявляются в наших личных отношениях с другими или в обычных обстоятельствах. Но стоит людям собраться вместе в толпу, как высвобождается динамика коллективного человека, которая выпускает наружу зверей или демонов, сидящих в каждом человеке, на потеху толпе. Среди людской массы отдельный человек бессознательно опускается на низший моральный и интеллектуальный уровень – на тот, который всегда лежит за порогом сознания и готов обнажиться, едва будет воспринят сигнал совместного пребывания в толпе…

Изменения в характере человека под влиянием коллективных сил поистине внушают трепет. Мягкое нравом благоразумное существо превращается на глазах в маньяка или дикого зверя. Вину за это обычно возлагают на внешние обстоятельства, однако нужно признать, что взрывается в нас то, что было заложено ранее. Вообще мы исконно проживаем на вершине вулкана; насколько известно, не существует способа уберечься от возможного извержения, которое уничтожит все, до чего дотянется. Конечно, полезно взывать к разуму и здравому смыслу, но как быть, если тебе внемлют обитатели сумасшедшего дома или толпа, одержимая коллективным безумием? Разница между первыми и второй невелика, ибо и безумцами, и толпой движут могучие безличные силы…

Теперь же мы наблюдаем удивительный парад государств, которые присвоили себе древние тоталитарные притязания теократий, и этот процесс неизбежно сопровождается подавлением свободного мнения. Мы вновь видим людей, готовых грызть друг другу глотки ради детских теорий о возможности сотворения рая на земле. Не слишком трудно заметить, что силы подземного мира – если не сказать, силы преисподней, – ранее скованные более или менее гигантской постройкой ума, где они служили какой-то цели, ныне творят или пытаются творить государственное рабство и государственную тюрьму, лишенные всякой умственной или духовной привлекательности. Сегодня многие убеждены в том, что простому человеческому разуму вряд ли суждено справиться с решением громадной задачи по «затыканию» жерла вулкана…

Только взгляните на всю немыслимую дикость, что творится в нашем так называемом цивилизованном мире! Она обусловлена людьми и состояниями человеческого ума! Посмотрите на дьявольские орудия разрушения! Они изобретены совершенно безобидными джентльменами (Gentlemen), разумными и уважаемыми гражданами, подражать которым стремится каждый из нас. А когда все взрывается и наступает неописуемый ад опустошения, никто не спешит брать на себя ответственность. Это происходит словно само собой, хотя перед нами творение человеческих рук. Увы, каждый из нас слепо верит в то, что он есть всего-навсего собственное, скромное и незначительное сознание, достойно исполняющее свои обязанности и служащее добыче умеренного достатка, а потому никто не замечает того, что вся эта рационально организованная совокупность, именуемая нами государством или нацией, влекома вперед какой-то очевидно безличной, незримой, но ужасной силой, каковую никто и ничто не может усмирить. Эту страшную силу обычно объясняют страхом перед соседней нацией, в которую словно вселился злобный бес. Поскольку никому не дано понять, насколько он сам одержим и бессознателен, то собственное состояние просто проецируется на соседа, а потому священным долгом объявляется приобретение самых могучих пушек и самых ядовитых газов. Хуже всего то, что это верно: наши соседи находятся во власти того же неконтролируемого и неподвластного узде страха, что и мы сами. В сумасшедших домах хорошо известно, что пациенты наиболее опасны тогда, когда ими движет страх, а не гнев или ненависть»[265].

464 В ходе drole de guerre[266], в начале 1940 года, я опубликовал немецкий перевод этих лекций. Книга еще успела попасть в Германию, но вскоре ее запретили, в том числе из-за процитированных выше отрывков, а я сам угодил в черный список нацистов и стал «помеченным» (vorgemerkt). После вторжения во Францию гестапо уничтожило все французские издания моих книг, до которых смогло добраться.

465 Многие укоряли меня в том, что я позволил себе рассуждать о немецкой «психопатии». Я всегда придерживался мнения, что массовые политические движения нашего времени суть психические эпидемии, иными словами, массовые психозы. Они, как показывают сопутствующие им нечеловеческие явления, суть психические аномалии, и я отказываюсь считать их нормой, не говоря уже о том, чтобы обелять их и признавать простительными ошибками. Убийство остается убийством, и тот факт, что весь немецкий народ оголтело устремился на самую гнусную и агрессивную войну в истории, – это преступление, которое никто и никогда не сможет вычеркнуть из нашей памяти. Да, против войны как будто выступало немало людей, но они составляли лишь незначительное меньшинство общества. Поведение немцев вообще было аномальным; будь иначе, мы давно бы стали воспринимать эту форму войны как нормальное положение дел.

466 Естественно, имелось множество причин – политических, социальных, экономических и исторических, – побудивших немцев затеять войну; при изучении обычных убийств тоже находится немало причин. У каждого убийцы достаточно побудительных мотивов, в противном случае он попросту не отважился бы на преступление, но сверх того требуется особая душевная предрасположенность, каковая, собственно, и запускает весь процесс. Вот почему существует такая дисциплина, как криминальная психология. Германия страдала от массового психоза, который неизбежно должен был воплотиться в преступлении. Однако ни один психоз не возникает внезапно, это всегда результат давней предрасположенности, которую мы называем психопатической неполноценностью. Народы обладают своей психологией, и точно так им свойственна особая психопатология. Последняя, если кратко, подразумевает накопление изрядного запаса аномальностей, наиболее яркой среди которых видится внушаемость, присущая народу в целом. Несомненно, она тоже объясняется особыми причинами, вполне материальными, но наличие причин не устраняет ни самого поступка, ни его содержания. Для преступления и для безумия, коли на то пошло, найдется немало убедительных причин, но мы ведь не отправляем наших преступников и сумасшедших лечиться на море.

467 Хотелось бы отметить, что стремление рассуждать о массовых психозах зародилось у меня не после мая 1945 года; я обращался к этой теме ранее и неоднократно предупреждал о грозящей опасности. Еще в 1916 году, до того как Соединенные Штаты Америки вступили в Первую мировую войну, я писал: «Предполагается ли, что нынешняя война будет войной экономической? Это нейтральная американская “деловая” точка зрения, которая не принимает в расчет кровь, слезы, беспрецедентные гнусности и великие бедствия, которая напрочь игнорирует тот факт, что нынешняя война на самом деле является эпидемией безумия.

Едва эта функция [иррационального] оказывается в бессознательном, она порождает непрекращающийся хаос, подобно неизлечимой болезни, очаг которой нельзя устранить, поскольку не удается его отыскать. Индивидуум и народ в целом вынуждены жить иррациональным, даже посвящать ему свои самые возвышенные идеалы, а лучшие умы занимаются тем, что стремятся выразить это безумие в наиболее совершенной форме»[267].

468 В лекции, прочитанной в Британском обществе психических исследований в 1919 году, я заявил:

«Если это оживление [коллективного бессознательного] вызвано полным крахом всех сознательных надежд и ожиданий, возникает опасность, что бессознательное может занять место осознаваемой реальности. Такое состояние патологично. Нечто подобное мы наблюдаем сегодня в русской и немецкой духовной жизни. Вспышка насильственных желаний и фантазий, которые невозможно осуществить, в низших слоях населения аналогична натиску содержаний из нижних слоев бессознательного в индивидууме»[268].

469 В 1927 году я выразился так: «Старые религии с их возвышенными и нелепыми, дружелюбными и дьявольскими символами не появились из ниоткуда, но родились от той человеческой души, которая обитает в нас и сегодня. Все эти вещи, их первичные формы, живут в нас и могут в любой момент обрушиться на нас со всей своей разрушительной силой под видом массовых внушений, против которых человек беззащитен. Наши грозные боги всего-навсего изменили свои имена: теперь они рифмуются с окончанием -изм. Или кто-то осмелится утверждать, что мировая война или большевизм были гениальным изобретением? Как во внешнем мире в любой момент может уйти под воду целый континент, сместиться полюс или вспыхнуть новый мор, так и во внутреннем мире в любой момент может произойти нечто подобное, хотя и в форме идеи, но не менее опасное и непредсказуемое. Неспособность адаптироваться к этому внутреннему миру влечет за собой не менее серьезные последствия, чем невежество и неумение во внешнем мире. В конце концов, лишь крошечная часть человечества, живущая главным образом на том густонаселенном полуострове Азии[269], который выдается в Атлантический океан, и называющая себя «культурной», из-за отсутствия всякого контакта с природой пришла к мысли, что религия есть особая разновидность психического расстройства неясного предназначения. Если смотреть с безопасного расстояния, скажем из Центральной Африки или Тибета, все, безусловно, выглядело бы так, как будто эта малая часть спроецировала свои бессознательные умственные расстройства на нации, еще обладающие здоровыми инстинктами»[270].

470 В 1929 году я отмечал в работе, которую опубликовал в сотрудничестве с Рихардом Вильгельмом: «Тем самым проецируется фрагментарная система и создается опасная ситуация, поскольку возмущающие последствия ныне приписываются злой воле вне нас, которую, естественно, нельзя найти нигде, кроме как у нашего соседа de l’autre côté de la rivière[271]. Так складываются коллективные заблуждения, ведущие к войнам и революциям, то есть к деструктивным массовым психозам»[272].

