Ясень

Пересвет

Закат расцвёл. И золотом расплавленным Горела даль. А здесь веретено Жужжало мне. И в чуде взору явленном, Светилось далью близкое окно. Закат расцвёл цветком неповторяемым, И целый мир был озарённый сад. Люблю. Люблю. Путём, мечтою чаемым, Иду по дням. И не вернусь назад.

В потоке

Каждый миг запечатленный, Каждый атом Вещества, В этой жизни вечно пленной, Тайно просится в слова. Мысль подвигнута любовью, Жизнь затеплилась в любви, Ветхий век оделся новью, Хочешь ласк моих, – зови. Я приду к тебе венчанный Всею тайной Вещества, Вспыхнет пламень первозданный, Сквозь давнишние слова. Что бы ты мне ни сказала, Если я к тебе приник, В пене полного бокала Будет первой страсти вскрик. Чтобы́ я тебе, вскипая, Жадным сердцем не шепнул, Это – сказка мировая, Это – звёзд поющий гул. И как будто не погасли Много раз костры планет, Мы стихом восхвалим ясли, Славя Новый наш Завет. И как будто в самом деле В мире любят в первый раз, На девической постели Вспыхнет пламень щёк и глаз. И как будто Фараону Не являла страсть сестра, Сердце к сердцу, лоно к лону, Мы шепнём себе: «Пора!» Точно так же, точно то же, Будет новым потому, Что сокровищ всех дороже Та она тому ему. И столетья замыкая, Поглядят зрачки в зрачки, Та же сказка, и другая, Нескончаемой Реки. И не буду, и не стану Я гадать, что дальше там, – Вспыхнув каплей, Океану Всё своё, вскипев, отдам.

Под деревом

Я сидел под Деревом Зелёным, Это Ясень, ясный Ясень был. Вешний ветер шёл по горным склонам, Крупный дождь он каплями дробил. Я смотрел в прозрачную криницу, Глубь пронзал, не достигая дна. Дождь прошёл, я сердцем слушал птицу, С птицей в ветках пела тишина. Я искал Загадке – разрешенья, Я дождался звёзд на высоте, Но в душе, как в ветках, только пенье, Лист к листу, и звук мечты к мечте. Ясень был серебряный, нехмурый, Добрый весь с зари и до зари, Но с звездой – колонной тёмнобурой Ствол его оделся в янтари. И пока звезда с зарёй боролась, И дружины звёзд, дрожа, росли, Пел успокоительный мне голос, В сердце, здесь, и в Небе, там вдали. И вершину Ясеня венчая, Сонмы нежных маленьких цветков Уходили в Небо вплоть до Рая, По пути веков и облаков.

Кристалл

1.

Смотри в немой кристалл, в котором расцветали Пожары ломкие оранжевых минут, Весь летаргический, и телом медлил тут, А дух мой проходил вневременные дали. Вот снова об утёс я раздробил скрижали, Вот башня к башне шлёт свой колокольный гуд. Вот снова гневен Царь, им окровавлен шут. Вот резкая зурна. И флейты завизжали. Разбита радуга. И не дойти до дна Всего горячего жестокого сверканья. В расширенных зрачках кострятся содроганья. Бьет полночь в Городе. Ни одного окна, В котором чёрное не млело б ожиданье. И всходит надо всем багряная Луна.

2.

Светлый мальчик, быстрый мальчик, лик его как лик камей. Волосёнки – цвета Солнца. Он бежит, а сверху – змей. Нить натянута тугая. Путь от змея до руки. Путь от пальцев нежно-тонких – в высь, где бьются огоньки. Взрывы, пляски, разной краски. Вязки красные тона. Жёлтый край – как свет святого. Змеем дышит вышина. Мальчик быстрый убегает. Тень его бежит за ним. Змей вверху летит, сверкая, бегом нижнего гоним. Тень растёт. Она огромна. Достигает до небес. Свет дневной расплавлен всюду. Облик солнечный исчез. Змей летит в заре набатной. Зацепился за сосну. В лес излит пожар заката. Час огня торопит к сну.

3.

Светляки, светляки, светляки,   И светлянки, светлянки, светлянки. Светляки – на траве червяки,   И светлянки – летучки – обманки. Светляков, светляков напророчь,   И светлянок, светлянок возжаждай. Будешь жить всю Иванову ночь,   Быть живым так сумеет не каждый, Светляки, светляки, светляки,   И светлянки, светлянки, светлянки. О, какая безбрежность тоски.   Если б зиму, и волю, и санки. Я скользил бы в затишье снегов,   И полозья так звонко бы пели, Чтоб навек мне забыть светляков,   И светлянки бы мучить не смели.

