Помоги проекту - поделись книгой:
в) Конференция в Сан-Франциско и ее итоги (1951 год)
Как считают многие историки, занимающиеся историей международных отношений послевоенной эпохи, 1951 год в структурном отношении стал рубежным для всего Азиатско-Тихоокеанского региона, поскольку именно с этого года начался период интенсивного формирования региональных военно-политических союзов разного уровня — своего рода «блокомания», столь характерная для всех 1950-х годов.
Как известно, на начало сентября 1951 года в Сан-Франциско было запланировано проведение специальной Конференции для подписания мирного договора с Японией и заключения американо-японского «Договора об основах отношений двух стран». Но урегулирование отношений с Японией было невозможно без взаимопонимания со всеми державами, пострадавшими от японской агрессии и крайне опасавшимися восстановления ее былой военной мощи. Именно поэтому накануне созыва этой Конференции по инициативе Вашингтона 1 сентября в Сан-Франциско госсекретарь США Дин Ачесон, его советник Джон Фостер Даллес и сенатор Джон Спаркман подписали с послами Австралии и Новой Зеландии Перси Сидни Спендерои и Самуэлем Берендсеном «Договор о безопасности», получивший название АНЗЮС, или «Тихоокеанский пак».
Естественно, советское руководство крайне беспокоила перспектива американо-японского военного союза, поэтому Москва выразила решительный протест против отстранения своих полномочных представителей от выработки текста мирного соглашения с Японией. Предвидя попытки Москвы добиться изменения его текста в ходе заседаний самой Конференции, представители США проделали огромную работу по согласованию своего проекта договора со всеми государствами, которые были приглашены на его подписание. В результате Москва, столкнувшись с жестким бойкотом, организованным американской стороной, отказалась вообще подписывать мирный договор с Японией. Более того, глава советской делегации первый замминистра иностранных дел СССР А. А. Громыко в своем публичном заявлении на пресс-конференции расценил данный договор как сепаратный мир и сделал особый акцент на то, что на данное мероприятие не пригласили представителей КНР, а в тексте самого договора не закреплены территориальные права Китайской Народной республики на Тайвань, Пескадорские и Парасельские острова, а также суверенитет Советского Союза над Южным Сахалином и всеми островами Курильской гряды[319]. Аналогичную позицию заняли и еще пять государств: Китай, Индия, Бирма, Польша и Чехословакия.
Тем не менее 8 сентября 1951 года был подписан Сан-Францисский мирный договор, по условиям которого: 1) прекратилось состояние войны между Японией и всеми подписавшими его странами; 2) был восстановлен суверенитет Японии и чисто формально отменен оккупационный режим; 3) Японская империя подлежала ликвидации, от нее отторгались все ее колониальные владения, в частности Корея, Тайвань, Южный Сахалин, Курильские острова и подмандатные территории в Океании. Однако в тексте договора так и не было сказано, в чью пользу японская сторона отказалась от всех этих островов. Вследствие этого в мирном договоре не были подтверждены права Советского Союза на перешедшие к нему по реальным итогам войны территории Южного Сахалина и Курил. Однако об этой странице советской внешней политики более подробно мы поговорим в следующей главе данной книги.
И последнее. Как считают многие историки[320], в результате заключения мирного договора с Японией в Азиатско-Тихоокеанском регионе на смену Вашингтонской системе, созданной президентом Вудро Вильсоном в начале 1920-х годов, пришла так называемая Сан-Францисская система, которая носила двойственный характер. С одной стороны, все державы региона заключили между собой военные договоры антияпонской направленности. Однако, с другой стороны, члены АНЗЮС и Япония по факту вошли в состав антикоммунистического военного блока, а СССР, КНР, КНДР и Южный Вьетнам образовали антиимпериалистический блок.
Зигзаги хрущевской внешней политики в 1953–1964 годах
1. Германский вопрос и июньский кризис в ГДР 1953 года
После смерти И. В. Сталина важнейшие внешнеполитические вопросы всего лишь на пару недель выпали из сферы непосредственного обсуждения всех членов высшего политического ареопага. Но вскоре все вернулось на круги своя и в центре внимания членов нового «коллективного руководства» вновь оказались германская, корейская, югославская и целый ряд других проблем, о которых мы подробно поведем речь в данной главе нашей книги, посвященной внешней политике СССР хрущевской эпохи.
Одной из главных таких проблем еще весной 1953 года вновь стал германский вопрос, зримо обозначивший раскол внутри Президиума ЦК по ситуации в ГДР. Надо сказать, что тогдашним событиям в Восточной Германии посвящено немало научных исследований (А. М. Филитов, Ф. И. Новик, А. А. Фурсенко, Н. Н. Платошкин, Б. Л. Хавкин, К. Остерман[321]), хотя далеко не все они отличаются строгой научной объективностью и страдают традиционным антисоветизмом, столь характерным для нынешней российской историографии. Между тем в целом ряде этих работ очень подробно, с опорой на источники изложена не только история июньских событий в ГДР, с которыми традиционно связывают падение Л. П. Берии, но и их предыстория.
Как известно, еще в конце февраля 1952 года ЦК СЕПГ принял решение созвать в Берлине И партконференцию, правда пока без указания главного лозунга данного форума, поскольку многое зависело от результатов «нотных переговоров» Москвы с западными державами по германской проблеме, которые инициировал И. В. Сталин своей знаменитой «нотой» от 10 марта 1952 года. Этот документ, также известный как «мартовская нота», который готовила группа мидовских сотрудников во главе с ближайшим сотрудником А. Я. Вышинского, зам. главы 3-го Европейского отдела МИД М. Г. Грибановым, предлагал правительствам США, Великобритании, Франции и других «государств, участвовавших своими вооруженными силами в войне против Германии, незамедлительно и при участии германского правительства начать разработку мирного договора с Германией». Причем в самой «ноте» уже содержался проект такого договора, состоящий из политических, экономических, военных и территориальных «положений», которые предусматривали восстановление единства Германии, ее независимости, вывод всех оккупационных вооруженных сил и ликвидацию «всех иностранных военных баз», обязательства Германии «не вступать в какие-либо коалиции или военные союзы, направленные против любой державы», право на собственные «национальные вооруженные силы необходимые для обороны страны» и принятие Германии в Организацию Объединенных Наций[322].
Надо сказать, что в историографии до сих пор нет единства мнений о причинах и целях появления этой «ноты». Так, одни авторы (В. Лот, В. М. Фалин, В. С. Семенов[323]) рассматривают ее как свидетельство реального курса советского руководства на создание единой, демократической и нейтральной Германии. Другие (Г. А. Якобсен, Дж. Рихтер, Г. Киссинджер, Д. А. Волкогонов[324]) убеждены в том, что она стала лишь тактическим маневром, призванным вбить клин между западными державами и ФРГ, а значит, помешать ее милитаризации. Более того, тот же Г. Киссинджер прямо заявил, что западные лидеры, неоднократно убеждавшиеся в наличии у И. В. Сталина «заведомо дурных намерений», были уверены в том, что «компромисс со Сталиным стал неактуален». Третья группа авторов (Ю. В. Родович[325]) говорят, что анализ источников позволяет прийти к выводу: «главной целью «нотной дипломатии» было стремление высшего советского руководства оживить на Западе дискуссию по германской проблеме, мобилизовать общественное мнение, прежде всего на самой немецкой земле, чтобы не допустить ремилитаризацию Западной Германии или по крайней мере замедлить процесс вовлечения ФРГ в систему западных военно-политических блоков». Наконец, еще ряд авторов (А. М. Филитов, С. Бьернстад[326]) так и не смогли окончательно определиться по этой проблеме.
Между тем уже в конце марта целый ряд влиятельных западных политиков, в том числе канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, председатель и влиятельный член сенатского Комитета США по международным отношениям Томас Конналли и Джеймс Варбург, усмотрели в таких действиях Москвы «блеф», «агрессию» и попытку затормозить процесс интеграции Западной Германии в общеевропейские структуры и ее «втягивания в советскую орбиту». Поэтому после получения в Москве первой ответной ноты западных держав вожди СЕПГ решили ехать в советскую столицу, чтобы на месте выяснить дальнейшие намерения самого И. В. Сталина относительно судьбы ГДР и получить его добро на строительство социализма на немецкой земле. В начале апреля 1952 года президент Вильгельм Пик, глава Совета Министров Отто Гротеволь и Генеральный секретарь ЦК СЕПГ Вальтер Ульбрихт негласно прибыли в Москву, где встретились с И. В. Сталиным, В. М. Молотовым, Г. М. Маленковым, Н. А. Булганиным и А. И. Микояном[327]. По итогам разговора руководству ГДР было рекомендовано: 1) срочно укрепить демаркационную линию с ФРГ, превратив ее в полноценную границу, 2) «начать продвижение к реальному социализму», но без «криков об этом на каждом углу», а путем «политики свершившихся фактов» и 3) как можно скорее, но «без лишнего шума» приступить к укреплению казарменной народной полиции, чтобы в любой момент быть готовыми развернуть на ее базе 30 полнокровных дивизий «народной армии» ГДР[328]. Кстати, последняя рекомендация, по мнению Д. А. Волкогонова и Ю. В. Родовича, якобы говорила о том, «что интересы сохранения ГДР как потенциального союзника СССР» ставились И. В. Сталиным уже «выше интересов достижения германского единства». Хотя из контекста разговора этого как раз не следовало.
Чуть позже, в начале июля 1952 года Политбюро ЦК СЕПГ обратилось с письмом к советскому вождю, в котором попросило его утвердить проект отчетного доклада ЦК на II партконференции, где говорилось о том, что СЕПГ «окончательно и прочно встала на позиции марксизма-ленинизма», а в самой ГДР созданы все необходимые условия для строительства основ социализма на немецкой земле. Конечно, сам И. В. Сталин, будучи прагматиком до мозга костей, вряд ли разделял эти весьма оптимистические настроения гэдээровских вождей, однако после отказа западных держав от содержательных переговоров по германскому вопросу он, видимо, был не прочь попугать их «строительством социализма на немецкой земле». Поэтому 8 июля 1952 года Политбюро ЦК ВКП(б) поддержало основные положения письма «германских товарищей». Таким образом, как справедливо подчеркнули целый ряд российских и зарубежных авторов, «решение Советского Союза усилить хватку и превратить ГДР в полного сателлита… стало реакцией на отторжение советского предложения («ноты Сталина»), если вообще решение II партийной конференции СЕПГ о «строительстве социализма» можно приписать советскому давлению»[329]. Более того, как пишет профессор Н. Н. Платошкин, привычные утверждения о том, что якобы Москва насаждала в Восточной Германии «жесткие формы социализма, абсолютно не соответствуют действительности». Напротив, Советская контрольная комиссия (СКК), которую с октября 1949 года возглавлял генерал армии Василий Иванович Чуйков, «служила своего рода высшей инстанцией по защите населения против произвола и самодурства местных чиновников» и партократов СЕПГ.
Надо сказать, что в отечественной историографии уже давно существует расхожее мнение, что II конференция СЕПГ провозгласила курс на строительство социализма в ГДР по «сталинской модели», то есть на рельсах ускоренной индустриализации и массовой коллективизации мелких хуторских хозяйств[330]. Однако, как утверждает тот же Н. Н. Платошкин, это очередной миф. На самом деле на этой конференции не было принято каких-то неверных стратегических решений, поскольку взятый курс на строительство социализма все еще вполне вписывался в рамки самой социал-демократической доктрины и не являлся непреодолимым препятствием на пути объединения Германии. Однако способы преодоления экономических проблем, возникших еще летом 1951 года, оказались фатально ошибочными, поскольку было решено проводить их крайне «жесткими монетаристскими методами», в частности резким сокращением субсидий государственного сектора, порочной политикой ценообразования и повышения норм выработки для рабочих. Это была грубейшая ошибка, ответственность за которую в равной мере несли и Советская контрольная комиссия, и руководство ГДР, прежде всего Генеральный секретарь ЦК СЕПГ Вальтер Ульбрихт. Достаточно сказать, что еще в начале января 1953 года глава СКК генерал армии В. И. Чуйков и его политический советник Владимир Семенович Семенов вызвали к себе все руководство ГДР и, подвергнув его довольно резкой критике за прошлогодний дефицит бюджета, потребовали срочно прибегнуть к мерам жесткой экономии и не допустить аналогичной ситуации в новом году.
