Автостопщик

— Люди этим занимаются, да, — напоминает ему Солуэй.

— Люди этим занимались, и посмотри, куда это их привело, — Вруман говорит так, словно его лично оскорбили. — Они целую планету проебали своим размножением. Да и зачем, Боже ты мой, кто-то решил заняться этим в пещере? Да и как им это удалось, кстати говоря?

И он прав. Споры не могут размножаться. АДОН, конечно, рассматривала такую возможность: послать корабли с командами поменьше и пусть те делают мир лучше, по пути вкачивая себе замену. Но издержки были слишком велики. Все эти совершенно сбалансированные генотипы, оптимизированные для ссылки: их бы размыло, перемешало, они бы деградировали с каждым новым поколением. Кап-кап-кап культурной энтропии, эрозия жизненно важного обучения из-за забывчивых учителей и равнодушных учеников, а со временем неизбежное смещение приоритетов. Давление нестабильных требований на тонко отстроенные системы жизнеобеспечения. Как только вводишь в схему все расходы и прибыли, оказывается куда разумнее инвестировать все и сразу, с самого начала натренировать треклятую команду, а потом распределить ее до самого конца Вселенной.

Потому споры не размножаются. Официально. Но Хейнвальд всегда подозревал, что этот конкретный выключатель все-таки можно повернуть при определенных обстоятельствах. В случае если бы какой-нибудь апокалипсис стер большую часть действующей команды, единственной альтернативой провалу миссии было бы вырастить новую с нуля.

Апокалипсис вроде вот такого. Чем бы он ни был. Солуэй нашла довольно красноречивую косвенную улику.

Хейнвальд новыми глазами осматривает все вокруг, луч от его нашлемного фонаря окрашивает стены, окна и фасады наспех сработанной цивилизации троглодитов.

— Как долго? — шепчет он, пораженный. — Как долго продержалось это место?

— Наверное, пока их солнце не сломалось, — говорит Солуэй. — Или пока они не выродились из-за инбридинга.

А значит, века. Тысячелетия. Здесь родились сотни, а может тысячи людей, прожили свои жизни, умерли в этом крохотном каменном пузыре. Затхлый осколок человечества, похороненный заживо среди звезд.

«Эта пещера была для них всем, — Хейнвальда даже слегка затошнило. — Вся их вселенная умещалась в восемьсот метров…»

— …нам нужно найти другие склепы, — слышится голос Солуэй. — Причем все.

Хейнвальда возвращает в настоящее:

— Что?

— Сол, да вся сеть в жопе, — тихо и спокойно говорит Вруман. — И она в жопе уже несколько терасек. Даже если бы у нас появилась хоть малейшая возможность добраться до них, ты просто прикинь шансы на то, что за все прошедшее время на этой развалине уцелел хоть один склеп, и там ни разу не отрубилось питание…

— Эй, ставлю на то, что эти шансы выше, чем вариант того, что кучка спор в пещере смогла протянуть несколько столетий с помощью только каменных инструментов и слюны. — Она махнула рукой, имея в виду всю темную сцену вокруг. — Вот это невозможно, Ари. Эти люди не просто прибежали сюда и принялись клепать хатки. Они перестроили всю чертову экосистему. Причем далеко не сразу. И если у них хватило времени провернуть такое, то уж у кого-нибудь нашлась пара секунд перенастроить несколько гробов на независимое долгосрочное функционирование.

«Если бы вы только знали», — думает Хейнвальд, он рад тому, что они в неведении.

— Здесь могут быть выжившие, — настаивает Солуэй.

— Никто не выжил, — шепчет что-то.

Хейнвальд хмурится:

— Ари? Это…

— Это был не я, — опережает его Вруман.

— Я проверил каждый квадратный метр этого камня тысячи раз, — продолжает голос. — У меня было пятьдесят терасекунд на поиски. Никто не выжил.

Он умолкает, слабый, как умирающий ветерок. Каждый волосок на теле Хейнвальда встает от удивления.

Он проверяет передатчик. Что бы это ни было, оно использовало их регулярный голосовой канал.

— Проверил, — тихо сказала Солуэй. — Кем бы ты ни был.

— Да. — Монотонный, бесполый голос. Хотя почему-то он кажется органическим. Живым…

— Что ты? — спрашивает Вруман. — Это «Крестовик»? Мы говорим с…

— Я просто автостопщик.

— Автостопщик.