471 В ноябре 1932 года, когда решалась судьба Германии[273], я прочитал лекцию в австрийском Культурбунде[274] в Вене; позволю себе процитировать следующий отрывок:

«Чудовищные катастрофы, угрожающие нам сегодня, – это не стихийные явления физического или биологического свойства, а психические события. На нас надвигаются грозные войны и революции, которые суть не что иное, как психические эпидемии. В любой миг миллионы людей могут стать жертвами нового безумия, и тогда случится новая мировая война или разрушительная революция. Вместо того чтобы изнемогать во власти диких зверей, землетрясений, оползней и наводнений, современный человек страдает от стихийных сил собственной психики. Эта мировая сила значительно превосходит все другие силы на земле. Эпоха Просвещения, лишившая природу и человеческие инстанции богов, забыла о боге Ужаса, обитающем в человеческой душе. Страх Божий перед подавляющим превосходством психического вполне, во всяком случае, оправдан. Но это все, конечно, звучит крайне абстрактно. Всем известно, что разум, этот хитрый дурачок, способен выражать мнения ровно так, как ему заблагорассудится. Совсем иначе обстоит дело, когда объективная психика, твердая, как гранит, и тяжелая, как свинец, противостоит человеку в форме внутреннего переживания и обращается к нему с такими словами: «Вот как будет и как должно быть». Человек ощущает себя призванным, подобно коллективу, когда начинается война, революция или какое-то иное безумие. Недаром наш век взывает к личности-искупителю, к тому, кто сможет освободиться от тисков коллектива и спасти хотя бы собственную душу, кто зажигает луч надежды для других, возвещая, что нашелся, по крайней мере, один человек, которому удалось вырваться из оков фатального отождествления себя с групповой психикой. Группа в силу своей бессознательности не имеет свободы выбора, и поэтому психическая деятельность протекает в ней как неуправляемая сила природы. В результате запускается цепная реакция, которая останавливается только посредством катастрофы. Народ жаждет узреть героя-драконоборца при первых признаках опасности со стороны психических сил; отсюда и берется призыв к личности»[275].

472 Не стану утомлять читателя дальнейшими цитатами. Конечно, я никогда не предполагал, что подобные наблюдения окажут сколько-нибудь заметное воздействие, но мне, разумеется, и в голову не приходило, что настанет время, когда меня будут упрекать в том, что я, мол, ни словом не обмолвился обо всем этом до 1945 года, то есть до моей статьи «После катастрофы». Когда Гитлер захватил власть, для меня стало совершенно очевидным, что в Германии торжествует массовый психоз. Но я не мог не признавать того факта, что смотрю на Германию, на цивилизованную европейскую нацию с культом морали и дисциплины. Поэтому окончательный результат явно массового движения все еще виделся мне неопределенным, да и сама фигура фюрера поначалу представлялась двойственной. Да, в июле 1933 года, прочитав в Берлине ряд лекций, я получил крайне неблагоприятное впечатление от поведения нацистской партии и от личности Геббельса. Но негативное восприятие казалось скороспелым, ибо я знавал немало несомненных идеалистов, которые старательно доказывали, что все это – не более чем неизбежные злоупотребления, какие свойственны всякой великой революции. Признаю, что чужестранцу в ту пору было действительно непросто составить ясное суждение. Как и многие мои современники, я испытывал сильные сомнения.

473 Благодаря психиатрической практике и привычке иметь дело с пациентами, которым угрожает натиск бессознательных содержаний, я понимал, что с терапевтической точки зрения крайне важно укреплять, насколько возможно, сознательную установку и стремление к осознанию, дабы появилась возможность перехватить и усвоить содержания, которые рвутся к сознанию. Эти содержания сами по себе не обязательно деструктивны: они амбивалентны, и от конституции перехватывающего сознания всецело зависит, предстанут ли они проклятием или благословением.

474 Национал-социализм оказался одним из тех психологических массовых явлений, одной из тех вспышек коллективного бессознательного, о которых я говорил почти двадцать лет подряд. Движущие психологические силы массового движения по своей сути архетипичны. Каждый архетип содержит в себе низшее и высшее, зло и добро, а потому способен приводить к диаметрально противоположным результатам. Так что исходно невозможно сказать, чего нам ожидать – плохого или хорошего. Медицинский опыт советовал повременить с выводами; этот опыт вообще не допускает поспешных суждений, не торопится выносить приговоры и готов полагаться, образно выражаясь, на «справедливый суд небес». Вовсе не желая наносить смертельный удар осажденному сознанию, опыт пытается усилить силы сопротивления через прозрение, чтобы зло, скрытое в каждом архетипе, не овладело индивидуумом и не навлекло гибель. Задача терапевта состоит в том, чтобы воплотить в реальность положительные, ценные, живые качества архетипа, которые рано или поздно непременно будут усвоены сознанием; в то же время он старается помешать воздействию разрушительных, пагубных склонностей. В том отчасти и состоят обязанности врача, что он должен выказывать толику здравого оптимизма даже в самых тяжелых обстоятельствах, чтобы спасти все, что еще можно спасти. Он не может позволить себе чрезмерного уныния из-за фактически или мнимо безнадежной ситуации, даже если сам при этом подвергается опасности. Кроме того, не следует забывать, что Германия вплоть до прихода национал-социалистов к власти была одной из наиболее дифференцированных и культурных стран на планете; для нас, швейцарцев, она выступала той духовной сокровищницей, с которой мы были связаны кровными узами, языком и дружескими отношениями. Я хотел сделать все, что было в моих слабых силах, чтобы не допустить разрыва этих культурных уз, ведь культура – наше единственное оружие против страшной опасности массового сознания.

475 Если архетип не воплощается в жизнь сознательно, нет оснований думать, будто он воплотится именно в своей благоприятной форме; напротив, тем выше шанс на деструктивную регрессию. Такое впечатление, что психика наделяется сознанием как раз для того, чтобы предотвратить возникновение подобных деструктивных возможностей.

475а Поводом к публикации моей статьи «После катастрофы» послужило интервью, текст которого разошелся по прессе без моего ведома. Я счел необходимым немедленно опубликовать подлинное изложение своих взглядов. Очень многие предпочли не заметить, к слову, что я не возлагаю на немцев ни нравственную, ни коллективную вину, что я говорю исключительно о вине как психологическом явлении. Этому вопросу я уделил пристальное внимание в своей статье. Будучи швейцарцем, я не вправе выносить суждения о других народах, поскольку Швейцария сама породила много – увы, слишком много – изменников; в сотрудничестве с коррумпированным руководством ряда концлагерей страна, подарившая миру Песталоцци[276], внесла достойный сожаления вклад в развитие педагогической и психологической эмпатии, а наши «восстания в миниатюре» суть признаки постыдного духовного разлада. Посему не пристало мне, уроженцу этой страны, судить других[277].

476 Возвращаясь к вопросу о «немецкой психопатии»: я по-прежнему убежден в том, что национал-социализм был тем самым массовым психозом, о котором столько было сказано. События в Германии можно объяснить, на мой взгляд, только аномальным душевным состоянием общества. Но я открыт для обсуждения, если кто-нибудь сможет доказать, что феноменология национал-социализма восходит к нормальному составу психики. В Италии массовый психоз принял несколько более мягкую форму. Россия может сослаться в качестве оправдания своих потрясений на низкий уровень народного образования до революции. Но Германия – страна высокой культуры; тем не менее она ухитрялась творить такое, что ужасало весь мир. Поэтому я утверждаю, что немцам присуща некая особая глубина, которая резко контрастирует с их прежними высокими достижениями. Такое состояние известно в психопатологии как диссоциация, а привычная диссоциация является одним из признаков психопатической предрасположенности. Об этом подробнее говорится в моей работе «После катастрофы».

477 Разумеется, слово «психопатия» кажется непосвященному слишком резким и вызывает в воображении всевозможные ужасы, вроде сумасшедших домов и тому подобного. В качестве пояснения я хотел бы указать, что лишь крайне малая часть так называемых психопатов оказывается в лечебницах. Подавляющее большинство живет среди нас, в той части населения, которую принято считать «нормальной». Само понятие «нормальности» выражает идеал, а потому в психологии мы говорим о «пределах нормального», тем самым неявно допуская, что понятие нормальности существует в определенных границах и не может быть определено однозначно. Чуть в сторону – и некий психический процесс уже попадает в область аномального. Эти отклонения от «нормы» – а они широко распространены – остаются незамеченными до тех пор, пока не начинают проявляться подлинные симптомы заболевания. Впрочем, при появлении некоторых безошибочных признаков, внятных даже для неспециалиста, мы вправе ставить диагноз «психопатия» (речь о «страдании» и «милости» – paschein[278] – психики). Более легкие формы психопатии вполне обыденны, тогда как тяжелые случаи наблюдаются редко. Бесчисленное множество людей тем или иным образом, временно или хронически, немного нарушают норму. Если они скапливаются в большом количестве, как в любой толпе, возникают аномальные явления. Достаточно прочитать рассуждения Лебона о «психологии толпы»[279], чтобы понять мою точку зрения: человек как частичка людской массы психически аномален. Неведение в этом случае отнюдь не защищает от последствий.

478 В общем, любой, чей слух оскорбляет слово «психопатия», волен предложить для этого слова некую успокаивающую, утешительную замену, которая правильно отразит состояние ума, породившее национал-социализм. Как я уже сказал, моя цель далека от намерения оскорбить немецкий народ и состоит в том, чтобы диагностировать страдание, коренящееся в психике и послужившее причиной падения. Никто и никогда не убедит меня в том, что нацизм был навязан немецкому народу масонами, евреями или коварными англичанами – это звучит уж чересчур по-детски. Я слишком часто слышал подобные разговоры в лечебницах для душевнобольных.