Естественно, в Москве довольно пристально наблюдали за событиями в ГДР. Особенно усердствовал в этом отношении маршал Л. П. Берия, который после смерти И. В. Сталина стал очень активно выступать за скорейшее объединение Германии на буржуазной платформе. Чисто формально он действовал в духе «сталинской ноты», но по существу это было далеко не так. Тогда в случае приезда премьер-министра У. Черчилля в Москву в германском вопросе, по всей вероятности, действительно мог бы быть достигнут исторический прорыв. Однако этот визит не состоялся из-за тяжелой простуды британского премьера, и тогда почти все члены Президиума ЦК выступили за то, что «перед началом нового мирного наступления в германском вопросе», которое готовилось на май 1953 года, следует очень серьезно укрепить внутреннее положение ГДР и тем самым усилить свою переговорную позицию с американской стороной, прежде всего с тамошними ястребами, плотно опекавшими президента Д. Эйзенхауэра, которые всячески поднимали на щит проамериканский режим ФРГ и его главу федерального канцлера Конрада Аденауэра.
Между тем вскоре выяснилось, что Л. П. Берия имел по вопросу укрепления ГДР абсолютно иную позицию, чем его коллеги по Президиуму ЦК. Еще в апреле 1953 года своим приказом по МВД он резко (с 2800 до 1100 сотрудников) сократил его аппарат в ГДР, а затем в конце мая отозвал советского резидента генерал-майора М. К. Каверзнева из Берлина и назначил на этот пост полковника И. А. Фадейкина. Как считают ряд историков (Н. Н. Платошкин[331]), целью всех этих манипуляций была организация такого потока нужной информации в Москву, которая должна была бы убедить остальных советских вождей, что причиной всех экономических трудностей ГДР, о которых в Москве знали довольно хорошо, был ошибочный курс на строительство социализма, а не какие-то отдельные перегибы или недостаток финансовых средств. Если бы Л. П. Берии удалось добиться смены курса в ГДР, то перспективы объединения ее с ФРГ на буржуазной платформе стали бы абсолютно реальными. Безусловно, «лубянский маршал» прекрасно сознавал, что его главным «оппонентом» в Берлине является Вальтер Ульбрихт, поэтому он всячески хотел дискредитировать не только саму политику гэдээровских властей, но прежде всего лидера СЕПГ. Поэтому весь эмвэдэшный аппарат в Восточном Берлине получил прямую установку собрать компромат на него и документировать буквально все факты произвола и административных «загогулин» ненавистного генсека и других руководителей ГДР.
Одновременно Л. П. Берия направил в Вену опытную советскую разведчицу Зою Ивановну Рыбкину (Воскресенскую). Именно она должна была быстро восстановить оперативный контакт с Ольгой Константиновной Чеховой, через которую Л. П. Берия собирался прозондировать готовность К. Аденауэра к компромиссу по германскому вопросу. Одновременно еще один легендарный разведчик Иосиф Ромуальдович Григулевич в роли костариканского посла при папском престоле должен был выйти на католика-канцлера через папский престол. Понятно, что Л. П. Берии была крайне важна позитивная реакция западных держав на все подобные внешнеполитические инициативы, так как ее отсутствие стало бы главным аргументом его конкурентов в Президиуме ЦК.
Тем временем в Москву, где продолжались жаркие дискуссии о том, каким же образом укрепить гэдээровский режим, прибыл политический советник главы СКК Владимир Семенович Семенов, который должен был «помочь» высшему советскому руководству сформулировать новую линию в отношении ГДР. 2 мая 1953 года он направил В. М. Молотову подробную служебную записку со своей оценкой ситуации в ГДР и изложением возможных путей ее разрешения[332]. Между тем уже 5 мая 1953 года Президиум Совета Министров СССР впервые внимательно и детально обсудил обстановку в ГДР и поручил В. М. Молотову подготовить проект решения по германскому вопросу. Однако буквально на следующий день Л. П. Берия направил в Президиум ЦК собственную записку «О положении в ГДР»[333], в которой особо акцентировал внимание на резком росте числа граждан ГДР, бежавших в Западную Европу в течение первого квартала 1953 года. Причем теперь главной причиной такого бедственного положения вещей он назвал не столько происки вражеской агентуры, сколько грубейшие ошибки руководства самой ГДР, в частности активное притеснение частников и повсеместное насаждение сельхозкооперативов.
В свою очередь уже 8 мая В. М. Молотов направил Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущеву свою записку, в которой резко раскритиковал лидера СЕПГ за его поспешный тезис, что ГДР является «государством диктатуры пролетариата», и особо подчеркнул тот факт, что В. Ульбрихт не согласовал это выступление с советской стороной и оно противоречит данным ему ранее рекомендациям. 14 мая 1953 года эта записка была рассмотрена на заседании Президиума ЦК, который, бурно обсуждая пакет новых рекомендаций немецким товарищам, в целом одобрил молотовский проект указаний главе СКК генералу армии В. И. Чуйкову, который должен был «в тактичной форме рекомендовать руководству ГДР» пока что, вплоть до завершения осенних полевых работ, прекратить создание новых сельхозкооперативов и прием новых членов в них. Уже через неделю ЦК СЕПГ внял московским рекомендациям и направил на места циркулярное письмо с данным указанием. Вместе с тем решения партийного руководства ГДР, ставшие главной причиной массовых волнений в июне 1953 года, то есть повышение норм выработки и проблема сроков и объемов обязательных поставок сельхозпродукции в государственные фонды, остались в Москве почему-то незамеченными.
Между тем 13–14 мая 1953 года на очередном Пленуме ЦК СЕПГ В. Ульбрихт объявил о начале нового раунда партийной чистки, жертвой которой стал третий человек в ЦК СЕПГ — член Политбюро Франц Далем, обвиненный в «сионизме» и «политической слепоте по отношению к вражеским агентам». Как считают ряд историков, в частности Н. Н. Платошкин, «делом Далема» была, по сути, подведена своеобразная черта под партийной чисткой 1952 года, которая сильно ослабила СЕПГ, что во многом и стало причиной столь откровенно слабой работы партийных функционеров в июньские дни 1953 года[334].
Тем временем в те же дни Л. П. Берия и В. М. Молотов, каждый по отдельности, приступили к работе над очередным проектом совминовского Постановления в отношении ГДР. Причем, как утверждает А. М. Филитов, это был далеко не первый проект, созданный в аппарате В. М. Молотова[335]. Самый первый мидовский проект появился на свет 18 апреля 1953 года, сразу после ликвидации Внешнеполитической комиссии ЦК и отставки ее главы В. Г. Григорьяна. За этим проектом с интервалами буквально в несколько дней последовала целая череда новых мидовских проектов, общей и главной идеей которых было создание общегерманского правительства при временном сохранении правительств ФРГ и ГДР[336]. Правда, в ходе работы над всеми этими проектами, пункты, предполагавшие возможную интеграцию ГДР в «соцлагерь», были уже кем-то сняты. То есть, по сути дела, речь шла о том, чтобы просоветская Восточная Германия стала особой автономной провинцией единой Германии. И это, по мнению того же профессора А. М. Филитова, были отнюдь не идеи Л. П. Берии, а «парафраз мидовских разработок», чуть позднее вложенных в уста «Лубянского маршала» его политическими оппонентами, а затем и многими историками.
Что касается очередного проекта, который готовился в аппарате МИД СССР[337], то здесь уже прямо говорилось, что главная причина теперешнего бедственного положения вещей «состоит в ошибочном в нынешних условиях курсе на ускоренное строительство социализма в ГДР», о том, что само руководство ГДР взяло «чересчур напряженные темпы роста народной промышленности», которые априори требуют «непосильно крупных капиталовложений». Однако при этом здесь впервые верно и довольно самокритично констатировался и тот факт, что именно советские (военные и гражданские) оккупационные власти не приняли скорых и должных мер для исправления данной ситуации и не поставили вовремя этот вопрос перед высшим советским руководством. В этой ситуации авторы проекта предлагали временно отказаться от прежнего курса на ускоренные темпы строительства социализма и сосредоточить все внимание ЦК СЕПГ на решении текущих задач, которые могут объединить вокруг ГДР рабочий класс и трудовое крестьянство всей Германии. В частности, речь шла о снижении темпов коллективизации и норм обязательных государственных поставок для всех типов крестьянских хозяйств, снятии недоимок по налогам со всех частных предприятий, о пересмотре «недопустимо торопливых мер» по вытеснению и ограничению буржуазных элементов в частной торговле, промышленности и сельском хозяйстве, а также проведении широкой уголовной и политической амнистии. Наконец, мидовский проект содержал и основные, причем во многом уже новые, предложения советской стороны: «пересмотреть в сторону сокращения намеченные пятилеткой чрезмерно напряженные планы хозяйственного развития ГДР», срочно разработать реальные меры по увеличению производства товаров народного потребления и отменить карточную систему. Кроме того, мидовский проект содержал перечень конкретных мер помощи ГДР со стороны Советского Союза, в частности сокращение оккупационных расходов и поставки в кредит продуктов питания и товаров широкого потребления.
Таким образом, ведомство В. М. Молотова довольно оперативно поставило очень точный и предельно самокритичный диагноз положению дел в ГДР, из которого, как считают целый ряд историков (З. К. Водопьянова, А. М. Филитов, Н. Н. Платошкин[338]), была ясно видна и основная причина свертывания курса на ускоренные темпы строительства социализма в ГДР: необходимость сосредоточиться на достижении главной цели — воссоединения Германии. Кстати, по сути, тот же вывод содержался и в вышеупомянутой служебной записке В. С. Семенова, где прямо говорилось, что после ратификации западногерманским бундестагом Парижского (1951), а затем Боннского (1952) договоров движение за единую Германию в западногерманских землях явно пошло на убыль, поэтому прежняя позиция советского руководства по германскому вопросу уже не отвечает новым реалиям и требует существенного изменения[339]. В этой ситуации именно Москве следует самой инициировать вывод всех оккупационных войск, причем не через год после подписания мирного договора с единой Германией, а сразу после создания нового общегерманского правительства, которое должно будет оперативно подготовить и провести подлинно свободные выборы в общегерманский бундестаг без какого-либо иностранного вмешательства.
Как уверяет Н. Н. Платошкин, 27 мая 1953 года состоялась очень жаркая дискуссия по данному проекту на заседании Президиума ЦК, по итогам которой было принято секретное Постановление Совета Министров СССР «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР». Однако, в отличие от мидовского проекта, в данном Постановлении полностью отсутствовала какая-либо самокритика и вся вина за создавшееся положение возлагалась исключительно на вождей СЕПГ. Причем, по его же мнению, преамбула этого документа с очень большой долей вероятности была составлена самим Л. П. Берией, поскольку в ней точь-в-точь воспроизводилась информация его прежней записки от 6 мая 1953 года. Кроме того, в тексте данного Постановления ничего не говорилось «о напряженном пятилетием плане» и необходимости его корректировки, однако в целом руководству ГДР предлагалось отказаться от ускоренных темпов строительства социализма и прекратить прежнюю политику вытеснения буржуазных элементов из всех сфер экономики страны. Отдельно была затронута и тема евангелической церкви, притеснение которой было также названо «серьезной ошибкой» гэдээровских властей.
Гораздо позднее В. М. Молотов и Н. С. Хрущев в своих мемуарах утверждали, что на заседании Президиума ЦК, где обсуждалось положение дел в ГДР, произошла их яростная схватка с Л. П. Берией, который предлагал отказаться от строительства социализма в ГДР[340]. Однако он не был поддержан остальными членами высшего руководства, выступавшими лишь против «ускоренных темпов» строительства основ социализма, но не против самого курса на социализм, принятого на II конференции СЕПГ. Вероятно, так оно и было на самом деле, так как сам Л. П. Берия уже после ареста в своем первом «покаянном» письме Г. М. Маленкову писал о том, что при обсуждении германского вопроса именно с его стороны дело дошло «до недопустимой грубости и наглости… в отношении товарищей Хрущева Н. С. и Булганина Н. А.»[341]. Между тем Ю. В. Аксютин и О. В. Волобуев, ссылаясь на те же мемуары Н. С. Хрущева, уверяют, что для согласования позиций по этому вопросу была создана «согласительная» комиссия в составе Г. М. Маленкова, Л. П. Берии и В. М. Молотова[342]. Но она так и не собралась, поскольку вечером того же дня на традиционной прогулке в Кремле глава правительства уговорил своего первого зама уступить В. М. Молотову. При этом им обоим якобы не очень понравилась позиция Н. А. Булганина на этом заседании, поэтому в телефонном разговоре с ним они прямо «посоветовали ему подумать о своем дальнейшем пребывании на посту министра обороны СССР». Однако тот же Н. Н. Платошкин утверждает, что этот конфликт завершился видимой победой Л. П. Берии, так как принятое Постановление Совета Министров СССР несло в себе уже явный отпечаток именно его идей о коренном пересмотре прежней линии в отношении буржуазных элементов и евангелистской церкви, которая по факту была «политической партией» этих самых «элементов», поэтому по факту это Постановление свелось к отказу от строительства социализма в ГДР, несмотря на «терминологические тонкости» спора Л. П. Берии, Н. С. Хрущева, В. М. Молотова, Н. А. Булганина и других членов «коллективного руководства»[343].