4.

И падал снег. Упали миллионы Застывших снов, снежинками высот, От звёзд к звезде идут волнами звоны, Лишь белый цвет в текущем не пройдёт. Лишь белый свет идёт Дорогой Млечной, Лишь белый цвет – нагорного цветка. Лишь белый страх – в Пустыне бесконечной. Лишь в белом сне поймёт покой Река.

Свист

Жужжащий тонкий свист слепня,   То сказка зноя в звенящих крыльях. Шуршанье шаткого огня,   То пляска вспышек в их изобильях. Свист крыльев сокола в ветрах,   Когда за быстрой он мчится цаплей, Несхож со свистом бурь в горах,   Что сеют каплю за светлой каплей. И свист есть в старом тростнике,   То Ночь бормочет, свой саван свея, И свист есть снега вдалеке,   То Смерть, вся в сером, скользит, белея. Из еле слышимых частиц,   Из крошек звука тот шелест-шёпот, Но мастодонт упал в нём ниц,   Всех грузных чудищ в нём замер топот. Тот свист, тот посвист тайных струн,   Что тоньше тканей из паутины, – Придёт! Кипи, пока ты юн!   Час приготовит снега и льдины!

Вопль к Ветру

Суровый Ветр, страны моей родной, Гудящий Ветр средь сосен многозвонных, Поющий Ветр меж пропастей бездонных, Летящий Ветр безбрежности степной. Хранитель верб свирельною весной, Внушитель снов в тоске ночей бессонных, Сказитель дум и песен похоронных, Шуршащий Ветр, услышь меня, я твой. Возьми меня, развей, как снег мятельный, Мой дух, считая зимы, поседел, Мой дух пропел весь полдень свой свирельный, Мой дух устал от слов, и снов, и дел. Всевластный Ветр пустыни беспредельной, Возьми меня в последний свой предел.

Саваны

Эти саваны, саваны! Эти серые, серые!   Или золота в небе нет? И опять, истомившийся, все узнаю пещеры я, Но, пронзив их извив, не зажгу златоцвет? Эти с неба схождения! Эти дымные лестницы!   От костров до слепой черты. Где же мысли венчальные? Где мои зоревестницы? Настигает меня водопад темноты. Устелилась заоблачность вся как волчьими шкурами.   О, пронзи их, нежнейший серп! Вознеси Полумесяцем над порогами хмурыми, Дай узнать мне восторг воскресающих верб.

Несчастие

Несчастие стоит, а жизнь всегда идёт, Несчастие стоит, но человек уходит. И мрак пускай снуёт и каждый вечер бродит, С минувшим горестным мы можем кончить счёт. Смотри, пчела звенит, пчела готовит мёд, И стая ласточек свой праздник хороводит. В любом движенье числ наш ум итоги сводит, Что было в череде, да знает свой черёд. Не возвращаться же нам в целом алфавите Лишь к букве, лишь к одной, лишь к слову одному. Я верую в Судьбу, что свет дала и тьму. О, в чёрном бархате, но также в звёздной свите, Проходит в высоте медлительная ночь. Дай сердцу отдохнуть. И ход вещей упрочь.

Золотистым аметистом

Золотистым аметистом, Словно выжженное блюдо, Раскалившаяся медь, Расцвечённым, пламенистым, Золотистым аметистом, Но с оттенком изумруда, С успокоенной зарёю, Отдых дав себе и зною, Дышит дремлющее Море, Полюбившее не в споре, А в великом разговоре, В грани дымные греметь.

В тихом заливе

В тихом заливе чуть слышные всплёски, Здесь не колдует прилив и отлив. Сонно жужжат здесь и пчёлки и оски, Травы цветут, заходя за обрыв. Птица ли сядет на выступ уклонный, Вспугнута, камень уронит с высот. Камешек булькнет, и влаге той сонной Весть о паденье кругами пошлёт.

Вечерний ветер

  Вечерний ветер легко провеял – в отдалении. В лесу был лепет, в лесу был шёпот, все листья в пении.   Вечерний ветер качнул ветвями серебристыми. И было видно, как кто-то дышит кустами мглистыми.   И было видно, и было слышно – упоительно, Как сумрак шепчет, как Ночь подходит, идя медлительно.