479 Тому, кто стремится увидеть воочию действие психопатической неполноценности, следует изучить те способы, какими ответственные немцы, то есть представители образованных классов, реагируют на пресловутые faits et gestes[280]. Не подлежит сомнению тот факт, что очень многие немцы прежде всего раздосадованы поражением в войне. Значительная часть шокирована тем, что режим оккупационных сил местами проявляет суровость, несправедливость и даже жестокость – «ведь война уже закончилась». Они отказываются верить докладам о недостойном поведении Германии на территории Богемии, Польши, России, Греции, Голландии, Бельгии, Норвегии и Франции. «Конечно, всякое случалось, но ведь шла война». Несколько большее число немцев признает наличие концентрационных лагерей и «дурное поведение» солдат в Польше и других странах, но непременно пускается перечислять бесчинства англичан, начиная с англо-бурской войны, причем старательно не вспоминает ту войну, которую затеял предыдущий немецкий психопат – Вильгельм II. Кажется, что немцам попросту не приходит в голову очевидное, что чужой грех никоим образом не извиняет их собственного, что привычка обвинять других лишь обнажает их собственное невежество.

480 Наконец, имеется малая группа – лучшие люди нации, – открыто признающаяся: «Pater, peccavi in caelum et coram te»[281], «мы и вправду несем долю вины за бедствия, постигшие мир; мы знаем, что должны отвечать за последствия войны, затеянной ради утоления алчности и преступных намерений; нам не суждено избежать этой тяжкой участи, сколько бы мы ни сетовали и ни обвиняли остальных»[282]. На такое признание можно ответить лишь словами евангелиста: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся»[283]. Мы словно разделяем радость, царящую в небесах по поводу раскаявшегося грешника, – и смятение девяноста девяти праведников[284].

481 Но что бросается в глаза уже в следующем предложении? «Тем не менее, как люди, открыто и с честным убеждением заявившие о себе как о евангельских христианах, мы должны и обязаны… обратить надлежащее внимание на то обстоятельство, что, по Евангелию, в наибольшей опасности находится тот, кто, убежденный в сознании собственной невиновности, судит и осуждает другого…[285] Мы не можем и не должны обходить молчанием тот факт, что иностранные государственные деятели и их правительства также сыграли немалую роль в первой европейской катастрофе, что они вели политику, до и после 1918 года, которая была политикой силы и опиралась на несправедливость, что, следовательно, они внесли свою лепту в инфляцию и экономический кризис, в обнищание немецкой нации, и тем самым подготовили почву для посева зубов дракона[286], из которых произрос национал-социализм».

482 То есть сначала утверждается, что никто не намерен кого-либо обвинять, а далее следует прямое обвинение. Противоречие проходит незамеченным. Когда исповедь и покаяние сопровождаются агрессивным обличением, истинность покаяния поневоле вызывает сомнения. Вряд ли авторы этого документа сознательно пытались смягчить впечатление от собственного признания, так что можем смело заключить – к сожалению, это верно для всех бесчисленных случаев, когда выдвигаются подобные доводы, – что налицо поразительное бессознательное влияние, роковые последствия которого видны невооруженным глазом.

483 Кроме того, мы должны спросить: признала ли Германия публично, что осознает свою вину, раз она теперь «судит и осуждает» других? Кажется, от внимания авторов документа ускользнуло то обстоятельство, что в Европе немало людей, способных составить собственное суждение, нисколько не обманутых этакой бессознательной наивностью. В итоге документ превращается в довольно нескромный монолог, полностью соответствующий клинической картине. Родители и учителя, судьи и психиатры хорошо знакомы с этой смесью раскаяния и жажды мести, с бессознательностью и безразличием к пагубному впечатлению от заявления, с эгоцентричным пренебрежением к ближним. Такая установка наносит ущерб самому объекту: она стремится показать раскаяние, но уже в следующий миг защищается и даже предпринимает нападение. Этот маневр фактически опровергает раскаяние, а защита оказывается бесполезной. Тут слишком много от бессознательного для целеполагания, тут нет приспособления к требованиям реальности и соответствия этим требованиям. Старая медицинская поговорка гласит: «Болезнь – это ослабленная припособляемость». В данном случае приспособление не имеет ни моральной, ни интеллектуальной ценности; оно неполноценно, причем неполноценно психопатически.

484 Я нисколько не стремлюсь обвинять или осуждать – упоминаю об этом только потому, что мой диагноз поставлен под сомнение[287]. Врачебный диагноз – ни в коем случае не обвинение, а болезнь – не позор, а беда. Еще в 1936 году я призывал к сострадательности, рассуждая о немецком духе[288]. По сей день я занимаю позицию терапевта и потому должен в интересах пациента подчеркивать необходимость полного понимания – без каких-либо смягчающих оговорок. Он ничего не добьется, лишь наполовину осознавая свое положение, а в остальном прячась за иллюзиями, колоссальные опасности которых сам только что непосредственно и крайне болезненно испытал. Мое сочувствие к немцам велико, и я слишком ясно понимаю, что мои шансы им помочь чрезвычайно малы. Могу только надеяться и молиться, чтобы наихудшие опасности, угрожающие ныне Германии вкупе с экономическими бедствиями, вскоре миновали (речь о психической изоляции, ведь национальная изоляция в сочетании с массовой психологией и централизацией – бич Германии). Стране предстоит решать не политическую, а духовную задачу, причем для этого она располагает всеми практически уникальными возможностями. Мы же будем помогать и поддерживать эти начинания всеми средствами, какие только нам доступны.

* * *

485 Не могу завершить это послесловие, не сказав несколько слов о будущем. Ни одна страна и ни один народ не пали ниже немцев, никто другой не запятнал себя бесчестьем, избавиться от которого не смогут многие грядущие поколения. Но когда маятник так сильно сдвигается в одном направлении, он неизбежно качнется так же далеко и в другом – если допустимо применять такую аналогию к психологии народов. Не знаю, приемлемы ли мои воззрения с точки зрения этнопсихологии. Зато знаю, что в психике индивидуума, склонного к диссоциации, случаются бурные колебания, и одна крайность обязательно ведет к своей противоположности. При условии, что индивидуум полностью сохраняет свои человеческие качества и тем самым обретает среднее значение (Mittelwert), минус, как мне кажется, будет уравновешиваться плюсом. Иначе говоря, я считаю, что у немцев есть способность к возрождению, есть правильный отклик на жуткое напряжение между противоположностями, столь очевидное на протяжении последних двенадцати лет. В этом стремлении Германия не будет одинока, ибо все позитивные духовные силы всего цивилизованного мира поддержат ее усилия. Повсюду сегодня идет схватка между светом и тьмой. Земной шар охвачен распрями, а пламя, в котором сгорела Германия, тлеет везде, куда ни посмотри. Пожар, вспыхнувший в Германии, стал следствием развития общих психических состояний. Настоящий сигнал об опасности – не огненный знак, нависавший над Германией, а высвобождение атомной энергии, которое предоставило человечеству возможность полностью себя уничтожить. Поневоле напрашивается сравнение с шестилетним мальчиком, которому подарили на день рождения мешок с динамитом. Нас ничуть не убеждают его заверения в том, что никакой беды не произойдет. Сможет ли человек отказаться от фантазий по поводу очередной войны? Сможем ли мы наконец усвоить раз и навсегда, что любое правительство истовых патриотов, огласившее указ о мобилизации, должно быть немедленно казнено in corpore[289]?

486 Как спасти ребенка от динамита, который не получается у него отнять? Доброму духу человечества снова бросают вызов, какого еще ни выдвигалось. Факты более нельзя ни замалчивать, ни приукрашивать. Вдохновит ли нас осознание этого факта на великую внутреннюю трансформацию разума, на более высокое, более зрелое сознание и чувство ответственности?

487 Пора, пора человеку культурному обратиться к фундаментальным основам бытия. Теперь это уже вопрос существования вида. Конечно же, он должен быть подвергнут самому тщательному исследованию и обсуждению. Ибо опасность, которая угрожает человечеству ныне, столь велика, что последняя европейская катастрофа рядом с нею покажется лишь увертюрой.

XIV. Нераскрытая самость[290] (Настоящее и будущее)

1. Удел индивидуума в современном обществе

488 Что сулит нам будущее? С незапамятных времен этот вопрос занимал умы людей, пусть накал обсуждений далеко не всегда был одинаковым. Исторически сложилось так, что именно в пору физических, политических, экономических и духовных бедствий люди с тревогой и надеждой устремляют взоры в будущее, и тогда множатся ожидания, утопии и апокалиптические видения. Можно вспомнить, например, хилиастические упования[291] эпохи Августа в начале христианской эры или духовные перемены, которыми на Западе ознаменовался конец первого тысячелетия современной истории. Сегодня, когда близится конец второго тысячелетия этой истории, мы снова живем в эпоху, наполненную апокалиптическими образами всеобщего разрушения. Каково значение раскола, символизируемого «железным занавесом» и разделившего человечество на две половины? Что станет с нашей цивилизацией и с самим человеком, если начнут взрываться водородные бомбы или если над Европой распространится духовно-нравственная тьма государственного абсолютизма?