Между тем изложенная выше точка зрения, которая в постсоветский период стала привычной почти для всей отечественной историографии, уже давно ставится под сомнение целым рядом российских и зарубежный ученых. Так, два известных и крупных немецких историка — В. Лот и Г. Веттинг[344], — которые очень редко в чем-то соглашаются друг с другом, довольно определенно отвергли как ходячий тезис об остром конфликте наследников И. В. Сталина по германскому вопросу, так и тезис о резких поворотах в решении самого этого вопроса. Правда, они кардинально разошлись в оценке этой преемственности: первый усмотрел в видимых новшествах «коллективного руководства» развитие того же курса на «единую демократическую Германию», которому следовал усопший вождь, а второй, напротив, продолжение старого сталинского курса на раскол и конфронтацию с Западом. В то же время такой же известный российский историк профессор А. М. Филитов, признанный знаток истории послевоенных советско-германских отношений, полагает, что новые архивные документы существенно изменили прежние представления о том, что жёсткая позиция Л. П. Берии по германскому вопросу якобы отличалась особым радикализмом и тотально отвергалась всеми остальными членами Президиума ЦК. Незыблемым, как он считает, остался лишь давний, но ложный тезис о том, что В. М. Молотов был главным оппонентом Л. П. Берии и его реформистского курса в отношении ГДР[345].
Как уже писалось выше, 27 мая 1953 года очередной проект Постановления по ГДР стал предметом обсуждения на заседании Президиума Совета Министров СССР. Однако, как считает профессор А. М. Филитов, до сих пор совершенно неясно, как оно проходило, поскольку на сегодняшний день существуют как минимум пять версий этого события[346].
Первая (хрущевская) версия гласит, что на этом заседании Л. П. Берия якобы зачитал «от себя и от имени Маленкова» некий «документ», в котором речь шла о том, чтобы «отменить принятое при Сталине решение о строительстве социализма в ГДР». Первым против Л. П. Берии выступил В. М. Молотов, которого очень активно поддержали пять членов Президиума: Н. С. Хрущев, Н. А. Булганин, Л. М. Каганович, М. З. Сабуров и М. Г. Первухин. В результате «Берия с Маленковым отозвали свой документ», а по поднятому ими вопросу не проводилось голосование, и он даже не был занесен в протокол[347].
Вторая (молотовская) версия состоит в том, что сам В. М. Молотов вкупе со своим первым заместителем Андреем Андреевичем Громыко представил на суд коллег очередной мидовский проект, который предусматривал отказ от «форсированного строительства социализма» в ГДР. При обсуждении этого проекта на заседании «Политбюро» Л. П. Берия предложил исключить слово «форсированного», заявив, что «нам нужна только миролюбивая Германия, а будет там социализм или его не будет, нам все равно». При голосовании ключевые члены высшего руководства «почти раскололись»: В. М. Молотова поддержал Н. С. Хрущев, а Г. М. Маленков «качался туда и сюда», но все же склонялся к позиции Л. П. Берии. Для достижения компромисса была создана комиссия в составе Г. М. Маленкова, В. М. Молотова и Л. П. Берии, однако «вечером того же дня» глава МВД сам позвонил руководителю МИДа и предложил ему решить этот вопрос в рабочем порядке. Таким образом, столкнувшись с решительной позицией старейшего члена высшего партийного ареопага, «лубянский маршал» уступил и снял все свои поправки и возражения[348].
Третья (громыкинская) версия гласит, что «вопрос о ГДР» рассматривался на заседании «Президиума ЦК» под руководством Г. М. Маленкова, причем в «сугубо предварительном» порядке. В ходе «обмена мнениями» после Г. М. Маленкова и В. М. Молотова с краткой репликой выступил Л. П. Берия, усомнившийся в том, что ГДР — это полноценное государство. В этой ситуации В. М. Молотов вновь взял слово и выступил с «отповедью» Л. П. Берии, которого в более «мягкой форме» поддержали Г. М. Маленков, Н. А. Булганин, Л. М. Каганович и А. И. Микоян[349].
Четвертая (микояновская) версия состоит в том, что якобы Л. П. Берия то ли в качестве докладчика, то ли как участник дискуссии выступил одним из первых и заявил о том, что «не следует цепляться за ГДР», где невозможно построить социализм, а следует идти на компромисс и строить нейтральную единую Германию. Первым против него выступил Н. С. Хрущев, за которым последовали В. М. Молотов, А. И. Микоян, Н. А. Булганин и другие. В результате «Берия и Маленков остались в меньшинстве» и вынуждены были отступить[350].
Наконец, пятая (семеновская) версия повествует о том, что именно он, то есть политический советник Советской контрольной комиссии в Германии, разработал проект новых директив по германскому вопросу, согласовал его с В. М. Молотовым и Н. С. Хрущевым и прибыл с ним на заседание «Президиума ЦК», на котором его председательствующий Н. С. Хрущев неожиданно предоставил слово не ему, а Л. П. Берии, чей проект и был одобрен по предложению самого же Н. С. Хрущева[351].
Как справедливо заметил профессор А. М. Филитов, «все эти «показания» весьма противоречивы: согласия нет даже в том, что это было за заседание, кто им реально руководил, кто и что докладывал, кто, о чем и в какой последовательности выступал, а главное — чем все кончилось». Трудно уйти и от подозрения, что все мемуаристы ориентировались не на то, что говорилось на этом заседании, а на ту версию происходившего, которая была затем изложена на Пленуме ЦК 2–7 июля 1953 года, где разоблачали «врага народа» Л. П. Берию. По его предположению, при рассмотрении всех этих версий можно прийти к выводу, что на уровне высшего руководства страны (скорее всего, все-таки на заседании Президиума Совета Министров СССР 27 мая 1953 года) имел место обычный обмен мнениями по некоему проекту, который окончился принятием вполне обычной бюрократической формулы: «одобрить с учетом высказанных замечаний». К счастью, в распоряжении историков есть материалы, которые позволяют понять, как сами эти «замечания» трансформировали первоначальный проект.
Так, первый проект Постановления Совета Министров СССР «О положении в ГДР», датированный 31 мая 1953 года, был завизирован В. С. Семеновым и правлен рукой В. М. Молотова. Там присутствует формулировка: «отказаться в настоящее время от курса на ускоренное строительство социализма в ГДР». А уже в третьем проекте, датированном 1 июня 1953 года, осталось лишь осуждение курса на «ускоренное строительство» социализма в Восточной Германии. Все пункты, где отмечалась несвоевременность или даже неправильность лозунга о «необходимости перехода к социализму», были уже сняты. Получается, что если на заседании 27 мая были выражены две точки зрения — «за социализм, но помедленнее» и «никакого социализма», — то вначале В. М. Молотов и его «соавтор» попытались примирить их, идя навстречу последней. Но потом вдруг взяли «обратный ход». Напрашивается законный вопрос: кто на них «нажал»? Сам А. М. Филитов выдвинул версию, что это был «консервативный тандем» в лице Н. С. Хрущева и М. А. Суслова, который стоял за В. Ульбрихтом и его командой[352]. В конечном счете был принят третий проект, так как особых расхождений между его текстом и текстом распоряжения Совета Министров СССР № 7576 «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР» от 2 июня 1953 года практически нет[353].
Тем временем 28 мая 1953 года было объявлено об упразднении Советской контрольной комиссии и введении поста Верховного комиссара СССР в Германии, на который был назначен кадровый дипломат Владимир Семенович Семенов, одновременно сменивший в должности советского посла в ГДР бывшего начальника ГРУ генерал-лейтенанта И. И. Ильичева, переехавшего в Вену на пост Верховного комиссара и советского посла в Австрии. Одновременно глава распущенной СКК генерал армии В. И. Чуйков отбыл на родину на должность командующего Киевским военным округом, а новым главкомом Группы советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ) был назначен генерал-полковник (с 3 августа — генерал армии) Андрей Антонович Гречко. Таким образом, с опозданием на четыре года Москва ввела такую же систему контроля над ГДР, какую западные державы уже создали в ФРГ.
Между тем руководство ГДР пока даже не подозревало, что в Москве решили радикально изменить прежний курс СЕПГ, и в тот же день Совет Министров ГДР издал Постановление о повышении норм выработки. Однако уже 2 июня 1953 года В. Ульбрихт, О. Гротеволь и секретарь ЦК СЕПГ по идеологии Фред Эльснер были приглашены в Москву, где их ознакомили с принятым Постановлением по ГДР. Это ввергло «немецких товарищей» в состояние настоящего шока, и В. Ульбрихт попытался предложить свой проект Постановления ЦК СЕПГ, признававший лишь отдельные ошибки руководства ГДР. Однако эта инициатива в крайне грубой форме была тут же пресечена Л. П. Берией, обвинившим В. Ульбрихта в насаждении собственного «культа личности». Руководству ГДР было жестко «рекомендовано» немедленно сменить прежний внутриполитический и экономический курс, что вызвало ропот даже у видных оппонентов В. Ульбрихта, в частности члена Политбюро Рудольфа Херрнштадта, который позднее попытался убедить В. С. Семенова отложить столь радикальную корректировку старого курса хотя бы на пару недель. Но Верховный комиссар и советский посол парировал эту просьбу заявлением о том, что «через две недели государства (то есть ГДР. —
Уже 3 июня 1953 года из Москвы в Берлин полетели первые указания Политбюро ЦК СЕПГ, которое на своем чрезвычайном заседании приняло экстренные меры, в том числе о запрете публикации всех брошюр и книг о II партийной конференции и о создании комиссий Политбюро, в том числе по промышленности, снабжению, финансам, сельскому хозяйству и правовым вопросам. Через день вожди СЕПГ в сопровождении В. С. Семенова вернулись в Берлин, а 6 июня 1953 года состоялось очередное заседание Политбюро, на котором все выступления его членов, в том числе О. Гротеволя, Ф. Эльснера, Р. Херрнштадта и Г. Ендрецки, свелись к полной поддержке «рекомендаций советских друзей» и жесткой критике стиля руководства генсека и его жены Лотты Ульбрихт, возглавлявшей Общий отдел ЦК. По итогам заседания было решено разработать «полномасштабный документ с самокритикой работы Политбюро ЦК», коренным образом перестроить структуру Секретариата ЦК и его стиль работы, а также провести переговоры с евангелистской церковью Отто Дибелиуса о нормализации отношений на базе возвращения конфискованного имущества и возобновления выплат государственных дотаций. Кроме того, главный идеолог Ф. Эльснер предложил освободить из заключения ряд видных партийцев, а также лидера либеральных демократов, бывшего министра торговли и снабжения ГДР Карла Хамана, который всегда ратовал за союз с частником. Наконец 11 июня в главной партийной газете Neues Deutschland было опубликовано написанное Р. Херрнштадтом Коммюнике Политбюро ЦК о «Новом курсе СЕПГ». А через день вышло Постановление Совета Министров ГДР, которое конкретизировало все меры, принятые Политбюро. В итоге, как и предсказывал Ф. Эльснер, у большинства граждан ГДР возникло впечатление, что СЕПГ под давлением западных держав и евангелистской церкви отказывается от строительства социализма и готово идти на воссоединение с буржуазной ФРГ.
В те тревожные июньские дни граждане ГДР как никогда ждали выступлений руководителей партии и государства. Никто не понимал, почему молчали Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт и Отто Гротеволь. Их молчание породило разные слухи: говорили, что В. Ульбрихт уже арестован советскими властями, поскольку отказался поддержать «новый курс», В. Пик, находившийся тогда на лечении в Москве, якобы убит людьми генсека и другие. Как считают ряд историков (Н. Н. Платошкин[355]), возможно, если бы вожди СЕПГ в те июньские дни обратились непосредственно к народу, то ситуация в стране не дошла бы до критической черты 16–17 июня 1953 года. Но творцы «нового курса» упорно молчали, поскольку сами до конца не понимали, как отнесутся граждане страны к столь резкой смене вех во внутренней политике ЦК СЕПГ. Правда, целый ряд известных авторов (П. А. Судоплатов, А. М. Филитов, Дж. Гэддис[356]), напротив, предположили, что долгое и странное «молчание» гэдээровских вождей было вполне сознательным саботажем «плана Берии», поскольку отказ от «казарменного социализма» и новый курс на германское единство грозили В. Ульбрихту и его присным в лучшем случае уходом на пенсию. Поэтому они были готовы даже пойти на сознательный риск дестабилизации своего режима, лишь бы скомпрометировать «новый курс» и спасти свою монополию на власть. Их расчет был довольно циничен и прост: спровоцировать массовое недовольство, беспорядки в крупных городах и вмешательство советских войск, и тогда Москве уж точно будет не до каких-либо «либеральных экспериментов». И в этом смысле можно сказать, что известный «день икс» — 17 июня 1953 года — стал результатом не только деятельности «западной агентуры», но и сознательной провокации со стороны гэдээровских властей. Однако размах народного протеста неожиданно вышел за рамки замышлявшегося шантажа, и поэтому В. Ульбрихту, О. Гротеволю и другим вождям СЕПГ самим пришлось отсиживаться в берлинском пригороде Карлсхорст под охраной советских войск. Хотя, как признавал сам А. М. Филитов, определенным недостатком этой версии, помимо отсутствия прямых улик, можно считать и то обстоятельство, что она слишком сильно преувеличивает степень самостоятельности руководства ГДР, о чем говорил американский историк М. Креймер[357]. И в этой связи, как уже говорилось, сам профессор А. М. Филитов выдвинул версию, что за спиной В. Ульбрихта стоял «консервативный тандем» двух секретарей ЦК КПСС — Н. С. Хрущева и М. А. Суслова.