Алыча

Цветок тысячекратный, древо-цвет, Без листьев сонм расцветов белоснежных, Несчётнолепестковый бледноцвет, Рой мотыльков, застывших, лунных, нежных, – Под пламенем полдневного луча, На склоне гор, увенчанных снегами, Белеет над Курою алыча, Всю Грузию окутала цветами.

Скажите вы

Скажите вы, которые горели, Сгорали, и сгорели, полюбив, – Вы, видевшие Солнце с колыбели, Вы, в чьих сердцах горячий пламень жив, – Вы, чей язык и странен и красив, Вы, знающие строки Руставели, – Скажите, как мне быть? Я весь – порыв, Я весь – обрыв, и я – нежней свирели. Мне тоже в сердце вдруг вошло копьё, И знаю я, любовь постигнуть трудно. Вот, вдруг пришла. Пусть всё возьмёт моё. Пусть сделаю, что будет безрассудно. Но пусть безумье будет обоюдно, Хочу. Горю. Молюсь. Люблю её.

Тамар

Я встретился с тобой на радостной дороге, Ведущей к счастию. Но был уж поздний час, И были пламенны и богомольно-строги Изгибы губ твоих и зовы чёрных глаз. Я полюбил тебя. Чуть встретя. В первый час. О, в первый миг. Ты встала на пороге. Мне бросила цветы. И в этом был рассказ, Что ты ждала того, чего желают боги. Ты показала мне скрывавшийся пожар. Ты приоткрыла мне таинственную дверцу. Ты искру бросила от сердца прямо к сердцу. И я несу тебе горение – как дар. Ты, Солнцем вспыхнувши, зажглась единоверцу. Я полюбил тебя, красивая Тамар.

Грузия

О, макоце! Целуй, целуй меня! Дочь Грузии, твой поцелуй – блаженство, Взор чёрных глаз, исполненных огня, Горячность серны, барса, и коня, И голос твой, что ворожит, звеня, – На всём печать и чёткость совершенства. В красивую из творческих минут, Рука Его, рука Нечеловека, Согнув гранит, как гнётся тонкий прут, Взнесла узор победного Казбека. Вверху – снега, внизу – цветы цветут. Ты хочешь Бога. Восходи. Он тут. Лишь вознесись – взнесением орлиным. Над пропастью сверкает вышина, Незримый храм белеет по вершинам. Здесь ворожат, в изломах, письмена Взнесённо запредельного Корана. Когда в долинах спят, здесь рано-рано Улыбка Солнца скрытого видна. Глядит Казбек. У ног его – Светлана, Спит Грузия, священная страна, Отдавшая пришельцам, им, равнинным, Высокий взмах своих родимых гор, Чтобы у них, в их бытии пустынном, И плоском, но великом, словно хор Разливных вод, предельный был упор, Чтобы хребет могучий встал, белея, У сильного безо́бразного Змея. Но да поймут, что есть священный Змей, Но есть Змея, что жалится, воруя. Да не таит же сильный Чародей Предательство в обряде поцелуя. О, Грузия жива, жива, жива! Поёт Арагва, звучно вторит Терек. Я слышу эти верные слова. Зачем же, точно горькая трава, Которой зыбь морская бьёт о берег, Те мёртвые, что горды слепотой, Приходят в край, где всё любви достойно, Где жизнь людей озарена мечтой. Кто входит в храм, да чувствует он стройно. Мстит Красота, будь зорок с Красотой. Я возглашаю словом заклинанья: Высокому – высокое вниманье. И если снежно дремлет высота, Она умеет молнией и громом Играть по вековым своим изломам. И первые здесь рыцари Креста, Поэму жертвы, всем её объемом, В себя внедрив, пропели, что Казбек Не тщетно полон гроз, из века в век!

Любовь

Любовь есть свет, который жжёт и задевает, проходя, Он сам идёт, к себе идёт, но нас касается случайно. И как цветок красив и свеж от капель светлого дождя, Так мудро счастливы и мы, на миг, когда в нас дышит тайна.