489 У нас нет причин легкомысленно относиться к этой угрозе. Повсюду на Западе присутствуют меньшинства, которые, под прикрытием нашего гуманизма и чувства справедливости, постоянно готовы поднести зажженные факелы к запалам; ничто не может остановить распространение подрывных идей, кроме критического мышления, которым отличается единственный достаточно разумный и психически устойчивый слой населения. Не следует переоценивать плотность этого слоя, которая варьируется от страны к стране в соответствии с национальным темпераментом. Вдобавок она неоднородна от региона к региону, зависит от качества образования и подвержена влиянию щекотливых факторов политического и экономического свойства. Опираясь на опросы общественного мнения, возможно оптимистически оценить верхний предел этого слоя приблизительно в сорок процентов электората. Но не будет необоснованным и чуть более пессимистический взгляд, ибо дары разума и критической рефлексии не входят в число важнейших особенностей человека; даже при наличии разум проявляет себя зыбко и переменчиво, в особенности в крупных политических группах. Масса подавляет прозрение и рефлексию у индивидуумов, а в результате мы неизбежно получим доктринерскую авторитарную тиранию, если когда-либо конституционное государство поддастся приступу слабости.

490 Рациональное рассуждение может с некоторой уверенностью рассчитывать на успех лишь до тех пор, пока эмоциональность ситуации не превышает определенной критической степени. Если же аффективная температура поднимается выше такого уровня, то влияние разума резко ослабляется, его место занимают лозунги и химерические желания-фантазии. Иными словами, возникает своего рода коллективная одержимость, которая быстро перерастает в психическую эпидемию. В этих условиях на передний план выходят все те элементы, существование которых едва допускается как асоциальное в соответствии с правилами разума. Подобные личности отнюдь не редкость, встречаются не только в тюрьмах и сумасшедших домах. На каждый явный случай безумия приходится, по моей оценке, по меньшей мере десять латентных случаев, которые нечасто прорываются в открытую, причем взгляды и поведение таких людей, при всей их мнимой нормальности, бессознательно пребывают под влиянием патологических и извращенных факторов. Медицинской статистики о частоте латентных психозов, конечно же, нет – по понятным причинам. Но даже если их число окажется меньше чем в десять раз, по сравнению с явными психозами и преступностью, относительно небольшой процент населения, который скрыт за этими цифрами, с лихвой компенсируется особой опасностью таких людей. Их психическое состояние сродни состоянию возбужденной группы, подвластной аффективным суждениям и несбыточным фантазиям. К такой среде они вполне приспособлены и, следовательно, чувствуют себя в ней совершенно как дома. Они на собственном опыте изучили язык этих состояний и умеют с ними справляться. Их химерические идеи, подпитываемые фанатическим озлоблением, взывают к коллективной иррациональности, в которой находят плодотворную почву; эти люди высказывают вслух все те мотивы и обиды, которые у более нормальных людей прячутся под масками разумности и проницательности. Поэтому, несмотря на свою малочисленность в сравнении с населением в целом, эти люди опасны как источники инфекции – именно потому, что так называемый нормальный человек обладает лишь ограниченной степенью самопознания.

491 Большинство людей путают «самопознание» с постижением собственных сознательных эго-личностей. Любой, у кого есть хоть какое-то эго-сознание, считает само собой разумеющимся, что знает себя. Однако эго ведомы лишь конкретные содержания, а никак не бессознательное с его глубинами. Люди оценивают самопознание по умению типичного человека из их социальной среды заглядывать в себя, а не по реальным психическим фактам, по большей части от них скрытым. В этом отношении психика ведет себя подобно телу, о физиологическом и анатомическом строении которого средний человек тоже знает очень мало. Живя в нем и с ним, он мало что способен сказать об этом теле; нужны специальные научные знания, чтобы познакомить сознание с запасом сведений о теле, не говоря уже о том неведомом, что существует, но остается вне области познания.

492 То, что обычно называют «самопознанием», поэтому представляет собой крайне ограниченное постижение человеческой психики, во многом обусловленное социальными факторами. Потому-то постоянно сталкиваешься с предубеждением: мол, того-то и того-то не бывает «у нас», или «в нашей семье», или среди наших друзей и знакомых. С другой стороны, встречаются столь же иллюзорные предположения о мнимом наличии качеств, служащих лишь для прикрытия истинных фактов.

493 Посреди просторов бессознательного, избавленных природой от сознательной критики и контроля, мы стоим полностью беззащитными, открытыми всевозможным влияниям и психическим инфекциям. Подобно отражению всех прочих опасностей, мы в состоянии уберечься от риска психического заражения только тогда, когда знаем, что именно нас атакует, как, где и когда именно произойдет нападение. Поскольку самопознание опирается на изучение конкретных фактов, теории здесь почти не помогают. Ибо чем настойчивее теория притязает на всеобщую значимость, тем менее она способна беспристрастно воспринимать отдельные факты. Любая теория, основанная на опыте, обязательно является статистической; она выводит некое идеальное среднее, которое устраняет все исключения с обоих концов шкалы и заменяет их абстрактной средней величиной. Это среднее значение вполне правомерно, хотя не стоит думать, будто оно непременно встретится нам в действительности. Несмотря на это условие, теории трактуют данную величину как неопровержимый и основополагающий факт. Исключения на обоих концах шкалы, сколь угодно фактические, вообще не учитываются в конечном результате, поскольку они нейтрализуют друг друга. Если, например, я определяю вес каждого камешка в гальке и получаю средний вес в 145 грамм, это вряд ли раскрывает передо мною истинную природу гальки. Того, кто искренне верит, что сможет с первой попытки выбрать камешек с таким вот в точности весом, ожидает серьезное разочарование. Совсем не исключено, что, сколько бы ни искал, он так и не отыщет камень идеального веса.

494 Статистический метод показывает факты под углом идеального среднего, но не отражает картину эмпирической реальности. Бесспорно, он воздает реальности должное, но может искажать фактическую истину самым непредвзятым образом. В особенности это верно для теорий, основанных на статистике. Однако отличительной чертой реальных фактов является их индивидуальность. Не стану далее углубляться в подробности, скажу лишь, что реальная картина образуется только исключениями из правил; следовательно, абсолютная реальность носит преимущественно характер нерегулярности.

495 Эти соображения следует иметь в виду всякий раз, когда речь заходит о теории, служащей руководством к самопознанию. Нет и не может быть самопознания, основанного на теоретических предположениях, ибо объектом познания выступает индивидуум – относительное исключение и нерегулярное явление. Значит, не всеобщее и регулярное характеризует индивидуальное, а наоборот, единичное есть мера всего. Индивидуума следует понимать не как «возвратную» единицу, а как нечто уникальное и единичное, как что-то такое, что в конечном счете не может быть ни познано, ни сопоставлено ни с чем другим. При этом человек как представитель своего вида может и должен описываться как статистическая единица, иначе о нем нельзя было бы сказать ничего общего. С этой точки зрения его надлежит рассматривать как сравнительную единицу. Так возникает универсально значимая антропология или психология – в зависимости от выбранной науки – с абстрактной картиной человека как средней величины, избавленной от всех индивидуальных признаков. Но именно последние чрезвычайно важны для понимания человека. Если есть намерение понять отдельно взятое человеческое существо, нужно отбросить все научные знания о среднем человеке и отвергнуть все теории, нужно занять новую, совершенно беспристрастную позицию. К задаче понимания надо подходить свободно и непредубежденно, vacua et libera mente[292], а вот познание человека (или познание человеческого характера) предполагает у исследователя наличие знания о роде человеческом как таковом.

496 Идет ли речь о понимании ближнего или о самопознании – в обоих случаях нужно отринуть все теоретические предположения. Поскольку научное знание не только пользуется всеобщим уважением, но и считается в глазах современного человека единственным интеллектуальным и духовным авторитетом, понимание индивидуальности обязывает совершить, так сказать, crimen laesae maiestatis[293]: мы призываем отказаться от всякого научного знания. Такую жертву принести непросто, ибо научная позиция не может легко избавиться от чувства ответственности. Если психолог оказывается врачом, который хочет не только научно классифицировать своего пациента, но и понять того как человека, ему грозит конфликт обязанностей, схватка между двумя диаметрально противоположными и взаимоисключающими установками – познанием и пониманием. Этот конфликт не может быть решен способом «или-или», возможно лишь своего рода двустороннее мышление, когда делают одно, не упуская из вида другое.

498 Ввиду того факта, что положительные преимущества знания принципиально работают именно в ущерб пониманию, вытекающее из этого суждение, по всей видимости, будет несколько парадоксальным. С научной точки зрения индивидуум есть не что иное, как повторяющаяся до бесконечности единица, которую с тем же успехом можно обозначить буквой алфавита. Для понимания, с другой стороны, именно уникальное индивидуальное человеческое существо, лишенное всех соответствий и закономерностей, столь дорогих сердцу ученого, является высшим и единственно реальным объектом исследования. Врач должен прежде всего осознавать это противоречие. Вооруженный статистическими истинами своей научной подготовки, он сталкивается с задачей исцеления больного человека, который, особенно в случае душевных страданий, требует индивидуального подхода. Чем схематичнее лечение, тем большее сопротивление оно – вполне справедливо – вызывает у пациента и тем выше риск провала. Психотерапевт волей-неволей вынужден рассматривать индивидуальность пациента как неотъемлемый факт клинической картины и соответствующим образом применять свои методы лечения. Сегодня во всех областях медицины признано, что задача врача состоит в лечении больного, а не какой-то абстрактной болезни. Эта иллюстрация из области медицины – лишь частный случай общей проблемы воспитания и обучения. Научное образование опирается в основном на статистические истины и абстрактное знание, а потому дает нереальную, рациональную картину мира, в которой личность как чисто маргинальное явление не играет никакой роли. Однако индивидуум – иррациональная данность – является истинным, подлинным носителем реальности, конкретным человеком, в противоположность нереальному идеальному или «нормальному» человеку, которого превозносят положения науки. Хуже того, большинство естественных наук старается представлять результаты своих исследований так, будто они возникли без всякого вмешательства человека, и в итоге содействие психического – необходимый фактор успеха – остается вне поля зрения. (Исключение составляет современная физика, признающая, что наблюдаемое зависит от наблюдателя.) Так что и в этом отношении наука дает картину мира, из которой как бы исключается реальная человеческая психика, то есть создает пресловутую антитезу «гуманитарным наукам».