Тем не менее в Вашингтоне, Лондоне, Париже и прежде всего в Бонне очень внимательно следили за ситуацией в ГДР. Более того, уже 15 июня с американских транспортных самолетов С-47, базировавшихся на аэродроме Темпельхоф, в ряд районов Восточного Берлина были сброшены провокационные листовки с призывом выступить против центрального правительства ГДР. Хотя, как уверяют ряд авторов (Н. Н. Платошкин, С. А. Кондрашев, Дж. Бейли, Д. Мерфи[358]), сама резидентура ЦРУ в Берлине была застигнута развитием событий врасплох, поскольку ее глава генерал Л. Траскотт и его заместитель генерал М. Берк находились в те дни в Нюрнберге, где обсуждали с американским командованием крайне напряженную ситуацию на границе ФРГ с ЧССР. Однако руководство ЦРУ довольно быстро сориентировалось в обстановке и начиная с 16 июня уже вовсю направляло ее. В частности, в тот же день на крупнейшие биржи труда в Западном Берлине были направлены офицеры ЦРУ и военной разведки, которые стали активно вербовать «добровольцев» для участия в массовых акциях протеста и раздавать им бутылки с зажигательной смесью.
Теперь дело оставалось за малым: сообщить всему населению Берлина и ГДР о намеченной всеобщей забастовке. И здесь к работе подключилась американская радиостанция
Между тем надо сказать, что после эфиров
Между тем 17 июня — в решающий день забастовок и демонстраций — акции протеста в крупных городах не были поддержаны интеллигенцией. На многих берлинских заводах многие инженеры, как, впрочем, и вузовские профессора, просто наотрез отказались выходить на демонстрации. Да и сами рабочие вовсе не встали в едином порыве на сторону восставших пролетариев. В целом по стране из 10000 общин (то есть населенных пунктов) волнения произошли только в 270[362] (по другим данным, в 400 или 700[363]) общинах. Лишь 10 % рабочих приняли участие в акциях протеста. Только в Восточном Берлине, где наиболее активно действовали агитаторы, удалось вовлечь в эти акции до 40 % рабочих. Кроме Берлина, довольно сильные беспорядки имели место в Галле, Мерзебурге, Магдебурге, Гёрлице, Йене, Гере, Лейпциге и Дрездене. Но практически не были затронуты такими протестами индустриальный север ГДР: Шверин, Росток, Нойбранденбург и большая часть общин Тюрингии. За 17 июня 1953 года советские войска применили оружие только в Берлине, Магдебурге, Галле и Лейпциге, где были убиты 23 и ранены чуть больше 300 человек[364].
Позднее даже Верховный комиссар США в Германии Дж. Конэнт признавал, что русские действовали 17 июня очень умеренно. Собственно, нужды в более крутых мерах, по сути, и не было. Демонстранты действовали нагло до тех пор, пока под влиянием
Между тем вечером 17 июня в Карлсхорсте прошло совещание В. С. Семенова и В. Д. Соколовского с В. Ульбрихтом, О. Гротеволем, Р. Херрнштадтом и В. Цайссером, где решался вопрос о том, каким образом подать гражданам ГДР и всему миру произошедшие события. У всех собравшихся сложилось мнение, что большинство населения не поддержало мятежников. А посему всем радиостанциям было дано прямое указание озвучить версию о подавленном контрреволюционном фашистском путче. Хотя вскоре стало очевидно, что подобная трактовка антиправительственных акций вызвала новый протест у части германских рабочих, которые 18 июня вновь вышли на улицы ряда городов, правда, уже с новыми лозунгами — отмены военного положения и амнистии участникам беспорядков. Но на сей раз советские войска и части казарменной полиции действовали более решительно и умело и довольно быстро разогнали акции протеста в Берлине, Галле и Гере, в ходе которых погибли 4 и были ранены 43 человека.
Всего же, по донесению командования СГОВГ, на 20 июня 1953 года картина человеческих потерь выглядела следующим образом: у «бунтовщиков» было убито 33 и ранено 132 человека, а со стороны правительственных сил было убито 17 и ранено 166 человек[365]. Хотя немецкие историки называли несколько иные цифры: 50 убитых и 20 расстрелянных со стороны повстанцев и 3 погибших со стороны власти[366]. О потерях советской стороны вообще ничего не сообщалось, хотя они, возможно, тоже были. Как бы то ни было, но в результате всех предпринятых мер количество бастовавших резко пошло на убыль. Так, если 17 июня в забастовках участвовали 180 000 человек, то 19 июня — всего 60 000. А уже 20 июня ситуация в ГДР стала приходить в привычное русло, и в этот день прошли кратковременные забастовки на 8 крупных предприятиях Лейпцига и Дрездена.
Тем временем по прямому указанию Л. П. Берии, который внимательно следил за развитием событий в ГДР, начались масштабные аресты зачинщиков беспорядков. Видимо, «лубянский маршал» особенно негодовал, что волнения в ГДР поставили «жирный крест» на его грандиозных планах по германскому вопросу, а значит, серьезно подорвали и все его претензии на лидерство в «узком руководстве» страны. Поэтому из Москвы в Берлин была срочно направлена спецгруппа МВД СССР во главе с двумя его ближайшими соратниками: первым зам. министра генерал-полковником Б. З. Кобуловым и начальником 3-го Главного Управления генерал-полковником С. А. Гоглидзе. Кроме того, из сотрудников контрразведки ГСОВГ и аппарата МВД СССР было образовано 38 следственных групп[367], которым лично Л. П. Берия поставил задачу не только активно искать всех зачинщиков беспорядков, но особо сосредоточиться на выявлении «западного следа» в организации волнений. Поэтому уже к исходу 18 июня сотрудники ГСОВГ, МВД СССР и МГБ ГДР задержали 5105 человек, большинство из которых, даже по мнению ряда западных авторов (М. Гехлер[368]), были выходцами из Западного Берлина. Позднее за участие в июньских беспорядках были осуждены 1526 человек, из которых двое были приговорены к смертной казни.
Между тем в Москве, вероятно, стали опасаться, как бы эмиссары Л. П. Берии и их немецкие коллеги не перегнули палку с арестами участников беспорядков. Поэтому 20 июня В. М. Молотов направил на имя Г. М. Маленкова докладную записку[369], в которой говорилось, что в Восточном Берлине и других крупных городах проведены «значительные аресты» и в связи с этим необходимо дать В. С. Семенову прямое указание обратить серьезное внимание гэдээровского руководства «на тщательное установление виновности всех привлеченных к ответственности лиц, обеспечив наказание действительных зачинщиков и подстрекателей беспорядков», а также «исключить возможность массовых репрессий против рядовых участников» этих событий. Президиум Совета Министров СССР сразу же одобрил это предложение главы МИД, и Верховный комиссар СССР получил соответствующее указание уже 22 июня 1953 года.
Правда, кому-то явно не понравилось, что «сопротивление тоталитаризму» в ГДР никак не обретет второе дыхание, поэтому 20–21 июня в Берлине и других крупных городах как по мановению волшебной палочки вновь стали быстро распространяться слухи о якобы намеченной на 22 июня всеобщей забастовке железнодорожников и «итальянской забастовке» на ряде ведущих предприятий страны. На сей раз все эти слухи оказались беспочвенны, хотя министр путей сообщения ГДР Роман Хвалек на всякий пожарный случай все же направил начальникам всех железнодорожных участков и узлов депешу с предписанием быть в состоянии повышенной готовности на предмет разных провокаций. Тогда же, 20–21 июня, состоялся очередной Пленум ЦК, который принял заявление ЦК СЕПГ «О ситуации и первоочередных задачах партии». Во исполнение этого документа уже 23 июня В. Ульбрихт, О. Гротеволь, Р. Херрнштадт и обер-бургомистр Восточного Берлина Фридрих Эберт-младший выехали на крупнейшие берлинские предприятия, где выступили с разъяснением нового курса СЕПГ.
Когда ситуация была полностью взята под контроль, 24 июня В. Д. Соколовский, В. С. Семенов и его заместитель по политическим вопросам П. Ф. Юдин направили в Москву на имя В. М. Молотова и Н. А. Булганина обширную докладную записку «О событиях 17–19 июня 1953 года в Берлине и ГДР и некоторых выводах из этих событий»[370]. С одной стороны, в этой записке очень подробно и вполне правдиво излагался ход событий и верно назывались их причины, в частности существенное ухудшение жизненного уровня трудящихся и негативное отношение населения к ряду гэдээровских вождей. Однако, с другой стороны, конкретные выводы и предложения были явно навеяны то ли присутствием Л. П. Берии в Берлине, то ли его активностью в самой Москве. Так, авторы этой записки предлагали: 1) упразднить должность Генерального секретаря ЦК СЕПГ и снять В. Ульбрихта не только с высшего партийного поста, но и с должности зампреда Совета Министров ГДР; 2) создать на базе Совета Министров ГДР новое «коллективное руководство» во главе с Отто Гротеволем, так как президент страны Вильгельм Пик был уже неизлечимо болен; 3) включить МГБ в состав МВД и назначить главой этого суперведомства Вильгельма Цайссера, который пользовался особым доверием самого Л. П. Берии; 4) наконец, предполагалось коренным образом обновить весь состав Политбюро ЦК СЕПГ и передать реальную партийную власть дуумвирату в составе Вильгельма Цайссера и Рудольфа Херрнштадта. Казалось, политической карьере В. Ульбрихта пришел конец, однако тут в плавный ход событий опять вмешался его величество случай: события 26 июня 1953 года в Москве.
Надо сказать, что в отечественной историографии июньские события 1953 года уже довольно давно ассоциируются с крахом Л. П. Берии, поскольку целый ряд историков полагают, что именно отсутствие «лубянского маршала» в Москве и сыграло решающую роль в победе антибериевской коалиции. Хотя одни сторонники этой версии (Ю. Н. Жуков, Е. А. Прудникова[371]), не называя конкретных дней его пребывания в Берлине, полагают, что он отсутствовал в Москве только три дня (вероятнее всего, 22–25 июня), другие (Б. В. Соколов, М. Г. Жиленков[372]) уверяют, что он находился в германской столице чуть ли не целую неделю, то есть 18–25 июня, и, наконец, третьи (Ю. В. Аксютин, С. Я. Лавренов, И. М. Попов[373]) вообще не называют каких-либо конкретных сроков его пребывания в столице ГДР. Однако их оппоненты, прежде всего А. М. Филитов[374], говорят, что ни один документальный или мемуарный источник не подтверждает эту расхожую точку зрения.
И последнее. Хорошо известно, что в советской историографии о тогдашних событиях в ГДР практически не писали. Затем, напротив, стали активно писать, хотя лучше бы не писали вовсе, поскольку именно в 1990-х годах возникла стереотипная, но абсолютно лживая конструкция о стихийном народном движении, «мармеладном бунте» против сталинизма, который был зверски подавлен советскими войсками и их восточногерманскими сателлитами. Но, к счастью, в последнее время вышло немало работ, в которых июньские события в ГДР представлены в исчерпывающем и объективном объеме, которые полностью срывают «кровавую маску» со всех этих событий.