Древний перстень

В ночах есть чара искони.   Издревле любятся впотьмах. Закрой глаза. Усни. Усни,   Забудь, что в мире дышит страх. Я древний перстень снял с перста,   Им мысль скрепляю как венцом. Уж ты не та. Не та. Не та.   Мы вместе скованы кольцом. Мерцает в перстне халцедон,   И холодеешь ты во сне. В тебе чуть внятный звёздный звон.   Предайся мне. Лишь мне. Лишь мне. Заветный камень волкоок,   В себя вобрал всю власть Луны. Люби. Люби. Твой сон глубок.   Люби. Мы все любить должны.

Сквозь слепоту

Там, где тела – колдующий убор И многократность долгого наследства, Не может быть вполне невинным детство, И бездну бездн таит девичий взор. Смотри, есть бесконечный разговор Земли с Луною, в силу их соседства, И мы всегда ведём, от малолетства, С земным минувшим многосложный спор. Шепча «Люблю», мы хищники лесные, За милой мы следим из-за куста, Любя, мы словно любим не впервые. Любовь – война. Любовь есть слепота, В которой вдруг вскрывается прозренье, Огонь зари времён миротворенья.

Верховный звук

Когда, провизгнув, дротик вздрогнет в барсе, Порвавши сновиденье наяву, И алый пламень крови жжёт траву, Я помню, что всегда пожар на Марсе. В Индусе, в Мексиканце, в Кельте, в Парсе, В их вскликах и воззваньях к Божеству, Я вижу брата, с ним в огне плыву, И Эллин он, он – песнь, чьё имя – Марсий. Напрасно мыслил рдяный Аполлон Свести к струне – что хочет жить в свирели, В Пифийских играх это мы прозрели. И если любим звёздный небосклон, Мы любим вихри звёзд в ночной мятели, И миг верховный – в нашей страсти – стон.

Зовы

Есть синий пламень в тлеющей гнилушке, И скрытность красных брызг в немом кремне. Огни и звуки разны в тишине, Есть медь струны, и медь церковной кружки. «На бой! На бой!» грохочут эхом пушки. «Убей! Убей!» проходит по Войне. «Усни! Усни!» звенит сосна к сосне. «Люби! Люби!» чуть слышно на опушке. «Ау!» кричу, затерянный в лесах. «Ау!» в ответ кричит душа родная. «Молись! Молись!» глубокий шепчет страх. Я звук. Я слух. Я глаз. Я мысль двойная. Я жизнь и смерть. Я тишь. Я гром в горах. И тень бежит, меня перегоняя.

Орхидея тигриная

В закрыве, в скрове, пламень безглагольный. Дню не молись, обуглится до тла, Перегорит, вдали от песни вольной. В тюрьме лишь от угла и до угла Весь путь того, к кому через решётку Глядит Луна, а больше смотрит мгла. При встрече должен издали трещотку Чумной завихрить песней кастаньет, Проказа – чу – за чёткой нижет чётку. В безумии страшит любой предмет. Я в мире сплю и чую орхидею, На ствол чужой, смеясь, ползёт расцвет. Я вижу всё. И разумом седею.

Сглаз

1.

Чуть где он встал, – вдруг смех и говор тише, Без рук, без ног пришёл он в этот мир, Приязные его – лишь птицы дыр, Чьё логово – среди расщелин крыши. Летучие они зовутся мыши, И смерти Солнца ждут: Миг тьмы – им пир. Но чаще он – невидимый вампир, И стережёт – хотя б в церковной нише. Пройдёшь, – не предуведомлен ничем, – Вдруг на тебя покров падёт тяжёлый, И с милыми ты будешь глух и нем. Войдёт незрим, – и дом твой стал не тем, Недоумён, твой дух стал зыбкий, голый, Он в мир пришёл, сам не узнал зачем.

2.

А если в том, что вот я пью и ем, Хочу, стремлюсь, свершаю в днях стяжанье, Сокрыт ответ на голос вопрошанья? Я созидаю зуб, и клык, и шлем, – Бесовский плащ, и пламень диадем Верховных духов, – весь вхожу в дрожанье Скрипичных струн, в гуденье и жужжанье Церковных звонов, – становлюсь я всем. А если всем, тогда и криком, стоном Убитых жертв, змеёй, хамелеоном, Любой запевкой в перепевах лир. И не сильней ли всех огней алмаза Законность притяженья в чаре сглаза, Когда скользят беззвучно птицы дыр?