— Лучше сказать «турист». Это не первый мой язык. — Тихое шипение: разряд статики, радиоволна. — Я бы и раньше пришел, но понадобилось время, чтобы проснуться. Там все так медленно идет…

Три фонаря и один бот мечутся туда-сюда во тьме: ищут хоть какое-то предательское движение, но только заставляют собственные тени расти, прыгать и сокращаться в сумятице лучей.

— Где ты? — требует ответа Солуэй. Хейнвальд против собственной воли впечатлен; он почти не слышит дрожь в ее голосе.

— Снаружи, — ветер, шелестящий в камышах, в стеклянных трубках; и почему-то печаль. — Они меня так и не впустили.

— Покажись! — кричит Вруман, а Хейнвальд думает: «Нет, спрячься, сиди снаружи, оставь нас в покое, уходи, уходи, уходи», но оно не уходит, оно пробирается через дверь, которую они для него сделали, и люк находится, может, в шестидесяти метрах позади, но света фонарей хватает, чтобы различить тень, завивающуюся в этой дыре. Хейнвальд видит тонкие худые конечности, змеями пробирающиеся внутрь, видит, как вся эта мерзкая призрачная масса взбирается по люку вверх, к теням, где вид застилают камни, ископаемые деревья и периодически выступы мертвой машинерии, и неважно, как сильно он выкручивает увеличение, неважно, на каких волнах старается пронзить взглядом тьму.

Хотя какая разница. Виктор увидел достаточно: кольцо голубых, невероятно голубых глаз, эти продольные пульсирующие разрезы (жабры? Для чего в таких условиях сдались жабры?) вдоль волнистой бескостной груди. Придатки и конечности, совершенно неправильные как по форме, так и по числу, хотя — буквально через несколько секунд после того, как Хейнвальд их увидел, — он тут же забыл, в чем заключалась эта неправильность.

Оно обнажено. Никакого намека на костюм, на защиту от вакуума и холода.

И оно здесь, с ними, прямо сейчас.

— Ну, Ари, — Солуэй искоса кидает взгляд на Врумана, — ты всегда хотел встретить инопланетянина.

Тот ничего не говорит. Хейнвальд ничего не говорит. В передатчике шипение статики меняет тональность, искажается и каким-то образом передает ощущение смеха.

— С чего вы так решили? Я больше человек, чем вы. Я — больший человек, чем вы были последние шестьдесят восемь миллионов лет.

* * *

Они сбились в кучу, боясь тьмы.

— Ты — не человек, — говорит Солуэй.

— Человечество изменилось, — прошептало существо. — Прошло столько времени. Как могло быть иначе?

Луч от фонаря Врумана мечется по пещере; почему-то он не может поймать «человека», но руины и останки попадаются ему повсюду.

— Это ты сделал?

Тишина.

Они медленно отступают к люку, словно единый организм, три мозговых ствола в невысказанной общности ужаса, без усилий преодолевающего любые слабые и неэффективные протесты, посланные неокортексом. Бот вращается наверху, словно маяк, ничего не освещая.

А может, словно мишень, освещая слишком много.

— Я пытался помочь, — говорит Автостопщик. — Они зашли слишком далеко…

Оно держится на расстоянии, но не отстает; Хейнвальд видит его урывками в свете фонарей, завитки движения, фрагменты странной анатомии, переходящей из света в тень или преодолевающей провалы, время от времени попадающиеся в скалистой топографии.

Хейнвальд пытается его разговорить:

— Тогда что…

— Не я, — шепчет оно. — Что-то другое… — Время для вдоха, уже давно время для вдоха; но нет и отзвука дыхания. — Вы не поймете.

И оно, по правде сказать, даже не прячется. Не делает явных попыток скрыть свое местонахождение и направление. Но стоит Хейнвальду посмотреть на Автостопщика, что-то вечно загораживает обзор; он как будто вечно натыкается взглядом на какой-то камень или трещину, стоит ему оторвать глаза от тропы на секунду или две. Кажется невозможным разглядеть это существо — этого человека — полностью.

— Мы должны узнать, что тут случилось, — снова Вруман, пытается придать своему голосу повелительный тон, но получается плохо.

— …Так холодно тут, так… медленно. Трудно говорить. Позже…

Взгляды трех пар глаз пересекаются при этом слове. «Позже». Оно несет такой смысл, о котором не хочется даже думать.

Хейнвальд переводит камеру скафандра на захват движения, у него перехватывает дух, когда на ШИНе расцветают иконки, но те изображения, которые передаются на дисплей, говорят даже меньше, чем его собственные глаза. Нет, картинки не размытые; дело как будто в глазах. Они… словно соскальзывают с пикселей. Что-то между роговицами Хейнвальда и мозгом на корню отвергает входящий зрительный сигнал.