2. Выработка новых подходов во внешней политике в 1953–1954 годах
В современной историографии (М. М. Наринский, А. А. Фурсенко, А. А. Улунян, А. Д. Богатуров, В. В. Аверков, И. В. Быстрова, Н. И. Егорова[375]) уже довольно давно сложилось устойчивое представление, что после смерти И. В. Сталина во внешней политике Москвы наметились первые признаки изменений, которые выразились в смягчении прежних, крайне жестких подходов высшего советского руководства к большинству международных проблем, прежде всего в германском, корейском и югославском вопросах, по проблемам вооружений и ряду других. Более того, якобы именно тогда ряд членов нового руководства страны, прежде всего Г. М. Маленков и связанная с ним интеллектуальная элита, стали довольно активно обсуждать идею «мирного сосуществования», истоки которой стали возводить к первым правовым актам ленинского правительства, в частности к знаменитому Декрету «О мире». При этом данной идее теперь стремились придать более современное звучание, сообразное новым послевоенным реалиям в мире и особенно в Европе. Хотя пока официально концепция «мирного сосуществования» основой внешней политики Советского Союза еще не провозглашалась. Правда, ряд историков, в частности Ю. В. Родович, напротив, утверждают, что после смерти И. В. Сталина концепция «либерализации» по крайней мере «германской политики была отвергнута».
Более того, надо сказать, что в последнее время подобная оценка поставлена под веское и справедливое сомнение рядом историков, в частности Ю. Н. Жуковым и А. В. Пыжиковым[376], которые убеждены, что доктрина «мирного сосуществования» стала утверждаться в советской внешней политике буквально через полгода после начала Корейской войны, когда Москва и Вашингтон осознали, что победу даже в таком довольно локальном военном конфликте может принести лишь применение ядерного оружия. Поэтому, не сговариваясь, руководители обеих держав вынуждены были «отказаться от столь высокой платы за весьма призрачный успех» и стали делать первые реальные шаги к примирению. Зримым проявлением таких усилий стали два важных события апреля 1951 года: во-первых, выступление постоянного представителя СССР при ООН Якова Александровича Малика с призывом начать мирные переговоры и, во-вторых, отстранение от должности главкома ооновских войск в Корее генерала армии Дугласа Макартура, предлагавшего нанести мощный атомный удар по войскам китайских добровольцев, активно воевавшим на стороне Пхеньяна. Затем последовали и другие шаги. Так, в начале апреля 1952 года, накануне начала работы Московского международного экономического совещания, «Правда» опубликовала «Ответ товарища Сталина на вопросы группы редакторов американских газет», в котором он дословно заявил, что «мирное сосуществование капитализма и коммунизма вполне возможно при наличии обоюдного желания сотрудничать, при готовности исполнять взятые на себя обязательства, при соблюдении принципа равенства и невмешательства во внутренние дела других государств»[377].
Тем временем, как известно, уже 5 марта 1953 года после длительного перерыва на пост министра иностранных дел СССР вернулся Вячеслав Михайлович Молотов, который, невзирая на его прежние разногласия с самим И. В. Сталиным, продолжал оставаться одним из самых активных противников каких-либо уступок Западу по ключевым вопросам внешней политики. Эта жесткая позиция главы советского внешнеполитического ведомства была связана и с тем, что смерть И. В. Сталина и первые признаки перемен в политике нового советского руководства вызвали определенный сбой в существующей системе патроната над странами «народных демократий», что при определенных раскладах могло привести якобы к крушению просоветских режимов в ряде стран «восточного блока». Классическим примером как раз такого развития событий и стал Берлинский кризис, о котором мы подробно писали в начале этой главы.
Между тем по завершении этого кризиса, как считают ряд авторов (А. М. Филитов[378]), в сухом остатке был довольно острый конфликт между «реформистами и безнадежными реакционерами», который, «как это ни парадоксально, разрешился в пользу Первого секретаря ЦК СЕПГ Вальтера Ульбрихта», чье положение во всей властной вертикали еще больше упрочилось, а прежняя программа «нормализация плюс либерализация» сменилась курсом «нормализация минус либерализация», за которым «торчали уши» самых влиятельных секретарей ЦК КПСС — Н. С. Хрущева и М. А. Суслова. Таким образом, «политика Москвы в отношении ГДР за короткий срок от марта-апреля до июня-июля 1953 года претерпела глубокие качественные изменения»: от паралича позднесталинского периода к попытке компромиссного решения германского вопроса на основе глубокой трансформации гэдээровского режима (но не путем аншлюса ГДР боннскими марионетками), а затем — вспять, к старой концепции «двух Германий» и безоговорочной поддержки «восточных немцев», хотя далеко за пределами того, что сам И. В. Сталин считал возможным и разумным.
Берлинский кризис хронологически совпал с падением Л. П. Берии, который, как известно, активно участвовал в его разрешении. Однако мало кто знает, что с этими событиями совпали и другие «малые кризисы». В частности, начало очень жесткого противостояния нового президента ЧССР Антонина Запотоцкого с новым лидером ЦК КПЧ Антонином Навотным за первенство во властной вертикали, очень жесткое противоборство Тодора Живкова и Антона Югова с Вылко Червенковым в Болгарии и острый внутрипартийный кризис в Венгрии, где в конце июня 1953 года с поста главы правительства был снят первый секретарь ЦК ВПТ Матьяш Ракоши и заменен его давним недругом и оппонентом Имрой Надем[379]. Однако более подробно обо всех этих событиях мы поговорим чуть позже.
Хотя тогда же зримо обозначились и первые контуры международной разрядки. В частности, еще 11 марта 1953 года во время встречи с генсеком турецкого МИДа Д. А. Чикалыном, прибывшим в Москву во главе правительственной делегации на похороны И. В. Сталина, министр иностранных дел В. М. Молотов «выразил надежду на улучшение советско-турецких отношений», которые серьезно осложнились после августовского Меморандума 1946 года, а затем и вступления Турции в НАТО в феврале 1952 года[380]. А спустя всего три месяца, 30 мая 1953 года в МИД СССР был вызван турецкий посол Фаик Хозар, которому лично В. М. Молотов официально заявил о полном отказе советской стороны от всех прежних претензий, выдвинутых в августовском Меморандуме, где речь шла не только о пересмотре Конвенции Монтрё и режима Черноморских проливов, но и демаркации советско-турецкой границы в приграничных районах Армянской и Грузинской ССР[381].
Многие историки (А. А. Улунян, Н. Г. Киреев, Дж. П. Гасанлы[382]) считают, что не последнюю роль в смягчении позиции Москвы сыграл тот факт, что именно тогда Турция, Греция и Югославия де-факто вплотную подошли к созданию Балканского военно-политического блока, о чем 11 июля 1953 года публично заявили министры иностранных дел этих держав М. Ф. Кёпрюлюзаде, С. Стефанопулос и К. Попович, предложившие создать Постоянный секретариат для подготовки Конференции по данному вопросу. При этом Турция и Греция, ставшие еще в феврале 1952 года полноправными членами НАТО, вовсе не планировали покидать эту организацию.
Естественно, Кремль всячески пытался противодействовать этим планам и сам инициировал восстановление дипотношений с Грецией, разорванных еще в период Гражданской войны в сентябре 1947 года. Теперь же, после недолгих консультаций, дипотношения были восстановлены, и уже в конце июля 1953 года в Афины прибыл новый советский посол Михаил Григорьевич Сергеев, занимавший тогда должность заведующего I-м Европейским отделом МИД СССР.
Одновременно в Москве было принято решение начать процесс нормализации межгосударственных отношений с Югославией, окончательно разорванных в конце сентября 1949 года. И хотя глава советского МИДа В. М. Молотов — один из главных участников советско-югославского конфликта — крайне негативно воспринял саму эту идею, он был вынужден уступить давлению других членов Президиума ЦК, в частности Л. П. Берии, Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина. Уже 6 июня 1953 года МИД СССР направил ноту югославской стороне, в которой предложил произвести обмен послами и начать процесс восстановления межгосударственных отношений. А 14 июня лидер ФНРЮ Иосип Броз Тито сделал публичное заявление о готовности Белграда произвести обмен послами, но с одной принципиальной оговоркой, что этот обмен «еще не означает нормализации самих отношений», поскольку «после того, что они сделали с нами за последние четыре года, мы с трудом сможем в будущем верить им на сто процентов»[383]. Тем не менее советское руководство проглотило этот хамский тон, и уже 17 июня после почти четырехлетнего перерыва в Белград прибыл новый советский посол заведующий Отделом Балканских стран МИД СССР Василий Алексеевич Вальков, которому сразу была поставлена главная задача — подготовить благоприятную почву для реального и полномасштабного урегулирования советско-югославских отношений. Через две недели В. А. Вальков был принят маршалом И. Броз Тито, а 22 сентября в Москву отбыл новый югославский посол Добривое Видич.
Между тем, как утверждают ряд историков (Ю. В. Аксютин, Ю. В. Сигачев[384]), Министерство иностранных дел СССР, по сути, саботировало нормализацию этих отношений, зримым доказательством чего стало прямое указание тогдашнему советскому послу в Софии Михаилу Федоровичу Бодрову от 31 июля 1953 года, где было сказано: несмотря на то что «дипломатические отношения между нашими странами в настоящее время строятся в направлении их нормализации», сама «Югославия рассматривается нами как буржуазное государство». Хотя тогда, как уверяют те же авторы, в самом Президиуме ЦК югославский вопрос обсуждался еще довольно вяло, и эта «вялость объяснялась позицией МИДа, который, несмотря на даваемые поручения, «аппетита», как выражался Л. М. Каганович, к нему не проявлял». Это прежде всего относилось к самому В. М. Молотову, а через него и ко всем его подчиненным, которые вносили «предложения в неудобоваримом виде», либо вообще затягивали их внесение.
Одновременно тем же летом 1953 года произошел заметный сдвиг и в решении австрийского вопроса, правда, как утверждает профессор Н. Н. Платошкин, ценой односторонних уступок с советской стороны[385]. Так, в июне 1953 года по просьбе австрийских властей были разделены функции Верховного комиссара и главкома Центральной группы советских оккупационных войск. На первую должность был назначен бывший глава ГРУ и посол в Берлине генерал-лейтенант Иван Иванович Ильичев, а на вторую — генерал армии Сергей Семенович Бирюзов. Затем в июле был отменен постоянный демаркационный контроль между советской и западной оккупационными зонами и снята цензура в советской зоне оккупации. В результате западные державы выразили готовность снять с повестки дня и обсуждения проект своего «сокращенного» договора от 13 марта 1952 года и вернуться к прежнему договору, который был практически согласован 20 июня 1949 года.
Тем временем 27 июля 1953 года благодаря совместным усилиям Москвы и Вашингтона в Пханмунджоме было подписано соглашение о прекращении огня на Корейском полуострове, которое де-факто положило конец Корейской войне и сохранило статус-кво, сложившееся после прекращения активных боевых действий еще в июле 1951 года. Первоначально этот документ был подписан только двумя участниками затянувшихся переговоров: руководителем северокорейской миссии начальником Генштаба Корейской народной армии генералом Нам Иром (Яковом Петровичем Намом) и главой «ооновской» делегации генералом Уильямом Кларком Харрисоном, — так как глава южнокорейской делегации генерал Чхве Док Син, несмотря на жесткое давление американской стороны по прямому указанию Сеула отказался подписать этот документ[386]. Это очень небольшое соглашение состояло из преамбулы, пяти статей и отдельного приложения. Первые две статьи определяли демаркационную линию между сторонами по 38 параллели протяженностью в 250 км, предусматривали одновременный отвод войск на двухкилометровую глубину с каждой стороны и создание демилитаризованной зоны (ДМЗ), полное прекращение огня и запрет на любое пополнение всех воинских подразделений (кроме ротации военнослужащих) и поставку какой-либо боевой, прежде всего тяжелой, техники и автоматического оружия в район этой линии. В третьей статье речь шла о взаимной репатриации военнопленных, а четвертая статья рекомендовала обеим враждующим сторонам в течение ближайших трех месяцев инициировать созыв международной конференции для мирного урегулирования корейской проблемы. Чуть позже этот документ был подписан руководителем КНДР Ким Ир Сеном, главкомом китайских народных добровольцев генералом Пэн Дэхуаем и главкомом американских войск на Дальнем Востоке генералом Марком Кларком.
Как считают ряд историков (Н. И. Егорова[387]), заключение этого соглашения, а затем и возобновление работы СМИД, о чем мы скажем ниже, было подготовлено целым рядом событий, произошедших вскоре после смерти И. В. Сталина. В данном случае речь идет о знаменитой речи президента Д. Эйзенхауэра «Шанс для мира», произнесенной им в Конгрессе США 16 апреля 1953 года, и выступлении премьер-министра Великобритании У. Черчилля в Палате общин 11 мая 1953 года, в котором он призвал к неофициальным переговорам на высшем уровне; о содержательной беседе В. М. Молотова с британскими послом Г. Гаскойнем и бывшим министром торговли Г. Вильсоном, которая состоялась 21 мая 1953 года; и, наконец, о «личном секретном послании» У. Черчилля В. М. Молотову[388], которое затем было разослано Г. М. Маленкову, Л. П. Берии, Н. А. Булганину, Н. С. Хрущеву и другим членам высшего советского руководства.