Чёрное зелье

Чёрное зелье в лесу расцвело,   Клонится белый прикрыт. Волчьи глаза засмеялись светло,   Сон не один догорит. Кто-то зачем-то болотом идёт,   Кто-то ползёт из норы. Два полудуха, сдержавши полёт,   С ведьмой играют в шары. Шар упадёт, загорится гроза,   Дьявольский светится куст. Ягоды – точно слепые глаза,   Воздух кругом него густ.

Чернокнижие

Едва качнул он левою рукой. Взгляд косвенный зелёных глаз был острый. Наряд его Восточно дорогой Был змеевидный и двуцветно-пёстрый. Чуть правою ногой протопотав, Он тихо вскрикнул: «Сёстры! Сёстры! Сёстры!» И вот явились. Женщина-Удав, Девица-Клин, и Старое Долбило. Все три в венцах из чернобыльных трав. Не расскажу всего, что дальше было. Заклятие из трёх старинных слов Шепнув, двуцветный взял своё кропило. Сгустились громы в дыме облаков. Пришелиц обнял он поочерёдно, И звон возник тринадцати часов. Весной никак нельзя любить бесплодно. И полной стала Женщина-Удав, В ней десять лун мелькали хороводно. Девица-Клин, чтоб оправдать свой нрав, Хрусталь стола толкнула и разбила, И радуга зажглась в венцах из трав. Объёмной пастью Старое Долбило Излила кровь, и мрак стал грязно-ал. В громах явилось новое страшило. И мир увяз в несчётности зеркал.

Поместье

Знаю я старинное поместье. Три хозяйки в нём, один Хозяин, Вид построек там необычаен, И на всём лежит печать бесчестья. На конюшне нет коней, а совы, По хлевам закованные люди, Их глаза закрыты словно в чуде, На телах кровавые покровы. Никогда здесь нет сиянья Солнца, Здесь не слышен голос человечий. Сальные, заплывши, смотрят свечи Сквозь кружок чердачного оконца. На сто вёрст идут глухие боры, Не пробьётся в чаще даже буря. Леший, бровь зелёную нахмуря, Сам с собой заводит разговоры. Покряхтит, подумает, и ухнет, Поглядит, и свалит дуб широкий. А в дому Хозяин седоокий Вмиг бадью в колодец старый рухнет. Зачерпнёт внизу воды зацветшей, Наземь головастиков уронит, И как будто что-то похоронит, И вздохнёт от радости прошедшей. Вдруг ухватит младшую хозяйку Весь нелепый, взбалмошный Хозяин, В миге возрождён и чрезвычаен, И велит играть с собою в свайку. Старые опять краснеют губы, Свайка замыкается в колечко, Тень встаёт уродца-человечка. Ах, в поместье игры жутко-грубы. И пойдёт по гульбищам древесным, Поползёт по зарослям сплетённым Гул существ, как будто звоном сонным Восстонав о чём-то неизвестном. Заскрипят по всем хлевам засовы, И с тремя хозяйками Хозяин, Хоть молчит, но видом краснобаен, И в шуршаньях красные покровы.

Предел

Скрип половицы   Ночью бессонной,   В доме пустом.   В памяти звонной Тлеют страницы,   Том догорел. Мысль увидала   Тление крыши,   Рухнет весь дом.   Зубы у мыши Остры как жало.   Это – предел.

Из подземелья

Она пришла ко мне из подземелья, Ничем из мира снов не смущена, Всегда пьяна, без тяжести похмелья. И прошипела: Я твоя жена. Я посмотрел с глубоким отвращеньем, Не веря в то, что молвила она. Она, моим не тронувшись смущеньем, Приблизилась и подступилась вплоть, Ведовским отдаваясь превращеньям. Их дважды видеть – сохрани Господь. То грузный червь, то злая обезьяна, То лик Яги, то вздувшаяся плоть. Она вставала бесом из тумана, С глазами на затылке, а к челу Две лампочки приделав для обмана. Вдруг раздвоясь, кружилась на полу, Дрались друг с другом эти половины, И обе выдыхали чад и мглу. Изливши кровь, казала лик ослиный, И пожирала розы без конца, Дудела в трубку, била в тамбурины. Закрыв всю стену шкурою лица, Разъяв её на мерзостных распяльцах, Из черепов два сделала венца. Перстнями гады съёжились на пальцах, В глазных щелях, в лоханке их двойной, Плясали мухи, словно в узких зальцах. Я понял, что обвенчан я с Войной.