499 Под влиянием научных предположений не только психика, но и всякий человек, наряду со всеми вообще отдельными событиями, каковы бы те ни были, подвергается «усреднению» и размыванию, сводящим картину действительности до понятийного среднего. Нельзя недооценивать психологическое влияние статистической картины мира: она отвергает индивидуума в пользу анонимных единиц, которые скапливаются в массовые образования. Место конкретного человека занимают организации, а высшим выражением тут выступает предельно абстрактная идея государства как принципа политической реальности. В этом случае моральная ответственность индивидуума неизбежно заменяется государственной политикой (raison d’état[294]). Вместо моральной и психической дифференциации личности получаем общественное благо и повышение уровня жизни. Цель и смысл индивидуальной жизни (которая единственно реальна) тем самым изменяются: индивидуальным развитием пренебрегают ради политики государства, навязываемой индивидууму извне и состоящей в осуществлении абстрактной идеи, которая в конечном счете стремится объять и поглотить все живое. Индивидуум неуклонно лишается морального отношения к собственной жизни, им управляют, его кормят, одевают и воспитывают как социальную единицу, размещают в соответствующей жилищной единице и развлекают в соответствии со стандартами, которые призваны доставлять удовольствие и удовлетворение массам. Правители, в свою очередь, являются такими же социальными единицами, как и управляемые, и отличаются только тем, что на своих постах становятся специализированными выразителями государственной доктрины. От них не требуется быть личностями, способными к суждениям; они должны быть узкими специалистами, бесполезными вне области своей деятельности. Государство само решает, что следует преподавать и изучать.

500 Политической доктриной, будто бы всемогущей, манипулируют, в свою очередь, во имя осуществления государственной политики те, кто занимает высшие посты в правительстве, где сосредоточена вся власть. Всякий, кто избранием или по прихоти судьбы занимает одно из таких мест, не подчиняется высшей власти; он сам воплощает собой государственную политику и в пределах полномочий может действовать по своему усмотрению. Следом за Людовиком XIV он может повторить: «L’état c’est moi»[295]. То есть он единственный – или по крайней мере один из немногих – способен воспользоваться своей индивидуальностью, сумей только выяснить, как отлучить себя от государственной доктрины. Увы, таким людям суждено, скорее всего, оставаться рабами собственных вымыслов. Подобная односторонность всегда компенсируется психологически – коварными бессознательными содержаниями. Рабство и бунт связаны неразрывно. Отсюда соперничество за власть и преувеличенное недоверие, которые пронизывают весь общественный организм сверху донизу. Более того, чтобы компенсировать свою хаотическую бесформенность, масса всегда порождает «вождя», который неизбежно оказывается жертвой собственного раздутого эго-сознания, как показывают многочисленные примеры в истории.

501 Это развитие событий становится логически неизбежным в тот миг, когда индивидуум вливается в массу и тем самым себя «отменяет». Помимо скопления людских масс, в которых индивидуум так или иначе растворяется, одним из главных факторов психологической массовости является научный рационализм, лишающий индивидуума нравственных устоев и достоинства. Как социальная единица он теряет свою индивидуальность и превращается в абстрактное число из отчетов бюро статистики. Отныне он – всего-навсего взаимозаменяемая единица бесконечно малой значимости. Если смотреть рационально и со стороны, человек именно таков и есть, и с этой точки зрения откровенно нелепо далее говорить о ценности или значении индивидуума. В самом деле, трудно вообразить, как можно наделять индивидуальную человеческую жизнь несомненным достоинством, когда обратная истина очевидна как на ладони.

502 С этой точки зрения личность и вправду имеет убывающее значение; всякий, кто пожелал бы оспорить это мнение, вскоре исчерпает все разумные доводы. Тот факт, что индивидуум считает себя, членов семьи или близких друзей своего круга в чем-то важными, лишь подчеркивает несколько комическую субъективность его чувств. Ибо что значат немногие по сравнению с десятью тысячами или сотней тысяч, не говоря уже о миллионе? Поневоле вспоминается один мой задумчивый друг, с которым однажды мы вместе угодили в огромную людскую толпу. Внезапно он воскликнул: «Вот самая убедительная причина не верить в бессмертие: вся эта масса хочет быть бессмертной!»

503 Чем больше толпа, тем ничтожнее становится отдельный человек. Но если индивидуум, обуреваемый чувством собственной ничтожности и бессилия, почувствует, что его жизнь потеряла смысл, – что вовсе не тождественно общественному благоденствию и повышению уровня жизни, – то он, сам того не подозревая и не желая, встает на путь к государственному рабству и делается провозвестником этого рабства. Человеку, смотрящему исключительно вовне и трепещущему перед большими числами, нечего противопоставить свидетельствам чувств и разума. Но именно это и происходит сегодня: мы все очарованы и благоговеем перед статистическими истинами и большими числами, ежедневно убеждаемся в ничтожности и тщетности индивидуальной личности, которая не представлена и не олицетворена какой-либо массовой организацией. Наоборот, те персонажи, которые расхаживают по мировой арене – их голоса слышны повсюду, – кажутся доверчивой публике вознесенными наверх каким-то массовым движением или волной общественного мнения; по этой причине ими либо восторгаются, либо столь же истово их осуждают. Поскольку преобладающую роль здесь играет массовое внушение, остается спорным вопрос, приписывать это возвышение их собственным заслугам или же усматривать в нем заслугу коллективного мнения, рупорами которого эти люди служат.

504 При таких обстоятельствах неудивительно, что индивидуальное суждение становится все более шатким, что ответственность в максимально возможной степени коллективизируется, перекладывается индивидуумом на общество и делегируется некоему корпоративному органу. В итоге индивидуум все более и более уверенно превращается в общественную функцию, а общество, в свою очередь, узурпирует функцию носителя реальной жизни, тогда как на самом деле оно есть не что иное, как абстрактная идея, подобная государству. Обе идеи гипостазируются, то есть становятся автономными. Государство, в частности, превращается в квазиживую личность, от которой все чего-то ждут. В реальности это лишь маскировка, прячущая действия тех, кто умеет манипулировать идеями. По сути, конституционное государство скатывается к ситуации первобытной формы общества – к коммунизму первобытного племени, где все подчиняются самодержавной власти вождя или олигархии.

2. Религия как противовес массовому мышлению

505 Чтобы освободить фикцию суверенного государства – иными словами, прихоти вождей, им манипулирующих, – от всякого благотворного ограничения, все общественно-политические движения, к этому стремящиеся, неизменно пытаются устранить любое влияние религии. Ибо, чтобы превратить индивидуума в государственную функцию, нужно лишить его зависимости от чего бы то ни было еще. Религия же подразумевает зависимость человека от иррациональных фактов опыта и подчинение этим фактам. Они не относятся непосредственно к социальным и физическим условиям жизни; в первую очередь они связаны с психической установкой индивидуума.

506 Но установка относительно внешних условий жизни возможна лишь тогда, когда имеется некая внешняя точка отсчета. Религия дает (или претендует на то, чтобы давать) такую точку отсчета; тем самым она позволяет индивидууму выносить самостоятельные суждения и самостоятельно принимать решения. Он как бы обеспечивает себе запас сил против очевидного и неизбежного давления обстоятельств, которому подвергается любой, кто живет в одном только внешнем мире и не имеет под ногами никакой другой почвы, кроме городской мостовой. Если статистическая реальность признается единственной, то перед нами единственный авторитет. Тогда получаем одно-единственное условие бытия, а при отсутствии противоположных условий суждения и решения не просто излишни – они невозможны. Значит, индивидуум превращается в статистическую функцию, следовательно, в функцию государства (или какого-то иного абстрактного принципа порядка).

507 Но религия учит почитать другой авторитет, противоположный авторитету «мирскому». Учение о зависимости человека от Бога предъявляет к индивидууму и к миру в равной степени высокие требования. Может даже случиться так, что абсолютность этого требования будет отчуждать человека от мира – так же как он отчуждается от самого себя, когда поддается коллективному влиянию. В обоих случаях он может лишиться самостоятельности суждений и свободы принимать решения (в случае религии – покоряясь религиозной доктрине). Это цель, к которой религия открыто стремится, если только не идет на компромисс с государством. Когда происходит последнее, для меня предпочтительнее говорить не о «религии», а о «вере». Символ веры выражает определенное коллективное убеждение, тогда как слово «религия» характеризует субъективное отношение к определенным метафизическим – внеземным – факторам. Символ веры есть исповедание веры, обращенное прежде всего к миру в целом, то есть нечто мирское, тогда как смысл и цель религии заключаются в прояснении отношений человека с Богом (христианство, иудаизм, ислам) или в обретении пути к спасению и освобождению (буддизм). Из этого основополагающего факта проистекает вся этика, которая без личной ответственности перед Богом оказывается всего-навсего общепринятой моралью.