В последнем документе речь шла о возможной встрече на Бермудских островах лидеров США, Великобритании, Франции и СССР, а также о двусторонней англо-советской встрече в верхах. Однако из-за очередной простуды У. Черчилля и нового правительственного кризиса во Франции такая встреча состоялась только в декабре 1953 года, и то без участия Г. М. Маленкова, так как на совещании трех заместителей министров иностранных дел западных держав, которое прошло в Вашингтоне 10–14 июля 1953 года, идею встречи глав правительств всех великих держав отклонили и приняли решение о возобновлении работы СМИД по германскому и австрийскому вопросам, которая по факту прервалась еще в период Первого Берлинского кризиса и создания ФРГ в мае 1949 года[389].
Надо сказать, что сама идея возобновления работы сессий СМИД первоначально не встретила большого энтузиазма в советском руководстве, что отчетливо явствует из анализа четырехмесячной переписки между Госдепом США и МИД СССР[390]. Более того, выступая с заключительным словом на июльском Пленуме ЦК, глава правительства Г. М. Маленков, особо акцентировав старый марксистский тезис о неизбежном обострении отношений между коммунизмом и капиталом, предостерег против любых проявлений слабости и колебаний во внешней политике и заявил, что «мы пойдем на переговоры с империалистами, на так называемые совещания, но без каких-либо предварительных условий» и «не допустим односторонних уступок» с советской стороны. И только спустя месяц, 8 августа 1953 года, выступая на 5-й сессии Верховного Совета СССР, Г. М. Маленков вернулся к собственной мартовской речи на сталинских похоронах и вновь высказался в пользу необходимости решения всех спорных вопросов путем дипломатических переговоров, заявив, что Советский Союз выступает «за мирное сосуществование между двумя системами». Причины столь резкого и быстрого разворота маленковской позиции историки объясняли по-разному, но, вероятнее всего, правы те из них (Н. И. Егорова, Ю. Н. Смирнов, Ю. Н. Жуков, Д. Холловэй[391]), кто связал такой «разворот» с предстоящим испытанием советской водородной бомбы, которое будет проведено 12 августа 1953 года под Семипалатинском, и утратой США «второй ядерной монополии».
Вместе с тем после заключения Паньмыньчжонского «мира», создавшего более благоприятные условия для обмена мнениями по широкому кругу вопросов, в том числе сокращения вооружений и ликвидации военных баз на территориях других держав, советское правительство все же согласилось на возобновление работы СМИД, предложенное ему в совместной ноте США, Великобритании и Франции 16 августа. Правда, Москва стала настаивать на том, чтобы еще одним участником этого Совещания стал Китай, что было совершенно неприемлемо для Вашингтона. Именно поэтому после долгих препирательств в своей ноте от 26 ноября 1953 года советское правительство, руководствуясь интересами ослабления международной напряженности, все же выразило готовность принять участие в работе СМИД США, СССР, Англии и Франции, оговорив лишь два условия: поставить на этой встрече вопрос о созыве в ближайшем будущем совещания пяти великих держав и провести предстоявшую встречу СМИД в Берлине.
Как явствует из архивных документов, подготовка к Берлинскому совещанию шла параллельно и с изменением советской позиции по германскому вопросу, решение которого все больше стало увязываться с созданием на Европейском континенте системы коллективной безопасности наподобие той, которая выдвигалась советской дипломатией еще в предвоенный период. По мнению ряда историков (Н. И. Егорова, А. М. Филитов, Ф. И. Новик[392]), возврат к этой концепции со стороны советского руководства было связано с активным обсуждением в западных политических кругах планов предоставления Москве гарантий безопасности в связи с реализацией «Плана Плевена», который предполагал создание Европейского оборонительного союза (ЕОС) и ремилитаризацию ФРГ. Судя по развернутой справке МИД СССР «О проектах предоставления западными державами «гарантий» Советскому Союзу и другим европейским странам»[393], направленной первоначально, в конце октября 1953 года, А. А. Громыко, а затем, в январе 1954 года, самому В. М. Молотову, все эти планы были неприемлемы для советской стороны. Составители этой справки — зам. министра иностранных дел Г. М. Пушкин и заведующий 3-м Европейским отделом МИД В. С. Семенов — прямо указали, что планы британского премьера У. Черчилля, германского канцлера К. Адэнауэра и бельгийского министра иностранных дел Поля ван Зееланда «служат лишь прикрытием для планов создания европейской армии и проведения на этой основе ремилитаризации Западной Германии».
Суть этих проектов была такова. «План Черчилля», озвученный им 11 мая 1953 года, предлагал решить вопрос «гарантий» безопасности СССР по типу Локарнских соглашений 1925 года. «План Аденауэра» от 4 сентября 1953 года строился на том, что европейская система безопасности могла быть основана на соглашении между ЕОС (с участием в нем объединенной ФРГ) и региональными союзами восточного блока, а также создании демилитаризованной зоны по обе стороны Одера и Нейсе. «План Зееланда», предложенный в том же сентябре 1953 года, предусматривал, что заключению договора о взаимной безопасности должен предшествовать вывод всех советских войск с территории ГДР. И, наконец, французский план, который обычно приписывают французскому послу в Москве Луи Жоксу, отражал точку зрения всех противников ЕОС и акцентировал внимание на полной нейтрализации Германии, необходимости признания ею границ по Одеру и Нейсе и долгожданную передачу Парижу всей Саарской области.
Между тем незадолго до отъезда В. М. Молотова в Берлин, 16 января 1954 года, появился первый проект заявления советской делегации для его оглашения на этой сессии СМИД, носившего недвусмысленное название «Германский вопрос и вопрос о европейской безопасности». В этом документе, который был плодом коллективного творчества пяти опытнейших советских дипломатов — А. А. Громыко, Г. М. Пушкина, В. С. Семенова, Я. А. Малика и Б. Ф. Подцероба, — подчеркивалась прямая связь между недопущением возрождения германского милитаризма и возникновения в центре Европы новой угрозы европейской безопасности, а также сохранения военных иностранных баз на Европейском континенте[394]. Однако позже этот проект был доработан и в обновленном варианте получил название «Общеевропейский договор о коллективной безопасности в Европе»[395], что зримо отразило сдвиг приоритетов советской стороны в решении этого вопроса: теперь на первый план был выдвинут проект создания системы коллективной безопасности, а не германская проблема.
25 января — 18 февраля 1954 года в Берлине наконец-то состоялась новая сессия СМИД, в которой приняли участие главы внешнеполитических ведомств СССР, США, Великобритании и Франции: Вячеслав Михайлович Молотов, Джон Фостер Даллес, Энтони Иден и Жорж-Огюстен Бидо, — на которой обсуждались целый ряд вопросов, прежде всего проблемы заключения мирного договора с Германией и государственного договора с Австрией, а также вопросы урегулирования положения в Индокитае и Корее. В самом начале работы совещания В. М. Молотов, выражая мнение советского руководства, серьезно настроенного на пересмотр своих прежних позиций по германскому вопросу, выразил готовность СССР пойти на компромисс и во избежание вполне реальной «угрозы возрождения германского милитаризма, углубления раскола немецкой нации и возникновения опасного очага военной напряженности во всей Европе» предложил всем своим визави создать Временное общегерманское правительство из представителей ФРГ и ГДР и возложить на новый кабинет организацию и проведение свободных выборов. Причем, чтобы исключить влияние каких-либо держав на итоги свободного волеизъявления немецкого народа, он предложил вывести с территории Германии все оккупационные войска. Затем по итогам прошедших выборов общегерманское Национальное собрание должно было выработать Конституцию объединенной Германии и сформировать новый кабинет, правомочный заключить мирный договор с четырьмя великими державами. Кроме того, советская сторона заявила о своей готовности безотлагательно подписать межгосударственный договор с Австрией, если он будет содержать твердокаменные гарантии против ее очередного аншлюса, а также вовлечения Вены в военные структуры НАТО и ЕОС. Ну а «вишенкой на торте» в устах В. М. Молотова стало его главное предложение — наконец-то подписать большой «Общеевропейский договор о коллективной безопасности в Европе»[396].
Однако все инициативы Москвы не получили никакой поддержки у западных держав, выдвинувших в противовес им «План Идена», или «План свободного воссоединения Германии», который предусматривал проведение общегерманских выборов оккупационными властями и вхождение объединенной ФРГ в Европейское оборонительное сообщество. Кроме того, западные державы, по сути, отвергли и предложение советской стороны о созыве в текущем году Всемирной конференции по всеобщему сокращению вооружений, хотя на словах они поддержали эту идею. Единственное, о чем смогли договориться, так это о созыве в конце апреля 1954 года в Женеве конференции министров иностранных дел СССР, США, Великобритании, Франции и КНР с участием ряда других государств для мирного урегулирования ситуации в Корее и Индокитае, где до сих пор шла кровопролитная Гражданская война между южанами и северянами, в которую так или иначе были втянуты все западные державы, но прежде всего французы и американцы.
Тем временем в марте 1954 года новое советское руководство выступило с еще двумя беспрецедентными инициативами. Во-первых, глава Совета Министров СССР Г. М. Маленков в ходе предвыборного собрания в Верховный Совет СССР впервые публично заявил, что очередная мировая война при наличии ядерного оружия и современных средств его доставки приведет к «гибели всей мировой цивилизации». То есть, как считают подавляющее большинство историков, открыто выступил с принципиально новой внешнеполитической доктриной «мирного сосуществования государств с различным общественным строем». И, во-вторых, в ходе встречи с послами трех великих держав — Ч. Боленом, У. Хейтером и Л. Жоксом — министр иностранных дел СССР В. М. Молотов вручил им официальную ноту, в которой речь шла не только о согласии Москвы на полноценное участие Вашингтона в создании системы общеевропейской безопасности, но и о вступлении самого Советского Союза в Североатлантический военный блок, что, по мнению целого ряда историков (Н. И. Егорова, А. М. Филитов[397]), было нацелено на «исправление» НАТО и его модификацию в общеевропейскую систему безопасности. Кстати, как утверждает Н. Е. Быстрова, сама эта идея, возможно, родилась в голове самого И. В. Сталина, «в менталитете которого» на закате его жизненного пути «наметились изменения в отношении НАТО». Правда, при этом она тут же заявляет, что из-за отсутствия достоверных источников «об этом можно лишь догадываться», опираясь прежде всего на содержание беседы И. В. Сталина с французским послом Луи Жоксом, которая состоялась в кремлевском кабинете вождя в ноябре 1952 года[398]. Такая получасовая беседа в присутствии А. Я. Вышинского действительно состоялась, но только не в ноябре, а в конце августа 1952 года[399].
Между тем, как уверяет А. М. Филитов, новая позиция Москвы, озвученная В. М. Молотовым, в том числе по НАТО и участию Вашингтона и Оттавы в системе коллективной европейской безопасности, застала врасплох Э. Идена и Ж. Бидо. Первый даже согласился в чем-то пойти на уступки СССР, однако из-за жесткой позиции Дж. Даллеса и особенно Ж. Бидо все инициативы советской стороны не нашли поддержки у руководства западных держав, хотя именно тогда, то есть после испытания советской и американской водородных бомб, во всем мире и особенно в Европе резко возросли пацифистские настроения. При этом А. М. Филитов вполне справедливо указал, что «трудно сказать, пользовалась ли новая линия Молотова полной поддержкой «коллективного руководства» страны». Весьма вероятно, что ее разделял Г. М. Маленков, но о позиции Н. С. Хрущева ничего определенного сказать нельзя. Во всяком случае, на июньском 1954 года Пленуме ЦК, где В. М. Молотов, делая доклад о Берлинском совещании, поведал всем о своих договоренностях с Дж. Даллесом, никакой содержательной дискуссии не произошло. Хотя ровно через год на июльском Пленуме ЦК, уже резко критикуя В. М. Молотова, сам Н. С. Хрущев громогласно заявлял, что если бы он сам и его коллеги по Президиуму ЦК «с меньшим авторитетом, чем у Молотова, в международных проблемах, занялись бы этим вопросом», то они, «возможно, совершенно по-другому повернули дело» и «возможно не было бы и Парижских соглашений, и по-другому бы сложилась обстановка»[400].
Ряд именитых историков, в частности Ю. В. Аксютин[401], почему-то расценили эту «реплику Первого секретаря как признание того, что в тот период у советской дипломатии был какой-то шанс не допустить включения ФРГ в НАТО, проявив такую инициативу, которая могла бы заинтересовать наших бывших союзников. Вполне возможно, что такая инициатива обсуждалась и в Президиуме ЦК, однако министр иностранных дел был против, и все закончилось ничем», ибо «возобладала твердая линия угроз и ультиматумов». Однако, на наш взгляд, делать подобного рода предположения без опоры на источники вряд ли стоит всем историкам, а уж тем более таким «аксакалам», как профессор Ю. В. Аксютин и поддержавшая его затем Н. И. Егорова. Тем более что эту «реплику» Н. С. Хрущев произнес в июле 1955 года на том самом Пленуме ЦК, где именно его усилиями стал реализоваться план по смещению В. М. Молотова с поста министра иностранных дел СССР.