Вихри

В ведовский час тринадцати часов, Когда несутся оборотни стриги, Я увидал, что буквы Древней Книги Налившиеся ягоды лесов. Нависли кровью вихри голосов, Звенели красным бешеные миги, Перековались в острый нож вериги, Ворвались в ночь семь миллионов псов. А в это время мученики-люди, Семь миллионов страждущих людей, Друг с другом бились в непостижном чуде. Закрыв глаза, раскрыв для вихрей груди, Неслись, и каждый, в розни вражьих сил, Одно и то же в смерти говорил.

Зелья

Я знаю много ворожащих зелий. Есть ведьмин глаз, похожий на луну, Общипанную в дикий час веселий. Есть одурь, что к густому клонит сну, Как сусло, как болотная увяза, Где, утопая, не приходишь к дну. Есть лихосмех, в его цветках проказа, Есть волчий вздох. Есть заячий озноб. Рябиньи бусы хороши от сглаза. Для сглаза же отрыть полезно гроб, В могиле, где положена колдунья, И щепку в овсяной протиснуть сноп. Ту гробовую щепку, в Новолунье, Посей в лугах, прибавь чуть-чуть огня, Взрастёт трава, которой имя лгунья. Падёж скота, оскал зубов коня, Дыб лошадиный, это всё сестрицы Травинки той, что свет не любит дня. Вот конница, все кони легче птицы, Но только лгуньи поедят в лугах, Бегут вразброд и ржут их вереницы. Из тысяч конских глоток воет страх, Подковы дрябнут, ноги охромели, Оскал зубов – как ранний снег в горах. Я знаю много, очень много зелий.

Заговор о конях

Глубокий след. Пробитый след. Округлый след коня. В игре побед мне дорог след. Завет в нём для меня. Возьму струю. В него пролью. Возьму струю отрав. Где вихрь погонь? Он хром, твой конь. Горит огонь меж трав. И сто коней, циклон коней, гей, гей, коней твоих, Сгорел, смотри, в лучах зари. Бери врагов, мой стих.

Бег

Песок вскипал. За мною мчались Мавры. Но лёгок был мой черноокий конь. И в этой зыби бега и погонь Горели мы как быстрые кентавры. Мне чудилось – в висках гремят литавры. О, кровь моя! Кипи! Колдуй! Трезвонь! Я мчусь как дух. Лечу как ведогонь. Как ветер, в чьём волненье блещут лавры. Уклонных гор, кривясь, разъялась пасть. Во мне не страх, а хохот и веселье. Во мне полёт, и пляс, и вихрь, и страсть. В крови коня ликует то же зелье. Лечу. Летим. Хоть в Ад на новоселье. Лишь только б в руки вражьи не попасть!

Царевич из сказки

Я был царевичем из сказки, Всех мимоходом мог любить, И от завязки до развязки Вёл тонко-шёлковую нить. Хотел громов, мне были громы, Хотел мечты, плыла Луна, И в голубые водоёмы Лилась от Бога тишина. Но, мир по прихоти целуя, Я встретил белого коня, Его причудливая сбруя Вдруг озадачила меня. Чтобы горячий зверь, который Огню и буре побратим, В такие был одет уборы, Он, чей порыв неукротим. Глаза газели, грудь девицы, И шея лебедя, а хвост Метал июльские зарницы И огнепыль падучих звёзд. А перепевный звон подковы, Обутых в звук руды копыт, Был вечно старый, вечно новый, Как стебель, вставший из-под плит. И на таком-то, вне закона И вне сравненья, скакуне Кроваво-красная попона Уродством показалась мне. На этом диве превосходства, Кому меж звёзд была тропа, Седло являло с гробом сходство, Подвески были черепа. А кто в седле, понять нельзя мне, Нельзя мне было в миг чудес: Закрыв глаза, я лёг на камни, Открыл глаза, а конь исчез. Лишь перепевною подковой Звенел он где-то вдалеке. И вот уж ниткою суровой Стал тонкий шёлк в моей руке. Уж не царевич я медвяный, Я бедный нищий на пути, Не знающий, в какие страны За подаянием идти. Мне сказки больше незнакомы. Лишь грёза молится одна, Чтоб в голубые водоёмы Лилась от Бога тишина.

Упрямец

В былое время аист приносил Малюток для смеющихся малюток. Вся жизнь была из сказочек и шуток, И много было кедра для стропил. Курились благовонья из кадил Весь круглый год в круговращенье суток. Я сам сложил довольно прибауток, Звенел для душ, и мёд и брагу пил. А ныне что? В рычанье шумов ярых Лишь птицы мести могут прилетать. Душа людей тоскующая мать. Вся мысль людская в дымах и пожарах. И лишь упрямец, всё любя зарю, С ребёнком я ребёнком говорю.

Саморазвенчанный

Он был один, когда читал страницы Плутарха о героях и богах, В Египте, на отлогих берегах, Он вольным был, как вольны в лёте птицы. Многоязычны были вереницы Его врагов. Он дал им ведать страх. И, дрогнув, страны видели размах Того, кто к Солнцу устремил зеницы. Ни женщина, ни друг, ни мысль, ни страсть Не отвлекли к своим, к иным уклонам Ту волю, что себе была законом, – Осуществляя солнечную власть. Но, пав, он пал – как только можно пасть, Тот человек, что был Наполеоном.

Сосредоточие

Мне нравится спокойно говорить, Там в сердце средоточье бурь качая, На сжатье рук лишь взглядом отвечая, Прося распутать спутанную нить. Не слишком ли легко кричать, громить, Всю тишину, от края и до края, Будя, дробя, волнуя, разрывая, – Не лучше ли разъятость единить? Художник любит делать то, что трудно: Плотиной сжать свирепый ход морей, Пригоршней зёрен вызвать шум стеблей, – Заставить пыль светиться изумрудно, Велеть лесам, чтоб пели многогудно: Не это ли есть волшебство царей?

Два бога

Тецкатлипока, с именем мудрёным, Был в Мексике дразнитель двух сторон, Влюблённик стрел, избегов, оборон И плясок боя по обрывным склонам. С победой ли, с тяжёлым ли уроном, Но биться, бить, сражаться, сеять стон, На лоне многократных похорон Быть новых битв неистощимым лоном. Но возле гор, где зоркий Нагуатль, Ацтек, взрастил могучие магеи, Где кактусы узлят клубки как змеи, – Вода морей, чьё имя нежно, Атль, Поёт, что, расцветивший орхидеи, Красив змеиный бог Кветцалькоатль.

Псалом Земли

Я слышу, как вдали поёт псалом Земли. И люди думают, что это на опушке Под пенье звонких птиц костёр любви зажгли. И люди думают – грохочут где-то пушки. И люди думают, что конница в пыли Сметает конницу, и сонмы тел легли Заснуть до нового рыдания кукушки. И льнут слова к словам, входя в псалом Земли.

Искры тайн

Будут планеты проходить в своих орбитах. Будет комета. И новая Луна. Полчища маленьких раковин разбитых Снова принесёт нам океанская волна. В днях измельчит их движенье влаги буйной. В днях измельчит их – их повторный поцелуй. Дни их источат в той пляске поцелуйной. Вот лежат песчинки. Прибрежный вихрь, ликуй. В зыбях песчаных, как золотом обитых, Догоранья Моря, мерцаний строй и ряд, Грёзы предельные раковин разбитых, Искры тайн подводных в последний раз горят.

Клубок

Я взял клубок, но не подозревая, Что будет нить прястись сама собой В узоры алый, жёлтый, голубой, Клубок скользнул, в нём власть была живая. И к нити нить мечтой перевивая, Закрыв глаза, стоял я как слепой. Узор к узору шёл наперебой, Означилась вся повесть огневая. Вдруг захотел я отшвырнуть клубок, Но сам упал, растерянный, разбитый. И, встав, прочёл решенье рдевших строк: – Ты окружён неотвратимой свитой, И будешь прясть, доколе, из минут, Часы твой праздник белый не сплетут.

Если хочешь

Если хочешь улыбнуться, улыбнись. Хоть не хочешь обмануться, обманись. Хочешь птицей обернуться, прыгай вниз. Пропасть с пропастью на дне звеном сошлись. Ты над жизнью посмеёшься, весь шутя. Ты в Безвестность оборвёшься, не грустя. Ты в Неведомом проснёшься. И хотя В жизни жил ты, вновь ты встанешь как дитя. Только, если, самовольство возлюбив, Возмечтав, что в недовольстве ты красив, Ты проснёшься, заглянувши за обрыв, Будешь падать, форму формой заменив. Будешь падать. Будешь падать ты. И лишь Отдохнёшь, опять в падении сгоришь. Век за веком будешь падать в гром и в тишь, И на том же месте то же совершишь.

Сон

Спустившись вниз, до влаги я дошёл. Вода разъялась предо мной беззвучно, Как будто ей давно уж было скучно Ждать странного. Лишь малый произвол В игранье сил, – сомкнулась влага снова, Меня отъяв от воздуха земного. И шёл я, не дивясь иным мирам. Я проходил в том бытии подводном, Смотря, как вьются в танце хороводном Виденья снов, как с ними вьюсь я сам. А над громадой вод ненарушимых Светила нам плывущая Луна. И я узнал, скользя в сквозистых дымах, Что тень любимой мне всегда верна, Узнал, что в бездне дней неисследимых Душе поможет жить любовь одна.

Плита

Немые ветви сон мой закачали, Цветами доходя до темноты, Каждением из дыма и печали, – Видением из дальних дней, где ты, Куда уж больше досягнуть нельзя мне, Где я с тобой лишь в зеркале мечты, – Безвестный знак на придорожном камне.

Мойры

Ты вела меня спокойно. Ты вела и улыбалась.   Уходила, усмехаясь, в неизвестные поля. На краю пути былинка еле зримая сгибалась.   Ветерок неуловимый реял, прахом шевеля. Я оставил дом родимый, гумна, мельницу, амбары,   Золотые сгроможденья полновесного зерна. Все от ранних мигов детства сердцу ведомые чары,   Вот за мной зима и осень, юность, лето, и весна. Предо мной единодневность, вне привычных сдвигов года.   Вне закона тяготенья по земле иду легко. Но не радует сознанье совершенная природа,   Ухо ловит звуки пенья, там, родного, далеко. Песнопения успенья, равномерный звон кадила,   Воплощался в цвет лиловый благовонный фимиам. И полянами фиалок ты беззвучно уходила,   И потоком водопадным свет лился по сторонам. Но пред странным косогором я застыл в недвижном страхе: –   Вот, такие, как и снились, ткут, прядут, число их три, Это Норны, это Мойры, это Парки, Пряхи, Пряхи   Это Судьбы, Суденицы, на пожарищах зари. Замыслительницы роков, и ваятельницы далей,   Восприемницы-ткачихи волоконца без конца, В угаданиях зачатий, приговорщицы ордалий,   Испытующие чувством воспалённые сердца. Очи юны, кудри стары, нити, нити, пряжа, пряжа,   Ткань нисходит океаном, в каждой капле есть зрачок. Смотрит пена, смотрят волны, и в высоком небе даже   Вместо Солнца глаз глядящий, бледный Месяц – бледный Рок. Безграничная всезрящесть, всеобъёмность шаткой ткани,   Облекла моё сознанье в многоликий душный склеп. И опять мне захотелось быть в незнанье, быть в обмане,   И, склонясь пред младшей Мойрой, я, закрыв глаза, ослеп. А когда глаза раскрылись, чья-то тень ушла бесшумно,   И дрожащими руками тщетно я искал тебя. Я под ивою плакучей. Вижу сад, амбары, гумна.   Зыбко вижу и не вижу, как мне жить, Любовь любя.

Доверие

Когда я думаю, что страшный лик уродца Был первым мигом здесь для Винчи, как для всех, Я падаю в провал бездонного колодца, А вслед за мною крик и судорожный смех. Смеётся надо мной сто тысяч звуков страсти, Которым подчинюсь, когда придёт мой час, В болотце посмотрю, как вьётся головастик, Уборам жизней всех косой колдует глаз, Мне странно жутко знать, что даже чётки, зёрна Моей любимой ржи, дающей чёрный хлеб, Должны искать низин, чтоб в тлении упорно Сплести зелёные взнесённости судеб. Но также ведаю, что в золотые слитки Умею перелить землистую руду, И апокалипсис читая в длинном свитке, Я в храм моей души не сетуя иду. Пахучей миррою, богатым духом нарда Восходит ладан мой доверия к Судьбе. Кто я, чтоб лучше быть, чем был здесь Леонардо? Земля родимая, вся мысль моя – тебе.

Ama Nesciri

Любви не знать и не звенеть ничем. Ни торжеством. Ни именем высоким. Ни подвигом. Будь лучезарно-нем. Ночным будь Небом, тихим и стооким Полдневным часом. Солнечным лучом, – Что видит всё, не мысля ни о чём.