508 Будучи компромиссом с мирской реальностью, вероучения, соответственно, считали своей обязанностью добиваться поступательной кодификации своих идей, доктрин и традиций; тем самым они экстернализировали себя до такой степени, что подлинный религиозный элемент – живое отношение и прямое противостояние потусторонней точке отсчета – оказался в них отодвинут на задний план. По конфессиональным воззрениям, ценность и значимость субъективных религиозных отношений оцениваются по мерке традиционного учения, а там, где подобное встречается не столь часто (скажем, в протестантизме), немедленно начинаются разговоры о пиетизме, сектантстве, эксцентричности и т. д., стоит кому-нибудь заявить, что он привержен Божьей воле. Вероучение тождественно признанной церкви; оно выступает как общественная институция, к которой принадлежат не только истинно верующие, но также немалое число людей, будто бы «безразличных» к религии: эти люди лишь подчиняются диктату привычки. Тут-то и становится заметным различие между вероучением и религией.

509 Значит, придерживаться какой-либо веры – выбор не столько религиозный, сколько социальный; посему этот выбор фактически ничем не помогает индивидууму обрести опору в жизни. Человек вынужден полагаться исключительно на собственное отношение к некоему потустороннему авторитету. Здесь важен не сам факт декларируемого исповедания веры, а то психологическое условие, что жизнь индивидуума определяется не только эго с его мнениями и социальными факторами; в той же, если не в большей степени эта жизнь покорна трансцендентным авторитетам. Вовсе не этические принципы, при всей их возвышенности, и не вероучения, при всей их ортодоксальности, закладывают основы свободы и автономии личности; действует сугубо эмпирическое сознание, неопровержимый опыт глубоко личных взаимоотношений человека и надмирной власти, противовес «миру» с его «разумом».

510 Эта формулировка не понравится ни массовому человеку, ни коллективному верующему. Для первого государственная политика воплощает собой наивысший принцип мысли и действия. Еще бы – ради этого осознания его, собственно, и просвещали; соответственно, массовый человек допускает за индивидуумом право на существование лишь постольку, поскольку тот является функцией государства. С другой стороны, верующий, признавая, что государство обоснованно выдвигает на него моральные и материальные права, считает, что не только отдельный человек, но и государство, которое правит этим человеком, подчиняется власти «Бога»; то есть при любых сомнениях окончательное решение принимается Богом, а не государством. В своем стремлении избегать сколько-нибудь метафизических суждений я должен оставить открытым вопрос о том, противоположен ли Богу «мир», иначе говоря, феноменальный мир человека, а значит, и природа как таковая. Лишь укажу на тот факт, что психологическая противоположность между этими двумя областями опыта не только подтверждается Новым Заветом, но и предельно ясно выражается сегодня в негативном отношении диктаторских государств к религии и отношении церкви к атеизму и материализму.

511 Человек, будучи существом общественным, не способен на протяжении долгого времени существовать вне связи с обществом, а потому индивидууму не найти подлинных оправданий своему бытию и своей духовно-нравственной автономии нигде, кроме некоего внемирового начала, которое позволяет релятивизировать подавляющее влияние внешних факторов. Человек, не привязанный к Богу, не может самостоятельно сопротивляться физическим и моральным убеждениям, исходящим от мира. Для этого ему требуется свидетельство внутреннего, трансцендентного опыта, который один способен уберечь от неизбежного – в противном случае – погружения в массу. Просто интеллектуальное или даже нравственное признание степени отупения и моральной безответственности, свойственной массовому человеку, всего-навсего отрицает массовость и является лишь небольшим препятствием на пути к атомизации индивидуума. Такое признание сугубо рационально, ему недостает побудительной силы религиозного убеждения. Государство-диктатор имеет важное преимущество перед буржуазным, обывательским разумом: вместе с индивидуумом оно поглощает и религиозную силу человека. Государство занимает место Бога; вот почему, с этой точки зрения, социалистические диктатуры суть религии, а государственное рабство есть форма поклонения. Но религиозная функция не может быть смещена и фальсифицирована таким образом без того, чтобы не вызвать подозрений, которые, впрочем, сразу подавляются во избежание конфликта с преобладающей ориентацией на массовость. Результатом в подобных случаях всегда оказывается сверхкомпенсация в облике фанатизма, который, в свою очередь, используется как оружие для расправы с малейшими проявлениями сопротивления. Свободное мнение подавляется, нравственные решения безжалостно искореняются под тем предлогом, что цель оправдывает средства, даже самые гнусные. Политика государства возвышается до уровня веры, правитель или партийный босс становятся этакими полубогами «по ту сторону добра и зла», а их сторонники почитаются как герои, мученики, апостолы и миссионеры. Возможна всего одна истина, иных попросту не существует, это положение не предполагает и не допускает критики. Любой, кто думает иначе, – еретик, которому, как учит нас история, грозят различные неприятности. Лишь партийный босс, который держит в своих руках политическую власть, вправе достоверно истолковывать государственную доктрину (и делает это так, как ему удобно).

512 Когда благодаря правлению масс индивидуум становится социальной единицей номер такой-то, а государство возвышается до верховного принципа, вполне можно ожидать, что религиозная функция тоже пострадает от подобных метаморфоз. Религия, тщательное наблюдение некоторых незримых и неподвластных человеку фактов, представляет собой инстинктивную человеческую установку, проявления которой видны на всем протяжении истории человечества. Ее очевидная цель состоит в поддержании психического баланса, поскольку «природный» человек наделен столь же естественным «пониманием» того обстоятельства, что его сознательные функции могут быть в любое время нарушены некими посторонними событиями, как извне, так и изнутри. По этой причине он всегда заботится о том, чтобы любое трудное решение, которое может иметь значимые последствия для него самого и для других, подкреплялось соответствующими защитными мерами религиозного свойства. Делаются подношения невидимым силам, произносятся внушительные благословения, совершаются всевозможные торжественные обряды. Повсюду и во все времена существовали rites d’entrée et de sortie[296], польза которых оспаривается – мол, это все магия и суеверие – рационалистами, неспособными к психологическим прозрениям. Но ведь магия оказывает прежде всего психологическое воздействие, важность которого не следует недооценивать. Выполнение «магического» акта обеспечивает заинтересованному лицу чувство безопасности, которое совершенно необходимо для осуществления решения, ибо то неизбежно является отчасти односторонним, а потому справедливо воспринимается как рискованное. Даже диктатор полагает необходимым не просто сопровождать государственные указы угрозами, но инсценировать их посредством всевозможных торжеств. Духовые оркестры, флаги, знамена, парады и чудовищные демонстрации ничем принципиально не отличаются от церковных шествий, канонад и фейерверков для отпугивания бесов. Разве что суггестивное влияние государственной власти порождает коллективное чувство безопасности, которое, в отличие от религиозных зрелищ, не сулит индивидууму никакой защиты от внутренних демонов; поэтому человек станет еще сильнее цепляться за власть государства, за массу, отдаваясь той психически и нравственно, завершая тем самым свое социальное разложение. Государство, подобно церкви, требует энтузиазма, жертвенности и любви; если религия исходит из «страха Божия», то государство-диктатор не чурается насильственного принуждения и террора.

513 Когда рационалист направляет свои атаки в первую очередь против чудес обрядности, обусловленных традицией, он на самом деле бьет категорически мимо цели. Существенное, то есть психологическое, воздействие упускается здесь из вида, пусть обе стороны используют его для достижения прямо противоположных целей. Аналогичная картина наблюдается и в отношении соответствующих целеполаганий. Для религии важны избавление от зла, примирение с Богом, обретение наград в загробной жизни и т. д.; по воле государства все это превращается в мирские обещания – свобода от забот о хлебе насущном, справедливое распределение материальных благ, всеобщее благоденствие в будущем, сокращение рабочего времени… Тот факт, что исполнение этих обещаний отнесено в чрезвычайно далекое (почти райское) будущее, лишь дополняет аналогию и подчеркивает трансформацию: массы от стремления к потусторонней цели обратились к чисто мирской вере, которая превозносится точно с таким же религиозным рвением и исключительностью, как идеалы в известных нам из истории вероучениях.

514 Чтобы не повторяться без надобности, не стану перечислять все сходства между мирскими и «потусторонними» верованиями; удовольствуюсь, пожалуй, тем, что укажу: любая естественная функция, существующая изначально – та же религиозная, к примеру – не подлежит устранению посредством рационалистической или так называемой просвещенной критики. Можно, конечно, представлять доктринальное содержание символов веры как нелепое и осыпать его насмешками, но подобные методы нисколько не затрагивают суть религиозной функции, которая составляет основу символов веры. Религия в смысле добросовестного восприятия иррациональных фактов психики и индивидуальной судьбы вновь проявляется – пускай в обезображенном, изувеченном виде – в обожествлении государства и диктатора: «Naturam expellas furca tamen usque recurret»[297]. Нынешние вожди и диктаторы, правильно оценивая эту ситуацию, всячески стараются поэтому прятать слишком очевидную параллель с обожествлением римских цезарей и скрывают реальную власть за фикцией государства, хотя это, конечно, ничего не меняет[298].

515 Как я уже указывал, диктаторское государство, лишая человека основных прав, одновременно выбивает психическую почву у него из-под ног, отбирая и метафизические основы существования. Этические решения отдельного человека больше не имеют значения – важно лишь слепое движение масс, а потому ложь становится залогом и принципом политического действия. Государство извлекает из этого факта логические выводы, о чем безмолвно свидетельствуют многие миллионы государственных рабов, совершенно бесправных по своему положению.