Тем временем после отклонения французским и итальянским парламентариями плана создания ЕОС 23 октября 1954 года лидеры западных держав подписали очередные Парижские соглашения, в частности об изменениях и дополнениях к Брюссельскому договору 1948 года о создании Западноевропейского союза (ЗЕС) с участием ФРГ, и пять протоколов в отношении самой ФРГ, в том числе о ее членстве в НАТО, прекращении оккупационного статуса и вступлении в действие конвенции об отношениях между тремя западными державами и ФРГ, которые вносили важные изменения в Боннский договор от 26 мая 1952 года, подписанный К. Аденауэром, Д. Ачесоном, Э. Иденом и Р. Шуманом. Конечно, Москва всячески пыталась активно противодействовать обструкционистским планам западных политиков, но все было бесполезно. И тогда 29 ноября — 2 декабря 1954 года здесь состоялось совещание лидеров восьми европейских государств, входивших в «восточный блок», по итогам которого была принята Московская декларация, где было прямо заявлено, что в случае ратификации Парижских соглашений они сразу же «осуществят совместные мероприятия в области организации вооруженных сил и их командования, равно как и других мероприятий, необходимых для укрепления своей обороноспособности»[402].
Между тем чуть раньше, 26 апреля — 21 июля 1954 года, состоялась работа Женевской конференции с участием уже 5 министров иностранных дел государств — участников СМИД, то есть СССР, США, Великобритании, Франции и КНР, а также Южного и Северного Вьетнама, Лаоса и Камбоджи. Как уже было сказано, в центре внимания этой конференции были корейский и индокитайский вопросы. Дискуссия по первому вопросу из-за откровенно деструктивной позиции госсекретаря США Дж. Даллеса и особенно главы Южной Кореи Ли Сын Мана, который даже не стал приезжать в Женеву, завершилась безрезультатно. А по второй проблеме, напротив, была достигнута важная договоренность о полном прекращении огня и временном разделении Вьетнама на две части по 17-й параллели, вокруг которой была создана традиционная демилитаризованная зона, куда по согласию сторон вводился особый контингент ооновских миротворческих войск[403]. Кстати, по мнению ряда авторов, в частности М. М. Ильинского, далеко не последнюю роль именно в таком решении индокитайского вопроса сыграла очень решительная позиция Вашингтона, который отказался от дальнейшего финансирования военной авантюры Парижа по сугубо своим шкурным соображениям[404]. Хотя, как считают западные советологи (К. Янг, Дж. Хэннон[405]), не меньшее влияние на принятие данного решения оказала также Конференция глав правительств Индии, Пакистана, Индонезии, Бирмы и Цейлона, которая прошла 28 апреля — 2 мая 1954 года на острове Цейлон, в городе Коломбо. Между тем достигнутые соглашения так и не были подписаны госсекретарем США Дж. Даллесом, а вскоре и вовсе сорваны в результате провозглашения в южной зоне Индокитая Государства (Республики) Вьетнам, которое де-факто стало очередной американской колонией в Юго-Восточной Азии.
Естественно, желая закрепить свои позиции на Азиатском континенте, Москва резко активизировала работу на своих дальневосточных рубежах. И уже 29 сентября — 12 октября 1954 года состоялся первый официальный визит в Китай советской партийно-правительственной делегации, приглашенной на торжества по случаю 5-летия образования КНР. В состав советской делегации вошли Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев, первый заместитель председателя Совета Министров СССР, министр обороны СССР маршал Н. А. Булганин, заместитель председателя Совета Министров СССР А. И. Микоян, глава ВЦСПС Н. М. Шверник, министр культуры СССР Г. Ф. Александров, главный редактор «Правды» Д. Т. Шепилов, секретарь МГК КПСС Е. А. Фурцева и новый заведующий Отделом ЦК по связям с иностранными компартиями В. П. Степанов. Во время пребывания в Китае члены делегации трижды встречались и вели переговоры с председателем КНР Мао Цзэдуном, заместителем председателя КНР Чжу Дэ, главой Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей, секретарем ЦК Лю Шаоци, премьером Государственного совета и министром иностранных дел Чжоу Эньлаем и его пятью заместителями: Пэн Дэхуаем, Дэн Сяопином, Чэнь Юнем, Дэн Цзыхоем и Ли Фучунем, — атмосферу и ход которых очень образно и подробно описал в своих мемуарах Д. Т. Шепилов[406].
По итогам состоявшихся переговоров 12 октября был подписан большой пакет важных для КНР, как позднее оказалось поспешных и крайне невыгодных для СССР, межгосударственных соглашений, в том числе совместные коммюнике: «О передаче КНР советской доли участия в смешанных советско-китайских обществах», в соответствие с которым КНР передавались четыре Общества в Синьцзяне и Даляне (по добыче цветных и редких металлов, добыче и переработке нефти, строительству и ремонту судов и организации и эксплуатации гражданских воздушных линий), и «О выводе советских воинских частей из совместно используемой китайской военно-морской базы в городе Порт-Артур и о переходе этой базы в полное распоряжение КНР», на исполнение которого отводилось всего семь месяцев, до 31 мая 1955 года. Кроме того, рядом соглашений китайской стороне был предоставлен долгосрочный кредит в размере 520 млн. рублей и принято решение об оказании помощи в сверхплановом возведении 15 промышленных предприятий и увеличении объема поставок оборудования для 141 предприятия на сумму более 400 млн. рублей и т. д.[407] Наконец, в ходе визита была подписана совместная советско-китайская внешнеполитическая Декларация, где, положительно оценив Женевские соглашения по Индокитаю, обе стороны единодушно осудили политику США по отношению к Тайваню и военно-финансовую поддержку «клики Чан Кайши», призвали созвать новую международную конференцию по корейскому вопросу и добиться создания единого Корейского государства, а также резко осудили возникновение нового военно-политического блока СЕАТО, договор о созданиикоторого был подписан 8 сентября 1954 года в Маниле представителями США, Великобритании, Франции, Австралии, Новой Зеландии, Таиланда, Пакистана и Филиппин.
Что касается неформальных договоренностей, то Н. С. Хрущев и Мао Цзэдун сошлись на тезисе о «равном статусе» двух партий в международном рабочем и коммунистическом движении и «разделении труда» во внешнеполитической сфере, поскольку китайские вожди считали, что по своему геополитическому положению и влиянию во всем Азиатском регионе именно КПК, а вовсе не КПСС сможет гораздо эффективнее поддерживать, а где надо и возглавлять национально-освободительные движения в колониальных владениях третьего мира.
3. Концепция «отбрасывания коммунизма» и её составляющие части
Как известно, в последние годы правления президента Гарри Трумэна американская Администрация резко ужесточила свои подходы во внешней политике, что было вызвано как крупными провалами в Корейской войне, так и резким осложнением внутриполитической ситуации в самих США, где началась печально знаменитая «охота на ведьм» и откровенная антикоммунистическая истерия. Новое руководство США во главе с президентом Дуайтом Эйзенхауэром, пришедшее к власти в январе 1953 года, не исключало, что смена власти в СССР может пойти во благо их стране, поэтому в Вашингтоне были готовы к новому диалогу с Москвой. Об этом зримо говорила известная речь самого Д. Эйзенхауэра «Шанс для мира», произнесенная им в Конгрессе США 16 апреля 1953 года. Хотя сама республиканская администрация как раз пришла к власти на волне крайне резкой критики демократов именно за их «примиренчество» по отношению к «коммунистической экспансии» и отрицания их доктрины «сдерживания коммунизма», которая, по мнению вождей республиканцев, обрекала США на неадекватную и сугубо оборонительную роль. Эта позиция со всей очевидностью проявилась в печально знаменитой книге Дж. Даллеса «Война или мир» (
Впервые ключевые идеи этой доктрины были сформулированы в мае 1952 года в популярном новостном журнале
Между тем уже в конце августа 1952 года к «освободительной» риторике на съезде американского легиона в Нью-Йорке прибегнул и сам Д. Эйзенхауэр, который заявил, что в случае его избрания США используют все свое «влияние, силу и мощь, чтобы помочь народам стран-сателлитов сбросить “ярмо русской тирании”». Кроме того, он особо подчеркнул, что США не признают и никогда не признают советскую оккупацию Восточной Европы и что американская помощь всем «порабощенным народам» будет оказываться вплоть до полного их освобождения. Как считают ряд историков либерального толка, в частности А. С. Стыкалин и М. Ю. Чуканов[409], бывший госсекретарь Г. Киссинджер был абсолютно прав, когда в своем известном опусе «Геополитика» писал, что «на практике даллесовская теория «освобождения» была лишь попыткой заставить Москву платить более дорогую цену за ее усилия по консолидации собственных завоеваний, не увеличивая при этом риск для самих Соединенных Штатов». Однако, как нам кажется, Г. Киссинджер, конечно, лукавил, так как речь шла не только о «более дорогой цене», но и о реальном «отбрасывании коммунизма» из всей Восточной Европы.
Официально новое видение международных реалий Дж. Даллес публично озвучил уже в середине января 1953 года в своем выступлении перед сенатской Комиссией по иностранным делам Конгресса США, где он прямо заявил о твердом намерении новой Администрации заменить прежнюю вялую политику «сдерживания» на куда «более динамичную политику «освобождения» от коммунизма народов Советского Союза и восточноевропейских стран». И хотя вполне очевидные минусы такого крайне агрессивного подхода к оценке международных реалий были понятны почти всем американским экспертам, назначение Дж. Даллеса на должность нового главы внешнеполитического ведомства означало, что новая Администрация президента Д. Эйзенхауэра намерена использовать угрозу применения ядерного оружия как не гипотетический, а реальный инструмент своей же «новой» внешней политики.
Как считают многие американисты, прежде всего А. И. Уткин, детально изучавший все американские новации в сфере внешней политики и их конкретной реализации на практике, с доктриной «отбрасывания коммунизма», призванной придать полное доктринальное обоснование внешнеполитической платформе Вашингтона, были тесно связаны и две военные доктрины: «нового взгляда» и «массированного возмездия». Смысл доктрины «нового взгляда», которая впервые была изложена в докладе помощника президента Роберта Катлера на заседании Совета национальной безопасности США в августе 1953 года, состоял в констатации того очевидного факта, что ядерная составляющая вооруженных сил обходится госбюджету страны гораздо дешевле, чем содержание обычных вооруженных сил, применение которых способно обеспечить тот же эффект, что и применение ядерного оружия. Это было циничное, но абсолютно точное «наблюдение» типичного американца, из которого следовало, что США не следует держать большую армию в Европе, а достаточно всего лишь нарастить общее количество ядерных боезарядов, а также средств их доставки на территории США и возложить на страны — союзницы по блоку НАТО основное бремя содержания остальных вооружений и войск как на Европейском континенте, так и в других стратегических регионах мира[410].
При этом доктрина «массированного возмездия», публично провозглашенная уже в январе 1954 года в выступлении самого Дж. Даллеса на заседании Нью-йоркского Совета по международным отношениям, в представлении новой Администрации США была также и основным инструментом сугубо психологического давления на главного потенциального противника, то есть, СССР. По сути дела, на каждый, даже самый мифический случай «коммунистической экспансии», якобы угрожавшей всей безопасности США, госсекретарь Дж. Даллес предлагал отвечать незамедлительной угрозой применения всей мощи американского ядерного потенциала как фактора неминуемого возмездия за посягательство на эту безопасность. Таким образом, на повестку дня неизбежно ставился вопрос о возможности «вертикальной эскалации» любого потенциального конфликта, который вскоре приобрел четкое юридическое оформление в «стратегии быстрой эскалации», одобренной на саммите НАТО в декабре 1954 года. В результате принятия этой стратегии теперь любой, абсолютно случайный конфликт с участием США мог тут же перерасти в «большую» реальную войну с использованием ядерного оружия. При этом самой Администрацией США сознательно устанавливался очень низкий порог возможного ядерного конфликта, поскольку главная опасность новой военной доктрины заключалась в том, что она полностью легализовала «превентивный удар» по СССР при возникновении любого, даже самого пустякового, противостояния двух стран, которое могло быть расценено американской администрацией как угроза национальной безопасности страны.