Команда добирается до входа. Солуэй перебирается через плиту высверленного люка и выходит наружу так же, как зашла внутрь. За ней Вруман. Хейнвальд прижимается спиной к обшивке, в шлеме хрипит от гипервентиляции, свойственной троглодитам, луч от фонаря паническими крохотными дугами мечется по этой древней могиле. Виктор боится, так боится повернуться спиной к тьме, когда приходит его черед; еще раз поводит фонарем, но ничего не видит, кроме камня; поворачивается и на трясущихся руках и коленях пробирается сквозь отверстие, пока бот прикрывает его побег.

Когда он появляется в коридоре, Солуэй держит резак. Она указывает им на пробой, словно огнеметом. Хейнвальд быстро отходит с ее пути, а три дорожки дыхания, слышимые в шлеме, сменяются двумя, потом одной; остальные отрубили связь.

Хейнвальд поступает также, подходит к коллегам, наклоняется, пока их шлемы не соприкасаются. Солуэй включает зарядник на резаке, когда бот присоединяется к группе: она целится в отверстие, хотя у нее дрожат руки.

— Сол, — Хейнвальд качает головой, слегка изумленный тем, что говорит это. — Оно же ничего не сделало.

— Ты спятил? — ее голос расплывается из-за слоев акрила, он больше похож на вибрацию, которую скорее чувствуешь, чем слышишь. — Хочешь сказать, «Крестовик» сам разбился?

— Мы ничего не можем сказать наверняка. И чем бы это ни было, ты действительно хочешь его разозлить?

В объединенном свете фонарей прореха в переборке остается пустой.

— Так что, пусть с нами возвращается? — Это уже Вруман. — Поприветствуем его на борту «Эри»?

— Мы даже не знаем, сможет ли резак повредить его, — замечает Хейнвальд.

— По мне так оно довольно мясистое на вид. Поджарить можно.

— Это мясо выжило хуй знает сколько тысячелетий в глубоком вакууме при абсолютном нуле, и ты думаешь, что какой-то сварочный аппарат его убьет?

— Это орудие воздействия.

— Что?

— Ему придется здесь пройти. Может, ты прав, Вик, и от луча, который испаряет титан, это штука даже не почешется. Но лучших шансов у нас больше нигде не будет.

— Вполне возможно, оно не враждебное, — говорит Хейнвальд. — Если бы оно хотело нас убить, почему мы до сих пор живы?

У Врумана есть на это ответ:

— Может, ему не интересна пара разведчиков. Может, оно хочет добраться до гнезда. Кто знает, что…

— …не…дура, — шлем Солуэй скользит, когда она поднимает резак, контакт то разрывается, то восстанавливается, — …не буду палить… первой. …должен. Мы зададим ему вопросы…

— Оно сказало, ему трудно гово…

— Да хуй с ним. Ответит, или мы не дадим ему пройти.

И по-прежнему ничего. Куда подевалась эта хрень?

— Может, мы все неправильно поняли. Может, ему на нас плевать, может, оно даже из пещеры вылезать не хочет.

«Они меня так и не впустили».

Тридцать секунд. Шестьдесят.

«Да на хер все это». Хейнвальд включает связь.

— Привет? Эй… Автостопщик?

— …

— Ты здесь?

Шипение. Помехи. Треск от какой-то далекой вспышки короткого замыкания.

— Да там оно, — жужжит Солуэй. — Оно бы не стало суетиться, пробуждаясь и выслеживая нас, оно нам представилось, блядь, и явно не для того, чтобы просто уйти.

— Оно знает, — говорит Вруман.

Солуэй не сводит резак с дыры:

— Так это же хорошо, разве не так? Если оно не хочет выходить, то, возможно, боится, что мы его раним.

Хейнвальд обрывает контакт и подходит к транспорту. Компрессор опустел уже наполовину.

Он снова возвращается к группе:

— Мы не сможем здесь остаться.

— Да тут же единственное горлышко, — напоминает всем Солуэй.

— А у нас едва хватит кислорода на обратный путь. Хочешь переждать существо, которое может задержать дыхание на миллионы лет?

— Тогда, может, зайдем внутрь и Parlez[1]? — Голос Врумана опасно походит на хихиканье.

— Или как-то заварим проход? — предлагает Солуэй.

Хейнвальд оглядывается по сторонам, ищет отошедшие листы обшивки или удобно подвернувшиеся под руку валуны, выпавшие из какой-нибудь трещины, которые они не заметили, забираясь внутрь.