516 Как диктаторское государство, так и конфессиональная религия уделяют особое внимание идее сообщества. Это основной идеал «коммунизма», который навязывается столь усердно и ревностно, что начинает вызывать отторжение и влечет за собой раскол и недоверие. Церковь не менее решительно ратует за общинный идеал; там, где организованная церковь слаба, как в протестантизме, надежда на «общий опыт» или вера в такой опыт восполняют мучительное отсутствие сплоченности. Нетрудно понять, что «община» – незаменимый помощник в организации масс, а потому она представляет собой обоюдоострое оружие. Добавление любого количества нулей никогда не превратит единицу в нечто большее, а значимость сообщества определяется духовным и нравственным состоянием людей, его составляющих. По этой причине нельзя ожидать от сообщества каких-либо шагов, способных преодолеть суггестивное влияние среды, то есть шагов по реальному, фундаментальному изменению индивидуумов, будь то к добру или ко злу. Такие изменения могут проистекать только из личного общения, а не из массовых коммунистических демонстраций или публичных христианских церемоний крещения, которые оставляют равнодушным внутреннего человека. Насколько поверхностным на самом деле является влияние «общинной» пропаганды, видно из недавних событий в Восточной Европе[299]. Этот идеал превозносится в отрыве от его содержания, без индивидуального человека, но тот в конце концов вознамерится вернуть себе утраченные права.

3. Мнение Запада о религии

517 Столкнувшись с таким развитием обстоятельств в двадцатом столетии христианской эры, западный мир обозревает собственное наследие в виде римского права, сокровищ иудео-христианской этики, основанной на метафизике, и идеала неотъемлемых прав человека. С тревогой он задает себе вопрос: как остановить или повернуть вспять это развитие? Бесполезно клеймить социалистическую диктатуру за утопичность и осуждать ее экономические принципы как неразумные, потому что, во-первых, критикующий Запад говорит, по сути, сам с собою (его доводы слышны только по эту сторону железного занавеса), и потому, во-вторых, что любые экономические принципы, которые кому-либо нравятся, могут применяться на практике, пока этот кто-то готов идти на необходимые жертвы. Можно проводить любые социальные и экономические реформы, если вы не против, подобно Сталину, уморить голодом три миллиона крестьян, и располагаете несколькими миллионами работников, которые согласны трудиться безвозмездно. Государству такого типа нечего опасаться социальных или экономических кризисов. Пока его власти ничто не угрожает, то есть пока ближайшее будущее страны обеспечивает дисциплинированная и сытая полицейская армия, подобное государство может продолжать свое существование неопределенно долго, всемерно укрепляя власть – тоже неопределенно долго. Благодаря избыточному уровню рождаемости такое государство может практически произвольно увеличивать число неоплачиваемых работников в конкуренции с соперниками, независимо от мирового рынка, который в значительной мере зависит от уровней заработной платы. Реальная опасность может прийти только извне, через угрозу военного нападения. Но этот риск с каждым годом становится все меньше, потому, во-первых, что военный потенциал диктаторских государств неуклонно возрастает, а еще потому, что Запад не собирается пробуждать латентный русский (или китайский) национализм и шовинизм нападением, которое наверняка принесет плоды, прямо противоположные ожиданиям.

518 Насколько можно судить, остается всего одна возможность, а именно разрушение могущества изнутри; но эта угроза для воплощения в жизнь должна следовать собственному внутреннему развитию. Любая поддержка извне в настоящее время малополезна ввиду принимаемых мер безопасности и угрозы националистической реакции. Абсолютистское государство располагает воинством фанатичных миссионеров, которые распространяют его идеологию через внешнюю политику; вдобавок оно может рассчитывать на «пятую колонну», безопасность которой гарантируется законами и конституциями западных государств. Кроме того, общины верующих, местами очень сильные, значительно ослабляют способность западных правительств принимать решения, а вот сам Запад лишен возможности оказывать аналогичное влияние по другую сторону «железного занавеса» (хотя мы вряд ли ошибемся, допустив наличие малочисленной оппозиции на Востоке). В любом обществе найдутся честные и свободолюбивые люди, которым ненавистны ложь и произвол, но невозможно установить, оказывают ли они сколько-нибудь заметное влияние на массы в странах с полицейскими режимами[300].

519 Эта неудобная ситуация снова и снова ставит перед Западом насущный вопрос: что мы можем сделать, чтобы противостоять угрозе с Востока? Даже при наличии значительной промышленной мощи и существенного оборонительного потенциала мы не можем почивать на лаврах, поскольку хорошо известно, что ни колоссальные запасы вооружений, ни обилие тяжелой промышленности вкупе с относительно высоким уровнем жизни не помешают предотвратить заражение той психической инфекцией, которую распространяет религиозный фанатизм.

520 Запад, к сожалению, пока не осознал того факта, что постоянные взывания к идеализму, разуму и прочим желанным добродетелям, произносимые столь истово, сродни пустой трате сил. Это дуновение ветра, сметаемое бурей религиозной веры (и не важно, до какой степени извращенной кажется нам эта вера). Мы находимся в ситуации, которую невозможно разрешить рациональными или моральными ходами; тут требуется высвобождение эмоциональных сил и идей, порожденных духом времени, а мы знаем из опыта, что на эти силы мало влияют рациональные размышления, не говоря уже о нравственных увещеваниях. Многие, правда, понимают правильно: алексифармическим[301] средством, или противоядием, в данном случае должна выступать столь же крепкая вера иного, нематериалистического толка, а религиозное мировоззрение, основанное на этой вере, станет единственной надежной защитой от опасности психического заражения. К сожалению, слово «должна», постоянно употребляемое в этой связи, указывает на некоторую слабость, если не на отсутствие, подобного желания. Западу недостает единой веры, способной воспрепятствовать развитию фанатичной идеологии; кроме того, сам породив когда-то марксистскую философию, он использует точно такие же интеллектуальные допущения, приводит те же доводы и ориентируется на те же цели, что и коммунисты. Церкви на Западе как будто безоговорочно свободны, однако на посещаемости храмов это сказывается ничуть не больше, чем на Востоке, а заметного влияния на общий политический курс церковные организации не оказывают. Беда вероучения как общественной институции состоит в том, что оно служит двум господам: с одной стороны, оно проистекает из отношения человека к Богу, а с другой стороны, обязано государству, то есть миру, вследствие чего может ссылаться на слова «Кесарю кесарево»[302] и прочие наставления Нового Завета.

521 Поэтому издавна и до сравнительно недавнего времени было принято рассуждать о властях, «от Господа установленных»[303]. Сегодня эта концепция считается устаревшей. Церкви выступают за традиционные коллективные убеждения, которые у многих сторонников опираются не на собственный внутренний опыт, а на бездумную веру, каковая, что хорошо известно, имеет свойство исчезать, едва о ней задумываются. Содержание веры вступает в противоречие со знанием, и часто выясняется, что иррациональность первой не идет ни в какое сравнение с рациональными обоснованиями второго. Вера не является полноценной заменой внутреннему опыту; там, где этого опыта нет, даже сильная вера, чудесным образом постигнутая через дар благодати, может столь же чудесным образом исчезнуть. Верующие называют верой свой религиозный опыт, однако это не мешает им считать, что на самом деле их вера – вторичное явление, следствие того, что когда-то с ними произошло нечто такое, что вселило в них pistis[304], то бишь доверие и лояльность. Этот опыт имеет определенное содержание, которое можно истолковать с точки зрения того или иного конфессионального вероучения. При этом неизбежно возрастает опасность конфликта со знанием, причем сами по себе подобные конфликты совершенно бессмысленны. Если коротко, воззрения вероучений архаичны; они изобилуют поразительной мифологической символикой, которая, если понимать ее буквально, немедленно вступает в острое противоречие со знанием. Но если, например, утверждение о том, что Христос воскрес из мертвых, воспринимать не буквально, а символически, то оно допускает различные толкования, не противоречащие знанию и не умаляющие смысла самого утверждения. Возражение, гласящее, что символическая трактовка кладет конец христианской надежде на бессмертие, несостоятельно, поскольку человечество верило в загробную жизнь задолго до прихода христианства, так что Пасха вовсе не является гарантией бессмертия. Опасность того, что мифология, понятая слишком буквально и распространяемая церковью, будет внезапно отвергнута, ныне велика как никогда прежде. Не пора ли христианской мифологии вместо бесславного исчезновения наконец-то согласиться на символическое истолкование?

522 Еще рано говорить о том, к каким последствиям может привести всеобщее признание фатального параллелизма между государственной религией марксистов и государственной религией церкви. Абсолютистское требование Civitas Dei [305] в человеке имеет досадное сходство с «божественностью» государства, а моральный вывод, сделанный Игнатием Лойолой из авторитета церкви («Цель оправдывает средства»), предвосхищает применение лжи как политического и чрезвычайно опасного инструмента. Оба условия требуют безоговорочного подчинения вере и тем самым ограничивают свободу человека, его свободу перед Богом и свободу перед государством, копая, по существу, могилу для личности. Хрупкое существование этого уникального – насколько нам известно – носителя жизни находится под угрозой с обеих сторон, несмотря на бесчисленные посулы грядущих духовных и материальных идиллий; многие ли из нас способны долго противостоять пресловутой мудрости «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Кроме того, Запад лелеет точно такое же «научное» и рационалистическое мировоззрение со склонностью к статистическому усреднению и материалистическими целями, как и государственная религия Восточного блока, о чем говорилось выше.

523 Что же может предложить Запад, сотрясаемый политическими и конфессиональными расколами, отчаявшемуся современному человеку? К сожалению, ровным счетом ничего, кроме множества путей, ведущих к цели, которая практически неотличима от марксистского идеала. Не требуется особых усилий, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает уверенность в том, что время на ее стороне и что мир созрел для обращения. Факты говорят на слишком простом в этом отношении языке. Западу бесполезно отрицать это обстоятельство и не признавать своей фатальной уязвимости. Тот, кто научился однажды полностью подчиняться коллективной вере и отказался от своего извечного права на свободу (и от столь же извечного долга индивидуальной ответственности), будет, конечно, упорствовать, но двинется, с той же доверчивостью и с таким же отсутствием критики, в обратном направлении, если его мнимому идеализму навяжут иное, заведомо «лучшее» убеждение. Что произошло не так давно с культурным европейским народом? Мы обвиняем немцев в том, что они снова все это забыли, но на самом деле не знаем наверняка, может ли нечто подобное произойти где-либо еще. Лично я ничуть не удивлюсь, если что-то такое произойдет опять и если другой культурный народ заразится очередной опасной идеей. Позволим себе следующий вопрос: в каких странах сегодня имеются крупнейшие коммунистические партии? Америка, которая – O quae mutatio rerum! [306] – составляет реальный политический костяк Западной Европы, кажется невосприимчивой к заразе из-за своей откровенно негативной позиции, но на самом деле она, пожалуй, даже более уязвима, чем Европа, поскольку ее система образования наиболее подвержена влиянию научного мировоззрения с его статистическими истинами, а смешанному американскому населению трудно пустить корни на почве, практически лишенной истории. Историко-гуманистический тип образования, столь необходимый в таких условиях, ведет, напротив, к статусу Золушки. Европа может похвалиться этим образованием, однако она использует его себе во вред, пестуя националистический эгоизм и парализующий скептицизм. Общей для Америки и Европы является материалистическая коллективистская цель, обеим не хватает того самого, что выражает целостность человека, то есть идеи, которая ставит во главу угла индивидуума как меру всех вещей.

524 Одной этой идеи достаточно, чтобы вызвать сомнения и яростное сопротивление со всех сторон; можно даже почти дойти до того, чтобы заявить, что бесполезность отдельного человека по сравнению с массой – вот единственное убеждение, которое получает всеобщее и единодушное одобрение. Конечно, все мы согласны, что наступила эпоха простого человека, что он владыка земли, воздуха и воды, а от его решений зависит историческая судьба народов. Эта гордая картина человеческого величия, к сожалению, иллюзорна, ее опровергает совсем иная реальность. В этой реальности человек – раб и жертва машин, покоривших для него пространство и время; он боится – и недаром – могущества военной техники, которая должна в теории защищать его физическое существование; духовная и нравственная свобода, будто бы подтвержденная в определенных пределах на одной половине земного шара, находится под угрозой хаотической дезориентации, а на другой половине планеты вообще упраздняется. Наконец, чтобы разбавить трагедию комедией, этот повелитель стихий и всеобщий арбитр привержен понятиям, которые клеймят его достоинство как ничтожное и превращают его автономию в абсурд. Все достижения и все имущество не делают его значимее – напротив, они умаляют человека, что ясно показывает судьба фабричного рабочего, живущего по правилу «справедливого» распределения благ. Он платит за свою долю фабрики потерей личного имущества, меняет свободу передвижения на сомнительное удовольствие быть привязанным к месту работы, лишается всех способов изменить свое положение к лучшему, если сопротивляется изнурительному труду; если он проявляет хоть какие-то признаки ума, ему назойливо внушают политические заповеди и, если повезет, крохи технических знаний. Однако нельзя отмахнуться от забот о крыше над головой и ежедневном пропитании для полезного животного, если самое необходимое для жизни может исчезнуть в мгновение ока.

4. Индивидуум и понимание себя

525 Поразительно, что человек, зачинщик, изобретатель и проводник всего этого прогресса, источник всех суждений и решений, тот, кто мыслит будущее, сознательно делает себя quantité négligeable[307]. Это противоречие, парадоксальная оценка человечества самим человеком, вызывает неподдельное удивление; объяснить его возможно только тем, что оно проистекает из чрезвычайной неуверенности суждения, – что, иными словами, человек есть загадка для самого себя. Разумеется, у него отсутствуют средства сравнения, необходимые для самопознания. Он умеет отличать себя от других животных в отношении анатомии и физиологии, но как существо сознательное, мыслящее, одаренное речью, не располагает критериями для суждения о себе. Он уникален на этой планете, с ним не сравнится никто другой. О сравнении и, следовательно, о самопознании мы могли бы говорить лишь в том случае, если бы человек установил отношения с квазичеловеческими млекопитающими, населяющими другие звездные системы.

526 А до тех пор человек должен вести себя как отшельник, который знает, что по сравнительной анатомии имеет сходство с антропоидами, но со стороны сильно отличается от них в отношении психики. Именно в этом, важнейшем свойстве своего вида он не может познать себя и потому остается для самого себя загадкой. Различные степени самопознания в пределах собственного вида не имеют значения по сравнению с теми возможностями, которые открылись бы при столкновении с существом похожей конституции, но иного происхождения. Наша психика, которая в первую очередь ответственна за все исторические изменения, произведенные рукой человека на земном шаре, остается неразрешимой загадкой и непостижимым чудом, предметом постоянного недоумения, – это роднит ее со всеми тайнами Природы. Что касается последней, мы еще надеемся на новые открытия, предполагаем найти ответы на самые трудные вопросы. Но вот применительно к психике и психологии наблюдается, смею сказать, любопытная нерешительность. Психология – не только самая молодая из эмпирических наук; она к тому же испытывает великие затруднения в поиске своего истинного предмета изучения.

527 Коперник некогда избавил нашу картину мироздания от предрассудков геоцентричности, и, подобно его стараниям, потребовались самые напряженные усилия почти революционного свойства, чтобы освободить психологию сначала от чар мифологических идей, а затем от предубеждения, будто психика есть, с одной стороны, простой эпифеномен[308] биохимических процессов мозга и, с другой стороны, нечто сугубо личное. Связь с мозгом сама по себе еще не доказывает, что психика эпифеноменальна, что это вторичная функция, причинно зависимая от биохимических процессов в физическом субстрате. Тем не менее мы слишком хорошо знаем, как быстро психическая функция может быть нарушена поддающимися проверке физическими процессами, и этот факт настолько поражает, что вывод о вспомогательной природе психики выглядит почти неизбежным. Однако явления из области парапсихологии побуждают к осторожности, указывая на релятивизацию пространства и времени посредством психических факторов, что ставит под сомнение наше наивное и слишком поспешное объяснение в терминах психофизического параллелизма. Ради этого объяснения люди прямо отрицают открытия парапсихологии – либо по философским соображениям, либо из-за интеллектуальной лени. Едва ли можно признать такой подход ответственным, пусть даже перед нами популярный способ справиться с крайне экстраординарным интеллектуальным затруднением. Чтобы оценить психическое явление, нужно принять во внимание все другие явления, которые его сопровождают; соответственно, мы больше не вправе заниматься той психологией, которая пренебрегает существованием бессознательного или парапсихологии.

528 Строение и физиология мозга не дают объяснения психическим процессам. Психика имеет особую природу, которую невозможно свести к чему-либо еще. Подобно физиологии, она представляет собой относительно самодостаточную область опыта, которой мы должны придавать совершенно особое значение, ибо она заключает в себе одно из двух необходимых условий бытия как такового, а именно феномен сознания. Без сознания практически не было бы мира вокруг, ибо мир существует для нас лишь постольку, поскольку он сознательно воспринимается и отражается психикой. Сознание есть необходимое условие бытия. То есть психика наделяется достоинством космического начала, которое философски и фактически придает ей положение, соразмерное принципу физического бытия. Носителем этого сознания является индивидуум; он не производит психику по собственной воле, а, наоборот, как бы предформируется ею и взрослеет через постепенное пробуждение сознательности. Значит, если психика имеет первостепенное эмпирическое значение, тем же значением обладает и индивидуум – как единственное непосредственное выражение психики.

529 Этот факт необходимо особо подчеркнуть по двум причинам. Во-первых, индивидуальная психика именно в силу своей индивидуальности является исключением из статистического правила и потому, когда ее подвергают усредняющему влиянию статистической оценки, лишается одной из своих главных характеристик. Во-вторых, церкви признают индивидуума в той степени, в какой он согласен считаться с догматами – иными словами, когда он подчиняется коллективному мнению. В обоих случаях стремление к отстаиванию индивидуальности трактуется как эгоистическое упрямство. Наука обесценивает это стремление как субъективизм, а церковь морально осуждает его как ересь и духовную гордыню. Что касается последнего обвинения, не следует забывать, что, в отличие от других религий, христианство выдвигает символ, содержанием которого является индивидуальный образ жизни (Сына человеческого), и даже рассматривает этот процесс индивидуации как воплощение и откровение Бога. Следовательно, развитие человека к самости приобретает смысл, подлинное значение которого едва ли осознается, потому что чрезмерное внимание к внешним условиям заслоняет от нас пути к непосредственному внутреннему опыту. При этом, не будь автономия личности тайным стремлением многих людей, она вряд ли пережила бы коллективное подавление – ни морально, ни духовно.