Конечно, все американские новации во внешнеполитической сфере были крайне рискованны, поскольку уже в августе 1953 года Советский Союз не просто успешно испытал свою водородную бомбу, но в отличие от США быстро создал полноценное термоядерное оружие, пригодное для практического боевого применения[411]. Более того, для публичной демонстрации военной мощи Советского Союза по инициативе Н. С. Хрущева, которого активно поддержали маршалы Н. А. Булганин, Г. К. Жуков, И. С. Конев и В. Д. Соколовский, в мае 1954 года на Первомайском военном параде на Красной площади в Москве были продемонстрированы 4 межконтинентальных бомбардировщика ТУ-16, способных с ядерной бомбой на борту через Северный полюс долететь до территории США и вернуться на место постоянного базирования.
4. Вхождение ФРГ в НАТО и создание ОВД в 1955 году
Провал проекта Европейского оборонного содружества, предложенного еще в 1952 году французским премьер-министром, а затем министром обороны Рене Плевеном в качестве развития Брюссельского пакта, заключенного в середине марта 1948 года, вызвал крайне негативную и нервную реакцию в Вашингтоне. Достаточно напомнить, что еще в середине декабря 1953 года на очередной сессии Совета НАТО в Париже госсекретарь Дж. Даллес в ультимативной форме пригрозил союзникам сократить американскую военную помощь Европе, если не будет ратифицирован договор о создании общеевропейской армии[412]. Вместе с тем это обстоятельство никоим образом не поколебало горячего стремления всех американских стратегов добиться сплочения западноевропейских держав, что было просто невозможно без вхождения ФРГ в уже созданные многосторонние структуры сотрудничества ключевых держав Западной Европы и США. При этом крах проекта ЕОС, конечно, облегчил задачу усиления НАТО, поскольку наконец-то была ликвидирована угроза конкуренции со стороны рьяных «европеистов» атлантической доктрине обеспечения европейской безопасности.
Поэтому уже в сентябре-октябре 1954 года в Лондоне и Париже прошла целая череда многосторонних консультаций стран — участниц Брюссельского пакта, а также представителей США и Канады, в ходе которых были разработаны главные условия вхождения ФРГ и Италии в Брюссельский пакт, а ФРГ — еще и в состав НАТО. Уже 23 октября 1954 года в Париже состоялось подписание целого пакета соглашений, в том числе отдельного протокола о присоединении ФРГ к Брюссельскому пакту. И в связи с этим обстоятельством в текст данного пакта были внесены ряд важных поправок, согласно которым прежний Западный Союз стал официально именоваться Западноевропейским Союзом. Таким же отдельным протоколом в ходе Парижской конференции было официально оформлено вхождение ФРГ в Североатлантический альянс. Причем в день подписания этих документов канцлер ФРГ Конрад Аденауэр выступил с официальным заявлением, что его правительство будет воздерживаться от всех действий, несовместимых со строго оборонительным характером парижских договоренностей и никогда не прибегнет к силе для объединения Германии или изменения границ ФРГ. Кстати, задолго до этих событий, еще в марте 1946 года, он публично заявлял о том, что «мы хотим нового возрождения Германии», но «не желаем империи Бисмарка под предводительством Пруссии»[413]. Более того, его будущий преемник на посту федерального канцлера Вилли Брандт в своих мемуарах особо подчеркивал «рейнское чутье и каролингские традиции» своего именитого предшественника, которые он когда-то выразил такой показательной фразой: «Я — немец и остаюсь немцем, но я всегда был и европейцем и чувствовал себя таковым»[414].
Как полагают ряд зарубежных авторов (М. Трахтенберг[415]), новые Парижские соглашения, ставшие базой обновленной системы всей европейской безопасности с особым режимом контроля за свободой действий ФРГ и активным участием США в европейских делах, в значительной степени сняли законные опасения Москвы по поводу возрождения германского милитаризма и прочих «страхов Кремля». Вместе с тем большинство российских историков (Н. Е. Быстрова, Ф. И. Новик, Н. В. Павлов, А. А. Новиков, А. Д. Богатуров, В. В. Аверков[416]), утверждают, что включение ФРГ в НАТО и ЗЕС представляло собой немалую ценность и для самих американских стратегов, поскольку до сих пор эти структуры оставались во многом «бумажными фантомами», ибо у них де-факто не было реальных вооруженных сил. Европейские континентальные державы, в частности Франция, Италия и Бенилюкс, не могли по финансовым соображениям содержать полноценные армии, чтобы каким-то образом уравновесить советское военное присутствие в Восточной Европе. А Вашингтон и особенно Великобритания вовсе не горели особым желанием иметь на Европейском континенте сколь-нибудь крупные военные контингенты упомянутых выше держав, за исключением символических вооруженных сил. Именно поэтому воссоздание германского бундесвера давало как европейской, так и атлантической структурам безопасности необходимый контингент боеспособных войск в Западной Европе. Первоначально ФРГ получила право сформировать 12 сухопутных дивизий, ряд небольших соединений ВМФ и полноценные ВВС в составе 1350 боевых самолетов, но уже через год численность бундесвера была доведена до 500 000 человек и все его подразделения были напрямую подчинены командованию НАТО в Европе[417].
Одновременно вхождение западногерманских войск в военно-политические блоки Запада позволяло всем союзным державам контролировать военную политику ФРГ, быть в курсе планов ее военного строительства и разработки германской военной доктрины. Таким образом, как совершенно справедливо полагают многие историки и мемуаристы, Североатлантический военно-политический альянс был нацелен на нейтрализацию не только активных наступательных устремлений Москвы, но и потенциальных реваншистских тенденций в самой Западной Германии. Именно эта двойная цель творцов НАТО и лежала в основе доктрины «двойного сдерживания», о которой мы поговорим чуть позже.
После подписания Парижских соглашений высшее советское руководство все еще не оставляло надежд убедить лидеров ведущих западных держав согласиться на решение германского вопроса по прежней формуле «объединение + нейтрализация». В качестве возможного компромисса Москва предложила отложить ратификацию Парижских соглашений и провести 29 ноября 1954 года в Москве или в Париже специальное Совещание по этому вопросу[418]. Первоначально на это предложение откликнулся французский премьер-министр Пьер Мендес-Франс, поскольку многие французы крайне негативно относились к самой идее включения ФРГ в структуры НАТО и ЗЕС. Однако после того, как французский парламент отказался посылать свою делегацию на предложенное Совещание, 22 ноября П. Мендес-Франс в своем выступлении на IX сессии Генеральной Ассамблеи ООН публично отверг советское предложение. Естественно, это предложение отвергли и все другие сателлиты США, так как сама мысль о нейтрализации Германии казалась тогдашним американским стратегам неприемлемой ценой за ее объединение. Слабая безоружная Германия, как полагали в Вашингтоне, не сможет быть противовесом советскому присутствию в Европе, тогда как западноевропейские державы без германских ресурсов будут неспособны оказать достойный сопротивление советским войскам в случае начала новой мировой войны. Понимая эту ситуацию, советские дипломаты во главе с В. М. Молотовым по указанию Президиума ЦК стали готовить «контрудар», активно развернув подготовку к созданию полноценного военно-политического блока стран социалистического лагеря.
Как мы уже писали, по данным Л. Я. Гибианского, которого затем поддержали ряд его коллег, в частности Н. Е. Быстрова и Н. И. Егорова[419], еще в январе 1951 года в Москве прошло секретное совещание под председательством самого И. В. Сталина, в котором приняли участие представители СССР, Польши, Чехословакии, Румынии, Венгрии и Болгарии. Помимо лидеров пяти братских компартий — Болеслава Берута, Клемента Готвальда, Матьяша Ракоши, Георге Георгиу-Дежа и Вылко Червенкова, — в нем приняли участие и все военные министры шести держав «восточного блока»: два маршала Советского Союза — Александр Михайлович Василевский и Константин Константинович Рокоссовский — и четыре генерала армии — Алексей Чепичка, Михай Фаркаш, Эмил Боднэраш и Петр Павлов. По итогам этой тайной встречи был создан Координационный комитет по вопросам обороны, на который были возложены все вопросы, связанные с коордицацией и контролем за исполнением решений, которые были приняты по увеличению численности вооруженных сил стран «восточного блока» и развитию их военно-промышленного комплекса. Первоначально главой данного Комитета стал первый заместитель председателя Совета Министров СССР маршал Н. А. Булганин, но вскоре его сменил министр Вооруженных сил СССР маршал А. М. Василевский. Между тем, как уверяет тот же Л. Я. Гибианский, «пока об этом совещании, тон которому задала вступительная речь И. В. Сталина», де-факто мало что известно, так как «в распоряжении исследователей есть лишь сведения», которые содержатся в заметках и «записках» М. Ракоши, Э. Боднэраша и А. Чепички[420]. Он также уверяет, что содержание этих дневниковых заметок и мемуаров в принципе «аналогично», хотя тут же заявляет о том, что, по утверждению генерала А. Чепички, поставленные И. В. Сталиным задачи «были связаны планом военного вторжения в Западную Европу для установления там социалистического порядка», а по заверениям М. Ракоши и Э. Боднэраша, речь шла лишь о подготовке вооруженных сил «восточного блока на случай военной опасности со стороны США и НАТО». Как бы то ни было, но, по утверждению Н. Е. Быстровой и ее итальянского коллеги Дж. Боффа, по итогам прошедшей встречи было подписано секретное соглашение, по которому все союзники Москвы «обязывались в случае войны передать свои армии под непосредственное советское командование»[421].
По мнению вышеназванных историков, именно этот координирующий орган стал предтечей создания Организации Варшавского договора. Хотя та же Н. Е. Быстрова говорит о том, что юридическая база для создания военного блока стран соцлагеря возникла уже к концу 1949 года, когда было подписано 35 межгосударственных соглашений о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи между СССР и всеми его союзниками в Восточной Европе. Между тем надо подчеркнуть, что сами советские руководители весьма скептически оценивали эффективность работы этого органа, который «вносит неразбериху и путаницу» в работу всей промышленности. По крайней мере, именно такое мнение содержалось в докладной записке Л. П. Берии на имя Г. М. Маленкова, которую он направил ему в июне 1953 года. Как своеобразную альтернативу он предложил создать на базе Совета экономической взаимопомощи и Координационного комитета по вопросам обороны единый межгосударственный орган управления в составе 18 членов — по 3 полномочных представителя от каждой из 6 стран соцлагеря[422]. Однако сразу после краха Л. П. Берии этот проект был положен в «долгий ящик», и к нему вернулись только через 8 месяцев.
Но уже 10 февраля 1954 года на Берлинской сессии СМИД В. М. Молотов открыто заявил, что если западные державы не откажутся от своего проекта создания ЕОС, предполагавшего создание европейской армии, то «это может вызвать образование оборонительного союза других европейских государств с целью обеспечения их безопасности»[423]. Однако это предостережение Москвы было проигнорировано в столицах западных держав, и через месяц после подписания Парижских соглашений и отказа европейских лидеров отложить их ратификацию, 29 ноября — 2 декабря 1954 года, в Москве прошло Совещание глав восьми восточноевропейских держав, входивших в социалистический блок. По итогам прошедшей встречи все участники единогласно одобрили специальную Декларацию, в которой было прямо заявлено, что в случае ратификации Парижских соглашений они «осуществят совместные мероприятия в области организации вооруженных сил и их командования, равно как и другие мероприятия, необходимые для укрепления своей обороноспособности, для того чтобы… гарантировать неприкосновенность их границ и территорий и обеспечить защиту от возможной агрессии»[424]. Более того, по информации той же Н. Е. Быстровой[425], уже в середине января 1955 года в недрах Министерства иностранных дел СССР был подготовлен проект «Договора о совместной обороне от агрессии» между СССР, Польшей, Чехословакией, ГДР, Венгрией, Румынией, Болгарией и Албанией, который, собственно, и лег в основу будущего Варшавского договора. Уже в конце февраля 1955 года этот проект был рассмотрен и одобрен на заседании Президиума ЦК, и сразу после этого, когда стало очевидным, что все западные парламенты ратифицируют Парижские соглашения, начались рабочие консультации по этому проекту. А 22 марта было опубликовано официальное сообщение о том, что все страны — участницы Московского совещания в ближайшее время подпишут многосторонний договор «О дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи» и «Об организации объединенного военного командования».
Для подписания этих документов было принято решение провести новую встречу всех лидеров упомянутых соцстран, однако уже не в Москве, а в Варшаве. Почему польская столица стала местом новой встречи не совсем ясно до сих пор, хотя ряд историков высказали два толковых предположения: во-первых, потому что именно Польша по тогдашним представлениям стала первой жертвой гитлеровской агрессии в самом начале Второй мировой войны, а во-вторых, самим фактом подписания этого договора в Варшаве Москва хотела «покрепче привязать поляков к советскому блоку».
Поделиться книгой: